Большая Игра профессора Дамблдора. Продолжение (джен)

После непродолжительной борьбы с собой, тошнотой, пологом и простынями Гарри наконец умудряется сформулировать то, что его беспокоит:

— Твой отец, на твоего отца… напали.

— Что? — не понимает Рон.

Дин и Симус обеспокоенно шепчутся. Невилл в ужасе присутствует в происходящем.

— Твой отец! Его укусили, это серьезно, там везде была кровь…

— Я иду за помощью, — испуганно бросает Невилл и выбегает из спальни.

Рон, конечно, другу не верит. Гарри сбивчиво пытается объяснить ему, что во сне он был огромной змеей, и мистер Уизли в опасности — парня снова тошнит, и он пытается встать на ноги, однако Рон толкает его обратно в кровать. Воцаряется относительная тишина. Боль в шраме Гарри начинает медленно исчезать, но мысли парня путаются от паники. Проходит минут десять-пятнадцать, прежде чем в спальню вбегает Невилл и следом за ним Макгонагалл — в халате, с перекошенными на носу очками.

— Что случилось, Поттер? Где болит?

— Это отец Рона, — вновь вскакивает Гарри, радуясь ей, как никогда прежде. — Его атаковала змея, это очень серьезно, я видел, как это случилось.

— Что значит, вы видели, как это случилось? — Макгонагалл сводит брови.

— Не знаю… я спал, а потом оказался там…

— Вы имеете ввиду, вам это приснилось?

— Нет! — вопит Гарри, теряя терпение. — Я сначала видел во сне что-то совсем другое, что-то дурацкое… а потом вмешалось это. Это было настоящим, я не воображал это. Мистер Уизли спал на полу, и на него напала гигантская змея. Там было много крови, он упал, кто-то должен узнать, где он…

Профессор Макгонагалл глядит на Гарри так, будто пребывает в ужасе от того, что она видит.

— Я не вру, и я не сумасшедший! — орет Гарри. — Говорю вам, я видел, как это случилось!

— Я верю вам, Поттер, — коротко произносит Макгонагалл. — Надевайте халат — мы идем к Директору. Уизли, вам тоже нужно пойти.

Гарри в спешке выпрыгивает из кровати, напяливает халат и очки. Они с Роном и Макгонагалл быстро следуют мимо молчащих Невилла, Дина и Симуса к лестнице в гостиную.

Если не понимать, как выглядит ситуация с точки зрения Макгонагалл, то все остальное обсуждать бессмысленно.

И, кстати, хвала Мерлину, что до смерти перепуганный Невилл выбирает бежать за помощью к декану, а не к, скажем, той же мадам Помфри, что могло бы смотреться логичнее. Надо полагать, подсознание направило шаги парня в сторону старой боевой подруги бабушки, до которой и бежать-то ближе.

Старая боевая подруга бабушки Невилла к ночному визиту студента, который вопит об аврале в спальне мальчиков пятого курса с участием Гарри в главной роли, была, мягко говоря, не совсем готова. Тем более, что этот студент вопит, что Гарри кричит от боли, хватаясь за голову, и рассказывает что-то о том, что отца Рона укусили.

Однако Макгонагалл не отсылает Невилла шутить шутки кому-нибудь другому, грозя снять баллы с факультета, а с порога врубается в то, что дело серьезное — и бежит к Гарри с перекошенными очками на не менее перекошенном лице.

Первый вопрос, который она задает Гарри: где болит?

Второй, не менее интересный: что значит, вы видели, как это случилось?

То есть, если вдуматься, что случилось, бравого члена Ордена Феникса волнует гораздо меньше — ну, подумаешь, сослуживец где-то в крови валяется… какая досада…

Почему так — немного позже, сейчас гораздо важнее разобраться с вопросом, понимает ли Макгонагалл, что на самом деле произошло этой ночью с Гарри?

О, без сомнения, понимает — и понимает даже слишком хорошо, только поначалу продолжает отказываться верить («Ну, ведь это просто сон, верно? Тебе же это просто приснилось, мальчик…») — впрочем, Гарри быстро дает ей понять, что отпираться нет смысла. То, насколько хорошо Макгонагалл все понимает, видно по ее лицу — она смотрит на Гарри в ужасе.

