Красное на чёрном, или мост в Терабитию (гет)

Коуквортское кладбище в середине февраля с высоты птичьего полёта являло собой весьма унылое и блёклое зрелище. Осевший ноздреватый снег лежал нечистыми лишаистыми пятнами, размытыми и подточенными дождями. Каменные надгробия торчали расшатанными зубами, образуя неровные ряды. Даже те из них, что были повыше, повычурней и побогаче, смотрелись бледно и сиротливо среди этого монохромного пространства. Голые черные деревья полукругом теснились в отдалении, как бедные родственники, не получившие приглашения на поминальный обед. Свежая могила на краю поля походила на жадно разверстую пасть чудовища, скрытого под землёй в предвкушении добычи.

Добыча была тут же, рядом, в виде обитого крепом гроба, установленного на двух табуретках. Рядом стояло несколько человек.

Проводить Тобиаса Снейпа в последний путь желающих нашлось немного. Помимо Эйлин, изваянием застывшей в некотором отдалении, Сев насчитал ещё от силы человек десять — это включая кладбищенских землекопов, смоливших папиросы в ожидании того момента, когда придёт пора опускать гроб в яму и забрасывать её землёй. «Провожатые» разбились на две небольшие кучки, чётко делившиеся по половому признаку: забулдыжистого вида мужички и судачащие между собой кумушки — как он предположил, отцовы кореша и соседки по Паучьему, ни с одной из которых Эйлин никогда не водила дружбы, но нет-нет да и сталкивалась на улице. Кучки старательно не замечали друг друга, Эйлин же стояла особняком ото всех.

Севовы предположения подтвердились, когда они, снизившись за полосой деревьев и обретя видимость, вышли из-под их лысых крон к крестам и монументам. Кумушки, увидев их с Лили, зашептались ещё активнее, неодобрительно косясь на его сине-белые шапку и шарф, некоторые из собутыльников, бывавшие в их доме и видавшие его раньше, даже приветственно кивали с сочувственно-торжественным выражением на блёклых и измятых по случаю утра физиономиях.

Лицо Эйлин, закаменевшее древнегреческой маской, едва дрогнуло при виде сына, она опустила веки, отмечая его присутствие — и не более того. Ни единого вопроса — ни как он сам, ни — вполне логичного в данном случае — с какой-такой неожиданной стороны они появились. На жавшуюся к Севову боку Лили, предусмотрительно упрятавшую волосы под шапку и воротник и перекрасившую свою одежду в подобающий обстановке чёрный, Эйлин не смотрела вовсе, скользя мимо неё взглядом, как мимо пустого места.

Северус и без того не рвался к матери с родственными объятиями и утешительными словами, после этой же пантомимы и вовсе принял столь же равнодушный вид, встав между матерью и соседками, так, чтобы убрать Лили с линии её взгляда.

К слову, одета Эйлин была в длинную глухую мантию подходящего траурного цвета, чистую, но явно не новую, из-под подола которой при каждом дуновении ветра выглядывал обтрепанный край выцветшего домашнего платья, некогда бывшего синим, а сейчас выглядевшего немногим лучше половой тряпки, особенно на беспощадном дневном свету. Голова её, против всех магловских приличий, была непокрыта, и тот же проказливый, уже почти весенний ветер шевелил плохо уложенные, с сильной проседью пряди. Кажется, в них не было столько серебра, когда они виделись с ней последний раз.

Её вид неприятно поразил Северуса, всколыхнув в нём что-то, похожее на застарелую обиду и даже немного ревность — ведь он же привез ей достаточно денег! Более чем достаточно для того, чтобы обновить все свои платья и мантии, не говоря уж о шляпке — хоть маленькой, навроде нашлёпки, которыми щеголяли некоторые соседки, хоть традиционной ведьминской, в которых принято было выходить в магбританский свет. Вместо этого она не поскупилась обить этот кусок деревяшки, который через полчаса закопают вместе со всем содержимым, двумя видами ткани — чёрной снаружи и белой атласной изнутри, мало того — одеть это «содержимое» в столь щегольский, с иголочки, костюм, которого оно, то бишь он, в жизни не только не носил, но и в витринах не рассматривал, понимая, что не про него подобная честь. «Вот, значит, как… — промелькнула горькая мысль. — Зарываешь мои деньги в землю, мама. Деньги, которые должны были скрасить жизнь тебе — украшают смерть ему!..»

