Красное на чёрном, или мост в Терабитию (гет)

А совсем вечером, когда жизнь из гостиных плавно перекочевывала в спальни, а то и в кровати, на колени к Лили скакнула лунно-прозрачная пантера. От неожиданности девушка упустила из рук свиток, который в третий раз безуспешно перечитывала, пытаясь оценить, насколько ужасно выглядит её домашнее сочинение по Древним рунам, и пергамент, скрутившись, стал постаментом для одной из четырех неощутимых лап.

— Северус?.. — глупо и совершенно машинально вырвалось у Лили — ясно ведь, что хозяин Патронуса её не услышит.

Патронус же, бледный и как будто сбоящий — видимо, его вызов дался далекому отправителю нелегко — открыл сияющую пасть и заговорил.

Глухим, отстраненным голосом Сева, медленно и с паузами, словно наговаривавший это послание взвешивал и перевзвешивал каждое слово.

— Ты права. Это я тиран и диктатор, как ты верно сказала. Я, а не ты. Тиран, который хочет, чтобы всё всегда было по-его, а иначе никак. С тобой же так нельзя, тебя для этого пришлось бы ломать, а я этого не хочу. И не могу. И не должен. Не должен портить твою жизнь — и не смогу не испортить. Хорошо, что ты это поняла, сам бы я не понял, не смог бы позволить себе понять. Не смог бы от тебя отказаться. Прости меня, пожалуйста. Ты ни в чём не виновата, ты просто была собой. Только я…

Пантера замигала, истощенная столь долгой речью, и, едва договорив последнее слово, пропала. Лили, холодея внутри, тут же попыталась сотворить своего зверя в ответ, но ничего не выходило, радость не ткалась между пальцами в серебряную гибкую фигуру, радость даже не выпархивала клубящимся облачком. Где её было взять, радость, если она ждала этой весточки весь этот бесконечный, растянувшийся на целую неделю день, но, оказалось, что звучит она вовсе не так, как ей надеялось. Несмотря ни на что надеялось — как она теперь понимала и как бы ни давила эту надежду в себе.

Севов зверь говорил совсем о другом, не о том, о чем она запрещала себе думать — и всё-таки думала, думала, думала, вторым, третьим, десятым слоем, давя и маскируя эти ожидания. Он говорил — будто прощался. Не в пылу ссоры, не с криком и болью, не швыряя о стену многострадальный стакан — а так, точно всё хорошо обдумал и наконец решил. Решил совсем не то, не то, не то, что нужно было решить!

Всё задавленное, безгласное, безжалостно засунутое под ковер взметнулось в ней разом — и тоска, и отчаяние, и буквально жизненная потребность в его присутствии рядом, и тот распахнутый, так глубоко засевший в ней, ставший неотделимой частью его взгляд… Она так ждала, что он заговорит с ней — не верила, и всё равно ждала. И вот он заговорил. Разве они бы не справились? Разве не смогли бы преодолеть всё, что бы им ни выпало? Ведь это же они, ведь всё, что их связывало — не может же быть просто так?! Не способно просто так исчезнуть?!

И на волне этой безумной надежды, болезненной, острой, хромающей на все четыре ноги, родился её Патронус — и ускакал прочь, унося с собой сумбурную и невнятную мешанину её слов. Что она не считает его тираном, что она тоже была неправа, что они сумеют всё наладить, и никто не будет ни на кого давить, и никому не придется ни под кого подстраиваться — и станет всё снова ослепительно хорошо…

Неизвестно, какую долю из этого сумел донести, не растеряв по пути, барс. Он тоже помаргивал, не вполне напитавшись тем суррогатом радости, что ему подсунули — всё, что она могла сейчас предложить. Ей очень хотелось, чтобы главная фраза: «Давай поговорим!..» дошла бы до Сева в целости.

И, видимо, она дошла. Потому что ответ не заставил себя ждать — не дольше, чем она успела догрызть третий ноготь.

