Красное на чёрном, или мост в Терабитию (гет)

К третьему году мальчишкиного обучения Лили думала, что её уже ничем не удивить. Оказалось — нет.

Только теперь она узнала (потому что об этом узнал юный Поттер), что красавец и зубоскал Блэк не заявился на Тисовую улицу, оглашая окрестности своим «дыр-дыр-дыр», не потому, что позабыл крестника, а потому, что все эти годы провел в тюрьме. Страшной волшебной тюрьме, под надзором дементоров, откуда ещё никто никогда не сбегал — до него.

Узнала она, и за что. За её убийство, вернее — убийство её двойника со всем семейством, а потом, на закуску — дюжины маглов и одного волшебника.

Волшебника этого звали Питер Петтигрю, и от него на месте преступления смогли найти только фалангу пальца. К слову, жирный ленивый Струпик, псевдо-фамильяр детей семьи Уизли, ничуть не страдал от отсутствия у него этой части тела, а вот узнав о побеге своего бывшего друга, взгрустнул не на шутку — даже сбавил в весе и малость поплешивел, растревожив своего рыжего «хозяина».

Конечно, ни он, ни Гарольд, ни даже умница Гермиона не могли и представить, что какой-нибудь маг способен будет выбрать многолетнее существование в крысином теле, поэтому не сопоставили эти факты. Для того, чтобы хотя бы задуматься о таком, надо если и не быть анимагом самому, то, как минимум, водить близкое знакомство с парой-тройкой из них. Одной Макгонагалл, обращавшейся к своей способности крайне редко, было явно недостаточно для удержания анимагов на сколь угодно заметном месте в своей картине мира.

Лили понимала, и почему загрустил Струпик, и чем он вызывает неприязнь у востроглазого и очевидно весьма смекалистого полуниззла. Понимала и то, что первым делом дорвавшийся до свободы Блэк, голодный, холодный и без палочки, понесется через всю страну разыскивать своего крестника, оказавшегося в столь опасной близости от предателя Питера.

Это только называется оно так, привычными и давно заимствованными у маглов словами: «крестный», «крестник», на самом же деле ритуал уходит корнями вглубь веков, по-настоящему зовется «имяположение» и образует связь между его участниками куда крепче любых магловских околорелигиозных условностей. Вполне возможно, что обычай обзаводиться свидетелями крещения — то бишь, представления ребенка богу, был подсмотрен, переосмыслен и приспособлен маглами под свои нужды именно у волшебников. Только последние представляют новопришедшего в этот мир волшебника не мифологизированному образу, восходящему, так или иначе, к одному из Великих магов древности, а силам всех четырех стихий и самой магии.

Ребенок поднимается к небу и прикладывается к земле, проносится сквозь дым костра и сквозь струю проточной воды — и каждая из стихий знакомится с ним, запоминая данное ему имя. И руки, что держат младенца в этот час, будут навсегда самыми близкими ему руками, порой — ближе отцовских и материнских, ибо узы Силы мощнее, чем узы крови. Чтобы избежать этого, зачастую имяполагающими становятся сами родители, в таком случае укрепляя одни узы другими. Но порой на ритуал имяположения зовут самых доверенных, самых дорогих, самых родных людей — и с тех пор они становятся ещё роднее, входя в семью через связь с ребенком.

Так рассказывал ей когда-то Северус, так она и сама впоследствии читала во многих волшебных книгах, раздумывая, не отсюда ли растут ноги у всевозможных сказочных фей-крестных с тыквами и веретенами. У Северуса не было крестных — ни фей, ни, разумеется, обычных. Его имяполагала мать — и не желая ни с кем делить эту участь, и не имея подходящих для того людей.

У маленького Гарольда феем-крестным был сумасбродный Блэк, он же Сири, он же Бродяга, он же поттеровское альтер-эго. Который в лепешку бы разбился, а защитил бы вверенного ему ребенка любой ценой.

Опьяненный горем потери лучшего друга, он, видимо, на время позабыл об этом и, оставив Гарри на попечение директора Дамблдора, отправился разбираться с предателем в одиночку. Никому ничего не сказав и, похоже, в некотором помутнении рассудка. Чем и можно объяснить его фиаско с Петтигрю, который мало того, что сбежал, так ещё и подставил горе-мстителя на парочку пожизненных в Азкабане. В том, что вина за убиенных маглов лежит не на Блэке, Лили готова была клясться на «Истории Хогвартса». Вот вам и тихоня-Хвостик, увалень и любитель кактусов!

Всё это она способна была понять, как и то, что упавший на стрессе в фамильное блэковское безумие Бродяга, мог и правда смеяться, рыдать, рвать на себе косуху и выкрикивать в лица примчавшимся его вязать аврорам невнятные фразы, вполне способные сойти за чистосердечные признания — особенно, если очень уж хочется хоть немного повысить раскрываемость. Он ведь и правда со свойственной ему экзальтацией мог считать себя единственным виновником всего произошедшего.