А почему, собственно?

Ну, во-первых, невероятно удобно 14 лет подряд что-то такое подозревать, но всеми силами отгонять от себя эту плохую-плохую мысль. И невыразимо ужасно после стольких лет в одну прекрасную ночь на полной скорости вдруг въехать в Факт — и сразу узреть весь масштаб бедствия. Удивительно, как она вообще на ногах устояла.

Нет, конечно, все к тому шло — долго и последовательно. Гарри выжил после Смертоносного проклятья. Победил Квиррелла весьма своеобразным способом. Мальчик стал разговаривать со змеями. Он начал видеть сцены из жизни Волан-де-Морта, чувствовать его эмоции — и при этом у него всегда горел шрам. Тут нужно быть идиотом, чтобы не догадаться, что это, обладая теми знаниями и тем количеством информации, какими обладает Макгонагалл.

Но… как бы сказать… чем больше проходит времени, тем очевиднее становится, что то, что у Гарри болит шрам — уже как-то всем привычно. Дамблдор больше не паникует, все остальные тоже не петушатся. Все как-то свыклись с этим, и это было удобно — не особо вдаваться в подробности. Ну, болит, да. Неприятно, должно быть, но ничего нового.

Однако внезапно, в одну секунду, возникает целое видение — и не просто видение, а видение глазами змеи — и вот этого уже достаточно, чтобы люди знающие, во главе с самим Дамблдором, поседели, если это возможно, пуще прежнего.

Я стала задумываться над этим еще в самом начале работы над Игрой-5, но постоянно откладывала эту мысль и даже периодически забывала про нее — потому что так тоже было удобно — не сталкиваться с масштабом. А масштаб, без сомнения, велик.

Если кратко: Макгонагалл изначально знает, что Гарри — крестраж. Вот с самого того момента, как умерли Поттеры.

Как иначе объяснить, к примеру, вот этот кусок ее разговора с Дамблдором на Тисовой улице: «Вы мне льстите. У Волан-де-Морта были силы, которых у меня никогда не будет». — «Только потому, что вы слишком — что ж — благородны, чтобы их использовать»?

Макгонагалл совершенно очевидно знает, о каких таких силах говорит Дамблдор, и признает их гораздо больше, чем просто Темными — признает, что Директор в такое себе вляпаться просто не позволит.

А мы, между прочим, узнаем, что Директор умеет все то же самое, что и Реддл — много лет спустя уже лично для Гарри в классе это подтвердит Биннз, но эта песня не о нем, а о любви, и спою ее я не одна, а в дуэте с Анной, автором БИ 1-3, по чьей личной странице в ЖЖ в свое время мне было крайне интересно полазить.

Если вспомнить, что за сутки выдаются у Директора после гибели Поттеров, непонятно, как он вообще в состоянии вполне качественно флиртовать с Макгонагалл.

Если он успел появиться в Годриковой Впадине первым после трагедии (а все детали указывают именно на это), значит, как минимум сильно не выспался прошлой ночью. Если вообще ложился.

Даже несмотря на то, что Годрикова Впадина — это удаленное от торговых путей и вообще уединенное местечко, все равно то, что произошло, должно было наделать немало шуму не только в мире волшебников, но и маглов. Вряд ли кто-то из нормальных людей, а не сподвижников Тома, не вынес бы годовалого ребенка из разрушенного дома и от тел убитых родителей.

Дамблдор появился там первым, и задолго до остальных. Ибо следующим туда пришел по его поручению Хагрид, чтобы забрать Гарри. Между прочим, где-то чуть позже Хагрида на развалинах возник Сириус, срочно примчавшийся туда на мотоцикле без всякой информации, исключительно на интуиции, после осмотра дома Петтигрю. То есть волшебный мир ничего еще не знал.

А Дамблдор стал самой ранней пташкой, которая, как известно, получает червячка и которой теперь уже точно не уснуть. Погибшие Джеймс и Лили, недавние и любимейшие ученики, счастливая пара — это само по себе страшно тяжело. А тут еще оставшийся сиротой годовалый Гарри со шрамом, о значении которого магу уровня Дамблдора становится все ясно с первых же секунд. Что делать с живым крестражем, надо срочно решать (мы знаем, что Директор выбрал между простым и правильным в пользу правильного, но, надо думать, ему это немалого стоило).

