Красное на чёрном, или мост в Терабитию (гет)

Слезы всё-таки случились, но в самом конце, вечером, когда они, уставшие, наконец добрались до кровати.

Ночной Нью-Йорк Лили решила отложить на завтра — сейчас там было, пожалуй, уже слишком поздно, а завтра можно будет отправиться туда пораньше и заодно застать как раз магловский Сочельник, ухватить кусочек чужого праздника и таким образом как будто удвоить свой. Поэтому ограничились прогулкой вдоль океана, которая получилась гораздо короче, чем предполагалось. Декабрь давал о себе знать и тут, на широте Сан-Франциско, налетающий с моря холодный сырой ветер пронизывал насквозь через все Согревающие и очень быстро отбил желание гулять.

Как ни странно, в пустыне оказалось гораздо теплее, а главное — суше и безветреннее. Небо было ясным, темным и таким большим, словно и правда было куполом, накрывающим плоское блюдце земли, как на старинных гравюрах.

Казалось кощунством разбавлять эту звездную симфонию костром — как в музее пририсовывать усики бессмертному шедевру. Но Лили знала, что Северус любит костры, что теплый живой огонь его радует — значит, так тому и быть, звезды простят их как-нибудь, как прощают всё и вся уже миллионы лет. В конце концов, терпят же они зарево мегаполисов, а тут всего лишь маленький, затерявшийся посреди пустыни костерок.

Ха, маленький! Сев ничего не делал наполовину — и, подстегнутое магией, пламя единым духом взвилось до небес, заставляя ночь торопливо подбирать юбки, а звезды смущенно отступать в тень.

Здоровенная обугленная коряга, оставшаяся с летних хипповских сборищ, наверняка показала бы свой характер, заставив провозиться с розжигом, извести кучу спичек, поуговаривать и поулещивать себя и, возможно, отступиться несолоно хлебавши, но Сев не собирался разводить с ней сантименты. Один взмах руки, один выплеск Силы, жаром отозвавшийся в Лилином животе — и коряга превратилась в факел, занявшись сразу вся.

На какой-то миг Лили даже показалось, что это Адское пламя, что оно сейчас испепелит дерево и расправится с ними, а потом — со всем, до чего дотянется, но пламя, конечно же, было обычным, просто волшебным. Иначе и быть не могло, ведь Сев не доставал палочки — вот и сейчас манящими движениями пальцев подкатил два обглоданных ветром и сушью до гладкости древесных скелета друг к другу, смахнул с них пыль и сор — снова не прикасаясь, а потом приглашающе указал Лили на тот, что был поудобнее и пошире.

Лили не сразу смогла отвести внимание от его рук. С упавшими от запястий рукавами, подсвеченные алыми языками, резко очерченные, кажущиеся из-за графичных теней ещё тоньше, ещё угловатей — и в то же время плавнее, они танцевали, летали, творили волшбу — и приковывали взгляд нечеловеческой красотой. Такие руки могли быть у бога, древнего демиурга, когда он творил мир.

И этими руками демиург полез под мантию — покинув обитаемую маглами местность, можно было не поддерживать больше иллюзию курток и пальто — и достал из сумки какую-то склянку вроде маленькой мензурки, которых, как и пробирок с колбами, всегда таскал с собой изрядный запас.

Это было так нелепо и неожиданно, так не соответствовало тому образу, что навоображала себе Лили, что она звонко рассмеялась, окончательно развеивая мираж. Руки, впрочем, менее прекрасными от этого не стали, как и острый профиль, удивленно обернувшийся к ней.

— Ты чего? Садись, я всё почистил…

— Сев, ты… — начала она, всё никак не в силах справиться со смехом.

— Что? — недоуменно и недоверчиво вздернул бровь он, ожидая подвоха.

— Ты — чудо! — всё ещё смеясь, огласила Лили и наконец уселась, подвернув мантию, чтоб не мести полами землю. — Зачем тебе эта штука?

