Красное на чёрном, или мост в Терабитию (гет)

Тонкая рука, облеченная рукавом мятной водолазки, тянется вперед — медленно и робко, будто там её поджидает змея или что-то ещё, столь же кусачее. Но там, в полутьме просторного холла, головой на первой ступеньке, лежит всего лишь мужское тело — мёртвое, как сразу безоговорочно становится понятно. Рука тянется, как в замедленной съемке, из-под кромки рукава показывается хрупкое запястье с выступающей косточкой и таким знакомым пятнышком-веснушкой возле неё. Он и без того узнал бы эту руку где и когда угодно, через сколько угодно лет, всегда. Это Лилина рука, а вокруг Лилин сон, её давний застарелый кошмар, и он смотрит сейчас из Лилиных глаз — ему наконец-то удалось это, то, на чём он давно и прочно поставил крест, признав себя неспособным к осознанным сновидениям. Но осознание приходит легко и быстро, словно покрутили колесико керосинки, стребовав от неё ровный и ясный свет. Приходит от взгляда на эту руку, на эту косточку, на черноволосую макушку на другом конце её пути — там, куда она тянется и всё никак не может дотянуться. В макушке видится что-то неправильное и смутно знакомое, что странно, ведь он никогда не видел собственного затылка со стороны. Может быть, этим и объясняется неправильность? И заодно странность? Но не успевает он додуматься до конца эту мысль, равно как и успокоиться ею, как невозможно медленная рука всё-таки дотягивается, хватается, напрягается — и смущающий его затылок перекатывается вниз, а наверх выезжает лицо — белое, пустое, мертвое лицо со съехавшими на сторону покореженными очками. Чужое, но до мельчайшей черточки знакомое. Сквозь него и как бы внутрь него равнодушными остановившимися глазами глядит Джеймс Флимонт Поттер, гордость и краса Гриффиндора, его заклятый враг и соперник, тот, что чуть не стал причиной его смерти, тот, кто принял эту самую смерть у подножия лестницы, в жалкой и бесплодной попытке защитить свой дом и… свою женщину. Он, а не Северус, как последний был свято уверен всегда. Свой, а не его дом. И свою, не Северусову, жену. Лили.

«Ребенок! Там ведь был ещё и ребенок!» — память плескалась, бурлила и лезла на стенки, как взболтанное в колбе зелье — вместе со всем прочим содержимым, превращая четкий отлаженный мыслительный механизм в растревоженный бульон из мушиных крылышек, жабьей икры, нарезанных флоббер-червей и иных, совершенно не приспособленных к высшей нервной деятельности ингредиентов.

Так легко доставшееся осознание едва не сдало позиции вовсе, канув в этом взбурлившем, перекипающем через край омуте. Поэтому следующие кадры остались кадрами, стопкой открыток, объединенных одним сюжетом, но лишенных подвижности и плавности.

Знакомая, такая знакомая рука в водолазке заботливо вытирает платочком противный сопливый нос сидящего в детской кроватке существа. Из-под непокорной поттеровской челки блестят две отчаянные, мокрые, пронзительной зелени крыжовины. Поттеровское отродье, ненавистное поттеровское отродье, возникшее после того… когда он… когда этот… его Лили!.. его!..

Те же крыжовины, только взрослее, спокойнее и суше — за тонкими прозрачными стеклами. Как у этого — и вихры торчком, как у и него! Как же дико смотреть на глаза Лили на поганой поттеровской морде один-в один! Словно он их украл, захватил, взял без спроса, спиздил попросту! Так и есть. Только не у Лили — та поделилась ими с ним добровольно, с такой же готовностью, как вытирала размазанные по щекам сопли. Он украл их у него, у него — у Северуса!

Северус? Северус — это он, это его имя, его так зовут, он во сне, и сон этот — не его.

Но теперь станет его. Теперь он, Северус, присвоит его себе до капли и увидит всё, что так долго, так подло от него скрывали. Менталист он или нет, ёб вашу мать?! Что там, она говорила, требовалось для успешного совместного сна? Физический контакт, ночь Силы и немного удачи?! Удачи, хха! Его удача — редкостная стерва, даже когда поворачивается к нему лицом. Только вместо лица у неё зачастую жопа. Или морда дохлого Поттера, что, в принципе, одно и то же. Кто бы предположил, что его горячее желание разделить с Лили её сон овеществится именно так…

Открытки летят, как стайка засохших листьев, одна за другой, но теперь он сам будет руководить этим вихрем, то приближая, то отдаляя, задерживая какие-то подольше и превращая в кино. Он больше не выглядывает из Лилиных глаз, больше не является с ней одним целым, он — это он: дирижер, режиссер, повелитель этого danse macabre. Видит Мерлин, он этого не хотел, он даже на дюйм не думал, что может этого хотеть, но теперь, увидев, он должен знать всё. Он перетряхнет всю её память, выметет все углы, выискивая отзвуки нужных ему мыслеформ.