После Годриковой Впадины Директор, похоже, ненадолго появляется в Хогвартсе, потому что дает краткие и четкие инструкции Хагриду. Мы не имеем информации, попался ли он на глаза Макгонагалл. Скорее всего, нет, раз уж она обо всем узнает по слухам или из того, что доносится из дома Дурслей.

Но Хагрида Макгонагалл абсолютно точно отловила и допросила, причем довольно успешно (с ней обычная маска дурачка не прошла). Вероятнее всего, ей помогли какие-то особенные дружеские отношения, которые мы краешком глаз все время наблюдаем — ну, когда Хагрид, по обыкновению приняв на грудь, в присутствии Дамблдора чмокает даму в щечку, а та отнюдь не режет его взглядом на дольки, но краснеет и хихикает, как девчонка.

Хагрид выкладывает Макгонагалл, где обязательно будет Директор, и, возможно, что вообще произошло ночью («Говорят, — настойчиво продолжала профессор Макгонагалл, — что прошлой ночью Волан-де-Морт объявился в Годриковой Впадине. Он пришел за Поттерами. По слухам, Лили и Джеймс Поттер — они… они погибли»).

Логичнее, конечно, увязывается не та картинка, где уже побывавший на месте происшествия Хагрид баюкает младенца и отвечает Макгонагалл на вопросы (тогда у Макгонагалл вряд ли были бы сомнения насчет гибели родителей ребенка, да и шрам она бы увидела), а та, где Макгонагалл перехватывает коллегу на бегу, припирает в угол и с той же настойчивостью, с какой потом припрет в угол Дамблдора, заставляет ответить хотя бы на часть прямо поставленных вопросов.

Дамблдора в Хогвартсе весь день нет. Причем он не только отбыл, но и очень занят. А иначе зачем бы Макгонагалл отправилась по наводке Хагрида на Тисовую и прождала там с утра до полуночи? Учитывая ее строгую логичность, следует заключить, что это единственная возможность не просто перехватить коварного манипулятора, но навязать ему разговор наедине и по возможности больше вытянуть.

Чем занимается Дамблдор до полуночи? Весь волшебный мир празднует, а Директор, между прочим, тоже любящий развлечься — нет. Это совершенно ясно из самой первой главы — он разве что видел много-много празднующих по дороге.

Итак, передача Гарри Дурслям — последнее и очень важное дело тяжелого дня. После него можно будет и к празднующим присоединиться.

Но куда бросился Дамблдор после Годриковой Впадины и краткого выхода на связь с Хагридом? Ведь он куда-то явно срочно слинял — и не спатеньки.

Ну, понятное дело, надо было разобраться с тем, что случилось с Реддлом, и отследить перемещение того, что от него осталось. Насколько нам известно, томовы остатки прячутся в лесу и после краткого вояжа в компании и затылке Квиррелла возвращаются туда же (о чем любезно уведомляют соратников и Гарри в конце Игры-4). Дамблдор все время говорит, что это Албания, и в Албании же Реддла находят Питер и — на свою беду — Берта Джоркинс. В общем, можно считать, что именно в Албанию чахлая тенька Томми рвет ласты, и Дамблдора это на ближайшие годы устраивает.

Второй вопрос — это приспешники Реддла. Дамблдору, по-видимому, как обычно, надо было подстегнуть Министерство, чтобы мракоборцы побежали куда надо и сцапали кого надо, пока те не опомнились. Поскольку Снейп в этот момент уже работает однозначно на Директора, Дамблдор о том, кто Пожиратель, а кто не Пожиратель, знает куда больше Министерских.

И вообще, когда настолько остро меняется равновесие сил, политику надо быть в гуще политики.

Наконец, третий и скорбный вопрос о предателе.

Роулинг подробно, хотя несколько косвенно, аргументирует, почему Дамблдор поверил в предательство Сириуса. Ну, во-первых, несомненно было, что кто-то из друзей Джеймса на него стучит (помимо прочего, Снейп, видимо, пытался вернуть Джеймсу долг — то-то его потом так колбасит, и он вопит, какой дурак отец Гарри, что не хотел слушать предостережений от хороших и умных людей). Кто из Мародеров может быть предателем? В то, что это Люпин, может поверить Сириус (неплохо же Римус к тому времени друга раздражал), но никак не Дамблдор. Люпин из тех, кто предать не способен. Так что либо Блэк, либо Петтигрю.

