Красное на чёрном, или мост в Терабитию (гет)

Остаток зимы пролетел, как кино на ускоренной перемотке — бесконечные домашние задания, подготовка к ТРИТОНам, всё больше набирающая обороты, заказы на зелья: Костерост, Кроветворное, Заживляющее, спазмолитик… Будничная суета, сбрызнутая редкими яркими пятнами встреч «ложи» в Выручайке и ещё более редкими сполохами полнолуний. Над всем, как некогда над Святочным балом, витало неозвученное: «последнее, последнее…». Последний Лилин день рождения в стенах Хогвартса, последний школьный Имболк, последняя весна в Запретном лесу…

Хотелось остановиться, замереть и вобрать в себя всё целиком — замок, лес, озеро, карамельные огоньки Хогсмида, нежные губы фестралов на ладони, губы Сева, перепачканные пеной от сливочного пива, заснеженную звериную тропу в чащобе — и потом её же, наливающуюся молодой остроклювой травой. Но времени выдохнуть, взять паузу и с головой погрузиться в тот или иной момент вечно не хватало. А может, не хватало не времени, а душевных сил, всех без остатка уходящих на сжимающую витки спирали рутину.

Каждый раз, стопкадром подмечая что-то подобное, Лили приходилось тормозить себя насильно и буквально проговаривать, прочитывать по слогам: «Смотри, запоминай, этого больше не повторится!». Ресницы делали взмах, клацал внутренний затвор встроенного куда-то между сердцем и душой фотоаппарата, ещё один драгоценный снимок бережно отправлялся в архивы памяти: портрет, пейзаж, снова портрет. Портретов больше всего.

Задумчивая Фиона, сидящая на широком подоконнике спальни, машинально покручивая на пальце светлый ободок.

Сев, изо всех сил старающийся сохранять равнодушие и серьезность, а на самом деле жутко довольный, распечатывающий очередное письмо из фонда с «когда это наконец закончится» правками и редакторскими замечаниями.

Старательно, вторым слоем красящая ресницы Аннабэль, в три погибели согнувшаяся у трюмо, чтобы поймать самый удачный свет — брови выгнуты до предела, рот — вытянутым овалом, сосредоточение и упрямство с кисточкой наперевес.

Тонко улыбающийся Регулус, встряхивающий отросшей челкой — от парикмахерских услуг Лили он вежливо отказался, а дома не бывал с прошлого лета, всеми правдами и неправдами выбив себе возможность провести каникулы в замке.

Проглядывающие через дымную завесу руки: длинные ломкие пальцы, выступающие суставы, коротко, под корень обстриженные миндалины ногтей — священнодействующий Сев над котлом, отблески жара на кончике носа и в зрачках, добавляющая «свежую струю» в окружающую облачность сигарета, прихваченная зубами.

Солнечным зайчиком, одуванчиком посреди поля — улыбка Люпина, чье лицо заострилось и повзрослело из-за сбритого наконец со щек легкомысленного пуха.

Красно-золотая молния, тормозящая свой головокружительный полет на полпути к земле — с тем, чтобы прицельно взблеснуть очками и оскалом… Испорченный кадр, ресницы моргают усиленно, засвечивая, заливая молоком пленку.

Снова Сев — облитая каминным кармином статуя, ненаглядное пособие, состоящее из острых углов, резких линий, лабиринтов теней — протягивающий ей, растекшейся по кровати, бокал воды со столика у очага. Впрочем, нет, это же не последнее, таких кадров у неё ещё будет много — но пусть, пусть!..

Беспорядочно звякающие колокольцы в длинной седой бороде; квадратные очки в темной строгой оправе над светлыми строгими глазами; пушистая, разделенная надвое лысиной шевелюра, едва виднеющаяся за спинами выросших учеников…

И опять Сев, много Сева — больше всех прочих, взятых вместе и помноженных на сто. Потому что ведь — и правда последнее. Сколько бы заполненных Севом фотоальбомов в её памяти ни было после, это будет — другое. Не про Выручайку, не про Большой зал, не про темные холодные коридоры, не про выстуженную всеми ветрами верхушку Вороньей башни, не про синюю гостиную, не про Хогвартс.

Затвор клацал, снимки один за другим белыми бабочками летели вниз, укладываясь в аккуратные безразмерные стопки в глубинах памяти.

