Большая Игра профессора Дамблдора. Продолжение (джен)

Наступает 5 сентября, четверг, долгожданный урок Защиты. Следует отметить, что не только курс Гарри с нетерпением ждет его два дня после сцены с хорьком и восторженных отзывов близнецов Уизли, которым, в общем-то, не свойственно хвалить преподавателей. Сам Барти ожидает урока именно у этих студентов, ибо он означает более близкое знакомство с Гарри.

Без сомнения, после Дня хорька Барти проводит еще несколько бессонных ночей, расспрашивая Грюма. Результат как минимум состоит в том, что из речи Крауча убирается подростковый сленг. Но это как минимум. Если присмотреться, то можно увидеть, что на своем первом уроке в классе Гарри Барти только что не трясет перед носами студентов… Люпиным письмом от Люпина.

«Я получил письмо от профессора Люпина об этом классе».

Ой, какая сильная партия, оставшаяся за кадром, скрывается за этой короткой фразой!

Казалось бы, это совершенно естественно, что такой ответственный человек, как Люпин, не мог уйти, не завершив свою карьеру по меньшей мере передачей дел другому педагогу. Тем более, что оным педагогом стал не кто-нибудь, а старый сослуживец по Ордену Феникса Аластор Грюм. Однако стоит подумать еще глубже.

Во-первых, обратим внимание на то, что Люпин, вроде бы, оставшийся вообще за бортом Игры и всего, что с ней связано, знает, кто становится его преемником, и оказывает ему посильное содействие в подготовке к занятиям, по свидетельству Крауча, подробно описав программу своего курса и, видимо, рассказав об успехах студентов. Причем, можно быть уверенными, максимально объективно. Это же Люпин.

Впрочем, то, что Люпин знает имя следующего преподавателя Защиты, еще ни о чем не говорит. Грюм мог первым написать Люпину, попросив о помощи и указав, что Директор затащил его в замок. О многом говорит поспешающее следом «во-вторых».

Если приглядеться к самому уроку, то становится ясно, что письмо Люпина не ограничивалось краткой программой его курса и психологическими характеристиками студентов (ибо Барти знает такие личные подробности о студентах, которые настоящий Грюм мог узнать либо от Дамблдора, либо от Люпина. Я склоняюсь к тому, что Директор произнес что-то вроде: «Я во многом могу ошибаться, Аластор, ибо смотрю издалека. Я бы на вашем месте написал Римусу — он любит своих учеников и, я уверен, с радостью поможет вам получить удовольствие от преподавания и подарить как можно больше знаний нашим студентам», — ибо Дамблдору категорически необходимо затянуть разобидевшегося Люпина обратно на околоигровую орбиту. Люпин это прекрасно видит — однако ведь просьба обставлена так этически безупречно, что отказать было бы… м… неэтично. Чего Люпин, сами понимаете, позволить себе не может).

Греясь на южном солнышке и отмахиваясь от блондинок, Люпин пишет Грюму подробнейшие педагогические рекомендации по работе с каждым конкретным классом в целом и с Гарри в частности (ибо не может не понимать, что новую правую руку Директора в Игре больше всего интересует именно Гарри).

Без этого письма Барти было бы совсем непросто найти общий язык со студентами, не выпадая при этом из образа, и завоевать их уважение, применяя разнообразные педагогические методы. У мальчика не так сильно развиты и навыки повседневного общения с людьми-то, я уж молчу про педагогический талант и глубокое знание разнообразных педагогических и психологических методик (нет, талант определенно имеется, однако долго бы ему пришлось раскачиваться без толчка со стороны). И тем более молчу про то, как тяжко было бы Барти вызвать доверие такого сложного закрытого мальчика, как Гарри (как это сделать, уверена, Люпин тоже упомянул — для начала, хорошенько погладить по выпяченной нужде в признании способностей Гарри, не скатываясь при этом в грубое вранье и неприкрытую лесть).

Таким образом, первый урок Грюма в классе Гарри начинается с опоздания, прохрамывания к столу и фразы:

— Вы можете убрать это. Эти книги. Вам они не понадобятся.