Почему Петтигрю по натуре способен предать, если ему предложат местечко потеплее, понятно. Почему Сириус?

Ответ следует искать в том фейерверке, который устроил Сириус на шестом курсе и который едва не стоил жизни Снейпу и обучения в Хогвартсе самой Звезде (а также, вероятно, седых волос Люпину, узнавшему, что ему в лапы чуть не отправили живого человека). Сириус в тот период рвет с родителями и пребывает в чрезвычайно тяжелом расположении духа. А как он себя ведет, когда раздражен, мы видели, а уж Дамблдор — и подавно. Снейп, который упорно крутится неподалеку, есть отличный материал для раздраженно-мужского прикола в духе «А потрогай, детка, вот тот проводок, что, там была фаза, надо же, так вот не трогай в следующий раз наши проводки!». О том, что Снейп может погибнуть, Сириус как-то вообще не очень думает.

Я так понимаю, Дамблдор не вышвырнул Звезду из Хогвартса только потому, что любил и учитывал сложные отношения Звезды с пунктом С — и еще, конечно, семейные обстоятельства. Глупая-преглупая злоба нашла на мальчика, и он не справился.

Но что, если подобное затмение нравственности у Сириуса повторится? Джеймс женился на Лили, завел ребенка, и друг перестал для него быть главным в жизни. Что, если Сириус поддался глупому детскому желанию отомстить за то, что его, бедняжку, бросили и не развлекают?

На самом деле Сириус действительно скорее умер бы, чем предал Джеймса. Поттер — единственный человек, ради которого Блэк всегда прячет свой гонор в карман и пытается быть дипломатичным. Но со всеми остальными-то Звезда ведет себя по велению ботинка и вообще по-детски. Снейп раздражает — ату его, в пасть к оборотню. Люпин раздражает — значит, Люпин и предатель, чего тут думать? В какой-то момент у Сириуса могла сложиться ботиночная цепочка «Джеймс со своей семейкой раздражает — к Волан-де-Морту его нафиг!»

Джеймс в такую цепочку не верил. И он был прав. Возможно, и Дамблдор не верил до конца, при его могучей интуиции и тончайшем знании психологии вообще и любимейших учеников в частности. Но тут против Сириуса плотной стеной выстроились факты. Джеймс погиб, потому что Хранитель выдал его Тому. И ни Джеймс, ни Сириус никому даже не намекнули, что по гениальному плану Звезды Блэк являлся лишь приманкой, а Хранитель — Петтигрю. Дамблдор знал только, что Хранитель — Сириус. И свидетельствовал против него, сказав то, что он считал правдой.

И к тому же Петтигрю своей прекрасно выполненной комбинацией подставил Сириуса и лишил Дамблдора возможности выбирать предателя из двух Мародеров, оставив единственный вариант.

Да и, думается мне, все происходило чрезвычайно быстро, в течение одного дня. Только тогда все логично. Сириус встретился с Хагридом, побежал на поиски Петтигрю и незамедлительно нарвался на оного (отряд мракоборцев за кулисами). Петтигрю героически погиб и, облизывая культю пальчика, принялся наблюдать из канавы, как мракоборцы арестовывают находящегося в состоянии шока и потому хохочущего над собственным идиотизмом Сириуса. Далее его, совершенно невменяемого, рвущего на груди тельняшку и кричащего, что это он, он, он убил Джеймса и Лили, доставили в Министерство, вызвали Дамблдора и поинтересовались — был он Хранителем? Да, ответил Дамблдор, для которого ложь недопустима.

И Сириуса тотчас отправили в Азкабан. Где уже поздновато приходить в себя и пытаться строить линию защиты, что он, несомненно, пытается сделать. Но кто же станет слушать его в Азкабане...

