Красное на чёрном, или мост в Терабитию (гет)

Переступать — не порог — подоконник Лилиной комнаты вот так, среди ночи, украдкой — было неловко и странно. Ассоциации с прекрасными принцессами, заточенными в башнях, и лезущими в окна то ли спасать, то ли компрометировать рыцарями стали совсем уж навязчивыми. Они не рассеялись даже после того, как Лили включила настольную лампочку, и комната приобрела жилой, прозаический, а главное — знакомый вид.

Северус нескладно топтался у окна, не зная, куда себя деть, когда услышал вопрос от захлопотавшей над столом Лили.

— Ты как — сначала поесть или сначала помыться? Да не стой ты столбом, Сев, сядь! Как будто первый раз у меня, ей-Мерлин…

А ведь и правда — как будто первый раз, настолько всё… по-другому. Приходя днём и через дверь, Сев давно уже совершенно спокойно и привычно располагался без долгих уговоров, если Лили бывала занята — брал с полки какую-нибудь книгу полистать, знал, где что лежит, и вообще чувствовал себя довольно свободно.

Сегодня же всё было иначе. Сегодня он — забравшийся в башню чужак, а принцесса вольна казнить и миловать, не просить, но распоряжаться. Он — на её поле, в её доме, в её власти, как она скажет — так и будет.

Ни о каких ночных омовениях он до этой минуты и не думал, но теперь, видимо, придётся, раз хозяйка башни ставит вопрос так. И то сказать, так и не отогревшимся толком, промерзшим до самых костей и почти не ощущавшимся ногам горячая вода будет как нельзя кстати, а головой он, кажется, собрал всю пыль, скопившуюся в «рубке» за полгода.

Сев осторожно присел на краешек стула и хотел было уже ответить, что сначала мыться, но желудок ответил за него — громко и требовательно, отчего уши моментально вспыхнули, а плечи ссутулились, норовя сложить тело в точку и сделать его незаметным и, главное, неслышимым. Досадуя на взбунтовавшийся организм, Сев сердито саданул по животу ладонью, одновременно наказывая и утихомиривая позорящее его чрево, но Лили только рассмеялась — сначала звонко, потом, осекшись и наскоро проверив наложенные по всему периметру Заглушающие — тихим необидным хихиканьем.

— Ага, я поняла, — сквозь смех сказала она, заканчивая с немудреной сервировкой. — Не бей его, он совершенно прав! И я полностью с ним согласна! Держи!

Лили протянула ему большую кружку ароматного чая с имбирём и медом и пододвинула поближе тарелку с лимонным пирогом.

Возиться со сложной кулинарией не хотелось да и, если честно, как бы она ни храбрилась перед Севом, целительство и правда отняло у неё немало сил. Так что валявшиеся на столе кожурки от мандарина оказались как нельзя кстати — трансфигурируя их в лимонный пирог, Лили пошла по пути наименьшего сопротивления. Ростбиф или какое-нибудь жаркое дались бы ей сейчас труднее.

Есть в ночных перекусах какая-то непередаваемая прелесть! Переглядываясь над курящимися паром чашками, рассыпая крошки и всячески дурачась, они, незаметно для себя, перешагнули через висевшую в воздухе скованность и неловкость — одна — почти совсем, второй — хотя бы наполовину. Пирог кончился, не успев толком начаться, но бурчание голодных монстров ни из кого больше не доносилось. Вместе с пирогом кончилась и непринуждённость.

— Так, держи полотенце, — преувеличенно деловито закопошилась в комоде Лили. — Шампунь возьми мой, мандариновый…

Решив не оттягивать неизбежное, Сев рывком стянул через голову свитер вместе с футболкой — зачем таскать лишние тряпки туда-сюда.

Увидев — не пальцами, а глазами и при каком-никаком свете багрово-синий «аэродром», куда приземлился привет от Тобиаса, Лили присвистнула: залечить эту красоту она успела едва ли на треть.

— Очень болит? — жалостливо скривилась она.

— Ерунда, — отмахнулся Сев, поскорее беря полотенце под мышку, чтобы его свисающие края прикрыли безобразие на боку.

— Может, давай, я?.. — Лили сделала к нему движение, и он отступил, замотав растрепанной головой.

— Не надо, хватит! Я его вообще не чувствую! — и, разглядев в её глазах опасный упрямый огонёк, поспешно перевёл тему. — Мне Дезиллюминационное накинуть до ванной?