Внезапно всё стало легко и понятно, как в детстве. Она смеется, она сидит на бревне, он — словно снова тот диковатый мальчишка, смотрит на неё настороженно, восторженно и странно, как бы не веря, что это она — о нем. Снова костер, и ночное небо, и праздник — ну, почти, только молока не хватает, чтоб было один в один! Или лучше глинтвейна, так тоже уже было!..

— Хотел глинтвейна сварганить, раз вразнос купить не удалось, — ответил совершенно сбитый с толку Северус и тут же подумал, что зря, зря упомянул, зря напомнил — сейчас она вспомнит, почему не удалось, и всё сопутствующее, снова затоскует и замолчит…

Но Лили смеялась пуще прежнего, буквало взорвалась смехом, утирая рукавом брызнувшие глаза. Он — чудо. К чему это она? И что за этим кроется — благодарность, восхищение или ирония? И не над ним ли она так заливисто смеется? А, впрочем!.. Пусть даже и над ним! Главное — смеется, а не хмурится, не кусает губы, готовая заплакать, не грызет себя, не смотрит отчаянно. Лили никогда не насмехалась над ним, никогда в её смехе не было злобы и желания унизить. Нет этого и теперь — ишь, заливается. Наверное, что-то он сделал забавно. Забавное чудо. Её.

* * *

Из мензурки вышла отличная чаша — толстостенная, чуть вытянутая в овал, она греет руки, но не обжигает. Вино в этот раз не на высоте — поспешил, смущенный внезапным смехом, вышло кисловато, и имбирная нотка сильнее, чем он хотел. Но это неважно.

Костер просел и вызрел в багряный, звезды снова придвинулись — вот-вот и скатятся сверху, упадут смородинами в вино. Подобравшаяся со спины темнота кладет ладони на плечи, заглядывает между голов, шепчет шелестом сухой пергаментной травы. Они тоже шепчут — почему-то.

— Помнишь?

— Помню. Я потому и смеялась — что будто снова в тогда. Жаль, нельзя отмотать время назад — и чтобы опять вокруг стало, как прежде.

— Говорят, можно… Но для этого нужен сложнейший артефакт, в лавке его не купишь и на коленке не соберешь. Да я и не стал бы никуда возвращаться и ничего менять.

— Понимаю, — она и в самом деле понимает. Что он имел тогда, чем он был, в том времени, когда всё ещё было хорошо? Ему — хорошо не было. Это сейчас он может с одинаковой лёгкостью сотворить кубок горячего вина и золотой слиток, воздать по заслугам хоть зарвавшимся благородным щенкам, хоть взрослому маглу, хоть волдемортову хоркруксу. Тогда же… Нет, будь она на его месте, ей тоже не захотелось бы возвращаться. Очень эгоистично было говорить такое при нем. Не обижается? Быстрый взгляд, ресницами сверху вниз — чеканный профиль, выкрашенный в медный, спокойный серьезный взгляд, огонь отплясывает в зеркальной поверхности глаз. Нет, вроде бы нет. — Я тоже не стала бы. Это я так.

* * *

— Даже странно, что тут так пусто, — говорит Лили, запрокинув лицо в огромное небо. — Я понимаю, что большую часть года здесь именно так, но всё равно невольно кажется — попадешь сюда, а тут снова толпа народа, музыка, барабаны…

— Мы же бывали уже здесь с тобой, и всё было точно так же, — голос Северуса звучит ревниво, ему совершенно не хочется делить Лили с толпой народа и всякими старыми знакомыми, писавшими послания ей на рубашке.

— Тогда был день, — качает свесившимся позади до самого бревна хвостом Лили. — Выглядело не так похоже. А сейчас — точь-в-точь. Темно, костер пылает, на том месте, где мы сейчас, сидели барабанщики с тамтамами, а вон на той лавочке — она покосилась уже, вот-вот упадет! — Тунья…

— А ты где сидела? — он не видел этого кусочка её путешествия, она не показывала ему. Возможно, поэтому ему и не особо нравилось это место — он не был здесь вместе с ней, пускай и только в её памяти. А ей оно нравилось, и сильно, раз её снова и снова тянет сюда. Значит, ей было здесь хорошо. Без него. Нельзя, нельзя, неправильно так думать!