Ничего не напоминает?

Ровно год назад, между прочим, тоже в четверг, Люпин, опоздав, проходил к столу, туманно улыбаясь, ставил сумку на стол, поворачивался к классу и…

— Добрый день. Не могли бы вы, пожалуйста, положить все ваши книги обратно в сумки? Сегодня будет практический урок. Вам понадобятся только ваши палочки.

Ну, естественно, ни Барти, ни сам Грюм — далеко не Люпин, поэтому деликатности от Барти ждать не приходится, но общий посыл весьма, знаете ли, схож.

После этого «Грюм» (тут уже явное сходство с манерой Снейпа, и это — действительно совпадение; оттого не менее забавное) сверяется с журналом, отмечая присутствующих, называя каждого студента пофамильно (ну не было у Барти времени, аки Люпин, лично просмотреть дела каждого ребенка), а закончив, произносит до боли знакомое: «Right then…» («Хорошо…»).

Еще две интересные детали. Деталь первая.

— … у меня есть один год, — говорит Барти, — чтобы научить вас сражаться с Темными -

— Что, а вы не остаетесь? — выпаливает Рон.

Барти вперивается в него магическим глазом Грюма, затем внезапно — улыбается. Особой красоты ему это не придает, но Рон заметно расслабляется.

— А ты будешь сын Артура Уизли, да? — спрашивает Крауч.

Во-первых, как занятно — Барти еще ничего не сделал, как преподаватель, только проверил всех по списку, а Рон уже недоволен, что тот не останется. И, во-вторых, улыбка! Улыбающийся Грюм — не менее невероятное зрелище, чем улыбающийся врагу Барти. Ой как сильно сквозь все его жесты торчат мохнатые волчьи уши!

Впрочем, Барти есть, чего улыбаться при взгляде на сына мистера Уизли, который «вытащил меня из очень тесного угла несколько дней назад». Знал бы, что называется, кого вытащил…

Деталь вторая.

— Да, я остаюсь только на один год. Специальное одолжение для Дамблдора… один год — и потом обратно в мою тихую обитель.

При этих словах Барти грубо смеется и хлопает в ладони (жест, для Грюма не характерный). Вновь появляются уже знакомые нам троеточия в его предложениях — всякий раз, когда мы их видим, следует понимать, что это, так сказать, сигнальные огоньки — Барти колется и выпадает из роли, после чего следует что-то (слово или жест), для Грюма нехарактерное.

О, Барти отлично знает, чего он ждет от конца года и куда потом отправится. Обратной дороги для него в любом случае не существует, и он это отлично понимает — в его деле уж либо пан, либо пропал. Если план Реддла не удастся, его схватят и отправят в Азкабан. Если удастся, Барти вернется к хозяину, ибо слишком глубоко уже Том поселился в душе мальчика, дороже него у Барти больше никого не будет.

Но присмотримся пока не к тому, как Барти ведет урок, а к тому, что он при этом говорит.

Отмечает он прежде всего, что в программе Министерства Магии изучение нелегальных Темных проклятий стоит аж на 6 курсе (отобрал хлеб у Снейпа), и сейчас ему следовало бы ограничиться лишь контрзаклятьями.

«Однако профессор Дамблдор большего мнения о вашей стойкости, он считает, что вы можете справиться», — хорошая такая, добротная похвала и ни капли лести, все, как и учил Люпин. А еще — явное свидетельство тому, что Директор лично, в пику Министерству, разрешил Грюму включать Непростительные проклятья в программу его курса.

И далее мнение Крауча: «Как вы должны защищаться от чего-то, что никогда не видели?.. Вы должны быть готовы. Вы должны быть бдительны и наблюдательны». Очень, очень резонно, возразить нечего.

Пройдемся по проклятьям.

Разумеется, у Барти особое отношение к Империусу: «Думаете, это смешно? Вам бы понравилось, не так ли, если бы я сделал это с вами? Тотальный контроль. Я бы мог заставить его выпрыгнуть в окно… утопиться… запрыгнуть кому-нибудь в глотку». Да, для Барти не смешно именно это проклятье — по вполне объяснимым причинам.