— Можешь, но, по-хорошему, смысла нет — тут два шага, соседняя дверь направо. Если кто и проснётся, даже нос высунуть не успеет… Я прослежу, на всякий случай — покараулю в коридоре.

— Ладно, я быстро, — кивнул Сев, и они, крадучись, выскользнули из спальни: сначала Лили — в качестве разведчика, потом Сев — одним плавным движением оказавшись у нужной двери.

Стоя «на стреме», Лили не сильно переживала, что их застанут: из ванной не доносилось ни звука — если уж Муффлиато почти заглушало крики, то что говорить о шуме воды! На второй этаж родители и в принципе-то заходили нечасто, а уж среди ночи и подавно. Тунье же, если той вдруг именно в эти минуты приспичит в туалет, отвести глаза не составит труда. Впрочем, такие совпадения секунда в секунду встречаются, всё больше, в кино, а не в реальной жизни. Разве что Искра могла бы, безошибочно почуяв чужого, разбудить и переполошить Тунью, но для Искры Сев не чужой, она, кажется, воспринимает его как ещё одного члена семьи, так что Лили стоит здесь просто для собственного спокойствия.

Однако, спокойствие в ней особо не приживалось. Осознание того, что Сев здесь! с ней! посреди ночи! пузырьками шампанского вздымалось снизу вверх и, шипя, переливалось через край. От мысли, что он сейчас в её ванной (и в каком виде он там!), а через пару минут будет в её кровати, шампанское, закрутившись воронкой, ухало в разверзшуюся Марианскую впадину, и в неё же летели сердце, лёгкие, здравый смысл, рассудок…

Лили спрятала пылающее лицо в ладонях и с силой провела по нему, как бы стирая недостойные помыслы. Если бы Петунье пришло в голову наведаться в ванную именно сейчас, вся конспирация могла бы умереть, не родившись. Но досадные совпадения до секунды встречаются только в кино, поэтому в себя её привёл звук щеколды не на сестриной двери, а на двери ванной. Сев и правда управился очень быстро.

Лили переодевалась за дверцей шкафа и поэтому не сразу обратила внимание на возню в другом конце комнаты. Собственно, переодевать там было особо нечего — джинсы и свитер она впопыхах натянула прямо на ночную рубашку, так что теперь оставалось только снять лишнее. В другое время она бы и не подумала прятаться для этого за шкаф — всё ведь укладывалось в рамки приличий, но сегодня сам воздух, казалось, был наэлектризован — или это просто шерстяной свитер бился током и дыбил высвобожденные из него волосы?

Выплыв из-за дверцы в бело-голубых кружевах, Лили обнаружила Сева, в прямом смысле колдующего над креслом.

Повинуясь не очень уверенному намерению свежеиспечённого мебельщика, кресло вытянулось в длину, приобретя некоторое сходство с обитым плюшем, мягким и уютным гробом: его подлокотники вытянулись тоже, образовав высокие пухлые борта по бокам смотревшегося узковатым спального места. Над тем, чтобы их укоротить или хотя бы просто расширить импровизированное ложе и трудился Сев, застигнутый Лили.

— Что ты делаешь? — спросила его она, хотя ошибиться в трактовке его замысла было невозможно.

— Кровать, — вскинул на неё глаза Сев, сдувая перегородившую обзор сырую прядку. — А что?

В комнате было недостаточно светло, чтобы уверенно прочитать что-то в его взгляде, но Лили почудилось там весьма обрадовавшее её сомнение.

— Бросай это прокрустово ложе, — замирая внутри, беспечно усмехнулась она и обернулась к своей кровати. — Нам вполне хватит места вдвоём!

Сев снова как-то странно посмотрел на неё, но, к её несказанному облегчению, ничего не возразил, и она быстренько, пока он не передумал, подтвердила слова делом: юркнула к стенке, приветливо откинув край одеяла с его стороны. Диковато зыркнув, Северус завозился с пряжкой ремня — после душа он снова влез в джинсы, не желая расхаживать по коридору дома Эвансов в труселях — уставившись исключительно на «фронт работ». Было очевидно, что в видавших виды обтрепанных штанах, собравших на себя не меньше пыли, чем некогда голова, лезть в белоснежное пуховое гнездо не стоит.

