Красное на чёрном, или мост в Терабитию (гет)

Снилась всякая дрянь.

Изломанное тело Дамблдора на каменных плитах школьного двора — мутное, нечеткое, словно не в фокусе, как всегда при взгляде через очки и сущность Поттера-младшего. Через эту муть — иголочками — искры-слезинки, подсвеченные холодным светом Люмосов, в глазах веснушчатой рыжей девушки, чья рука лежала на плече очкастого проводника. Чем-то похожей на неё саму, только волосы ярче и прямее. Само собой вспомнилось — залитый водой пол, маленькая неподвижная фигурка в школьной мантии на нем. Девочка выросла, значит — и Поттер-сын Поттера тоже вырос. Наследственное это у них, что ли?.. Что ж, этому Поттеру с этой рыжей, определенно, повезло больше. Дамблдор лежал — будто спал, со спокойным просветлевшим лицом, непривычно голым без сползших на землю очков-половинок, но и ей, и этим двоим, и всем, кто неразличимыми тенями толпился вокруг, было совершенно, безоговорочно ясно — он больше никогда не проснется.

Маленькое, словно кукольное, тельце тщедушного домовичка с кровавой раной в груди и закрытыми совиными глазами, отчего сходство с куклой только усиливалось. В ушах колотится звон — и не понятно, то ли это всегдашние помехи от присутствия её-чужого сына, то ли шум крови от усилий, с которыми тот, с остервенелым упорством, копает тяжелый сырой песок, придавая ему форму могилы.

Удивленное выражение на морщинистом, словно пожеванном временем и всеми демонами ада лице — и высокая худая фигура, в каком-то невероятном балетном па рушится за странную завесу в центре каменной арки посреди большого темного зала. Непонимающе распахнутые глаза смотрят печально знакомой пронзительной синевой — единственно знакомой на этом иссохшем нездоровом лице. Да ведь это же…

- СИРИУС!.. — надрывно кричит её проводник, разрывая лёгкие, разрывая ей уши, разрывая вязкую, липнущую к разуму пелену.

Где-то недалеко хохочет женщина — страшным, нечеловеческим, безумным ликующим смехом — и в коротком взгляде, брошенном на неё Поттером-младшим, отпечатывается бесноватая черноволосая фигура с волосами, как у Медузы-горгоны. Узнать в ней гордую красотку Беллатрису Лестрейндж, так запавшую в память в исполнении непревзойденной Андромеды, можно с не меньшим трудом, чем в том преждевременном старике — весельчака и циника Блэка. Время жестко обошлось с ними обоими — или это что-то другое, помимо минувших двух десятков лет?

Что же это — она не пожалела собственного брата, безжалостно убила его? Убила, убила, что бы там ни думал себе Поттер-младший, на что бы ни надеялся, безуспешно вырываясь из чьих-то крепких оберегающих рук — туда, к нему — Лили знает, что всё кончено. Из этой арки нет и не будет возврата — от неё отчетливо веет холодом небытия, сочатся вибрации бардо, вот-вот — и захватят, утянут в свои алчущие объятия и тебя…

Каждый раз Лили просыпается с комом в горле и колотящимся сердцем. Раскручивать эти невнятные картинки вширь и вглубь нет никаких сил и желания. Их едва хватает на то, чтобы отработанным до автоматизма движением протащить себя через бардо и с усилием, разрывая морок, раскрыть глаза.

Так сложно потому, что она не надела брошку, поэтому картинки мельтешат, как в прокручиваемом не на той скорости кинофильме, поэтому так сильны помехи, поэтому выплывать приходится буквально на голом упрямстве, продираясь сквозь алчно-равнодушное ничто. Почему она не надела брошку, она же всегда неразлучна с ней, когда собирается снить? Потому что она и не пыталась, не хотела этого, не ждала, она успела отвыкнуть от того, какой пакостью чреваты эти её так называемые «вещие» сны!

По мере всплывания со дна память подбрасывает всё больше деталей — отвыкнуть от этого ей удалось потому, что теперь у неё есть чудесный ловец, маленький, но действенный артефакт, берегущий её в ночи от любой сновиденной напасти. Просто сегодня она спала без него. Почему она спала без него? Почему не повесила его в изголовье, как обычно?

