Красное на чёрном, или мост в Терабитию (гет)

Самым сложным испытанием Лили казалось снова увидеть Сева. Даже не поговорить, не посмотреть в глаза — что высматривать-то, всё уже сказано! — а просто увидеть его немного сутуловатую ломкую фигуру в висящей, словно на вешалке, мантии. Которую она могла бы узнать за долю секунды, за один беглый взгляд мельком, краем глаза, боковым зрением, в толпе, в темноте, с любого ракурса — так впечатались в неё все его повадки, жесты, манера двигаться: весь он, как есть, каждой своей черточкой.

Если бы он, как казалось в первый вечер, целиком провалился в разверзшуюся посреди её души черную дыру, не оставив после себя ничего, кроме гудящей пустоты, было бы, наверное, куда легче. Но к утру дыра затянулась пленочкой — тонкой и податливой, как на свежей ране, такой же уязвимой на разрыв, а под ней — билось, пульсировало, болело, дёргало.

Всё Лилино существо ждало и жаждало увидеть, впитать глазами эту черную сухую фигуру, хоть так заполнить возникшую на её месте кровоточащую брешь. Существо — то, что древнее разума, теплое, темное, дикое, сложное и простое одновременно, что гораздо ближе к медноглазой пантере, чем к медноволосой девушке, не понимало, почему его лишили такого привычного, родного, ставшего необходимостью единения, почему разорвали пополам, объявив, что так теперь будет всегда. Существо хотело видеть, ощущать, прижаться, чувствовать тепло руки, запах, специальную ямку на плече, существо хотело быть целым — и заходилось отчаянным криком, лишенное этой возможности.

Потому что разум диктовал иное. Он отлавливал мечущиеся вдоль коридоров взгляды, как мустангов — пущенным лассо, заставлял смотреть под ноги, перед собой, в тарелку, на доску, за окно — куда угодно, только не бороздить бездумно пространство ткацким челноком: туда-сюда, в поисках единственно важной цели, без которой жизнь не была похожа на жизнь. Разум то и дело призывал сердце и все прочие солидарные с последним части к порядку, тыкал носом в реальность, как нашкодившего щенка: теперь так; теперь будет так — и ничего с этим не поделаешь. И высматривать, выискивать бесполезно — что толку, если даже и высмотришь. Только лишний раз бередить не затянувшуюся даже, а едва переставшую хлестать свежей кровью рану.

«Но случаются же чудеса! Они совершенно точно случаются! — вопило существо голосом Фионы внутри. — Можно же хотя бы надеяться на то, что он что-то передумает сейчас в себе, переосознает и…»

Разум был безжалостен, и в его внутреннем голосе почему-то сквозили очень узнаваемые Севовы нотки: «Надежда — глупое чувство. Люди не меняются. Может быть — в детстве, пока мягкие и податливые, как пластилин, но не теперь, когда вы одной ногой стоите во взрослой жизни. Когда тебе говорили, что ты идеалистка и смотришь на мир через розовые очки, ты не верила. Это всего лишь плата за избавление от иллюзий. Надо приходить в себя, зализывать раны и жить дальше. Надо. Жить. Дальше!»

Существо выло. И продолжало, раз за разом сбрасывая тяжелую контролирующую руку со вздыбленного плеча, утюжить взглядом залы, классы и коридоры — туда-сюда — в надежде на встречу. Разум боялся этой встречи и того, что она может принести.

Но всё это раздвоение и внутренние споры были бесплодны и беспредметны: к добру ли, к худу ли, Северус не показывался на глаза. Никому. Не появлялся ни в гостиной, ни в спальне, ни в классах, ни в Большом зале. Что, в общем-то, несложно, имея в распоряжении Выручайку, волшебный браслет, возможность натрансфигурировать себе обед из любого обрывка пергамента, совершеннейшую бытовую неприхотливость и репутацию нелюдимого гения. Впрочем, эссе, контрольные и другие работы, коих немало свалилось на студентов в последние учебные недели, исправно оказывались у профессоров на столе, а большего от него и не требовалось.

Прознавший наутро об их разладе Люпин (не иначе, как с подачи Фионы, сама Лили ему ничего не говорила — не потому что хотела от друга что-то скрыть, а потому, что не имела сил и слов повторять по новому кругу эту больную сагу) сунулся было к Выручайке, но не тут-то было — заветная дверь не появилась в стене ни с третьего, ни с десятого прохода. Что опровергало теорию Лили о множественности Выручаек, но ей на это сейчас было глубоко побоку. Гораздо важнее было то, что комната очевидно не пустовала и что её обитатель не жаждал ничьих визитов.

