Красное на чёрном, или мост в Терабитию (гет)

Она редко выбиралась теперь из дома. Почти забросила зелья, перестала бывать в Косом. К чему, если на пропитание теперь хватало и без того? В город тоже выходила нечасто — до пары магазинов и обратно. Вся её жизнь, казалось, сконцентрировалась в стенах дома, в них она пряталась, как улитка в раковине, отгораживалась ими от всех, от всего, врастала в них, только там ощущая себя неуязвимой. Каждый выход на улицу — как прыжок со скалы. Каждый брошенный случайный взгляд — как наждаком по стеклу.

Но в тот день она всё-таки вышла. Совсем ненадолго — нужно было обменять очередную золотую безделушку из заветной шкатулки на галеоны и фунты. Долго собиралась, как в трехдневный поход, тянула и тянула, придумывая себе мелкие и внезапно очень важные дела, пока не спохватилась, что до закрытия банка осталось всего-ничего. Уже с порога вернулась, заметив, что позабыла на умывальнике кольцо — то самое, что ей никогда не дарил Тобиас. Нашла, надела, досадливо глянула в треснутое зеркало в прихожей.

Она не любила зеркал. Зеркала отвечали взаимностью, отражая уставшее, рано постаревшее лицо, всё словно сползшее вниз под гнетом непосильной тяжести. Глаза-туннели, морщины — двумя шрамами по сторонам рта, небрежно закрученный пегий узел на затылке. Она не любила зеркал и поспешила отвернуться, едва исполнив давний колдовской ритуал. Кажется, за сегодня она впервые на себя смотрела, и за вчера, кажется, тоже. Было бы на что. Тобиас тоже давно не смотрел ей в лицо, по ночам нашаривая её, спящую, под одеялом. В те разы, когда не засыпал, едва коснувшись подушки — если вообще добирался до них обеих.

Тобиаса не было дома, когда она уходила. Его постоянно не было дома днем — и порой до глубокой ночи, иногда — до вечера, случалось — до утра. Как-то она попыталась выспросить у него, где он был, но тот, будучи в благодушной, даже несколько сентиментальной стадии подпития, ответил только:

- Думаешь, за юбками бегаю? Дура-баба, кому я, кроме тебя, нужен? И ты, кроме меня, кому?..

Она вернётся гораздо раньше, чем он обычно приходит домой. Он не узнает, что она куда-то ходила, что у нее снова завелось немного деньжат. Она успеет.

Косой оглушил непривычным шумом и гамом — столько людей сразу, в одном месте, и все только и делают, что пялятся на неё. С отвычки чудилось именно так, и она старалась держать спину ещё ровнее, голову ещё выше, чем обычно. Руки то и дело оправляли и одергивали мантию — не задралась ли, не подвернулась, не выставляет ли её на потеху всей этой толпе?..

Слава стихиям, в банке было почти пустынно. Гоблины, скучая, клевали острыми носами над стопками монет и подшивками пергамента.

Всякий раз, выкладывая свою ношу на весы, она чувствовала себя воровкой: вот-вот ближайший уродец поднимет свою огромную голову, проткнет насквозь буравчиками глаз и спросит: «А откуда это у вас?».

Она никогда не спрашивала, откуда у Северуса эти вещи. А гоблины никогда не спрашивали её. Сегодня тоже — грубоватый золотой браслет канул в длиннопалых когтистых руках, будто так и надо, будто она имела право и на него, и на вырученные взамен деньги.

Деньги она, не считая, ссыпала в поясной кошель и поспешила к выходу. Аристократы не считают монет. Пусть будет так, ей хотелось, чтобы это выглядело именно так.

Ещё только начинало смеркаться, когда она аппарировала обратно к заднему крыльцу дома в Паучьем. Выступила из воронки перемещения — и чуть не упала, споткнувшись о…

- Тоби?!..

Он лежал на ступеньках, как будто из последних сил полз по бесконечной пустыне — к дому, но взобраться на самую последнюю у него не достало сил. Рука, беспомощно высунув запястье из клетчатого фланелевого рукава, добралась, а он — нет.

Она упала возле него на колени, не чувствуя, что острый край ступеньки больно врезался в голень, ссадил колено сквозь шершавую грубую ткань. Перевернула его на спину. Он был таким тяжелым, он совсем не помогал ей в этом, напротив — как будто не хотел, опять не хотел смотреть на её лицо. Он и не смотрел. Красные, испещренные сеткой сосудов глаза уставились куда-то в сереющее небо над её левым плечом.

- Тоби, да что же!..

Пальцы такие неловкие, ломкие, словно ветки прихваченного морозом краснотала — никак не достать палочку, она уворачивается, прячется, обманывает их, как живая… Как живая…

Она не знает, как нужно лечить. Единственный доступный ей Эннервейт — в пустоту, в молоко, плавно заливающее двор, крыльцо — ещё чуть, и затопит, захлестнет, Тоби утонет в нем, исчезнет, пропадёт… А она не умеет лечить, она не знахарь, она всего лишь когда-то была зельеваром…

Зельевар. В прошлый раз же она смогла! И в этот сможет. Нужно просто дать ему выпить пару склянок, влить в него по капле силу и жизнь — и всё станет, как раньше! Но она не может оставить его тут, оторваться даже на минуту, бросить его тонуть в безжалостном молоке.