Лили в кресле посреди зубодробительно гриффиндорского интерьера — красное с золотым, с полок скалятся золотыми зубами кубки — гладит живот, а тот готов всползти ей на нос, будто она проглотила два квоффла разом. Там, внутри — поттеровское отродье, и она гладит его сквозь ткань и сквозь плоть, гладит своими прекрасными, тонкими, похожими на крылья руками, что-то воркует ему неслышно — и, встрепенувшись, подается вперед, вся — радостное ожидание и долгожданная радость.

Нежно-хрипловатое, как спросонья:

- Джеймс!..

Лили пишет письмо, сидя всё в том же кресле, забравшись туда с ногами — винный бархат плотоядно обнимает резные щиколотки, словно готовясь сожрать. Квоффл изнутри у неё исчез — то есть, не исчез, а вот он, во плоти, черноволосой лохматой молнией рассекает пространство колдографии у неё в руках от края до края.

Северус не глядит, кому она там пишет. Кому же ещё, как не счастливому отцу и не менее счастливому мужу, снисходящему до посещения семейного очага, видимо, только в отсутствие более важных дел. Вот и он — стоит лыбится на карточке, восторженно хлопает себя по коленям, глядя, как его отпрыск, у-которого глаза-его-Лили, залихватски управляется с метлой. Яблочко от яблоньки, блядь. Достойная смена. Лили-на-колдографии тоже смеется — Северус прямо слышит в живую этот смех, громкую россыпь латунных бубенцов, предназначенных не ему, не им. Если отрезать или оторвать половину снимка, дождавшись, когда поттеровское отродье долетит до своего папаши, отправить в небытие их обоих, оставив только Лили — можно себе представить, можно заставить себя думать… Нет! Дальше!

Оркестр врывается в уши вовсе не бубенцами, а лязгом упущенной с высоты крышки люка. Или перевернутой пирамиды вымытых после занятия котлов. От красного с золотым рябит в глазах и начинает тянуть под ложечкой. Лили, прекрасная, как эльфийская королева Лили, с хитрО уложенными медными волосами, в ворохе чего-то белого и воздушного, блещущего всё тем же золотом, невозможно прекрасная и непростительно чужая Лили кружится по паркету в объятиях ликующего жениха.

Какие-то гости с периферии зрения и пространства выкрикивают «Горько!», чьи-то ладони забрасывают молодых конфетти и рисовыми зернами. Он не смотрит по сторонам, ему нет дела до тех, кто пришел оттянуться на этом празднике жизни. Он видит только её, только Лили, белой кувшинкой кружащуюся по глади банкетной запруды.

Клешня Поттера, как когда-то в его мрачных самоедских фантазиях, сползает с талии всё ниже и ниже, приминая взбитые сливки многослойных юбок. Лили глядит на своего визави из-под полуприкрытых век — тем самым, тем самым кошачьим тягучим взглядом, который так редко, но всё же перепадал ему. Поттер украл у него этот взгляд, украл у него Лили, украл их дом, их жизнь — и даже их, его, Северуса лично, смерть.

Лили плавится в поттеровских руках восковой статуэткой, вторит его движениям, ловко повторяет каждый его шаг — это вовсе не топтание по кругу на «раз-два-три», это нечто другое. На последнем рухнувшем и задребезжавшем по каменному полу котле, на последнем аккорде, Поттер перегибает её, как ивовый прутик, как водяную лилию на податливом мягком стебле — рыжие локоны, выпущенные из плетенки на голове, почти касаются отполированных досок. Нависает над ней коршуном и клюёт, нет, целует, но как клюёт — жадно, с оттягом и напоказ. И она не вырывается, не отшвыривает его прочь, не припечатывает его к стенке коронным заклятием, нет! Она отвечает — так, словно только этого и ждала.

Северус не может больше смотреть, его башня осознанности и сосредоточения, выстроенная на злости и ярости, обиде и ошеломлении, даёт трещину — потому что нет в мире названий для тех чувств, что хлещут, затапливая всё, в эту брешь. Кадр становится открыткой и улетает вслед прочим, звеня на прощанье тонким звоном разбитой котёльным обвалом реторты.

И тогда приходит Озеро, напрыгивает на него из секундной черноты — и подменяет её собой, превращает её в темную водную глубину, в кляксы школьных мантий, в воронье гнездо на макушке Поттера, легким движением палочки подвешивающего кого-то длинного, тощего и нескладного, как клюка, вверх тормашками на потеху толпе благодарных зрителей. Этот кто-то, беспомощно напрягающий жилистые жердеобразные ноги в попытке сбросить невидимые захваты, был он сам. Болтающийся вниз головой и вверх жутковатого и удручающе привычного вида кальсонами, вздернутый, как Дурак из колоды Таро, своим же собственным заклинанием.

Смотреть на себя было мерзко и неприятно, но он тут же забыл о своем страдающем двойнике, стоило увидеть рядом Лили. Он помнил — даже сейчас, и сейчас особенно ясно, какой фурией налетела Лили на обидчиков оказавшегося в таком же положении и в точно таком же месте Петтигрю. Он любовался ею тогда, подбегая сзади и имея возможность обозреть всю сцену. Он рассчитывал на хотя бы не меньшее и ради себя.