Поставив проблему, он тут же успокаивает класс: «С проклятьем Империус можно бороться, — хороши преподаватели, имеющие практический опыт в той области, которую преподают… — Но понадобится большая сила характера…»

По Круциатусу Барти не прохаживается, и причину я объясню позже.

Любопытно его отношение к Смертоносному проклятью: «Да, последнее и самое худшее».

Что ж, Барти целиком пошел в своего хозяина — даже прожив кучу лет под Империусом, он до сих пор считает, что смерти хуже нет ничего. При этом к чужой смерти он относится так же легко, как и Реддл — Барти смахивает убитого паука со стола на пол. Я, конечно, не говорю, что ему следовало сколотить пауку гробик и начать отпевание — но настаиваю на том, что настоящий Грюм никогда бы не сделал такого небрежного жеста по отношению к только что убитому на глазах детей пауку. Вряд ли бы он вообще стал его убивать.

«Авада Кедавра — проклятие, для исполнения которого нужно иметь сильную магическую основу… Почему я показываю вам? Потому что вы должны знать». Явно фраза Директора и очень в его стиле — да, этому проклятию невозможно противостоять. Ну и что?

«Вы должны понимать, что есть самое худшее», — ну вот опять. Эти люди нечему не учатся, в самом деле. Барти даже ставит Непростительные именно в таком порядке по степени худшести: «Авада Кедавра, Империус и Круциатус». Я бы сказала: Круциатус, Империус и Авада Кедавра, и я уверена, то же сказал бы Дамблдор.

Далее следуют фразы (весьма полезные, между прочим; ирония в том, что Барти всю дорогу вдалбливает Гарри основные методы борьбы со своим хозяином): «Постоянная бдительность <…> постоянная, непрекращающаяся бдительность». После урока Барти уже лично для Гарри и Невилла дважды повторит: «Вы должны знать». И в этом тоже видится Дамблдор: «Да, Гарри и Невиллу это будет крайне неприятно и больно. Это может шокировать мальчиков. Однако, Аластор, пришло время — они должны это знать. Только тогда они будут готовы и, возможно, когда-нибудь смогут принять, понять…»

А при чем тут, собственно, Невилл?

Что ж, вернемся к личным тайнам студентов.

Во-первых, обратим внимание, что демонстрация Непростительных производится на пауках. А почему бы было не сделать это на змеях, ящерах или бабочках, на худой конец? Их же видно гораздо лучше и без всякого Энгоргио.

А может, кто-то, кто видел боггарта Рона, например, рассказал Грюму о том особом теплом чувстве, которое мальчик питает к паукам? И не были ли пауки специально использованы для того, чтобы Рон наконец задумался о преодолении своего страха, занялся бы этим крайне полезным для души делом? Однако, если так, получается, что Грюм получил указание уделять особое внимание не только Гарри, но и членам его команды.

Хотя страдания Рона на этом уроке — это пустяки. Гермиону Барти не трогает, ибо с ней проблем не возникает, но по полной программе получают Гарри и Невилл. Они вдвоем во всех подробностях видят, что примерно случилось с их родителями — и если причины такого урока для Гарри лежат на поверхности (он должен научиться жить с этой болью, ибо есть вещи хуже и страшнее смерти, которая для высокоорганизованного ума, как известно, есть вообще лишь очередное приключение; ну и — Барти, небось, от души наслаждается реакцией мальчика, из-за которого пал его любимый хозяин), то причины такого обращения с Невиллом приходится искать.

Почему шаг за шагом Директор пытается пробудить в мальчике бойца, подталкивая к Гарри в команду? Потому что Дамблдор несет ответственность за его судьбу так же, как и за судьбу Гарри — его родители, как родители Гарри, были преданы Дамблдору до последней минуты, и он не может наплевать на их сына.