Разум ленивый, скованный сном, запорошенный недавними видениями, далеко не сразу осознает то, что маячит перед судорожно распахнутыми глазами. Высокое стрельчатое окно, его световой двойник поперек широкой кровати, в квадрате света — рука, лежащая поверх одеяла на груди, черные змеи волос, струящиеся по подушке и уходящие в глубокую тень — там, где проходит резкая граница квадрата. В этой тени угадываются плечи, повернутая набок — к ней навстречу — голова, линия шеи, бликующие выступами ключицы… Сев!

И разом — вспыхивает всё, что случилось этой бесконечной ночью, заставляя внутренне сжиматься и трепетать, словно снова и снова переживая, прочувствуя. Его руки, губы, отчаянные, точно вглубь неё глядящие глаза, его финальную дрожь, когда он говорил… говорил ей…

- Это правда? — допытывалась она тогда, после, когда они лежали, выжатые, обессиленные, постепенно выравнивая дыхание и пульс, переплетясь руками, ногами и душами, он — головой у неё на груди, будто желая продлить миг слияния. — Правда то, что ты мне сказал?

Она знала, что правда. Она знала это уже много лет — интуитивно, возможно, сразу, умом — чуть позже, но тоже очень, очень давно. Ей важно было просто ещё раз это услышать, а кроме — наконец-то сказать самой. Теперь уже можно, её мечта сбылась, он первый произнес эти слова — пусть и когда она тоже стала первой в чем-то другом.

- Правда, — бормочет он ей в грудину, вжимается крепче, словно в попытке спрятаться в неё весь.

- И… давно? — её вопрос не лишен кокетства, но и этот ответ ей важен — тоже сказанный вслух.

- С тех пор, как мы встретились, — гулко, глухо, откуда-то из глубин то ли её, то ли себя. Теперь вверх смотрит его затылок, лоб упирается в её кожу, а нос острым кончиком щекочет колышущееся дыханием подвздошье. Его выдох обдает живот воздухом и мурашками, когда он снова разжимает губы. — Всегда.

- Это хорошо, — улыбается она, счастливым рассеянным взглядом шаря по потолку, а пальцами — по застывшему в окаменевшей «стойке» затылку. Волосы мягкие и чуточку влажные — то ли ещё от вечернего душа, то ли от недавнего пота. — Потому что я тоже.

- Что — тоже? — выныривает из своей «норы» он, испытующе блестит на неё глазами из-под посыпавшихся на лицо волос. Снова такой напряженный, как будто вокруг — зал суда, в котором решается его жизнь.

- Тоже тебя люблю! — легко отвечает Лили, не гася улыбки. Ей самой удивительно, с какой лёгкостью выскочили из неё эти слова, которые она, как ребенка, берегла и носила под сердцем так долго.

- Правда? — в свою очередь, переспрашивает он, всё ещё словно парализованный, но теперь — надеждой.

Лили, стараясь не засмеяться от переполняющей её легкости — чтобы он не принял это за несерьезность, хватает его за плечи и укладывает назад — на нагретое, такое уютное место.

- Ага! — выдыхает ему теплом во влажную макушку, целует в тёплое, обвивает его руками. — Тоже очень давно.

Он долго молчит, потрясенно переваривая сказанное. Такое впечатление, что её слова стали для него новостью — из тех, что надолго выбивают из колеи. Если Лили, всё зная и понимая не первый год, просто хотела убедиться, услышать по-настоящему, оформленное голосом и словами, то он как будто и не ждал от неё такого. Как будто и не надеялся на подобный ответ. Как будто то, что она его может любить, не укладывалось у него в голове.

Потом, видимо, всё-таки как-то уложив, а то и запихав сказанное, длинно вздыхает, крепко обнимает её в ответ, снова зарывается в неё, как в гнездо — но уже совсем по-другому. Не поднимая головы, начинает быстро, мелко, горячо целовать — ровно под его губами счастливо, радостно и легко бьется сердце.

Но есть ещё одно, что хотелось бы прояснить. На что она тоже, кажется, знает ответ, но всё же…

- А почему ты не говорил мне раньше?