* * *

Видимо, искать людей — непростая задача даже для профессионалов. Работники магловской почты в Лондоне, куда должны были приходить до востребования адресованные мисс Эванс и мистеру Снейпу письма, уже давно узнавали эту парочку в лицо и издалека здоровались, лицезрея их, как по часам, каждые выходные. Но каждые выходные выяснялось, что следующего визита не избежать.

До начала весны они получили ответы только на два своих запроса, и оба ответа были неутешительными. Один из бывших однокашников Реддла ещё в прошлом десятилетии отбыл на континент — и там следы его терялись, недоступные более британским справочным бюро. Второй, учившийся на класс старше, скончался после продолжительной болезни пять лет назад.

Две ниточки, связывавшие мятежного лорда с его прошлым, а самодеятельных охотников на хоркруксы — с медальоном, натянулись, тренькнули и оборвались.

Третья лопнула в конце марта, четвертая — за пару недель до Бельтайна. Эти нити держались одним концом за приютских ребят, главная мечта которых — всех и каждого — была о семье. О настоящей семье, с папой и мамой, которые однажды перешагнут порог этого убогого во всех смыслах заведения и скажут «Ну, здравствуй, сынок!». Для двух сирот из приюта Вула эта мечта стала явью: их усыновили в возрасте десяти и двенадцати лет, и больше ничего о Джейсоне Келли и Стиве Майлзе неизвестно, потому что Джейсон Келли и Стив Майлз перестали существовать. Вместе с новой семьей они обрели новые фамилии, а может, и новые имена, охраняемые тайной усыновления, и где они теперь, как их зовут и живы ли они вообще, оставалось только гадать.

- Ну что, чайки? — грустно шутила Лили, поглядывая в стрельчатое замковое окно, за которым озорной весенний ветер причесывал свежеприсыпанные клейкими зелеными листочками ветки. — Как раз и холода отступили.

- Может, и чайки — как ТРИТОНы сдадим, — совершенно серьезно отвечал Северус, против воли устремляясь в заоконные дали вслед за её взглядом. — Но я почему-то надеюсь на это последнее письмо. Не может же так отчаянно не везти пять раз подряд — этому противоречат все законы физики, логики и статистики!

- Зато закон подлости рад будет подтвердить! — недоверчиво фыркала Лили, но сдавалась — потому что уж очень хотелось сдаться. Прибавить сейчас ко всей учебной волоките ещё и бессмысленные метания вдоль прибрежных скал — было попросту смерти подобно. Отказаться от поиска хоркруксов, пусть и на время — малодушно. А так — вроде бы, они-то и ни при чем, просто обстоятельства непреодолимой силы вынуждают ждать. — Ладно, держим пальцы за последнее письмо и за статистику!

* * *

А тем временем подоспел Бельтайн. Свежий, ветреный, ясный — последний. Или первый — это как посмотреть.

- Надо же, уже год прошел! Если бы наш обряд был на год, как Рег рассказывал, то теперь пришла бы пора его обновлять, — на бегу удивляется Лили, после прошлого Бельтайна расспросившая, конечно, младшего Блэка об особенностях подобных таинств да и сама поворошившая фолианты в библиотеке.

- Не теперь, а завтра, — отвечает ей дотошный Сев. — Такие обряды действовали год и один день. Но наш не из таких, если Рег ничего не напутал, — и после секундной заминки. — А что, ты повторила бы его? Не передумала за год-то?

- Не передумала и не передумаю! — рассыпает колокольчики Лили, и они со звоном катятся вдоль коридора, рикошетя от стен. — И повторила бы столько раз, сколько нужно. Но я рада, что не придется повторять!

- Почему? — напрягается и деревенеет парень, даже зная, что она ничего такого не может иметь в виду — слишком беззаботен её голос, слишком веселы бубенцы.

- Потому что трепать такие слова и беспокоить такие силы, что ни год — слишком расточительно! Они — как сокровище в сундуке, которое лучше лишний раз не доставать! — Новый заряд колокольцев выстреливает по каменным плитам, а Сев расслабляет спину и опускает вздернутые нервно плечи. — А ещё потому, что иначе мы бы не успели побегать в такую ночь — а так хочется!..

- Бегали же всего неделю тому, в полнолуние, — ему вовсе неохота спорить, он и сам с удовольствием бы пронесся с ней вместе по ночному волшебному лесу ещё разок. — Уже соскучилась?

- Ага! Жду-не дождусь! — Бубенцы укатываются вдаль, по извивам коридоров, и он, словно притянутый магнитом, следует за ними, как завороженный.