Директор прекрасно понимает, что чувствует Невилл, он его любит — а, как мы знаем, тем, кого любит Директор, достается больше всего (Гарри, Ариана, Аберфорт, Снейп… думаю, не будем продолжать). Ибо не по голове ж их бесконечно поглаживать. Это не любовь тогда получается, а пофигизм какой-то.

Кроме того, Директор очень хорошо понимает, что могло случиться с Невиллом, если бы Реддл в последнюю минуту изменил свое решение и выбрал бы не Гарри, а Невилла. Посему у этих двоих общая дорога, и уроки, которые получает Гарри, будут крайне полезны и Невиллу тоже. К слову, где-то через полтора-два года усилия Дамблдора увенчаются успехом.

Помимо Гарри, Невилл более всех в классе и, вероятно, в школе интересен лично Барти. Что он чувствует в те минуты, когда очень пристально вперивается обоими глазами в Невилла, сказавшего о Круциатусе? Что он чувствует, глядя в глаза сыну тех самых Френка и Алисы Долгопупс, о которых он будет помнить до конца жизни?

Не сказать, конечно, что он не был готов к встрече с ним — Люпин в своем письме Грюму не мог не упомянуть о нервном, проблемном, но очень добром мальчике, сыне товарищей по Ордену. Это прямо подтверждается тем, что Барти знает об успехах Невилла в Травологии (вряд ли он говорил с профессором Стебль на эту тему — Невилл наверняка ошибается).

Барти не случайно уводит мальчика после урока «выпить чаю» — не успокаивать он его идет (тоже мне, тактичный Пожиратель), а впихивать книгу «Магические Средиземноморские растения и их свойства». Турнир еще даже не начался, а книга, содержащая ключ к тому, как пройти второй тур, уже оказывается в спальне Гарри.

Но вернемся к Игре тех, кто считают себя самыми умными, с тем, кто вечно прикидывается идиотом.

Очевидно, что без предложения Дамблдора ввести Непростительные в программу Барти не рискнул бы этого делать. Но исполнение…

Мы снова имеем реплику того, на резонность чьих рассуждений можем всецело положиться как на сигнальный маячок: «Перестаньте!» — звенящим голосом выкрикивает Гермиона, да и Гарри на вопрос Барти о том, все ли в порядке, после урока отвечает почти вызывающе.

В общем, исполнение возмутительно, и для Дамблдора это очередной Повод. Подумать.

Однако он молчит, и Барти в целом доволен тем, как ему удалось со всем справиться. По большому счету, довольны и студенты — ведь дети не любят только тех взрослых, которые не могут их защитить; если эти взрослые не проходят детскую проверку на прочность, начинаются разброд и шатание. Барти же, благодаря Люпину, показал великолепное (на детский взгляд) владение ситуацией, силу, мужество, строгость, но также и чуткость. Приемы, безусловно, талантливого педагога. Но не Барти.

Наконец, отмечу, что Гермиона по-прежнему себе верна. Как и год назад после памятного урока Защиты, когда Люпина заменял Снейп, на вопрос Рона («И что это все значит?») Гермиона, вперившись в спину «Грюму», уводящему ученика в далекие дали (ну точно Макгонагалл двумя днями ранее), задумчиво произносит: «Я не знаю».

И, точно как год назад, когда Гермиона догадалась не только про оборотничество Люпина, но и про непростые отношения его со Снейпом, сейчас Гермиона видит, что у Невилла с проклятьем Круциатус связано что-то очень-очень личное — и «Грюм» что-то такое об этом знает.

Весь вечер, пока Гермиона сидит в библиотеке, Фред и Джордж пытаются составить письмо Людо, а Невилл медитирует и почитывает новоприобретенную книжицу, Гарри и Рон придумывают себе жуткие предсказания, выполняя домашнюю работу для Трелони.

Я уже отмечала, что Рон обладает удивительным чутьем? Смех и почтение разрывают меня, когда я перечитываю его предсказания: «В следующий понедельник я, скорее всего, заболею кашлем из-за неудачного сочетания Марса и Юпитера», — ну, это так, для разминки.