Впрочем, против воли приглядевшись к «нему» — лежащему посреди кипенного атласа со скрещенными руками, Северус ощутил, что захватившие его чувства потихоньку тают — по крайней мере, если не к матери, то к отцу. Потому что то, что он видел, уже не было тем огромным, суровым, непредсказуемым Тобиасом, кошмаром его детства и врагом его юности. Облаченная в франтоватый костюм фигура казалась неправдоподобно маленькой, будто Тобиас съежился чуть не вдвое, испустив дух, до того распиравший и наполнявший его изнутри. Здоровенные, тяжелые, наводившие такой страх кулаки превратились в две бледные восковые кисти, переплетенные на груди, совсем не страшные, вовсе не большие — и даже покрывавший их до самых пальцев рыжий ворс словно выцвел, мимикрировал под неживой, кукольный оттенок кожи.

Северус даже подумал, что смерть ему к лицу — ибо лицо это, заострившееся, разом схуднувшее, куда больше теперь походило на лицо, чем та перекошенная, багровая от ярости и виски морда, с оплывшими небритыми щеками, налитыми буркалами и бугристым, отдающим в синеву носом, что предстала Севу в последнюю их с отцом встречу. Пожалуй, такого его он мог бы даже и пожалеть… Если бы искренне не считал, что и миру без Тобиаса, и Тобиасу без мира будет определённо лучше.

Подходить ближе к тому, что некогда было Тобиасом Снейпом, он, впрочем, несмотря на зародившуюся в нём снисходительную жалость, не собирался. Поэтому сначала опешил, а потом ужаснулся, когда, исполняя древний и почти позабытый среди маглов обряд, Эйлин приблизилась к гробу и на минуту-другую положила свою бледную и бескровную руку на почти такую же руку трупа — напротив сердца, пальцами касаясь его груди в сияющем новизной пиджаке. Постояв так, словно погруженная в безмолвный диалог, она развернулась к сыну, сделав лёгкий, но более чем внятный приглашающий жест — мол, теперь твой черёд.

Сев отшатнулся, как от разверзшихся перед ним ворот преисподней, и вцепился в руку Лили, всё это время не выпускавшей его ладони, бульдожьей хваткой утопающего. Нет-нет! Ни за какие блага он не подойдёт ближе, не будет вблизи смотреть в это ненастоящее восковое лицо, не притронется к этому, что раньше было его ненавистным родителем, а теперь не являлось ничем, кроме мертвой материи, предвестницы тлена!

Нет, Северус не был брезглив, иначе как бы он шинковал ровными кольцами крысиные хвосты, отмеривал до унции жабью икру и буквально размазывал по доске червей-нематод для достижения лучшего эффекта. Сама по себе мёртвая плоть не вызывала в нём ни особого трепета, ни омерзения. Просто сейчас дело было не в брезгливости. Он и сам толком не смог бы сказать, в чём. Наверное — в том, что это именно Тобиас лежал сейчас в этом ящике и ждал его прикосновения. Или, вернее, ничего уже не ждал, а ждала Эйлин, выбравшая его — в противовес сыну, выбравшая его — в ущерб себе. Даже теперь, когда его уже не было, а была эта бесполезная восковая кукла в бархатном пиджаке.

Если бы Эйлин стала настаивать, если бы сделала к нему шаг с намерением заставить его, притащить его силой отдавать свой сыновний долг, он бы, наверное, закричал. Позабыв, что он — без пяти минут взрослый, позабыв, что он волшебник, в момент провалившись в детство, в беспомощность, бесправность и беспросветность. Но Эйлин, посверлив его с полминуты глазами, внезапно отвернулась, словно разочаровавшись, со слегка брезгливым выражением на тонких губах, и, ещё раз задержавшись взглядом на усопшем, дала отмашку рабочим закрывать гроб и спускать его в могилу.