Косвенным доказательством того, что Сириус уже был отправлен в места отдаленные, является реакция Директора на мотоцикл. Гром гремит, трясутся облака, в ночи рычит мотоцикл Сириуса (конечно, без глушителя — так куда круче, а чужие уши есть пункт С). Вольный член Ордена Феникса Сириус наверняка гордился своим верным железно-волшебным конем и гонял на нем и по орденовским делам, так что Дамблдор мотоцикл узнает даже не с первого взгляда, а прямо по звуку, доносящемуся с неба. Почему он иначе облегченно вздыхает, увидев, что на мотоцикле восседает Хагрид? И почему первый вопрос — где Хагрид взял мотоцикл? И почему за этим вопросом не следует аккуратное выяснение того, куда отправился гад, предатель и вообще убийца, он же хозяин мотоцикла?

Ответ: да просто потому, что Дамблдор уже знает, где хозяин мотоцикла. И не в курсе только об утренней встрече Хагрида и Сириуса на развалинах дома Поттеров.

Далее Дамблдор ведет себя чисто по-дамблдоровски, не вдаваясь в подробности и всячески стараясь щадить психику сотрудников. Зачем Хагриду сейчас знать о том, что мотоцикл Сириусу уже не пригодится? При том, что Хагрид к Сириусу относится очень, очень хорошо? Пусть чуть позже сам узнает и страшно расстроится. А пока еще некоторое время побудет в счастливом неведении о грязном предательстве товарища.

Ну, и еще вся эта история очень, очень болезненна для Директора, и говорить о ней ему, вероятно, просто физически больно. Если он переживает и через много лет, как же изводился тогда? Убеди Директор Джеймса и стань Хранителем тайны Поттеров, все было бы иначе. Уговори он бывшего ученика не доверять другому бывшему ученику, все было бы иначе. Все — следствие его ошибок. Как дорого стоят его ошибки...

А ведь ему нужно принять крайне сложное, прямо-таки судьбоносное решение насчет Гарри — и при том не ошибиться.

Итак, Дамблдор пишет длинное письмо Петунье и является на Тисовую — надо думать, держась из последних сил и всячески прячась за маской модника, сластены, ценителя женских чар и вообще в туфлях с пряжками на каблуках. Джентльмен не должен показывать, как невыносимо тяжело у него на душе.

И тут его ждет награда свыше.

Макгонагалл той ночью упорно продолжает свой допрос, сколько Дамблдор ни пытается ее отвлечь то лимонными дольками, то новыми ушными затычками (они же — пушистые наушники для сна), то шрамом на коленке (ну, так уж устроен этот человек, которому сейчас, безусловно, тяжко; ибо что есть фраза: «У меня, например, есть шрам над левым коленом, так он в виде схемы лондонской подземки», — как не знаменитый элемент флирта под названием «Вы не хотите посмотреть мои боевые шрамы?» — «Ах, я так люблю смотреть шрамы!» — «Так давайте я вам покажу!» — содержащий намек понятно на что. Дамблдор прямым текстом говорит Макгонагалл, что готов предоставить ей доступ к своему колену, ушам с новыми ушными затычками/наушниками («А вы старые не видели? О, так я вам и старые покажу! Мадам Помфри вот видела!») — и не только к ним...).

В конце концов Директор уже даже придумать не может, как еще ему попридуриваться, и просто молча разворачивает очередную дольку. А что ему, бедняге, остается, когда Макгонагалл так насела?

Замечу: она наотрез отказывается верить во что-либо, что касается этой ночи, пока не услышит подтверждение от самого Дамблдора. А что это значит? А значит это, друзья мои, что она считает его самым информированным человеком. Только он знает, что правда, а что — слухи. Только он осведомлен о механизме. Только он знает, исчез ли Реддл.

Ой. А какие основания Макгонагалл имеет полагать, что Реддл не исчез, не сгинул? Почему она так настойчиво допрашивает Дамблдора именно по этому поводу («Вы знаете, что все говорят? О том, почему он сгинул? О том, что остановило его в конце концов?»)? И почему разговор регулярно касается маленького ребенка — Гарри, который выжил («Они говорят, что он попытался убить сына Поттеров, Гарри. Но — он не смог. Он не смог убить этого маленького мальчика <…> силы Волан-де-Морта каким-то образом дали сбой — и поэтому он исчез <…> После всего, что он сделал… всех тех людей, кого он убил… он не смог убить маленького мальчика? <…> Как, во имя небес, Гарри удалось выжить?»)?