Дверь отлетает к стене от слишком сильного взмаха и, рикошетом, скрипит обратно, застывая на полпути. Она и не думала, что так может. Что ещё так может. Она и сейчас не думает об этом. Она ловит, один за другим, летящие ей прямо в руки, как ручные птенцы, флаконы и пузырьки. Все — она призвала все, что были, все, что остались стоять по полкам с давних времен. С тех самых пор, когда она ещё была зельеваром. Она помнит их все на ощупь. Вот — нужный. И вон тот. И этот.

Тобиас не хочет пить. Зелья бегут по его вялым губам, по щетинистому подбородку, на фланелевый клетчатый воротник. Она разжимает ему зубы и вливает в него магию, собственноручно сваренную магию — но глаза его всё так же бездумно таращатся в небо, а стекло возле губ не мутится даже едва. Она не лекарь. Но она ещё не проиграла.

- Тоби, не смей!!!

Почти невозможно вызвать Патронуса, когда в голове только паника. Ни одной, самой крохотной счастливой мысли, ни единого проблеска. Она не уверена, что вообще сможет. Она не помнит уже, когда могла. Но она должна. И белый сияющий лебедь наконец срывается с конца палочки и улетает, безгласный, в это проклятое белое молоко. Ничего, он и молча приведет подмогу — тем, за которыми он полетел, не привыкать. Только она знает, что белый лебедь — на самом деле черный. Может быть, теперь уже седой. Как она.

Салатовые мантии толпятся, мнутся вокруг, преступно медлят. Почему они ничего не делают, почему не несут его в больницу, почему?!

- Простите, миледи, мы ничем не можем помочь…

- Это потому что он магл, да?! — не крик, а рычание, раненая львица над поверженным львом. Она не подпустит к нему стервятников, не подпустит никакое зло. Но здесь нет стервятников, а зло уже пришло. Обогнало её на пути, опередило, улучило момент, когда её не было рядом — пришло и осталось.

- Нет, миледи, — в голосе пожилого колдоврача обида. — Это потому, что он умер. Мне жаль…

- Возьмите деньги! Всё, всё возьмите, у меня есть ещё! — трясущимися руками срывает кошель, сует его, вталкивает, но салатовые мантии прячут рукава, отступают, качают капюшонами. Подолы их тонут в молоке. — Только спасите его!!! Сделайте что-нибудь!..

- Мне жаль… — шелестит зло голосом пожилого колдомедика. — Всё, что мы можем — забрать его, чтобы подготовить тело к погребению…

- Нет! Уходите! Прочь! — и от её рявканья мантии отступают, ныряют в молоко полностью. Жалкие шарлатаны, они просто не умеют лечить маглов, они просто… — Потерпи, Тоби, подожди, я сейчас!..

Теперь он ещё тяжелее, уже не как куль с мукой, а как дерево, резное твердое дерево в рубашке её мужа. Даже сквозь рубашку — холодом. Ничего, потерпи, есть ещё настоящие врачи, я найду их, они тебя вылечат, а потом — мы снова вернемся домой и будем смеяться над этими бездарями! Будем смеяться… Тоби…

В Лондоне молока нет — и ей кажется, что это хороший знак. Словно они убежали, спаслись.

Память её не подводит — магловская больница оказывается именно там, где она и думала, где видела её мельком несколько раз. В окнах — свет, и это тоже хороший знак. Что это за больница, она не знает, да и не всё ли равно? Там маглы лечат маглов, а денег ей хватит, должно хватить.

Стены холодные, а подлокотники кресла — такие же твердые и деревянные, как рука Тобиаса, когда она закидывала её себе на плечи, собираясь аппарировать с крыльца. Почти наугад, в ночь и город. В столицу, конечно, этим коуквортским коновалам доверия нет.

Полноватый доктор в белом — не чета этим попугаям — халате идет к ней, с бумагами в опущенной руке. На его лице нет скорби, нет притворного, липкого сочувствия. Сейчас он скажет, что с Тоби всё в порядке, сейчас…

- Мэм, ваш муж болел в последнее время? Жаловался на что-то?

- Нет, никогда! Он никогда не болел! — и сейчас не будет, слышите, слышите же, ну?!

- Подпишите, пожалуйста, — те самые бумаги, наверное — чтобы положить его в здешний стационар.

Глазами — по строчкам. И ещё раз. И ещё. «Смерть в результате апоплексического удара… острое нарушение мозгового кровообращения… тело доставлено супругой… смерть констатирована в…» Тело. Смерть. Смерть…

Зачем она уходила сегодня?! Именно сегодня, сейчас?! Зачем не осталась, когда она была так нужна?! Её не было, когда она была нужна ему, а теперь — теперь нет его. Нигде нет, вообще. Возможно ли это? Он же всегда приходил к ней обратно, он же знал, что тоже нужен ей! Как же он мог уйти — насовсем?..

- Тоби, а как же я?!

- Простите, мэм?

- Кроме тебя — кому?!..

Доктор неодобрительно смотрит на странную женщину в черном линялом мешке вместо одежды.

- Мэм, прошу вас не шуметь в помещении клиники.

Она не плакала в эту ночь. И в следующую тоже. Не плакала она и тогда, когда чумазые землекопы закидывали землей полированную резную древесину. Плачут — живые. А она утонула на крыльце вместе с Тоби в том молоке.

Уходить было — легко.

________________________________

Примечание

Вот такая Эйлин:

https://postimg.cc/dkTqFnH8