Далее: «Во вторник я потеряю ценное имущество из-за Меркурия» — тоже мимо, но как же Рона тянет-то к планетам Гермионы — Юпитеру и Меркурию!

Вот они составляют совместно с Гарри: «Кто-то, кого ты считал другом, вонзит тебе нож в спину… потому что Венера в 12 доме», — прямое попадание. Вспомним, как Рон поведет себя, когда Гарри выберут Чемпионом. А между прочим, Венера у Рона не просто сильна, но экзальтирована до неприличия.

Вообще, у мальчика, как у порядочного Рыба, интуиция что надо — стоит почаще прислушиваться к его не слишком серьезным репликам, они то и дело находят свое отражение в Игре.

Вот, к примеру, когда чуть позже Гермиона замечает, что у него получилось дважды утонуть (ну, второй тур он явно проведет под водой по меньшей мере один раз), Рон меняет второе «утонуть» на то, что его затопчет разъяренный гиппогриф. Что ж, и с гиппогрифом (правда, миролюбивым) он тоже скоро встретится.

Но это так, мы немного отдохнули.

Поздно вечером возвращается Гермиона, судя по всему, высосавшая из библиотеки все, что возможно, и таки делает день катастрофическим.

Напоминаю, что 5 сентября 1994 года основывается Гражданская Ассоциация Восстановления Независимости Эльфов — Гавнэ, если попросту. И в нее сразу же вошло целых три человека.

Кратковременными целями Гавнэ становятся: обеспечение эльфов справедливой зарплатой и нормальными рабочими условиями. А долгосрочные цели состоят в том, чтобы поменять закон о запрете на использование волшебных палочек и попытаться протащить эльфов в Департамент по регулирования и контролю за магическими существами, ибо они там шокирующе отсутствуют, следовательно, их права отстаивать некому. Вот так вот. Гавнэ — это вам не шутки.

Хотя, если серьезно — если бы кто-либо тогда спросил, например, того же Гарри, что все это значит, мальчик бы вряд ли сумел ответить, ибо они с Роном и сами не поняли. И я не поняла, когда читала первый (а также десятый, двадцать первый и так далее) раз.

Сейчас же могу сказать предельно уверенно: более чем нередко, вставая в позу и вкладывая массу сил в какое-то дело, Гермиона не интересуется итогом своих действий, она наслаждается самой позой.

Гермионе, даже при том, что она, маглорожденная, уже стала одной из лучших учениц школы, все никак не сидится на месте. Так отмечает автор астроразбора героев на «Астрономической башне», которого я горячо поддерживаю.

У девушки каждый раз появляются какие-то новые социальные проекты, какие-то задачи, которые она выбирает для себя на ровном месте (причем обязательно такие, которые кажутся неподъемными). От чего ее энциклопедический ум, который может выдать ответ на практически любой вопрос, если этот ответ вообще можно найти в книгах, расширяется еще больше (впрочем, если можно найти только вопрос, это тоже ничего не меняет, Гермиона и в этом случае до ответов рано или поздно докопается — вспомнить хотя бы ту же историю с Ритой).

В прошлом году, к примеру, было дело Клювокрыла, теперь вот Гавнэ, потом будет история с Ритой (про Амбридж я вообще молчу).

Такое ощущение, что у кого-то просто фиксация на теме справедливости и несправедливости служения — и это касается не только домовых эльфов. Девушка в принципе не может не встать в стойку всякий раз, когда речь заходит о социальном неравенстве (иначе с чего бы ей все время так реагировать, когда поминают ее происхождение?).

Она вовсе не так проста, как может показаться — и это всегда так было. Я имею ввиду, с самого начала. Если не копать глубоко, Гермиона выглядит на редкость цельной личностью, особенно — на фоне парней. Она знает, чего хочет, у нее пропасть успешно используемых сфер для самореализации, она — человек, без сомнения, сильный, яркий и уж точно не живущий чужой жизнью.

А вот на второй взгляд все не так уж радужно. Взять хотя бы тех же многострадальных эльфов. Видя несовершенство в ком-нибудь из участников системы, Гермиона всякий раз кидается наводить порядок. Тут стоит заметить, что о том, что такое «порядок» в ее понимании, лучше вообще не распространяться. Нормальные люди в этом существовать не смогут.