Вопросы эти настолько важны, что ради них Дамблдор даже перестает распускать перед Макгонагалл хвост и ограничивается кивками, сочувственным похлопыванием по плечу, мрачными кивками, поглядыванием на часы и, наконец, дачей кое-каких объяснений — скупых и больше намеками, чем открытым текстом, но все-таки объяснений. Короче, Макгонагалл добилась своей цели и перевела разговор из плоскости флирта в обширные политические области. А Дамблдор без слов признал, что она догадалась правильно. Но о чем она догадалась?

Да все о том же. Если абстрагироваться от флирта этих двоих и перестать отмахиваться от очевидного, то очередной кусочек сложнейшего пазла в очередной раз блистательно сложится без швов. Цитату — в студию:

— Хагрид опаздывает. Я полагаю, это он сказал вам, что я буду здесь, кстати?

— Да, — ответила Макгонагалл. — И я подозреваю, вы не скажете мне, почему из всех мест вы оказались здесь?

— Я пришел, чтобы отдать Гарри его тете и дяде. Они — единственная семья, которая теперь у него осталась.

— Вы не — вы не имеете ввиду людей, которые живут здесь? — вскричала Макгонагалл, вскакивая на ноги и указывая на дом номер 4 по Тисовой улице. — Дамблдор — вы не можете. Я наблюдала за ними весь день. Вы не найдете людей, которые были бы меньше похожи на нас. И у них еще этот сын — Я видела, как он пинает свою мать ногами всю дорогу вверх по улице, требуя конфет. Чтобы Гарри Поттер жил здесь!

— Это лучшее место для него, — твердо сказал Дамблдор.

Макгонагалл зашлась в беззвучном шоке.

— Его родственники смогут ему все объяснить, когда он подрастет, — пояснил Директор. — Я написал им письмо.

— Письмо? — слабым голосом переспросила Макгонагалл, вновь опускаясь на ограду. — Дамблдор, вы в самом деле думаете, что сможете объяснить все это в письме? Эти люди никогда его не поймут! Он станет известным — легендой — я не удивлюсь, если этот день в будущем будут знать, как день Гарри Поттера — о Гарри напишут книги — каждый ребенок в нашем мире будет знать его имя!

— Совершенно верно, — Дамблдор серьезно поглядел на нее поверх своих очков-половинок. — Этого будет достаточно, чтобы вскружить голову любому мальчику. Известный прежде, чем он научится ходить и говорить! Известный из-за чего-то, что он даже не помнит! Разве вы не видите, насколько лучше ему будет расти вдалеке от всего этого, до тех пор, пока он не будет готов принять это?

Профессор Макгонагалл открыла было рот, но передумала, сглотнула и произнесла:

— Да — да, вы правы, конечно.

Строго говоря, без контекста разговор попросту абсурден.

— Я, моя дорогая, отдаю сироту на попечение его родственников, которые очень-очень плохие.

— Но, мой дорогой, они не просто плохие, они неимоверно, до слез злые и противные!

— О, бесценная моя, ведь в этом и есть весь смысл сказки! Как же нам из ребенка вырастить Золушку, если у него не будет должного воздействия мачехи?

Полный бред.

Почему это Гарри должно быть настолько лучше, если он вырастет в стороне от шумихи вокруг себя? Никогда, всю свою жизнь этого не понимала — и по неопытности списывала на то, что, видимо, Дамблдор просто гораздо круче и мудрее меня в вопросах воспитания.

Нет, Дамблдор, конечно, педагог исключительного калибра, но определить по годовалому мальчику, что быть известным для него хуже, чем быть подкидышем в семье с сомнительными взрослыми — это, знаете ли, слишком.

Абсурдно еще и то, что Макгонагалл с аргументами Директора соглашается, не разводя ни грамма лишних «Почему??». Это Макгонагалл-то — взрослая, разумная и очень любящая детей женщина! Ну, ладно, какой только придури не бывает в голове у мужиков, когда дело касается воспитания детей — но женщина? опытнейший педагог?!

В общем, либо на все это надо махнуть рукой, решительно забившись в угол, не в силах понять, что происходит, либо сообразить-таки, что суть событий от нас скрыта — не зря Роулинг мучилась над первой главой месяцами — и начать активно копать, аки Гарри станет копать могилу Добби — копать и думать.