- А после выпуска, если хочешь, можно и в мэрию, — глуховато доносится издалека.

- В мэрию? После всего? Какая скука! — Звон стихает за поворотом, и остается только шум ветра за окном, и шелест леса, и закат — перед последней Ночью костров…

* * *

Отогретая апрельским солнцем, напоенная мартовскими дождями земля приятно пружинила под лапами. Ветер пах всем сразу — и всем по отдельности, распадаясь на завитки запахов, как на отдельные ноты в придирчиво выслушиваемой музыке. Только он не придирался, он так чувствовал и жил, когда он был барс.

Вот завиток далекого дыма из хижины Хагрида — у великана сегодня на ужин похлебка из кролика с чесноком. Вот щекочущая ноздри струйка мышиной норки, а рядом, но не смешиваясь — горчинка свежих дубовых листков. Вот нотка фестральего страха — что-то испугало стаю в ночи, но не сильно, не до паники, чуть-чуть. Вот ручеек прелого прошлогоднего опада с притоком из стремящихся сквозь него ввысь юных стебельков. Вот волна легкого, но пронизывающего, кажется, всё вокруг аромата — ветреница зацветает, вся поляна покрыта белым звездчатым ковром. Но сильнее всего, ярче всего, крепче и слаще — самый замечательный в мире запах: запах жизни, молодого мощного и легкого тела, запах пантеры, его большой кошки, его кошечки, Лили…

Пантера припадает на передние лапы, игриво клонит голову набок, готовая отпрыгнуть, едва он приблизится к ней хоть на шаг. Готовая снова сорваться на безумный безудержный бег, как минутой раньше, бег, приведший их в это море белых звездчатых цветов.

Дымчатый кот прыгает, не надеясь успеть, не надеясь застать её на месте, застать врасплох, но, когда он приземляется, эбеновая, ошеломительно пахнущая статуя пантеры в полный рост ещё там.

Она встречает его в воздухе, поднявшись на дыбы, страшные лапы со спрятанными когтями, расшалившись, толкают его в грудь. Это игра, да, но силы в толчок вложено немало, и барс катится по земле, по зеленым пахучим листочкам, по белым цветам, приминая их, выжимая из них жизнь и сок — и пантера катится с ним, над ним, под ним, клубком, кувырком, кубарем. Ах так?! Не уйдешь! Теперь моя взяла!

Пантера больше, но барс ловчее, и вот пепельное берет над гагатовым верх. Двухдюймовые клыки прихватывают, прикусывают бархатную черную шею — снаружи, у загривка, не чтобы ранить, а лишь показать: я тебя поймал! И — что-то меняется, меняются правила, меняется игра. Он ещё не понял, что именно, но что-то стало совсем иначе, чем было до.

Пантера замирает, растекается снятой шкурой под его лапами, под его зубами, она больше не рвется, не бежит, не догоняет, не показывает в шутку силу. И запах. Первым, наверное, изменился запах, только он не сразу заметил это, потому что запах для большого кота — весь мир. И этот запах зовет, требует, повелевает, ударяя в голову крепче вина. Туманит голубые глаза, заволакивает медные, заставляет сильнее сжиматься зубы.

Запах становится всем, вытесняя все прочие ноты, все лишние завитки, дым, листву, фестралов и ветреницу. Остается только он — запах жизни, запах желания, буйной весенней силы, любви. Той любви, когда ты уже не совсем человек, но и не вовсе зверь.

Той, что выжала их досуха, выкрутила, как тряпки, и швырнула, обессиленных, двумя пятнистыми шкурами на белый, звездчатый, изрядно измятый ковер.

Они спали зверями так, как нередко спали людьми — перекрестив и перепутав темные и светлые лапы, голова к голове, ловя и повторяя дыхание. Впервые спали под покровом шерсти, а не одеял — и выше, ещё одним слоем, как пледом, укрытые небом Бельтайновской ночи.

_______________________________

Примечание:

Лилин альбом.

Севушка с книгой от Lilyhbp:

https://postimg.cc/fSvj5cZh

Карандашный Люпин:

https://postimg.cc/XpVTWxrd

Нестриженный Регулус:

https://postimg.cc/hh8HNNtK

Задумчивая Макгоннагалл:

https://postimg.cc/dDcbHJvW

Добрый дедушка Дамблдор:

https://postimg.cc/MMB8cTwB

Сама Лили (фото):

https://postimg.cc/dZmPBxLt

И барсопантерный инь-ян:

https://postimg.cc/p5tMKHV6