Чего Лили понять не могла, так это работы аврората и волшебного суда, так спешившего, по всей видимости, на волне победной эйфории упихать побольше преступников за решетку, что такими мелкими формальностями, вроде нормального дознания и допроса с банальной сывороткой правды, если уж для менталистов из Отдела тайн Блэк был сочтен слишком мелкой сошкой, можно было с лёгкостью пренебречь. К тому же, на Блэке не имелось никакой метки — только многочисленные, но совершенно обыкновенные магловские татуировки, которые при всем желании к делу не пришьешь.

И снова на горизонте мрачно замаячила двусмысленная фигура Дамблдора, даже не удостоившего своего бывшего вернейшего приспешника ни слова, ни взгляда. Ни на суде, ни перед, ни после. Что ж так? Боялся увидеть в нем Тьму и ужаснуться — или прекрасно знал, что никакой тьмы там не увидит, а только безумие и боль? Уж для кого-для кого, но для главы Ордена феникса экстраверт-Блэк должен был предстать не просто раскрытой книгой, а букварем со строчками по складам. Там даже легиллиментом не нужно быть, чтобы прочесть его от корки до корки.

Но нет, Великий светлый, уверившись в грехопадении одного из преданнейших соратников, даже не попытался возвысить свой голос в его защиту. Потому что, случись оно иначе, правда не преминула бы выйти наружу, Блэк — из Азкабана, а Питер — угодить во всебританский розыск. Этого не произошло, и виноватый только в своем безрассудстве Бродяга оттрубил в заточении без малого двенадцать лет, в то время как Питер наедал мохнатые бока. Зачем это понадобилось, оставалось в области догадок, одна другой фантастичнее.

Глядя на то, с какими истинно гриффиндорскими и неподдельно блэковскими неистовством и прямотой Сириус пытается добраться до Петтигрю, напрочь игнорируя даже слабое подобие любого плана, не попытавшись открыться ни мальчишке, ни старому другу, заручившись поддержкой единственного бессловесного кота — Лили не могла не умилиться такой беззаветной преданности, но умиление ничуть не мешало смотреть это кино сквозь пальцы пришлепнутой к лицу ладони. Блэк, даже спустя годы и Азкабан, оставался таким Блэком! Логика и долгосрочное планирование там даже не ночевали.

Кстати о старом друге. В этом году в Хогвартсе и вокруг него произошло собрание всех граций: выжившие Мародеры полным составом (с юным Поттером взамен почившего для комплекта) — на одного готового лезть на стены Северуса.

Вести о сбежавшем Блэке его встревожили, как и прочих профессоров. Но убийцу и лиходея Блэка можно было честно и открыто ненавидеть, не вдаваясь в подробности прошлых драм. А вот с принятым на проклятое место Ремусом приходилось уживаться в одних стенах.

Причем, не просто уживаться, но и, как уяснила Лили, варить ему, что ни месяц, какое-то снадобье из недавно открытых, действовавшее по тому же принципу, что и их анальгетик — позволявшее человеку под волчьей шкурой не терять разума и воли. Этого бедному Снейпу было уже слишком — Лили буквально видела, как того накрывает волнами прошлого при каждом столкновении с одним из прежних своих мучителей. И пусть сам Ремус лично и не участвовал в травле и издевательствах, но наверняка был безмолвным свидетелем, помощником, а значит — сообщником. И не в характере Сева было искать ему оправдания. Сам того не зная, он, подобно Поттеру когда-то, подозревал Люпина в причастности к темным делам, но ему это было, по мнению Лили, куда простительнее — старый враг всё же совсем иное дело, чем старый друг.

И несмотря на его достаточно непрозрачные намеки на уроке, где Северусу пришлось подменять Люпина после полнолуния, ни один гриффиндорец так и не догадался, почему их профессор пропадает на день-другой каждый месяц. Как не догадался ни один гриффиндорец здесь и ни один рейвенкловец там, когда Ремус ещё сам был учеником. Кроме, разве что, Гермионы.

Ремус, надо сказать, выглядел неважно — пожалуй, не лучше Сева: такой же изможденный, задерганный, нездоровый. Только не столь ожесточившийся — впрочем, характеры у них всегда и везде различались, как спокойная заводь и котел с крутым кипятком.

Когда Северусу довелось наткнуться на Карту — ту самую карту, с помощью которой Мародеры выслеживали его по всей школе почти двадцать лет назад, и когда Карта начала передавать ему глумливые приветы от лица приснопамятных Сохатого, Бродяги и прочих, Лили опасалась, что котел, не выдержав напряжения пара, взорвется. Но Северус не просто приятно удивил — восхитил её своей выдержкой в этой ситуации.

На что способна эта карта, он не ведал — ведь в этой реальности он никогда не отбирал её у опростоволосившихся Мародеров. Но не узнать наверняка опостылевшие ему за годы учебы прозвища, коими кликали друг друга его злейшие недруги тех времен, было невозможно.