Он отрывается от неё, снова замолкает, собираясь с мыслями. Не скажешь же ей, как есть — что до усрачки боялся того, что может быть после?! Что, сказав такое, вывернув наизнанку нутро, душу, всего себя, он потеряет надежду, если ей это окажется ненужным. Пока он молчал — всё могло оставаться, как есть, хорошо ли, худо ли — но она была рядом, и этого ему, в общем-то, хватало. А ловя журавля, легко упустить синицу, оставшись вовсе ни с чем. Или не оставшись, потому что какая жизнь может быть после, у вывернутой шкуры, с вырванным сердцем и выпотрошенной душой.

В то, что подобное его признание вызовет зеркальный ответ, он не верил — надеялся иногда, мечтал, сочинял себе кучу историй и сюжетов на ночь, но не верил всерьез — ведь где она, и где он: прекрасная, звонкая, солнечная, добрая, смелая, всеми обожаемая Лили Эванс — и ходячее недоразумение, сутулое, хилое и носатое, под названием Северус Снейп. Пока молчишь — можно каждый вечер придумывать себе сказки, едва разинешь пасть, сказав то, что не надо — и сказкам конец.

Временами он и сам убеждал себя, что это глупость, что Лили не такая, чтобы как-то лицедействовать перед ним, а значит — он хотя бы немного да интересен ей, хоть чуточку небезразличен, и было бы честнее сказать, таки вывернуться перед ней всем, что есть. Что её симпатии ему хватит с лихвой, а его любви — достанет на них обоих. Но голос разума не заглушал въевшийся подкожный страх, и всякий раз, как он почти решался, страх выползал и затыкал ему рот. Последний раз он чуть было не решился перед походом в Гринготтс, понимая, что дело предстоит опасное, и эта возможность быть откровенным до конца может статься и вовсе последней.

- Да как-то к слову всё не приходилось, постоянно было не до того, — наконец выдал он, постыдно пламенея ушами и радуясь, что предателей не разглядеть в темноте. И торопливо, горячо добавил. — Я собирался! В последний вечер в Хогвартсе хотел сказать, но мы же тогда втроем засиделись с планами заполночь, утром нужно было на поезд, ну и…

- Я тоже в тот вечер об этом думала, — умиленно вспомнив о своих тогдашних метаниях, призналась Лили. Сейчас ей вполне хватило того, что Сев сказал — а вернее, чего он не сказал. Левое ухо, прижатое к её ребрам, жглось не хуже утюга. — Чуть Патронуса тебе не отправила — ночью, из спальни, представляешь?!

- Представляю, — вздохнув, буркотнул Сев, мучительно ощущая себя идиотом. А ещё трусом, размазней и самым счастливым человеком в мире. Сочеталось оно всё просто феерически, но в целом этот компот был упоителен, и он не променял бы его ни на какой другой. Его — вот такого, тощего, лохматого грубияна из Нижнего города — любит самая лучшая девушка вселенной! Чем он это заслужил? Да не пофиг ли? Сейчас — уж точно!

Ещё некоторое время прошло в молчании — не тягостном, а прозрачном, светлом, как июньские сумерки, одном на двоих. Лили уже задремывала, утомленная, угревшаяся под его руками, когда Северус внезапно позвал:

- Лилс… — и повисла пауза, как будто говоривший спешно решал, продолжать ли начатое или лучше откусить себе язык, пока не поздно.

- М? — сонно откликнулась она, разлепляя тяжелые веки.

- А давай поженимся? — он проговорил это так быстро, а потом так резко замолчал, словно откусил-таки язык, и это были последние слова от него до скончания времен.

Лили разом проснулась — дремота соскочила с неё, как после ведра ледяной воды.

- Поженимся? В смысле? Прямо сейчас? То есть, не сейчас, а, допустим, завтра — пойдем в мэрию и… Или что ты имеешь в виду?