Красоту цветущей розы Гермиона пытается понять, сосредоточенно изучая каждый выдранный лепесток. К слову, то же самое произойдет и с прелестью зарождающегося чувства — одна из причин, почему они с Роном так долго не могут сойтись.

Гермиона из тех людей, которые исправляют неправильно произнесенные слова, расставляют в шкафу книги по алфавиту, размеру и гамме цветов обложек (и хорошо, если при этом не заводят каталог, в котором указано, где какая книжечка обязана стоять).

Лишить ее порядка — упасть в ее глазах ниже плинтуса или, в лучшем случае, занять после этого в ее жизни место бесповоротно нуждающегося в опеке существа — кстати, в этом смысле совершенно неудивительно и понятно, почему Гермиона именно так обращается и с Гарри, и с Роном — они оба бардачники.

Обнаруживая бардак в любой части окружающего мира, девушка ведет себя одинаково — подправляет «кривую», на ее взгляд, часть. Проблема в том, что, если к беспорядку в квартире такой подход применять можно и нужно, то несовершенство системы подобным образом не лечится.

Система — это нечто, выстроенное, в первую очередь, идеологически. Нечто, состоящее из множества слишком связанных друг с другом частей, чтобы можно было изменить одну, не развалив все остальное. Нечто, имеющее фундамент, на котором выросло то, что выросло, и ничего другого вырасти уже не сможет.

Как глупо надеяться, что, впихнув на восьмой этаж дома «недостающий» бассейн, в итоге не получишь груду развалин, так глупо и полагать, что, освободив повязанных кучей правил и законов эльфов (дать им разрешение использовать палочки… тогда взбунтуются гоблины первым делом, затем кентавры — и пошло-поехало…), добьешься мира и гармонии во всем мире.

Но именно этого факта Гермиона большую часть дороги в упор не осознает. С ее болезненным пристальным вниманием к деталям и мелочам она являет собой как раз тот случай, когда человек за деревьями леса не видит. Познать суть, цель и смысл существования всей системы в целом — это ту мач, гораздо легче воспринимать мир разделенным на простые и понятные формы, нуждающиеся в доработке. Охватить трезвым взглядом всю задачу — роскошь, для Гермионы недоступная, и поэтому она ей плохо дается управлять, строить нечто глобальное, совершенствовать уже выстроенное. Нет, она, конечно, может — но только под жестким руководством, только в четко оговоренных пунктах, и никоим образом не самостоятельно (вот почему я не верю в то, что Гермиона способна стать Министром Магии).

Именно она, рьяно бросаясь в невыполнимые частности и разрушая основы, может начать латать прорехи в бюджете, не понимая, что этим обнажает другие, более важные его пункты, или кидаться в социальные программы типа «раздавим взяточников, повысим налоги богатым и тем самым накормим бедных», не прикинув, что взятки от тех, у кого она сейчас что-то отнимает, в общем-то, и составляли треть поступлений в бюджет.

Проект Гавнэ с лозунгом «освободим эльфов» обдуман и осмыслен примерно до той же степени, если не меньше — не удивительно, что Гарри и Рон вообще не могут понять, по сути, чего Гермиона хочет и что намеревается делать.

Бедные домовики с их реальными проблемами, по большому счету, Гермионе до факела. Она готова отмахиваться от них и их попыток что-то прояснить на данную тему так же свободно, как отмахивается от любого, кто против идеи («Гермиона, открой свои уши, — громко говорит Рон. — Им. Это. Нравится. Им нравится быть в рабстве!» — «Наши краткосрочные цели…» — говорит Гермиона еще громче Рона, делая вид, будто его не слышит).

Кстати, даже ее шапки и носки, которые пойдут в следующем году, слабо друг от друга отличаются — а вы покажите мне такую Гермиону, которая будет создавать несовершенную вещь! Разве что — если на вещь ей глубоко положить, на самом-то деле, равно как и на тех, кто станет ею пользоваться.