И он узнал. И всего лишь поменялся в лице, которое стало ещё бледнее, оттенив бесконечно углубившиеся тоннели. Всего лишь обдал ледяным сарказмом Ремуса, прежде чем позволить забрать у него карту. Всего лишь показал, что он знает и помнит.

Преиспоненная нежности, жалости и сочувствия, Лили едва удержалась, чтобы не обнять его со спины. А потом перестала удерживаться, притормозила на минутку время и обняла. Как когда-то обхватила со спины за черные ссутуленные плечи, вдохнула то ли настоящий, то ли примерещившийся запах зелий — и отступила, позволив проводнику выйти из кабинета и утащить её с собой.

* * *

Тайна загадочного спасения Сева Поттером, которое не раз уже всплывало в разных разговорах, прояснилась ближе к концу года, когда все «грации» собрались под сводами так хорошо знакомой Визжащей хижины. После этого Лили перестала удивляться неадекватности Блэка и списывать ее на Азкабан. Если уж в шестнадцать лет ему достало ума (или безумия) отправить Сева в пасть к оборотню — на верную смерть и не менее верное исключение, а то и суд для их дорогого Муни, то с годами в этой голове вряд ли стало сильно лучше — такого «горбатого» не исправит ни тюрьма, ни даже могила!

А на месте Сева бы она не стала молчать о таком и непременно бы постаралась, чтобы подобные «шутники» получили по заслугам. Как она и попыталась сделать в своем детстве. И за то, что Сев не прибил никого из них ещё тогда, оставалось только поражаться его выдержке. Да и теперь ему ещё нужен был какой-то повод…

Что всегда раздражало девушку в дешевых ужастиках — это то, что в решающий момент все начинают ужасно много разговаривать. Рассказывать истории из прошлого и как каждый из героев дошел до жизни такой. Именно это и разворачивалось теперь перед ней, хотя на ужастик история однозначно не тянула. Вместо того, чтобы грохнуть Петтигрю или, как минимум, заковать его в укрепленную магией клетку, что не дало бы ему перекинуться, все устроили настоящий вечер воспоминаний, предварительно оглушив заклинанием до потери сознания несчастного, доведенного до ручки Северуса.

По правде, он и правда несколько разошелся, утратив тщательно культивируемое весь год ледяное спокойствие. Но, зная расклад, Лили была далека от того, чтобы его упрекать. Уж всяко он вел себя не самым безумным образом из всех собравшихся!

Лили оставалось радоваться, что ей в её ветке хватило если не мозгов, то решимости сначала действовать, а потом говорить.

* * *

А просмотрев эту «серию» чуть дальше, она поняла, что отвыкать удивляться явно рано. Потому что увидела Маховик времени в руках Гермионы и уяснила принцип его действия.

Когда-то они говорили с Севом о чем-то подобном, но ни он, ни подавно она никогда в глаза не видали ни одного такого артефакта. Даже не были на сто процентов уверены, что они взаправду существуют.

И вот, штуковина, с помощью которой можно исправить практически любую ошибку в недавнем прошлом, которая наделяет обладающего ею почти безоговорочным всемогуществом, лежит в девчоночьих руках, выданная ей для освоения расширенной школьной программы. Если Дамблдор, пользуясь своими связями в Министерстве, смог шутя выпросить Маховик на такое смехотворное дело, то почему он не воспользовался этой возможностью, когда погибла семья Поттеров? Не потому ли, что и так вышло всё более чем хорошо? Две человеческие жизни за десять лет передышки — не слишком высокая цена, ведь так, профессор?

Вот и сейчас дети, беспрекословно повинуясь директору, отмотали время только лишь на три часа назад, а не больше, чтобы попытаться изловить крысообразного Петтигрю и иметь на руках неоспоримые доказательства невиновности Блэка. Как будто Дамблдору не нужен был оправданный, полностью восстановленный в правах Блэк. Как будто он ему чем-то мешал. Не настолько, чтобы допустить его гибель, но так, чтобы его жизнь не сильно отличалась от жизни в Азкабане: тихо, незаметно и, главное, подальше.

Будь всё иначе, уговорить мягкотелого и явственно робеющего Великого светлого министра прислушаться к детям, а то и допросить их с применением менталистики или зелий, не составило бы огромного труда. При желании, конечно.

Галочки напротив имени Альбуса Дамблдора не помещались уже в воображаемую строку. История, вместо того, чтобы постепенно проясняться, всё запутывалась и запутывалась.

* * *

А под утро, на четвертом курсе Гарольда, в разгар Турнира трех волшебников, ей стало ясно, что метку носили не только Петтигрю и отпущенный восвояси Каркаров.

Закушенная прямо во сне губа кровоточила до вечера, и Лили её не лечила, поминутно слизывая ржаво-соленые, так подходящие под её настроение капли.