Красное на чёрном, или мост в Терабитию (гет)

- Это ведь всё уже было, Сев! Всё это уже было! — всхлипывала Лили, и теплые капли, быстро остывая, катились ему куда-то в подмышку, холодили, снова согревались и сменялись другими — Тридцать лет назад, Гриндевальд!.. Он ведь тоже вещал как раз об этом!.. Чистота крови, маглы — на положении рабов, отжившее старое под видом нового мира! Как они не видят, не понимают, что это ровно то же самое! Сколько можно попадаться в одну и ту же ловушку, прогуливать один и тот же урок?!.. Да, это было давно и не у нас, в Европе, на материке, — горячо спорила с кем-то Лили, хотя Сев ни словом не возражал, — но есть же история магии! Да просто история, в конце концов!..

Лили рыдала, а Северус не знал, что ей ответить, как поддержать, убедить или разубедить. Сказать, как он сам считал, что люди ничему не учатся и вечно готовы подходить к фестралу сзади*? Так это слабоватое утешение, если вообще оно. Наобещать, что теперь-то, в этот раз силы добра и разума непременно и окончательно победят, установив всеобщее благоденствие? Даже в истерике, Лили слишком умна для того, чтобы принимать подобные сказки за чистую монету. Поплакать вместе с ней, как когда-то она — с Петуньей? Он бы и рад, но не выходило — как он ни старался, мировые проблемы не трогали его настолько сильно, не проходили тайфуном через него, как через Лили. Его сердце разрывалось от жалости к ней, за неё саму он готов был бороться — хоть с драконами, хоть с великанами, хоть с Волдемортом, но чужие беды, пусть и не оставляли его равнодушным, воспринимались скорее умом, нежели душой. Выдать что-нибудь отрешенно-философское, вроде «и это пройдёт»? Но это не то, что способно умиротворить её сейчас. Он по себе знал, что, когда — вот так, то кажется, что ничего другого нет и не было на свете, и подавно — никогда не будет.

Поэтому он просто сжимал её в объятиях и гладил, гладил по пышным пружинистым волосам — как ребенка.

- Неужели этому так и суждено продолжаться? Снова и снова будут всходить эти отравленные семена?.. Ведь мы же все — люди! И на земле хватит места для всех!.. — Лили вынырнула из-под его руки и требовательно, отчаянно смотрела ему в лицо двумя вышедшими из берегов озерами. В уличном свете они сверкали, как все сокровища мира.

- Тише, тише, не надо… — бормотал Сев, не очень понимая сам, что он там бормочет. — Не плачь… я с тобой… Я с тобой, моя девочка, моя маленькая, родная… — И гладил волосы, и сцеловывал, собирал губами соленые капли, всё бежавшие и бежавшие по щекам. С выступающих, крапчатых от веснушек скул, с доверчиво прикрывшихся полупрозрачных век, из ложбинки, ведущей к уголкам непрерывно дрожащих, старающихся сдержать рыдания губ. Целовал бы и сами губы, мокрые, соленые — туда, как по водосточному желобу, тоже затекали капли, срываясь от дрожи в новый полет — но нет, не сейчас, не так — как будто пользуясь её состоянием, её уязвимостью, как будто пытаясь урвать что-то себе.

Постепенно Лили затихла, зашмыгала носом, уткнулась, спряталась ему в грудь. Шевельнула рукой — он поспешил расслабить объятия, опасаясь, что ей неудобно, но она всего лишь сотворила антинасморочное заклинание. После плача тоже отлично работает — на ура пробивает нос. Вздохнув — прерывисто, ещё судорожно, но уже свободно — вернула руку на место — наискось на его плечо, снова легко-легко, не перенося веса, коснувшись пальцами.

Лили молчала — слова в ней кончились одновременно со слезами. Северус тоже молчал, пытаясь вспомнить, восстановить в памяти, чего он там недавно наговорил — и что из этого она расслышала. Теперь они лежали ещё теснее друг к другу, тонкая ткань сбилась, сползла, оставшись бессмысленной полосой где-то посередине, и под Лилиным ухом всё громче и громче рокотал тамтам. Казалось, худые ребра с каждым ударом приподнимаются, не вмещая всю полноту звука, толкаются ей прямо в голову — и он ничего, совсем ничего не мог с этим поделать.

Этот глубинный, шаманский, завораживающий ритм она даже не слышала — чуяла, впитывала всем существом. Он с током крови проникал ей в висок, несся на всех парах к её собственному сердцу, а оттуда, удвоившись, тек по обнимавшей твердое плечо руке, как по реке — и иголочками кололся в подушечках, разгорался в них жаром, требуя, взыскуя действий.

Пока рука лежит так, как лежит — невесомо и неподвижно, можно делать вид, что всё так же, как было. Как всегда, как раньше, как все эти годы, когда каждый играл в эту игру и смотрел, как играет другой.

Но стоит ей сдвинуться, поползти, как снежной шапке с вершины горы, как лавина станет неудержима, и тогда… И тогда?..