Подумаем, зачем вообще девушке эльфы?

У нее нет болезненного желания спасать всех и каждого — иначе она бы только и делала, например, что радостно писала эссе за Гарри и Рона. У нее есть, мягко говоря, странные попытки поправить любое несовершенство мира, причем не ради славы или общего блага, а ради торжества своего понимания порядка. Общее благо здесь, к сожалению — лишь громко декларируемая ценность, поскольку о реальных эльфах Гермиона не думает.

Подкидывая им одежду, она не попытается выяснить результат, позволит себе думать, что ее радостно взяли. Она не начнет пропадать сутками на кухне, как только ей станет известно, как туда попасть — а ведь домовиков там тьма, иди и изучай проблемы целевой аудитории, пока не надоест. Даже видя страдания Винки, она сделает вывод не о том, как плохо эльфу (существу, судя по всему, с совершенно явным импринтингом на хозяина), оставшемуся без работы, а о том, насколько глубоки и мерзки корни многовековой привязанности слуг к господину.

Вывод все тот же один из одного — Гермионе неинтересны реальные эльфы с их реальными проблемами. Она наслаждается процессом: как прекрасна я, заботящаяся о мировой справедливости и проповедующая на эту тему всем вокруг. Особенно тем, кто не желает слушать. Медленно формирующийся и набирающий обороты синдром навязчивости уже вьется вокруг нее и избранных жертв красной нитью.

Кстати, об избранных жертвах — отношение Гермионы к Гарри и Рону мало чем отличаеся: ей не так уж и важно, научатся ли мальчики тому, чему им в школе положено научиться, раз уж она позволяет списывать и берет на себя все, что взваливают — и тем не менее, занудствовать она не перестает. А все потому же: как прекрасна я, толкающая мудрую речь неразумным подросткам-олигофренам.

Гермиона в мире волшебников поначалу — пария по происхождению, что бы ни говорили на эту тему Дамблдор, МакГонагалл и прочие мудрые люди, кем бы ни считали ее друзья. Это — то, как оно есть. И Гермиона это понимает, помня об этом всегда и выползая из шкуры, но стараясь оправдать доверие людей, приславших ей письмо из Хогвартса.

Очень умная и прилежная девочка, она ведет себя так, словно письмо ей написали авансом, дабы впоследствии убедиться, не прогадали ли, взяв в школу маглорожденную. Честное слово, иногда гипертрофированное желание не быть худшей выглядит еще грустнее, чем нежелание бороться за свое место в мире вообще. В первую очередь потому, что все достижения самой Гермионе, похоже, как бы не нужны совершенно.

Однако она всю дорогу продолжает свято верить, что, гоняясь за ненужными ей регалиями и занимаясь вещами, в которых она совершенно не смыслит, она обретет себя. Почему?

Страх не реализоваться во враждебно настроенном по отношению к ней, маглорожденной, магическом обществе.

Именно страх и отказ признавать себя такой, какая она есть, со всеми ее происхождением, комплексами, фиксациями и прочим, толкает ее гоняться за высшими баллами, перечитывать книги по сотни раз, зубрить все, что только возможно вызубрить, и пробиваться в списки лучших из лучших.

Страх руководит ей, а вовсе не жажда самореализации — кто станет реализовываться, занимаясь проблемами эльфов, которые по большому счету не интересны и не важны, да и результат работы не очень-то принципиален? Это не реализация, это полуистерические попытки придать себе активный деловой вид, чтобы оправдать выданное якобы кредитом доверие.

Налицо мощное перекрывание собственных жизненных задач и попытки компенсироваться в том, что ей по определению не дано (во истину, все к лучшему в этом лучшем из миров — когда Беллатриса в 1998 станет мучить Гермиону в поместье Малфоев, в голове девушки многие вещи прыгнут на свои места; конечно, не все комплексы уйдут по мере взросления (на то и существует такая штука, как особенности характера), но этот, я полагаю, самый главный, испарится; и жить станет легче — в первую очередь, ей самой. Впрочем, не Беллатрисой единой — до Беллатрисы с девушкой еще и Дамблдор плотно позанимается. В нормальном смысле).