— А я танцевала! — и улыбка её обращена к прошлому, не к теперь. — У самого огня…

Северус помнит, как она умеет танцевать, какая она бывает, если музыка захватывает её всю. Ему ещё жальче становится того утраченного фрагмента, которого для него не существовало. Кто-то другой видел — а он нет. Он попытался представить себе это, воссоздать недостающую картинку — и всякий раз выходило, что больше в стойбище — никого, что он — единственный зритель. И что она танцует не для прочих, даже не для себя самой, закрыв глаза и отдавшись ритму — для него.

«Потанцуй для меня» — хочется ему сказать, но это глупо, и он это знает. Нет ни гитары, ни барабанов, а если бы и были — что толку от них в его руках?! Он мог бы додумать себе любую музыку, разглядеть, уловить звуки в её движениях, но она никогда на такую ерунду не согласится. А он никогда её о таком не попросит, что с музыкой, что без — что значит «потанцуй»? Ещё скажи: «пляши»!

Он прикрывает глаза, и в мареве ресниц пляска света и тени приобретает знакомые черты. Рыжее пламя, рыжая девушка, движется, кружится, завораживает пляской и взглядом. Танцует для него.

«Жаль, что нет музыки, — мысленно вздыхает Лили. — Было бы здорово, если б она сейчас, как в фильме, зазвучала из ниоткуда, я бы пошла танцевать, а он бы — смотрел… Видел меня такую. Можно, наверное, и без музыки, просто представить её внутри, но это, надо думать, будет ужасно глупо выглядеть — как заводная кукла или сумасшедшая! А жаль. Мне бы хотелось…»

* * *

А потом вино кончилось, коряга прогорела, а воздух ощутимо посвежел. Пора было возвращаться.

— Ну что, в «Котел»? — спросил и тут же добавил. — Или к маглам?

— Лучше к маглам, в обычный Лондон, — чуть помедлив, радуясь, что в темноте не видно её лица.

— Ты знаешь там гостиницы? — напряженно, как всегда, с трудом признавая, что он может чего-то не знать.

— Да, парочку. С папой когда-то ездили. Я покажу.

Немного кусает гордость, что не он возглавляет этот путь, не он ведет — а надо бы. И тут же, второй волной — облегчение. Раз так — пусть тогда решает и дальше сама, где, и главное, как они проведут эту ночь. Эту и последующие. Раз уж так.

Лондон встречает ветром, блуждающим среди домов, как заблудившийся пёс, кидает в лицо волосы — его, её. Запах дыма, ночи, корицы и мандаринов, самый лучший коктейль. Его Амортенция пахнет именно так. Пахнет ночами с Лили. Как бы она ни решила, а ещё одна ночь у него есть, в его копилке воспоминаний, она у него уже есть, несмотря на то, что в сердце Англии сейчас только ранний вечер. Без всякого артефакта, без возврата во времени у него уже есть та ночь. И, может быть, будет две.

* * *

— Какой номер желаете? — длиннолицая женщина, завитая, как золотое руно, цепко вглядывается в их лица, а потом — в руки, точнее — в пальцы. Без колец. Лилина роза, горящая в перстеньке — не в счет.

— Самый лучший, — уверенно говорит Лили, и Сев важно кивает, подтверждая — раз дама желает, да будет так.

— Люкс для молодоженов? — с напором, с испытующим прищуром, крутя в отечных пальцах ключ, как недосягаемый приз. Лили краснеет, это видно даже в неярком свете затемненного к ночи холла. — Вы вообще расписаны, молодые люди?