На третий день Лили почти перестала озираться. На четвертый весть о разрыве столь колоритной парочки, подхваченная лесным пожаром школьных сплетен дошла до Змеиного факультета, и счастья на восьмом этаже попытал Регулус. С тем же результатом. На пятый Фиона перестала, как мантру, повторять ежевечерне перед сном, что он обязательно очухается и захочет поговорить — а там уже Лилино дело, воспользоваться ли шансом и куда этот разговор повернуть.

Шестым днем была суббота, и девчонки вытащили Лили из берлоги на свет божий — то есть, из замка в Хогсмид. Идти развлекаться, пить пиво и есть десерты, когда вокруг так и роятся счастливые парочки, будто прилепившиеся друг к другу, абсолютно не хотелось. Но сидеть в одиночку в школе, медленно сводя себя с ума постоянным перемалыванием ситуации, обреченным ожиданием и мазохистским ковырянием в больном и ноющем — были тоже не лучшим решением, о чем ей на два голоса и заявили подруги: одна коротко, ёмко и без сантиментов, вторая воркующе, увещевающе и просительно. В сочетании из них получился неплохой стимул в его изначальном значении, и, понукаемая этим стимулом, автоматически переставляя ноги, как тот слон, груженый сверх всякой меры, Лили поволоклась на прогулку. По дороге снова и снова вспоминая позавчерашний сон.

Одна её часть мечтала увидеть Сева, вторая опасалась, и там, где они встретились, этот сон то ли родился, то ли пробрался в незащищенную больше индейской паутинкой голову. В нем она взлетала на качелях всё выше и выше — и её переполняла восторженная детская легкость, переходящая в желание взмыть в небо по-настоящему. Заодно и похвастаться лишний раз перед сестрой — совсем недавно же научилась, а мечтала об этом — очень и очень давно. Вот скрипучая доска достигла наивысшей точки, и вся она вытянулась журавликом навстречу линялым летним небесам — сейчас оторвется и взлетит…

Лили взрослая, Лили-сновидица ахнула про себя, узнавая, вспоминая и эти качели, и этот день, и этот полет… Вот-вот, после того, как Петуния обломает начинающей летунье все крылья, из кустов выломится странный, взъерошенный, одетый как пугало мальчик, и тогда…

И тогда начнется история, которая закончилась для этой, нынешней Лили на минувший Бельтайн, а для той, на качелях — несколькими годами раньше, в день последних СОВ у Озера. Их с Севом история.

Лили выскочила из себя-маленькой, как ошпаренная — не было решительно никаких сил делить с ней сейчас эту шипучую радость, этот незамутненный детский восторг. Ещё она опасалась, что та клубящаяся черная туча, которой являлась в последнее время она сама, помешает легкому журавлику воспарить — насколько её настроение не совпадало с настроением Лили-на-качелях. А больше всего она боялась не успеть разглядеть Сева — того Сева, прячущегося за кустами. Может быть, вглядись она сейчас в него, ей удастся хоть что-то понять…

Он был там. За пышной разросшейся ввысь и вширь сиренью, способной скрыть десяток таких щуплых съежившихся в три погибели недорослей. Сердце защемило от того, какой он был маленький, тонколицый, весь какой-то прозрачный, как не знавший солнца росток. С кудлатой нечесаной головой и в чужих обносках. Точно такой, какой вывалился на площадку без малого восемь лет назад и выпалил ей с плохо скрываемым волнением: «Ты ведьма!»

Тогда, для неё-десятилетней, он не выглядел таким несчастным, таким хрупко-потерянно-одиноким — просто странный мальчишка из Нижнего города, только и всего. Это и хорошо, это очень славно, ведь смотри она на него так же, как сейчас, замечай и чувствуй то же, ей не удалось бы скрыть жалости, не удалось бы вести себя с ним так непринужденно, так запросто, и он бы почуял это, непременно бы разгадал…

Глядя на него теперь, Лили-сновидица засомневалась, точно ли это сон. Вернее — сон ли это из того-другого будущего-прошлого, что составлял единую неразрывную дорогу от качелей к Озеру, зеленоглазому младенцу и зеленолучевой смерти. Уж слишком всё было похоже на то, как случилось на самом деле — с ней и с ним. Сон ли это или воспоминание? Смотрит ли она на себя-иную или вспоминает себя-прежнюю, измученная тоской и невольно вернувшаяся к самому началу? Или начало было одним — как главная площадь в Коукворте, от которой разбегаются в разные стороны лучи-дороги?