Лили, приподнявшись на локте и пользуясь тем, что всё его внимание сосредотачивалось на собственных руках, с затаённым упоением наблюдала за процессом. Он стоял к ней здоровым боком, так что багровой отметины, пятнающей худые ребра, не было видно. Зато всё остальное — очень даже.

Глядя на всяких актёров или волшебников-моделей в глянцевых журналах, кочевавших из-под одной девичьей подушки под другую, Лили давно поняла, что любые «излишки», выступающие за пределы, так сказать, «фюзеляжа», её не привлекают — будь эти излишки воплощены в благополучное сытое пузцо или обтекающие «фюзеляж» атлетические мускулы. Её эстетический критерий был прост и бескомпромиссен: чем меньше, тем лучше, а прекраснейшим типом телосложения она довольно давно нарекла теловычитание.

Северус в этом плане был идеален, не имея поверх «фюзеляжа» практически ничего. Она смотрела, как он быстро, четко и в то же время плавно двигается, как ходят под кожей сухожилия, как наконец поддаётся пряжка на впалом, словно прилепленном к позвоночнику животе, и мечтала быть не художником, а скульптором. Чтобы не пальцами, а ладонями вытесать-вылепить эти остро-текучие линии, чтобы повторить в полную силу каждую длинную сухую мышцу…

Штаны отправились на оставшийся без внимания и постепенно съеживающийся подлокотник «прокрустова ложа», Северус чуть ли не прыжком преодолел расстояние до кровати, Лили мысленно надавала себе по рукам. У него же наверняка болит недолеченный кровоподтёк, как бы он ни отнекивался, он сегодня, по сути, ушёл навсегда из дома, и неизвестно, от чьего удара — отца или матери — ему больнее, ему нужен покой и сон, а не полоумная скульпторша с её поползновениями! Да и что бы он о ней подумал, решись она на такое не в собственной голове, а по-настоящему?! Птеродактиль, заполошно маша крыльями, тонул в шампанском, поднимая пенящиеся, шипящие брызги до небес.

— Выключи лампу, — просит Лили, натягивая одеяло до самого носа.

Длинная, тонкая, рельефно очерченная, словно в учебнике по рисунку, рука тянется через стол, в наступившей темноте длинное худое тело ныряет под самый краешек одеяла, замирая в положении «смирно» в добрых пяти дюймах от неё.

* * *

Как она ни устала сегодня, заснуть не удавалось. В ушах грохотал пульс, сердце совершало акробатические номера, кувыркаясь от живота до горла. Обнимет или не обнимет? И какой исход её бы устроил больше? С одной стороны, бушующий внутри птеродактиль заходился криком, буквально толкая её в объятия Сева, алкая ощутить его руку с остротой жизненно важной потребности, подобной голоду или жажде. С другой — это его трепетное к ней отношение, то, что она была для него «китайской вазой», к которой не прикасаются иначе, как с благоговением — невероятно льстило и трогало за душу. Лили вспоминала алтарь из ракушек у него на окне, хрупкий пересушенный листок пергамента с чернильной рисованной «валентинкой», его губы, прильнувшие к её пальцам, как к святыне… Будет ли означать, что она рухнула со своего пьедестала, если рука Сева обнимет её сейчас и прижмёт к себе? И что случится, когда она окажется с ним вместе на грешной земле, лишившись недосягаемого постамента? И будет ли это случившееся тем, чего она на самом деле хотела для них обоих? Когда-нибудь — непременно, когда-нибудь пьедесталу суждено рассыпаться в щепу, а Галатее — обрести плоть и кровь, но сейчас ли? Сегодня ли, здесь ли?.. В ушах грохотал пульс, отсчитывая остающиеся до утра секунды.

Ей казалось — всё тело ходит ходуном от ярящегося набатом сердца, а вслед за ним — застревает в гортани дыхание, частит, нарастает лавиной… Так нельзя, с этим надо что-то делать, не то он услышит, почувствует, узнает, догадается, что творится с ней сейчас. Пять дюймов — всего лишь ширина ладони, исчезающе малое расстояние — и непреодолимая пропасть, рассекающая кровать пополам, меч, век за веком отделяющий Изольду от Тристана. Обнимет или не обнимет?..

Тише, Лили, дыши ровнее, нужно утихомирить это цунами, а не то… Если уж ты «китайская ваза», то не пристало фарфору бурлить кипящей смолой. Нужно успокоиться. Вспомни дыхательные практики, идущие в комплекте с медитациями и прочими менталистскими ухищрениями. Дыхание поведёт за собой сердцебиение, и цунами осядет, набат утихнет — хотя бы чуть-чуть.