— Конфундус, — шепчет Сев, забирает ключ и честно кладет на стойку бумажные купюры. С оглядкой на спутницу, до её кивка — он так и не привык толком к магловским деньгам. — Обливиэйт. Пошли.

* * *

Кажется, дымный запах так и не отмылся полностью от волос — Лили придирчиво прижимает прядку к носу. Ну и пусть. Пусть будет напоминание об этом чудесном вечере, встроившемся в привычном времени, как потайной карман. Глядится в зеркало, поднимает руки, встав боком, по-кошачьи выгибает спину. Хороша она или нет? Какая уж есть — пора. Вот будет потеха, если Сев, не дождавшись её, уснет!

Она превращает полотенце в привычную ночную рубашку — ситец, кружева, потом морщится и решительно укорачивает её на ладонь. И ещё на одну.

Северус не уснул. Конечно, не уснул, прислушиваясь к плеску воды за стеной. От этого плеска кровь бросалась в голову, заставляла буквально дымиться ещё влажные волосы. Он сидел в наброшенной мантии на краю огромной кровати и думал, как дальше быть. Наколдовать пижаму? Чинно, пристойно и… отвратительно. Улечься в футболке и трусах? Или без футболки? Она прокоптилась у костра почище бекона, чем не причина, чтобы не тащить её в постель? Будет, что ответить, если она спросит. А она спросит? Вряд ли, она слишком деликатна для подобных вещей. Так что всё целиком и полностью на его совести, но он-то знает, что должен и чего не должен. Его мысли чисты… ну, почти…

Плеск прекратился, послышалось шуршание, не оставлявшее времени на раздумья. Как подброшенный пружиной, он вскочил, скинул мантию на приоконное кресло и нырком оказался под одеялом. Ему просто хочется быть ближе к ней. Насколько возможно ближе.

Вплыла — как видение, как призрак стародавней принцессы, лишенной покоя в замковых стенах. Потому что ну не может, не способен живой человек быть настолько, ошеломительно, невероятно прекрасным. Легкая тень, тонкая ткань облекает, как мраморные покровы — богинь, волосы, темные в сочащемся с улицы фонарном свете — пышной летящей копной, короной, нимбом. Так всегда после магической сушки, за это он её и не любил, но она… Мало сказать «ей идет». Идет ей всё, что угодно! Её это… красит? возвышает? венчает? Кто перед ним — Королева Маб? Артемида? Геката?..

— А я боялась, ты спишь… — легкий смешок, такой родной, такой земной голос — ни призраки, ни богини не говорят так.

Она подплывает к кровати, точеные ноги выше колена в сумраке белеют лунным молоком. Откидывает одеяло — волна холода мурашит с ног до головы, заставляет сжаться в комок, в линию, в точку. И тут же — её тепло рядом, ещё горячее — сквозь нежную ткань вдоль бока. Волосы — облаком, щекочут шею, ухо, скулу. Её рука медленно и целеустремлённо планирует на его плечо — наискось через грудь, как удар сабли, и замирает там, едва касаясь, не шевеля даже кончиком пальца, не смещаясь ни на линию с раз взятого рубежа. Рука чуть подрагивает — током бьющейся крови. Как она может быть такой легкой? Как она может быть?!

Лили молчит. Он тоже молчит, забыв, как дышать, как думать. Он силится собрать воедино слова, которые нужно, просто необходимо сказать, давно заготовленные, выбитые в нем слова, но их нет, как нет и голоса, и дыхания, и мыслей. Лили молчит. Один её вздох ветерком проходит по шее и по ключице. Второй. Третий. Слова всё не находятся, он забыл, что значат слова, будто ударенный Обливиэйтом. Ещё один вздох — дольше, рванее других.

А потом приходят слёзы.

________________________________

Примечание

Где-то у холодного моря:

https://postimg.cc/BtZg2vXp

А это что-то такое волшебное — костер, пустыня, вот это всё:

https://postimg.cc/SJJfttLz

Вздохнула раз, вздохнула другой…

https://postimg.cc/FfgyLtvw