Идеальная сфера деятельности людей типа Гермионы — никоим образом не разработка стратегии и тактики военных действий, не политика, не управление и не бизнес — ее ум хорошо способен дробить, но ему совершенно не дано видеть картину в целом. Никоим образом не рядом с людьми — в людях Гермионы не особо разбираются. А уж тем более — в эльфах.

Ей бы подчищать мелочи, вылизывать и доводить решенные кем-то другим задачи до отточенного финального блеска. И жить бы ей следовало по принципу «Делать надо хорошо, плохо и само получится» (кто бы объяснил Гермионе, что это относится и к личным отношениям, и ко всему остальному).

Ей бы начать отдавать себе отчет в том, что у нее разбегаются глаза при виде большой задачи, поскольку количество мелочей, из которых та состоит, не поддается подсчету. Ей бы начать понимать, что не следует хвататься за глобальные проекты в одиночку, лезть туда, где нужно предварительное создание мощной идеологической базы. Ей бы вычислить, что чье угодно воспитание — область для нее, мягко говоря, изначально провальная…

Но как же ж хорошо, что на пути Гермионы, взвалившей на себя нелегкую ношу по освобождению домовиков и созданию Гавнэ, совершенно случайно попадается тот, кто, собственно, ее к этому подтолкнул!

Я про Дамблдора, конечно, который понимает и то, насколько это дело безнадежно, и то, что сломать усилиями одной девочки, пусть даже с его поддержкой, многовековую идею «чистоты крови» не удастся (хотя последствия подобного положения, без сомнения, ужасны — неприязнь к существам и грязнокровкам несет в себе зародыш хаоса, грозящего вырваться наружу в любой момент, лишь ткни, да и очень уж сильно разит от этого фашизмом, который, как известно, бьет по тому, что человек изменить в себе не может — крови, что втройне подло), и то, что маглорожденная Гермиона, без сомнения, нынче уже готова ввязаться в борьбу за права, и также то, что к нормальной борьбе она не способна — не сама и не в таком сложно-организаторском ключе.

Но когда это Директор чурался чужого проявления инициативы?

Ему остается лишь ненавязчиво подталкивать Гермиону в нужном направлении, потихоньку подсовывать, как это было с Мародерами, нужные книжки, приводить примеры, отпускать намеки и так далее. Вот такая помощь вполне могла бы оказаться крайне действенной, и у тандема Дамблдор-Гермиона очень даже многое могло бы получиться, если бы цели Директора совпадали с «целями» Гермионы.

Однако Дамблдор хочет немного другого.

Во-первых, ему нужно протянуть интерес Гермионы к теме несчастий домовиков до того момента, как в Хогвартсе появятся Добби и Винки — ибо надо же кому-то из команды Гарри их, как водится, абсолютно случайно обнаружить.

Во-вторых, Гермиона, как в истории с Маховиком времени, должна сама осознать свои ошибки и принять правду, что ей не удастся сломать систему — скорее лоб расшибет — а также вытянуть такое дело в одиночку. Ну не дано и все. Гермионе следует не только понять, что ее Гавнэ — очередная блажь ущемленного самолюбия, но и осознать, откуда растут ее ноги — то есть раскрыть себе глаза на собственные комплексы и как следует с ними поработать.

И, наконец, в-третьих, девочке следует развить свои способности и свыкнуться с работой в тандеме с Директором — ибо предпосылки появления того, что в будущем станет гордо именоваться Отрядом Дамблдора, следует усматривать именно здесь.

Ну и… чем черт не шутит? Может, в конце концов эльфы и впрямь заживут лучше.

Напоследок отмечу, что верные «уши» Дамблдора в компании трио продолжают свою работу, а потому Дамблдор стопроцентно знает, в какой стадии на данный момент находится очередная идея-фикс Гермионы.

Все то время, что трио беседует о Гавнэ, на коленях девушки, свернувшись клубочком, мирно посапывает Живоглот.