Длинный вдох — и втрое длиннее выдох. Раз-и, два-и, три-и — воздух струится в лёгкие, на шесть — неспешно, по капле утекает обратно, ещё на три — пауза. Раз-и, два-и, три-и… Ведь должно же сработать, должно! Но не сердечный набат идёт за дыханием, а дыхание за набатом, оно никак не походит на то, какое бывает у спящих, одеяло, кажется, и вовсе прыгает на груди. Обнимет или нет? А если самой? Ох, Лили!..

Заснуть не получалось. Только на какие-то мгновения провалиться в зыбкое забытье, утлую полудрёму, от любого шевеления тающую туманом.

Отсекая соблазны, Лили со своим набатом повернулась на бок, лицом к стене, стараясь дышать ровно и тихо, будто давно и беспробудно спит. Спит ли он тоже? Или она одна мучается тут, как дура? Его дыхание чаще и сильнее, чем обычно, но значит ли оно такой же набат, как у неё — или просто беспокойный сон? Обнимет или нет — сейчас, когда она, изогнувшись, заступила за невидимую черту, за драккловы пять дюймов, ещё чуть — и коснется его? Сейчас, когда она не сможет увидеть его лица?..

* * *

Северус не заснул в эту ночь ни на минуту. И, несмотря на тягостный вечер, на саднящий рубец в том месте души, где с детства отпечаталось слово «мама», не согласился бы поменять в этих сутках ни единого мига, ни одного события. Ведь все они, выстроившись одно за другим, как верблюды, идущие караваном, привели его сегодня сюда — в эту башню из слоновой кости, к его принцессе.

Очень скоро он понял, что никакая окклюменция не способна утихомирить пылавший внутри пожар, рядом с которым давешние огненные бичи казались просто спичками, зажигаемыми расшалившимися детьми. Лили была так близко. Так непозволительно близко — чуть шевельнись — и дотронешься, и поэтому он не шевелился, застыв мраморным изваянием на самом краю кровати. Стоит протянуть руку — и ладонь ляжет на тонкую и гибкую талию, сольётся с её неповторимым изгибом, напитается её теплом. Спит ли она? Заметит ли она? Проснется ли? А если не спит? Если гневно скинет докучную руку и скажет… или, того хуже, не скажет. А только подумает, с укоризной глядя на совершившего святотатство супостата? Или — и представить тошно — не скинет, не скажет и не посмотрит, а стерпит из жалости, сама навсегда потеряв к нему уважение? А может — накроет его руку своей, уткнётся в его плечо, уютно и сонно посапывая? Нет, нельзя, даже не думай! Она доверилась тебе, подпустила тебя так близко — для того ли, чтобы ты предал её доверие, распустив загребущие лапы?! Если бы она хотела, чтобы он обнял её — повернулась бы к нему, придвинулась бы ближе, проникнув в ту нейтральную полосу, что он оставил и тщательно соблюдал.

Он медленно приподнял и скрестил на груди руки — словно запирая их на замок. Одеяло при этом шевельнулось, и он с ужасом прислушался: разбудил или не разбудил? Но она дышала глубоко и ровно, так глубоко и ровно, словно сидя в асане на занятии менталистикой. Спит. Не проснулась. Уф…

Попытался отвлечься, ощупывая глазами комнату, пытаясь узнавать в искаженных темнотой контурах привычные предметы. Вот тёмная громада шкафа, за ним она пряталась, прежде, чем выйти в тонюсенькой, похожей на зефир, рубашке с открытыми плечами и присыпанным кружевами вырезом…

Спинка кровати в изножье — сколько раз он сидел на ковре, прислонясь к ней, когда они с Лили читали, колдовали, клеили змея или Мерлин знает, что ещё. Да и на самой кровати сиживал не единожды — заправленной, застеленной клетчатым пледом, имея на себе нечто, посущественнее трусов…

Прямоугольные полосы света на потолке, тень от оправленной в латунь люстры — четкая, вытянутая, похожая на Африку. Этот свет — от фонаря у самых ворот парка, именно там он стоял, глядя на эту — тогда матово горящую — люстру, когда… …А потом она обнимала его — мокрого, грязного, натворившего Мордредову прорву дел. Обнимала и целовала, и он целовал в ответ…

Драккл! Куда бы он ни посмотрел — всё было — о ней, всё было — Лили, даже воздух — словно в мандариновом саду, мандаринами пахнет подушка, пахнут её волосы, его волосы… он сам сейчас — как частица её, зачем-то оторванная, отделённая и брошенная рядом — так близко и так далеко.