Какая разница, ведь ты хотела видеть Сева — вот Сев. Смотрит на тебя-не тебя глазами, распахнутыми, точно два глазурованных блюдца цвета папиного утреннего кофе. В этих глазах — до краев восхищения, изумления, обожания, будто увидел чудо, будто вместо рыжей пигалицы в оборчатом платье с туго затянутой косой — как минимум Пресвятая Дева, неожиданно явившаяся в сонный унылый Коукворт.

Лили не удержалась тогда и встала под прицел этих блюдец, на линию его взгляда, как будто он смотрит прямо на неё. Чтобы ещё раз обмануться, незримой для него ощутить снова этот взгляд — как украсть.

А потом, проснувшись, долго ревела в подушку от невозможности остаться в ушедшем сне навсегда. Чтобы снова всё было просто, чтобы было лето, детство и качели, и мальчик с глазами-блюдцами плескал на неё восхищением, а не тяжелыми свинцовыми словами.

Но надо было жить дальше — такую программу диктовал занудный, как дятел, разум. И он же её руками на ощупь полез в чемодан, нашарил там на дне, переворошив и перемешав всё содержимое, хрупкий плетеный ободок и приладил его к пологу на то самое место, где ещё не расправились помнившие его контур ворсинки бархата. Хватит с нас снов. Снов, после которых хоть в окно выходи — так они контрастируют с реальностью. Снов, после которых жить дальше представляется невыполнимой задачей. Только нервы себе мотать — и всё. Так что ловец — не поблажка сентиментальности, а исключение, лишь подтверждающее правило.

И Лили старалась жить дальше. Удавалось урывками или, скорее, пинками. Едешь-едешь после очередного такого, отвешенного самой себе от души, по накатанной: подъем, Агуаменти, расческой по волосам (путаются, заразы!), завтрак (а ну-ка в тарелку свою смотри!), пара по Трансфигурации (не замечать пустующую половину парты, разложить учебники пошире, заполнить пространство, не замечать!), История магии, обед… А потом раз — и урок по Уходу на опушке леса, той самой опушке, на которую они выходили вместе столько раз после ночных забегов, бок о бок, даже незримые, чувствуя друг друга до кончиков ногтей. Или отнорок коридора, ведущий к ванной старост, нежданно-негаданно выскочивший ей, задумавшейся, навстречу. Или свет в стрельчатое окно упадет точно так же, как тогда, когда они стояли вместе вот прямо тут и целовались взахлеб. Или мимо пройдут двое, держась за руки — и пусть она не рыжая, а он не сутулится, но чем-то, на миг — в самое сердце иглой. И становится невозможно ни жить дальше, ни жить ближе, ни дышать, ни думать — только сцепить зубы, чтобы удержать рвущийся наружу водопад.

— Я не могу!.. — роняя голову на руки, шептала она вечерами Фионе, разделявшей новообретенную бессонницу подруги — насколько хватало сил. — Вспоминается, как оно было — и думается: а вот тогда он тоже прогибался под меня? Или когда начал? И неужели ему сейчас нормально, его не разламывает и не размазывает, он не хочет увидеться, прислать Патронуса и вообще проснуться?! Куда бы повыть, в какую дыру, чтоб всех, что ни есть дракклов и духов перекорёжило?.. И что мне делать с вот этим всем, с пустой партой, с пустой душой, со всеми его словами... Прошлыми, последними. Фи, я не могу!.. я не могу спать, я не чувствую голода, мне трудно дышать, как будто я пробежала стометровку, у меня ноет сердце. Я улыбаюсь, отвечаю на приветствия, кому-то что-то говорю, даже нормально работаю на уроках — ТРИТОНы же никто не отменял! — а внутри как перекипело что-то через край.

— Поклясться готова, что ему так же неприкаянно, как тебе, — подперев щеку кулачком, сонно моргала в ответ Фиона. — И когда злость пройдёт, начнёт вспоминаться, как вам вместе было хорошо. Глядишь, и провернётся шестерёнка какая.

— Твоими бы устами, — грустно улыбается Лили. — Но вспомниться-то, может, и вспомнится, а что делать с собой, своими претензиями и своими замашками — по-прежнему неясно. Захочется всё вернуть обратно — это вполне возможно. Но буду ли я готова принять его обратно таким, какой он есть? Какой он оказался?

— А ты не будешь, так?