А сцена внезапно обретает глубокий смысл, если предположить, что Дамблдор отлично знает, о чем — вернее, о ком — говорит, и дает объяснения Макгонагалл очень серьезно, признавая ее за свою и вообще за участницу Игры. И сама Макгонагалл, которая тоже знает, о формировании чьего характера они говорят, все понимает правильно и находит в себе силы согласиться.

Действительно. Что бы значило для Гарри быть с детства уверенным в своей исключительности и избранности?

Ой, вот оно — ключевое слово. «Я — избранный», — помнится, повторял на все лады 11-летний Реддл. Нет ничего опаснее для Тома, чем когда окружающие соглашаются признать его избранность и исключительность. Все заканчивается таким страшным, хотя и жалким, явлением, как волан-де-мортство.

Что в Гарри, мягко говоря, много от Реддла, видно было всегда — и всю дорогу все шло к одному. После мощной артподготовки по этому вопросу уже никто, хоть сколь-нибудь в чем-нибудь разбирающийся, не мог не увидеть и не понять, что Гарри является одним из крестражей Реддла. Ну, разве только если этот кто-то всячески закрывал глазки ладошками, упорно видеть и понимать отказываясь — ибо, чего уж тут, страшно.

Да, Гарри — крестраж. Пусть даже очень нетипичный, потому что живой; вдвойне нетипичный, поскольку незапланированный; и втройне нетипичный, ибо эта часть личности Реддла воспитана лично Альбусом Дамблдором.

Между прочим, большая часть личности Реддла. Я тут поразвлекала мозг математикой на досуге. Дело в том, что при создании крестражей душа не делится на равные части и не поселяется этими равными частями обитать в тех или иных предметах, как мне всю дорогу в годы зеленые, но веселые, упорно казалось.

Создание одного крестража — это разрывание одной части души на равные доли. То есть при создании дневника-крестража Реддл поместил в него половину своей души. Следовательно, когда он создавал второй крестраж, у Тома оставалась только вторая половина души. То есть эта часть тоже была разделена надвое, и в теле Тома осталась лишь четверть души.

Так продолжалось и дальше — оставшаяся в теле Реддла душа делилась пополам — до тех пор, пока в его теле не осталось 0,78% от первоначально имевшейся души.

Получается, когда Гарри стал крестражем, в его теле поселилось 1,56% души Тома — то есть всяко больше, чем осталось у самого Тома.

Но это так, на заметку и просто чтобы знать, как мало человеческого в Волан-де-Морте. Не знаю, как остальным, но мне гадко.

Итак, именно в ночь гибели Поттеров Дамблдор, спешно прибыв в Годрикову Впадину и увидев Гарри раньше всех остальных, понял, с чем (кем) он имеет дело.

Случай уникальный, однако специалист уровня Дамблдора, знающий о крестражах в частности и Темной магии вообще очень-очень много, вполне может быть в состоянии разобраться в ситуации.

Возможно — и даже скорее всего — первым делом он испытал огромное искушение уничтожить Реддла без остатка, начав вот с этого самого маленького, плачущего, только что осиротевшего живого крестража. Никто никогда не узнал бы, как на самом деле погиб сын Поттеров. Дамблдор, по обыкновению, не солгал бы, но и не сказал бы правды. Дело было бы улажено.

Сделать так — и прожить остаток сытой, легкой, довольной жизни, наслаждаясь ее благами и даже имея неплохое оправдание для совести. Действительно дьявольское искушение.

«Убей мальчика, Альбус, — должно быть, звенело у него в голове. — Убей — и все закончится».

Мне очень… мм… морозно представлять себя на месте Директора в тот миг — первый в истории случай подобной «прививки» на человеке, и неизвестно, как она себя проявит. Это не 11-летний Том даже — это выросший, сформировавшийся и разожравшийся Волан-де-Морт во всей его омерзительности — вот какая гадость лежала перед Дамблдором, плакала и размахивала ручками. Надо было сделать огромное усилие над собой, чтобы воспринять младенца, как младенца, просто Гарри.

Дамблдор и по сей день много говорит о выборе — не потому ли, что в тот момент он выбрал правильное? Там, наверху, его очень любят: ему падает в руки возможность не убить, но воспитать мальчика, который теперь не вырастет Волан-де-Мортом. Не увеличить сумму зла в мире, а уменьшить ее.