Пальцы один за другим вздрогнули, приподнялись и снова опустились — уже чуть по-другому, и снова, и опять. Заскользили по гладкой натянутой коже птичьим пером, струйкой талой воды, легковесностью шёлка. Сначала — на самую малость, на линию, на микрон, потом — всё смелее, всё дальше. Рубикон пройден, лавину уже не остановить, Адское пламя — не загнать обратно в нутро палочки.

Тамтамы под ухом дают сбой, спотыкаются — и начинают частить, срываясь на дробящееся стаккато. Лавина переползает с плеча на грудь — через выпуклую, так всегда нравившуюся ей ключицу, через теплую впадинку под ней. Ребра под пальцами сотрясаются, ходят ходуном — и это только придает смелости, зажигает ответные искры в крови, рождает под ложечкой сладкий водоворот. Только молчи, ничего не говори, не спугни меня, пока я…

Он молчит, только гремят барабаны, только вздымается всё выше, всё резче грудная клетка.

Молчание рушится, когда лавина, как свойственно им от века, неотвратимо и предсказуемо сходит вниз. Туда, где кончаются рёбра — напоследок обведя нижние обжигающим снегом.

- Лили, не надо… — трудно сглотнув, через силу разлепляет он губы. Те сопротивляются, не желают выпускать эти кощунственные слова, не желают прекращать, не желают… Но он сильнее. И он должен. — Остановись… — шепчет он, молит, заклинает. — Я ведь не железный… Я могу не сдержаться…

Сказал — и замер, и замерли барабаны, и кузнечные мехи, качавшие ребра, остановились на полувздохе — сейчас всё закочится, то, что хотелось бы, чтоб длилось вечно, закончится и растает лавина, уплывет, испугавшись, рука-река, отодвинется, отдалится пушистое облако, унеся с собой запах корицы и мандаринов…

Но пугать уже поздно. И лавины не сворачивают с полпути.

- А и не надо сдерживаться, — шепчут невидимые губы — и он всей кожей чувствует на них улыбку, такую, от которой окатывает сначало мурашками, потом кипятком. — Не надо… — повторяют они, и облако таки отодвигается, утекает с плеча — только затем, чтобы, нависнув над ним, опуститься, закрыть весь обзор с боков.

Он и не смотрит по бокам, всё, что кроме, словно перестает существовать. Он видит только сияющие каким-то незнакомым внутренним светом глаза и те самые губы. И он сдается. Все принципы, правила, догматы, долг, осторожность, страх — летят к дракклам под хвост и ещё дальше. Он не железный, в конце концов. Она так решила, сама Королева Маб снизошла до простого никчемного смертного — и кто он такой, чтобы противиться настоящей ведьме?!

Губы таки соленые — и это именно так, как должно быть.

Лавина срывается с обрыва вниз, вниз, совершает кульбит — и вот уже он смотрит сверху, теперь его волосы падают по бокам, превращая мир в темный узкий тоннель, в конце которого — её глаза, её губы. Разум делает последнюю попытку — из-под снега, из-под завала, из-под бархатной пятнистой шкуры:

- Ты уверена?.. — над ней, на руках, в планке, застыв мраморный статуей, внутри которой бушует пламя и лёд.

Она не отвечает — и на какой-то миг лёд побеждает, растекается по венам мертвящим толчком. Но тут её руки снова приходят в движение, они говорят яснее и громче слов, они тянут его к себе, прижимают — и статуя рушится, осколки мрамора мешаются с осколками льда. Лили прорастает в него травой, ломкими всепроникающими кристаллами, тонкими уязвимыми побегами, таящими в себе невыразимую силу, и он уже не может понять, где кончается его существо, и начинается она. Её — всё больше, она — везде: возле него, вокруг него, внутри, вместо… Она заполняет собой всё пространство, и от её тепла, от её едва переносимого сияния тают, съеживаются острые граненые льдинки, тают, испаряются камни, тает, растворяется в дивном сиянии он сам… Мгновения превращаются в века, а потом просто перестают существовать, утрачивая своё название, назначение, определение и даже отзвук смысла. Всё — одно: время, пространство, сияние, тень, всё спекается в один-единственный ослепительно-темный туннель, впереди у которого — ярче Люмоса, ярче огня — пылает сверхновая, и имя ей — Лили.

Он несется навстречу к ней, всё быстрее, всё стремительнее, всё ярче свет, и вот уже нет ничего — ни его, ни туннеля, ни тени, ни льда, только безграничный безбрежный свет, взрывающий, сметающий все границы, только свет его звезды, затмившей всё, ставшей всем, только Лили.

- Лили!.. — кто это говорит, ведь его нет здесь, ведь он утонул, навеки пропал в сияющем слепящем море. — Лили! Я люблю тебя!..

________________________________

Примечание

*Магический аналог поговорки «наступать на одни и те же грабли»

Рыдает тут Лили, правда, слишком одетая…

https://postimg.cc/rdLGsVBS

Остановись, лавина, ты прекрасна:

https://postimg.cc/D8zk8Fr4

Красота:

https://postimg.cc/FYKzx202

Тоже красота от Elly, но самую капельку рейтинг:

https://postimg.cc/XXVtz3D1

Сверхновая по имени Лили:

https://postimg.cc/rKfxcGj2