- Нет, не в мэрию, — поморщился, как от кислого, Сев, оказывается, не утративший способности говорить и, кажется, уже начавший об этом жалеть. — Можно и туда, если ты хочешь, — поспешно добавил он, опасаясь, как бы Лили не записала его в когорту тех, кто, воспользовавшись девичьей невинностью, начинает увиливать от обязательств. — Но не сейчас, не завтра и даже не в этом году — нам ведь ещё год до магловского совершеннолетия, а с согласием родителей могут возникнуть проблемы… — Лили в очередной раз поразилась, что он, выходит, успел уже прокрутить в голове и это, в то время, как она в блаженном бездумье таращилась в потолок. — Я имел в виду даже не женитьбу как таковую, а… что-то вроде обручения. Вроде того, что сделал Малфой для Нарциссы перед её седьмым курсом, когда она переживала из-за разлуки. Мне Рег рассказывал — просто такой магический обряд без лишних свидетелей и прочей канители. Как символ, что он готов быть с ней всегда, что бы ни случилось. Как и я — с тобой… Если ты не против, конечно…

На глазах Лили вскипели слезы, ничего общего не имеющие с теми, что душили её пару часов назад. Тайная колдовская церемония посреди леса, в их заветном месте, только для них двоих! Это было настолько прекрасно, что никакая свадьба и рядом не стояла. Тем более, что традиционные свадьбы с некоторых пор ассоциировались у неё с плотоядным оскалом Поттера, загнавшего наконец вожделенную дичь. Нет, предложенное Севом было в сто, в тысячу раз лучше! Она никогда бы не додумалась до такого сама, но, едва он это озвучил, поняла, что это — именно то, что надо. А мэрия… там посмотрим, нужна ли она вообще!

- Конечно! — Эхом откликнулась она, проморгавшись. — Конечно, не против! Сев, это… — достойных слов для эпитетов внезапно не нашлось, и она просто обняла его покрепче, сползя пониже, так, чтобы очутиться с ним на одном уровне. — Только…

- Да? — тут же с тревогой переспросил он.

- Рема с Фионой нужно всё же позвать. И Регулуса.

- Как захочешь, — облегченно пообещал Сев — сейчас он был готов пообещать вообще всё, что угодно, не то что такую малость. — Найдем им подходящую роль, чтоб не стояли столбами.

А потом, хоть и не сразу, они всё-таки заснули — теперь уже Лили головой на плече Северуса, где имелась такая удобная, словно специально для неё выточенная ложбинка. И теперь, проснувшись в последний раз и понимая, что сон перебит окончательно, Лили лежала рядом и умиленно смотрела, как он спит, примеряя на разные лады трогательно-собственническое «мой»: «Мой любимый», «мой мужчина», «мой суженый»…

Квадрат на одеяле постепенно бледнел, вытесняемый поздним зимним рассветом, а потом погас, уступив место жидким сероватым сумеркам. Спящего становилось видно всё лучше: сначала проступили общие очертания, потом грубые мазки, большие площади, как на полотнах экспрессионистов, следом — всё больше и больше отдельных черт: спокойное расслабленное лицо, всё так же повернутое набок, сомкнутые веки, закрутившийся от влажности и так и высохший завиток на открывшейся шее — у самого уха, отделившийся от откинутых назад волос. Он выглядел особенно нежно и чувственно на тонкой оливковой коже, на юношески-хрупкой шее. Остальные волосы, застывшим вихрем улегшиеся вокруг головы, устилали подушку, перетекали на вторую, смешивались, переплетались с её собственными, казавшимися в неверном утреннем свете почти карминными — красное на чёрном, огонь и земля, Инь и Ян. Белки под куполами натянутых век еле заметно шевелились — Северусу что-то снилось.

С трудом оторвавшись от этой завораживающей картины, Лили, как могла осторожно, где-то даже применив левитацию, чтобы его не тревожить, выбралась из кровати и поспешила в ванную — и так терпела до последнего предела, не в силах закончить эту невероятную, вместившую несколько эпох и эонов, ночь.

________________________________

Красное на черном от Patricia:

https://postimg.cc/fVBkkNFJ

Лили смотрит на спящего Сева:

https://postimg.cc/qh9HQpPP

Сев спит в сиянии сверхновой:

(От Tafa)

https://postimg.cc/dDqfPkB5

(Не знаю, от кого)

https://postimg.cc/CdNWzH5y