Красное на чёрном, или мост в Терабитию (гет)

Зелье Тобиас всё-таки выпил, хоть и не знал об этом — травяной чай с чабрецом и мятой замаскировал незнакомые оттенки вкуса, а испеченный по такому случаю штрудель сгладил послевкусие. С неделю Эйлин с тревогой наблюдала за мужем — подействовало ли снадобье, не навредило ли? — но на здоровье Тобиас не жаловался, вечерами приходил трезвый, и она расслабилась — кажется, впервые за несколько лет.

Когда суббота миновала вслед за пятницей без традиционных возлияний, Эйлин окончательно успокоилась, решив, что худшее позади и теперь всё наконец-то начнёт налаживаться. Ей так хотелось в это верить, что она изо всех сил старалась не замечать очевидных перемен в настроении супруга. Если раньше он в подпитии бывал веселым куда чаще, чем злым, начиная заводиться не раньше шестой пинты или второй половины бутылки, смотря по тому, что пил, ну или встречая сопротивление своим планам на продолжение банкета, то теперь злым и раздраженным он был почти постоянно, срываясь на крик по мельчайшему поводу.

Вместо вымечтанных ею прогулок по парку, Тобиас внезапно решил исполнять свои отцовские обязанности, пытаясь «сделать из паршивца настояшего мужика». Он рьяно и как-то остервенело взялся гонять Северуса по физподготовке, и команда «Упал — отжался» должна была выполняться незамедлительно, когда бы ни прозвучала: на рассвете ли, посреди ужина или во время чтения.

Поначалу Эйлин аккуратно пыталась смягчить казарменное положение, на котором оказался сын, но Тобиас отрезал: «Мальцу нужна мужская рука, а то растёт хлипкой соплёй — как баба! Меня так же воспитывали, и ничего — нормальным вырос, родителям только благодарен». Эйлин вспомнила сурового неразговорчивого свёкра, прошедшего войну, и промолчала. Если у неё и были сомнения насчёт того, насколько нормальным вырос Тобиас, она оставила их при себе и больше в его «педагогику» не лезла — ведь не пьёт же! сыном занимается — хотя бы так. Но главное — не пьёт!

Она не спрашивала, а Северус не рассказывал, как порой заканчивались эти сеансы дрессировки. Папаша предпочитал проводить их, когда Эйлин была занята зельями, а лучше — вовсе отсутствовала, отправившись в Косой. Тогда она часто туда аппарировала — именно на тот период пришёлся самый пик её работы, когда она свела знакомство со всеми аптекарями, владельцами косметических салонов и магазинов, а также Боргином и Бэрксом и прочими мутными дельцами из Лютного.

Оставаясь с восьмилетним Северусом без лишних глаз, Тобиас, к тому времени ходивший на почти прекратившую производство фабрику через два дня на третий, особенно усердствовал в «воспитании». Сыновнее «Не могу» не только не означало конца мучений, но наоборот, казалось, лишь раззадоривало отца. «Если ты не блюешь после тренировки, считай — зря воздух коптил», — самодовольно заявлял он, стоя над распростертым ниц Северусом, которого уже не держали руки.

Подавать пример воспитатель, впрочем, не спешил, ограничиваясь надзором и указаниями. А позднее — не ограничиваясь и ими, а перейдя к более мотивирующим, с его точки зрения, средствам, таким как пинки и зуботычины. Вымотанного Сева не хватало даже на стихийные выбросы, которых поначалу, памятуя о кухонной полке, опасался его «учитель», и, поняв это, Тобиас вовсе перестал себя сдерживать, получая от власти над беспомощным мальчишкой какое-то извращенное удовольствие. Однажды, в край возмущенный тем, что сын, вместо того, чтобы делать пятый подход на пресс, лежит калачиком на полу, закусив губу, молча глотая злые слёзы, он схватил его за отросшие волосы и несколько раз хорошенько приложил об ножку стола, рыча при этом, чтоб «подобрал сопли, размазня». И тут у Сева открылось второе дыхание, проявившееся не во внезапных спортивных достижениях, а в тёмной слепой волне, взметнувшейся от солнечного сплетения к глазам и дальше — наружу.