— Добра из этого не выйдет, ибо если он не дозреет, не придет к тому, что надо-таки меняться, взаправду меняться, а не так, как он себе накрутил, то всё слово в слово повторится — может быть, через месяц, может быть, через год. Кто-то на меня посмотрит неправильно или снова покажется, что я его переделываю под себя — и привет, новый виток спирали! Да и мне ведь всегда хотелось видеть рядом с собой соратника, друга, единомышленника, а не просто парня, который нравится. Как с этим быть? То, что он говорил, думал и считал, ведь не денется никуда...

— Денется. Если он правда захочет меняться. Если правда в самой глубине осознает что-то, что изменит его взгляд. Само, вернее — сам, а не с твоей подачи. Но для этого нужно немало воли, мудрости, смелости и силы. Как думаешь, способен он на такое?

— Всего, кроме мудрости, ему не занимать. Раньше я и в мудрости его не сомневалась, но не теперь.

— А в смелости? Ты же называла его трусом не так давно…

— Это я сгоряча. Северус безусловно не трус. Эгоист — да, что угодно — да, но не трус. И уж воли ему хватило бы на что угодно, дело в другом: захочет ли он применять её именно так? Мне кажется, что нет. И я тут подумала: наверное, я и правда его давила. Не со зла, неосознанно — просто оно само. Такая уж я есть. Меня много, чересчур много, я, сама того не ведая, затянула его на свои рельсы, он ехал какое-то время по ним, а потом огляделся: что это, где я?! Как я сюда попал и кто в этом виноват? Я же не про это и хотел не так. А никто не виноват, просто вот так случилось. Ты ведь тоже сильная и яркая, Фи, — вскинула Лили голову, поглядев на подругу, — просто по-другому. И Рем ведь тоже катится за тобой по твоим рельсам.

— Ты так думаешь? Его, по крайней мере, всё устраивает. Я спрашивала — он в полном ошеломлении от того, что творит Северус.

— Потому что и ты другая, и Рем другой. А я… Ничего себе «Спутник», да? Затянула его на свою орбиту, как заправская планета-гигант. А уж ему-то спутником быть вовсе не по душе. Его захватило вихрем, застило глаза, он сам был рад лететь по этой орбите, а потом неизбежно случилась отмашка маятника и началось сопротивление.

— Но ведь если б не маятник, то есть детонатор, то есть твои подсмотренные воспоминания, ничего бы и не случилось!

— Случилось бы. Просто позже. Нельзя слишком долго катиться по чужим рельсам и быть спутником, если ты звезда. А разводить стрелки, чтоб сделать пути параллельными, рядом, в одну сторону — нелегкое дело. Тем более — менять орбиты. Это к слову, что и как масштабно ему пришлось бы менять, появись у него такое желание.

— И что ты теперь будешь делать?

— Как-то жить. Постараюсь ничего не ждать, а там — будь что будет. Время, пишут в книгах, лечит.

— Ну-ну, — недоверчиво хмыкнула Фиона. — Опять собралась не спать до утра?

— Как получится.

— Точно не хочешь выпить зелье? Завтра же контрольная по Чарам, помнишь?

— Флитвик меня простит. В этом смысле неплохо быть отличницей. На последнем курсе уже репутация работает на тебя — в общем-то, неважно, что я напишу в контрольной, ниже «В» не поставит. А зелье — нет, не буду. Мне кажется правильным справиться с этим самой, а не глушить себя снотворным. А ты иди спи, нечего страдать со мной за компанию! Должен же хоть кто-то здесь выспаться — бери пример с Аннабэль.

— Зря, по-моему, — вздохнула Фиона, поднимаясь. — Магия на то и дана, чтобы облегчать людям жизнь. Но как знаешь. Если что — вон, у меня на тумбочке стоит.

— Спасибо, буду знать. У меня и свое есть в чемодане. Сев варил…

Фиона, ещё повздыхав, ушла наконец спать, умолчав о том, что Ремус намедни встретил-таки Сева. Ну как — встретил, скорее — унюхал невидимого, ранним утром, когда сон школяров особенно крепок, пробиравшегося тишком в спальню за какой-то из потребовавшихся ему вещей.

Умолчала потому, что рассказывать там было нечего, если она не хотела ещё больше расстроить Лили. Когда чуткий Люпин приоткрыл глаза, выведенный из дремы знакомым травяным запахом, возле бронебойного полога неслышно, явно под накинутыми Заглушающими, распахнул зев Северусов чемодан, а в нем сами собой перекатывались вещи. Ремус даже спросонок не упустил возможности попытаться поговорить с другом, но первая же его осторожная, сказанная тихим шепотом фраза была срезана ментальным хуком — именно так ощутилось транслированное прямо в мозги краткое, ёмкое и не оставляющее пространства для дискуссий «Не твое волчачье дело!». После чего чемодан закрылся, а следом — и входная дверь.