Оттаивая, как вчера с мороза, только в разы быстрее, Сев оказался способен почувствовать, что плечо Лили упирается теперь в его собственное, а не скрывается за ним, что сцепленная с её рукой рука подалась вперёд, следуя за увлекшей её за собой фигурой. Быстро и как-то смущенно стрельнув на него глазами и поймав его всё ещё немного ошеломленный взгляд, Лили качнулась назад, отступая, снова оказываясь чуточку за его плечом.

Совсем Северуса отпустило, когда тяжелые, сырые комья земли гулко забарабанили по канувшей в глубине деревянной крышке. Способность к трезвому размышлению возвращалась, принося некоторые мысли: «Теперь его точно уже больше нигде нет. Мы свободны — мать наконец свободна! И скоро она это поймёт. Поверит в это, разрешит себе поверить. Она ведь не плакала здесь на похоронах — ни единой слезинки, ни одного всхлипа. Так, может, она уже начинает понимать это? Понимать, что теперь её жизнь начнётся с чистого листа — и лист этот будет куда лучшего качества, чем тот, что только что перевернулся. Уехать бы ей… Отослать её из Англии, туда, где побольше солнца и тепла? Попробовать уговорить её продать дом и свалить из этой клоаки поскорее…»

Так Северус думал — на разные лады, но примерно в одном и том же русле — всю дорогу с погоста обратно в город, мимо той самой, дикой, заброшенной, переходящий в редколесье части парка, в сердцевине которой покоился спящий, закованный в стазис «Наутилус», дом их детства, их первый — но не последний! — общий с Лили дом. Он представлял себе другой дом — большой, куда больше тесной дощатой «рубки», но не слишком, чтобы не терялось это ощущение уюта, норы, которая спрячет тебя от всего мира, если только захочешь, светлый, но не отданный на откуп беспощадному южному солнцу, а припорошенный легкими весёлыми тенями широких виноградных листьев, оплетающих крыльцо и смыкающихся над ним в прозрачный покров беседки, наполненный воздухом, в котором разлита бодрящая свежесть вздыхающего неподалёку моря, пронизанный покоем, умиротворением и счастьем — одним на двоих.

Чего-то похожего он желал и для матери — может быть, даже где-то поблизости от них — не так чтобы рядом, но и не непредставимо далеко. Там она оттает, в таком доме, там постепенно излечатся её исстрадавшиеся душа и разум, там совершенно другой ветер будет играть её растрепавшимися волосами, которые больше не будут так быстро и рано седеть. Да, именно так и нужно сделать, это наилучший выход из всех возможных.

Северус приободрился, окрылённый такой ясной, такой простой и замечательной идеей, пошёл быстрее, уверенным пружинистым шагом, постепенно догоняя мать, двинувшуюся прочь от кладбища вперёд всех прочих, едва последняя порция земли сорвалась с проржавленной лопаты. Рядом с ним безмолвным воплощением поддержки шагала Лили. Он не говорил с ней даже мысленно — только отправил ей представшую его воображению картинку, где спокойная и просветлевшая лицом Эйлин стоит на пороге белёного дома с видом на море. Лили кивнула, соглашаясь — да, так будет лучше всего.

В совсем иной, вовсе не похожий дом — зажатый другими, подобными ему, в Паучьем тупике — они вступили сразу следом за Эйлин. Никого из присутствовавших на похоронах на поминальную трапезу не позвали — да и была ли она в планах?..

Едва войдя в кухню, Северус понял, что нет. Ничто в ней не намекало на какие-либо приготовления. В мойке громоздилась горка тарелок, обитавших там явно не первый день, посреди стола лежал одинокий кусок хлеба — позабытый, заветрившийся и черствый — в компании нескольких пустых пузырьков от зелий и щербатой кружки Тобиаса, в которой поверх чаинок успела расцвести зеленоватая плесень.

Эйлин, всё такая же прямая и равнодушная, прошла и села к столу, словно не замечая царящего там бардака, по-прежнему ни слова не сказав сыну и уж тем более его незваной подруге. Не сговариваясь, Лили шагнула к мойке, а Сев — к столу.