Висевшие на крючках над плитой ножи завибрировали, забились, как рыбы, выброшенные на берег, и, сорвавшись с привязи, понеслись к цели с хищным свистом. Отцепляясь, они наделали много шума, и Тобиас не только успел развернуться к опасности лицом, но и сбить их рукавом в полете. Плотная фланелевая рубашка, помноженная на давно не обновляемую заточку, уберегла его от стихийного магического возмездия — все три ножа, словно утратив волю, толкавшую их вперёд, пустыми железяками разлетелись по сторонам, и только один — самый маленький и острый — успел прочертить полосу на запястье, не прикрытом манжетой.

Глядя на набухающую царапину, Тобиас медленно багровел, а Северус куда быстрее бледнел, предчувсвуя что-то совершенно ужасное. Встать на ноги и сбежать он не успел. Успел закрыть голову сцепленными руками, когда, подсеченный весомым пинком под рёбра, упал ничком. Рабочие ботинки с тяжелыми носами били больно, вышибая воздух, высекая искры из глаз. В россыпи этих искр он даже не заметил, как вошла Эйлин.

Дальнейшее смешалось в единый гудящий ком, из которого протуберанцами вырывались отдельные слова и фразы. «Что ты творишь, Тобиас?!» — «Твой чёртов выродок на меня — с ножом!» — «…Выплеск магии…» — «Хуябии! Проклятое семя!..» — «Он ещё ребёнок!..» — «Такой же ёбнутый, как и ты! Что ты сделала со мной, ведьма?! Отравила!» — «…Хотела помочь тебе!..» — «В пизду такую помощь! Ты отобрала у меня меня!.. Отравила! Околдовала!..» — «…Это и есть ты?!..» — «И это тоже! И не твоё собачье дело!..» — «Но ты… целый месяц!.. Думала…» — «Ты не умеешь думать, дура! На, получи! Что, нравится?! Твоя взяла?!»

Удар, ещё удар, всхлипы Эйлин, тяжелые шаги, треск влетевшей в косяк и отскочившей обратно двери. Руки матери, дрожащие, судорожно обнимающие его до боли в отбитых рёбрах, тёплая, пахнущая мылом и зельями мантия на её коленях…

Тогда он тоже думал, что они уйдут. Вернее — тогда он ещё так думал. Соберутся тихонько с вечера, выйдут на крыльцо и аппарируют. Куда? Да куда-нибудь. Или, того лучше, мама выгонит этого волшебной палочкой, ведь она и правда ведьма — самая настоящая! И он, Северус, тоже, а никакая не сопля и не «проклятое семя». И любой пожалеет, обидев их!..

Но они не ушли, и Тобиас остался. Просто с тех пор Эйлин стала брать его с собой в Косой и приобщать к изготовлению зелий. И вообще старалась не оставлять отца с сыном наедине — пока не изготовила антидот.

В тот же вечер Тобиас, заплетающийся, счастливый и добрый, целовал ей руки, бормоча пьяную сладкую невнятицу, и совал Северусу где-то добытое большое красное яблоко — это в апреле-то! Эйлин отворачивалась и плакала, Северус отворачивался и не плакал. Он вообще больше не плакал, когда не спал.

____________________________

Примечание

Маленький Северус:

https://postimg.cc/Fkb2K9n8

https://postimg.cc/bSqqg2Qm

Северус с «любящим» отцом:

https://postimg.cc/n9TpPc2p

https://postimg.cc/B8dyc8rR

Силы кончились:

https://postimg.cc/LhhRVfg0

Семейная сцена:

https://postimg.cc/FYCwzCDr

https://postimg.cc/SJD6bBxK