Но Лили… осталась стоять в паре шагов от всей этой живописной композиции, как стояла, видимо, уже довольно давно. Скользнула оценивающим взглядом по ногам-жердинам и по застиранным подштанникам. За ноги Северус переживал больше, так как они до сих пор находились при нём в практически неизменном виде. Что именно сильнее впечатлило Лили, он не понял, но это было и неважно.

Тот Сев, что соплёй висел над озерным берегом, не увидел из-под закрывшего лицо подола Лилиного лица, а другой, давно захлебнувшийся затопившей его треснувшую башню жижей — увидел. Увидел, как быстро и почти незаметно проскользнула улыбка, как опустились, словно пряча её, ресницы. Она хорошо её спрятала — если бы Северус знал её хоть на чуточку хуже, поверил бы, что ничего и не было, что ему примерещилось, показалось — просто свет так упал, просто моргнул невовремя. Но он знал — и не поверил.

А потом она — нет, не кинулась на Поттера с заклятиями, не подбежала к самому «повешенному», а, глядя исключительно на очкастого гриффиндорца, попросила: «Отпусти его». И в голосе её, лишь притворно строгом — как та спрятанная под ресницы улыбка, внезапно почуялись провозвестники того хрипловатого, с придыханием: «Джеймс…»

Джеймс, словно услышав это, несказанное, тут же засверкал своей завидной зубной картой, поворошил воронье гнездо на башке — то ли поправил, то ли ещё больше растрепал — и в тон этому призрачному, непрозвучавшему, рокотнул масляно: «Пожалуйста!» — и за спиной его раздался звучный шлепок. Это, повинуясь его небрежному взмаху, упал с высоты своего роста тот, подвешенный Северус. Свалился, как мешок с говном — и Лили едва взглянула в его сторону, не отрываясь от главного актера и антрепренера сего действа.

Со второго, или, вернее, первого Северуса было достаточно. Открытка с унизительной, позорной и горчащей очередным предательством картинкой полетела прочь. Мимо успел пронестись он сам — загнанный, взбешенный, красный — с палочкой, зажатой, как стилет. И снова свалившийся под рефреном звучащее «Оставьте его в покое!». Вроде бы гневное, но Северус никак не мог отделаться от иллюзии послевкусия той улыбки. Очередное предательство. Или как раз первое? Значит, уже тогда?!.

Он изо всех сил пытался разделить у себя в голове эту и ту Лили. Эту, с запутавшейся в ресницах улыбкой, с квоффлом в животе, с колдографией в руках — и ту, по извивам памяти которой он сейчас нёсся, как потерявший управление поезд подземки.

Пытался — и не мог. Они обе врали ему. Они обе его предали. Сжимая зубы, он воскрешал в памяти её смех, её голос, которым она говорила ему «Люблю», её руки вокруг его шеи, лучащиеся теплом глаза — и на это всё наслаивался другой смех, другие слова, ладонь на брыкающемся квоффле, прикрытые в полузабытьи глаза, отражающие очки напротив…

Он почти смог. Почти растащил их по разным углам своей башни, держащейся на честном слове. Почти убедил себя в том, что не всё так страшно, когда в лицо ему полетела ещё одна открытка, на которой…

Он так и не увеличил её до размеров окружающего пространства, так и не шагнул в этот сон, это воспоминание, как в комнату. Не сумел.

Как не сумел и отвести глаза от двух перекрученных, переплетенных тел на широкой пышной кровати под балдахином, при свете дня наверняка оказавшимся бы багряным. Не услышал, как её губы — припухшие, почти черные на монохромной ночной картинке — говорят «Люблю» не ему. Не услышал, но догадался. Понял. Прочитал. Несложно было — она повторяла это раз за разом, с каждым яростно-азартным движением Поттера.

И башня рухнула. Трещины вмиг расширились до зияющих пустотой и безумием проломов, пол зашатался, кровля разбилась, как огромное зеркало, и погребла его под собой, предварительно пронзив тысячей остро заточенных обломков.

Он не был больше Северусом Снейпом, менталистом, без пяти минут ученым, выпускником и бывалым человеком. Он был просто комочком боли, концентрированной настолько, что хрустела и сыпалась, как песок. И можно ли ставить в вину комочку, что он плакал навзрыд, как в детстве? Ведь это был не Северус, давший себе зарок больше не распускать нюни в восемь лет. Иногда ему доводилось просыпаться на испятнанной мокрым подушке, но он отговаривался для себя тем, что во сне — не считается. Вот и теперь не считалось — комочек, который забыл, что он Северус, захлебывался слезами во сне, притом — в чужом. В их первом совместном сне на исходе Бельтайна, спустя год и один день после прошлой Ночи Костров.

_______________________________

Примечание

По сюжету картинки, это, наверное, выпускной, а не свадьба, но пусть:

https://postimg.cc/56DvWK02

Голый нерв.

Северус от Tafa:

https://postimg.cc/hX7LJWwm

Северус от Patricia:

https://postimg.cc/bDqkFGv0

Одиночество в лесу.

От Lilyhbp:

https://postimg.cc/tYJtjVN2

И не знаю, от кого:

https://postimg.cc/4mYtMRX0