Вода из умывальника выливалась порциями, приходилось всё время дёргать свисающий вниз рычаг, что мыльными руками делать было очень неудобно. Печального вида тряпка, заменявшая здесь посудную губку, плохо мылилась, зато хорошо размазывала застарелую грязь. Так и подмывало прибегнуть к магии, но она не рисковала размахивать палочкой на глазах у Эйлин, в открытую нарушая закон. Хотя, казалось, та настолько погружена в себя, что не заметила бы и слона, на полной скорости влетающего в кухонное окно. Видимо, хозяйка ни к чему не прикасалась в доме с тех пор, как получила скорбную весть. Или, того хуже, он умер у неё на руках?! Лили давила тяжелый вздох и продолжала упорно тереть тарелку за тарелкой, поминутно дёргая заедающий рычаг и искоса поглядывая на хлопочущего у стола Сева.

У того дела шли получше. Палочкой он пользовался при матери с самого первого дня, как её приобрёл, а до того — не стеснялся прибегать к её собственной. Первым взмахом он раздвинул до упора занавески, впустив в кухню скупое февральское солнце, вторым и третьим — очистил и закупорил склянки, выстроив их на подоконнике ровным рядком по росту. Затем отправил в помойное ведро хлеб, которому давно уже место было именно там, и, следующим движением, подцепил Левиосой кружку, намереваясь упокоить её там же. Не стоит даже мараться мыть! Этому мусору здесь больше не место! Стоит выкинуть этот вонючий хлам — и в доме сразу станет легче дышать! Морем не запахнет, конечно, но…

Сидевшая доселе с безучастным видом Эйлин взвилась распрямившейся часовой пружиной.

- Не смей! Это не твоё!

- Это уже ничьё, оно грязное и мешается на столе, — пока ещё не потеряв оптимистического настроя, навеянного мечтами, ответил Сев.

- Его рука… ещё не остыла… на ней!.. — как припадочная, заголосила Эйлин, с трудом переводя дыхание. От её отстраненности не осталось и следа. — Не смей прикасаться! Пока я жива!.. Не можешь дождаться, да?! Умру — тогда и выбросишь — и меня вместе с ней!..

- Что ты несёшь?! Это же всего лишь битая испачканная кружка! Ты сама себя слышишь, нет?! — вспылил и Северус, всё же ныряя при этом в сумку и нашаривая там флакон с Успокоительным.

Но Эйлин резким неожиданным движением выбила у него из рук пузырёк, и тот закрутился волчком на полу, чудом не разбившись.

- Я пока не сошла с ума, чтоб пичкать меня эликсирами! Подумал бы о себе, ты, кому отец родной — это «всего лишь»!

- Отец родной?! — Северус выскалился на мать, и замершая в ужасе у раковины Лили неприятно поразилась, как они стали в этот миг похожи. — Жаль, шрамов не сохранилось на память, нечего показать тебе, как «отец родной» приветил меня в последний раз! И это не его заслуга, не потому, что он плохо старался! Если бы не Лили тогда… — забывшись, кричал он, и Лили прижала руки к щекам, опасаясь, что он наговорит сейчас лишнего.

Но Эйлин успела раньше её мысленного посыла с мольбой «Остановись!». Она вскочила и, хотя была уже ниже Северуса на пару дюймов, стала наступать на него, показавшись вдруг неожиданно высокой и грозной.

- Убирайся! Мало того, что ты притащил сюда свою рыжую шлюху, которая спит и видит, как примазаться к настоящим волшебникам, так ты ещё и дифирамбы ей осмеливаешься петь в моём до…

Голос у Эйлин враз пропал, а сама она будто съежилась и поблёкла. На её лице отразился страх, она осела назад на стул и заслонилась руками — каким-то выученным, рефлекторным жестом.

Северус плюнул себе под ноги — или ей, ведь их разделяло не больше ярда — и, вымученно спокойным, выверенным тоном обратился к Лили.

- Пойдём, Лилс. Здесь наша помощь больше не требуется.

Уже на пороге Лили обернулась — Эйлин всё так же сидела у стола, только теперь её рука была протянута через стол, а пальцы как будто гладили упавшую набок, так и не донесенную до помойки кружку. Ей показалось, что в глазах у женщины блестят слёзы — первые за этот день.

_______________________________

Примечание:

«Здесь наша помощь больше не требуется»

https://postimg.cc/r0hqmpWh