Можно много сейчас рассуждать о том, что этот его выбор привел, в конечном счете, к чудовищной смерти Седрика, смерти Сири и многих других — то есть сумма зла в мире, кажется, не слишком уменьшилась. Но кто знает, сколько бы вышло этих смертей, если бы Дамблдор Гарри тогда убил? Нельзя разрешать кровь по совести — она польется потоком. Нельзя убивать детей и тем более младенцев — и мне испански-стыдно объяснять, почему.

В этом-то и есть неповторимая прелесть нашей жизни, как всегда учил своих студентов строить ее Директор — почти бесконечная неоднозначность ситуаций при абсолютной однозначности нравственного выбора. Не убить младенца, а попытаться его спасти — и попытаться спасти всех, чьи жизни зависят от такого выбора. Ни больше ни меньше.

Впрочем, вернемся к частному. Итак, Гарри несет в себе Тома Реддла больше даже, чем сам Том Реддл. Только поэтому имеет смысл строить его детские годы так, чтобы не развить худшие качества Тома. Не гордость своей избранностью, но скромность. Тяжесть лет, проведенных у родственников, позволит Гарри победить ту свою часть, которая получена им от Реддла.

Между прочим, то, что Директор оказался прав в конечном итоге, Гарри демонстрирует… да всю дорогу — например, когда орет на Рона и Гермиону, пытаясь доказать им, что он не подходит на роль преподавателя Защиты, когда он говорит то же будущим членам ОД — и, чего далеко ходить, Гарри демонстрирует это непосредственно 15 декабря перед поцелуем с Чжоу: «Ты выжил, когда был просто ребенком». — «Да, ну, — устало произносит парень, — я не знаю, почему, и никто другой не знает, поэтому здесь нечем гордиться». Мерлин мой, да только из-за одной этой фразы можно возлюбить и Гарри, который так блестяще все понял, и Дамблдора, который тому не менее блестяще способствовал!

Отдать бы Гарри семейству Уизли — и любой нормальный ребенок на его месте тоже бы вырос нормальным. Чтобы избежать зазнайства, достаточно подобрать чаду нормальную семью. А если этого недостаточно, если это не привело бы к тому, что Гарри считал бы (устало), что гордиться нечем — это еще одно доказательство, что все далеко не так просто.

Да, непросто. Есть еще защита материнской крови, конечно, но о ней Дамблдор не говорит Макгонагалл ни слова (ей, вероятно, придется поймать его еще разок с поличным, чтобы он еще что-то рассказал) — и Дамблдор в первую очередь думает о Петунье, как о родственнице, а не как о злодейке-мачехе, коей она не является.

Однако Директор молчит о крови и объясняет лишь о психологии воспитания — значит, это не менее важно и открывает тоже многое. Дамблдор, знающий Тома, объясняет Макгонагалл, тоже знающей Тома, почему ребенку придется пройти через нелегкие испытания. И, только если Макгонагалл знает о крестражах, догадывается о том, что Гарри собой представляет, и в курсе главного, что сделало Реддла Волан-де-Мортом, может быть понятно, почему она соглашается.

А еще понятно, почему они оба плачут, расставаясь с Гарри, и почему плачет Хагрид — тоже. Именно потому, что понимают.

И еще понятно, почему в ночь на 16 декабря Макгонагалл смотрит на Гарри с таким неконтролируемым ужасом. Она, должно быть, впервые так ясно и полно видит перед собой Волан-де-Морта, слишком уж хорошо понимая, что и как Гарри увидел — и чем сейчас очень сильно является.

Но, одновременно с этим, она видит перед собой перепуганного мальчика, которому больно и который не понимает, что с ним происходит, а потому:

— Я верю вам, Поттер. — «Успокойся. Ты получишь помощь, обещаю». — Надевайте халат. — «Мы с тобой». — Мы идем к Директору. — «Альбус, я убью тебя!!»

Самое потрясающее во всем этом — они все очень, очень любят Гарри, те, кто знают. Несмотря на волан-де-мортство. И никогда — ни разу — ни один из них — не ставят Дамблдору в укор, что в ту страшную ночь он выбрал оставить мальчика в живых.