Пламя внутри гудело, заставляя сердце бежать, мчаться, нестись вскачь, как от лесного пожара. Вот оно замерло на скаку — Лили вздохнула и зашевелилась, неужели, неужели сейчас?.. Нет. Сердце падает в пропасть, продолжая бежать, мчаться, нестись где-то там. Просто повернулась набок, немного отдалив от него мандариновое облако волос, зато приблизив…

Обнять, прижаться, утонуть в цитрусовом облаке, никогда не отпускать!.. Нет, уж точно — не теперь, когда лесной пожар принимает облик беснующегося, хрипящего на привязи барса. Брысь, скотина! Смотри вон на потолок.

Полосы на потолке медленно тускнеют, громада шкафа словно подёргивается пылью, из непроглядно-черной выцветая в асфальтово-серую, мышиную, волчью. Изгиб талии, задрапированный одеялом — как древнегреческая амфора, как выгнутая половинка капли, составляющей Инь-Ян, цепочку от которого уже можно разглядеть на Лилиной шее. Всего на миг прикоснуться — легонько, поверх плотного стеганого покрова — и пора. Рассвет близится, поздний зимний рассвет, Паучий тупик ждёт.

Стараясь двигаться как можно незаметнее, Северус переносит вес на локоть, приподнявшись, не касаясь перины, переворачивается на бок — к ней, тёплой, родной, трогательной, спящей, желанной — едва-едва, не примяв даже одеяло, притрагивается к «горлышку» амфоры. Её волосы, совсем растрепавшись из косы, расплавленной медью плещутся по подушке. Один завиток лежит на шее, под самой мочкой — словно приглашает, зовёт, манит… Северус наклоняется вперёд, вдыхает полную грудь мандаринового дурмана, касается губами — не этого влекущего завитка, всего лишь плеча между кружевной лямочкой и краем будто подыгравшего ему одеяла. В сером сумраке, разбавленном оранжевым фонарным отблеском, плечо Лили кажется персиковым, загоревшим, и персик чувствуют губы — нежнейший, крохотный, золотистый пушок.

Замереть на миг, оторвавшись — проснулась ли?! Нет?! Не проснулась, дыхание не изменилось ни на йоту, всё то же глубокое, сонное. Спи, Лили, солнце моё, любовь моя, моя душа. Спи, до сегодня.

Неслышно выскользнуть из нагретого, пышущего негой логова, в два движения натянуть одежду, ботинки — в руках, чтобы не шуметь. С подоконника — последний взгляд на медное море с персиковым островком. Спящее, безмятежное море, остров Неверленд, как в сказке про летающего мальчика. Что ж, мальчик сейчас улетит, но он всегда возвращался к своему небывалому острову, без которого он — не он.

* * *

ПахнУло холодом, створка тихонько, но быстро встала на место, повернулся, следуя зову магии, шпингалет.

Выждав минуту, Лили села в кровати, огромными распахнутыми глазами встретилась с новорожденным солнцем цвета её волос, бережно, как птенца, прикрыла рукой плечо, всё ещё горевшее там, где встретилось с его губами. Потом упала в подушки, подгребла к себе ту, что хранила остаток его тепла, и провалилась в сон без сновидений. Она тоже ни на что не променяла бы эту ночь.

_______________________________

Примечание

«Ты как — сначала есть или сначала мыться?»

https://ibb.co/2WK4xzV (От Lilyhbp)

Немного фюзеляжа))

Рисованный:

https://postimg.cc/hQcXd8L0 (От Lilyhbp)

https://postimg.cc/CRTxBswn

Кукольный:

https://postimg.cc/BtRqkBL7

Не смогла пройти мимо этой милоты!

Фюзеляж в труселях:

https://postimg.cc/xN1tPmYK

Сев пытается спать:

https://postimg.cc/v46KSCxD

Утренний «остров»:

https://i.postimg.cc/HkrgFbV3/7-CDE4-AFF-8754-4191-849-A-A1-D0-C771998-C.png

Квинтэссенция главы в одной картинке:

https://postimg.cc/jW6c0cSH