— Незачем разговаривать — всё уже сказано. Будет только больнее и мне, и тебе. Никакого «хорошо» не получится — ты не сможешь быть другой, чем ты есть, этого и не нужно. А я не смогу забыть того, что увидел. Не смогу делать вид, что этого никогда не было. Как бы ни старался — оно всегда будет стоять между нами. Тебе этого не надо, ты заслуживаешь куда большего, чем могу тебе дать я.

Следующий барс дался гораздо проще, чем первый — уже не на надежде рожденный, а на голом упрямстве и нежелании отпускать то, что прямо сейчас выскальзывало, высыпалось, вытекало из рук.

— Но этого не было, Сев! Ничего этого не было! Это было не с нами, не со мной! И я прошу прощения за то, что скрывала это от тебя так долго!

— Было, — неизвестно, из чего лепил свои Патронусы Северус, но ответная пантера, хоть и по-прежнему шла рябью от морды до хвоста, явилась без промедления. — Для меня — было. И это только моя проблема, не твоя. Тебе не за что просить прощения, это ты постарайся меня простить. Я и правда ревнивый тиран, я испортил всё, что только мог — но больше этого не допущу. Тебе будет куда лучше и спокойнее без меня.

Лили разрывалась между желанием немедленно бежать на восьмой этаж и колотиться в стену напротив старинного гобелена руками и ногами, чтобы снова, хоть на минуточку увидеть Сева — и попробовать что-то ему донести, в чем-то убедить, и невозможностью оторваться от этого разговора здесь и сейчас. На бегу у неё точно не хватило бы пороху сотворить хоть подобие Патронуса — а оставлять последние слова без ответа было нельзя. Невозможно.

Оставался последний, самый потаенный, отчаянный, приберегаемый на самый край аргумент.

— Неужели ты меня больше не любишь?! Мы же стояли с тобой у костров — разве ты забыл?! Сама магия приняла наши обеты! Я уже и на тирана согласна, Сев, только давай остановим это!..

На сей раз пантера с ответом запаздывала, и Лили отважилась выскользнуть из своего убежища и — скорее, скорее — понестись по пустым и почти темным коридорам, оббивая ноги на строптивых лестницах, мимо удивленно и неодобрительно провожающих её взглядами портретов.

Патронус застал её посреди пролёта между шестым и седьмым этажом. Еле видимый, как полинявший, похожий не на расплавленное серебро, а на горячую текучую дымку над раскаленными языками.

— Не согласен я, — она еле узнала голос — так он исказился. То ли Севу было труднее говорить, чем раньше, то ли помехи влияли не только на внешний вид Патронуса. — Я не смогу сделать тебя счастливой, и ты сама скоро это поймёшь. Тираны тоже могут любить — но от этой любви одно только горе. Поверь, я знаю, о чем говорю. Прости за всё… — и, когда оцепеневшая Лили, вслушивавшаяся в этот далекий шорох, подумала уже, что сказано всё и изготовилась было нестись дальше, прозвучало ещё кое-что — сильнее и громче, будто говоривший набрал побольше воздуху, перед тем, как сказать. — Я ТЕБЯ ОТПУСКАЮ.

Колени задрожали и едва не подогнулись. Пояснять не потребовалось — Лили и так было предельно ясно, что это конец. Нити обряда, который она так полностью и не прочувствовала, не поверила до донышка, вот только сейчас стали ощутимыми на самом деле — и тренькнули, опадая. Или это ей показалось, как показалось и то, что стены и потолок сближаются, стремясь раздавить её здесь и сейчас.

Шагов патрулирующего коридоры старосты она не услышала, среагировала только на голос.

— Кто это шатается по школе после отбоя? Неужели под конец года кто-то хочет лишиться с таким трудом заработанных… Оу, Лили, это ты?! Что ты здесь?..

Она рывком развернулась на негнущихся ногах, вцепилась в Люпиновы предплечья, как в спасательный круг, вжалась лицом в его мантию и дала волю слезам — от души, в тщетной попытке выплакать из себя всего Сева до капли.

________________________________

Примечание

Врозь:

https://postimg.cc/tYRKvxB6

И ещё:

https://postimg.cc/hhwCTZXf

А вариацию этой картинки от Lilyhbp я вам уже показывала, только там их было двое. Теперь за роялем пусто:

https://postimg.cc/v1QXbpNS