По мнению Фионы (и Рем был с ней солидарен), этот «разговор» не очень обнадеживал в плане каких-либо подвижек в упрямом обиженном сознании, поэтому Лили осталась о нем в неведении.

Дни шли, но все — мимо. Время словно остановилось для Лили, превратившись в один сплошной, растянутый до невозможности день. Бессонница, когда бешено колотящееся сердце сподвигает тебя сорваться прямо с кровати и бежать, бежать, что-то немедленно делать, неважно что, просто не стоять, а, тем паче, не лежать на месте, — только усугубляла это ощущение безвременья. Лили предпочитала не бывать одна — иначе удержаться и не реветь, постоянно, безвольно, опустошающе, становилось невозможно. На людях сохранять лицо было проще. Ещё и поэтому она не сильно артачилась, увлекаемая подругами и присоединившимся на пороге гостиной Ремом в субботний весенний Хогсмид.

Там поначалу оказалось даже хуже, чем в замке в обнимку с подушкой. Каждый ярд, каждый угол и каждая дверь напоминали и напоминали: сюда они с Севом ходили за книгами, тут ели мороженое, точнее — мороженое таяло, пока они ели друг друга глазами, здесь они стояли, впервые оказавшись в магическом поселке, на ковре из золотых октябрьских листьев, а там…

Поэтому Лили позорно сбежала от увлекшейся выбором сладостей компании (когда Рем дорывался до кондитерской лавки, то забывал всё и вся) и, расстроенная, раздерганная, уселась одна за самый дальний столик в «Трех метлах». Она не смотрела по сторонам — дана же себе установка, не глазеть, не высматривать и ничего не ждать! — поэтому подошедший к её укромному углу Поттер оказался для неё громом среди ясного неба.

— Привет! Можно присесть? — обратился он к ней неожиданно милым дружеским тоном, без излишней предупредительности и некоторой стесненности, с которыми общались с ней эту неделю её друзья, но и без запомнившегося ей напора и налета наглости, неизменно ассоциировавшихся у неё с образом бравого гриффиндорца. Он говорил… ну просто нормально, будто ничего с ней особенного не случилось и будто между ними никогда не было никаких разногласий.

Вместо ответа Лили неопределенно пожала плечами, снова утыкаясь в свою кружку. Поттер расценил это как согласие, присел, поставил напротив свою… и неожиданно следующие полчаса пролетели для Лили не как в замедленной перемотке, с тремя заходами ностальгии, двумя — злости и двумя — почти слезами, а просто пролетели. Как и следует им пролетать за непринужденной товарищеской болтовней. Под конец этого получаса, который показался ей всего парой минут, Лили с удивлением поймала себя на том, что смеется. Впервые за неделю смеется какой-то мастерски рассказанной и артистически приправленной выразительными жестами байке.

Ей было даже немного жалко, когда её визави, глянув за недоступное с её места окно, так же внезапно распрощался и ретировался, как до того появился. Его, кажется, совершенно не смутило и повисшее без её ответа «Ну, до скорого» — так тепло и по-мальчишечьи задорно он ей напоследок улыбнулся.

Теперь она отследила, куда он пересел и откуда, по всей видимости, явился пред её очи — за одним из центральных столов шумно заседала большая и пестрая компания гриффов. Его возвращение было встречено сдержанным гулом, но Поттер что-то негромко сказал, и гул улегся, превратившись в обычный застольный гомон.

В ту же минуту дверь трактира распахнулась, и на пороге появилась её ненаглядная троица. Войдя с яркого света, девушки заморгали, как совята, напротив попавшие на свет, но зоркий Рем, прищурившись, безошибочно указал в полумрак, где притаилась пропажа. Та уже и сама поднималась им навстречу, маша рукой и гоня от себя прозрачный, как стекла, призрак досады.

— Вот ты где! — шумно радовалась и в шутку негодовала Аннабэль. — А мы тебя потеряли! Хорошо, что заняла нам столик!

________________________________

Примечание

Немного грустной потерянной фото-Лильки:

https://postimg.cc/gXdRqmGY

https://postimg.cc/YGf6JjdG

И качели. Со всеми участниками:

https://postimg.cc/GBxDhtyk

И одинокий заморыш в кустах:

https://postimg.cc/zyWW60D2