Красное на чёрном, или мост в Терабитию (гет)

Саму трагедию, случившуюся в Самайн 1981 года, Лили пересматривать не стала — и без того в ней был уже знаком каждый шаг. Ей было интересно другое — выкинет ли её из сна, когда жизнь двойника оборвется, или обзор просто переключится на Гарри и продолжится с места обрыва. Выкинуло.

Предварительно протащив через бардо, словно под килем. Лили уже успела отвыкнуть от липких ощущений, даримых этим пограничным состоянием. Сориентировалась быстро — благо, единожды настроенный якорь стоял на страже: он-то и дернул сновидицу на себя, как лебедкой, выволочив на поверхность и выбросив на сушу действительности страдать кессонной болезнью. То бишь — маяться дедукцией в полвторого ночи.

Первая мысль, которая аварийной лампочкой зажглась ещё в «зрительном зале», в тот момент, когда дверь коттеджа в Годриковой лощине слетела с петель, была о Питере Петтигрю. Тихоне-Хвостике, на которого были возложены все надежды семейства Поттер и друга семьи Бродяги-Блэка. Лили убедилась, что сумасбродный план последнего претворился в жизнь без изменений, и дальше, на протяжении следующих месяцев, должность хранителя не перешла ни к кому другому.

То, что Волдеморт, как к себе домой, явился в Годрикову лощину, что вообще увидел хоть какой-то дом и смог вступить на его порог, говорило… нет, не об одном, а о двух. Или Питер погиб, героически исполнив свой долг до конца, или Питер предатель, та самая крыса, которую искали и так и не смогли найти. Был ещё третий вариант, объединяющий, так сказать, в себе первые два: что струсивший Петтигрю, которому прищемили хвост, сначала рассказал всё, что знал, и даже больше, а потом предсказуемо получил Аваду промеж глаз, потому что ценность такого жалкого субъекта в качестве пленного для Волдеморта стремилась бы к отрицательным значениям. Но по большому счету, гипотез оставалось всего две: или мертв, и тогда с него взятки гладки; или жив, потому что загодя перебежал в стан врага и нагрел себе там местечко.

Чтобы подтвердить или опровергнуть любую из них, нужно было опять погружаться в сон — мутный, вязкий, стреноженный помехами сон глазами Гарольда Поттера — и смотреть историю дальше, вычленяя из детских и школьных будней важные лично для неё крохи.

Этим она собиралась заняться, но чуть позже — потому что недодуманной осталась вторая мысль. Мысль, кольнувшая её под ложечку ещё несколько сновиденных дней назад, когда после визита Дамблдора (а бывший директор не то чтобы часто чтил своими посещениями дом Поттеров, поэтому всякий раз оно становилось событием) Джеймс как бы невзначай обмолвился Лили, что отдал ему «на поизучать» свою фамильную мантию, доставшуюся ему от недавно почившего отца. Вернее, он бы и не сказал, если бы Лили не спросила — обычно Поттер, дурея от скуки, использовал мантию-невидимку для игры с сыном в прятки или в «ку-ку», а тут она заметила его вылезающим из-за шкафа под радостный хохот застукавшего его карапуза и поинтересовалась, с чего бы это стратегия их игры так разительно изменилась. Тут-то Поттер и признался, что одолжил мантию директору, который, якобы, внезапно крайне заинтересовался оной и решил срочно проверить некую возникшую у него теорию.

Сновидица знала, что Дамблдор знал. Знал о мантии — если не со школы, где Поттер пользовался ею, чтобы беспрепятственно бегать в лесные самоволки (и выслеживать по закоулкам Сева), то точно с самого начала орденских времен, когда артефакт не раз пригождался юным фениксовцам для особенно важных и тайных дел. Знал о происхождении этой мантии — ведь наивный гриффиндорец никогда и не пытался делать секрета из того, что получил её от отца. Тем более — какие уж тут секреты от обожаемого директора?!

Если уж они на четвертом курсе смогли сложить два и два и провести параллель между детской сказкой о Дарах Смерти и волшебной хламидой дальнего потомка одного из её героев, то умудренному годами, опытом и беспрепятственным доступом в распахнутые студенческие мозги директору это и вовсе не составило бы труда. Что там выяснять, в чем убеждаться?

А главное — почему не раньше, не после какого-нибудь собрания или вылазки, а именно теперь, едва ли не накануне рокового самайновского вечера, когда мантия уже которую неделю не мозолила глаза ни Дамблдору, ни прочим орденцам, превратившись из тайного орудия в детскую игрушку? Потому что директор внезапно перечитал на сон грядущий сборник старинных сказок и столь же внезапно вспомнил родословную семейства Поттер? Потому что не мог и подумать, что возвращать вещицу будет уже некому, а её отсутствие лишит и без того обреченных (не только предательством, но и собственной беспечностью!) затворников даже призрачного шанса на спасение? Хотя бы кого-то из них — например, Лили Поттер с сыном? Или же, напротив — мог и подумал, придя за мантией в точно рассчитанный и выверенный момент? Прочитав в панических мыслях предателя, что обратный отсчет пошел?..

У Лили по-прежнему не было ответа на вопрос «зачем». Предположение, что Дамблдор переметнулся на сторону тьмы, не выдерживало никакой критики — к чему бы ему в таком случае, с его-то мощью, связями и знаниями, весь этот балаган с подпольем, противостоянием, сладкими речами? Захоти он, и от всего Ордена феникса не осталось бы и горстки горелых перьев, а следом — и от Министерства, и от Магбритании, если немного поднатужиться. Это если не брать в расчет потенциальное объединение с Волдемортом, а считать, что Дамблдор всегда будет играть в свои и только в свои ворота.

Нет, тут явно было что-то сложнее и многосоставнее примитивной жажды власти и мести, как у приютского сироты Тома Реддла. Тот никогда не умел плести интриги, действуя, по большей части, в лоб, грубыми топорными методами. Это только у таких, как он, мир делился строго на черное и белое, право и лево, верх и низ. Да ещё, пожалуй, у гриффиндорцев. Дамблдор, хоть и вышел некогда с того же самого факультета, слишком долго ходил по этой земле, чтобы попасться на удочку столь банальной дихотомии.

Чего же мог хотеть Великий Светлый волшебник Альбус Дамблдор, ведя речи о недопустимости любой смерти и неизбежной победе любви, закрывая глаза на перебежчика под самым своим кривым носом, забирая у доверившихся ему людей единственный шанс на спасение?

Невольно снова вспомнился Гэндальф — и недовольный голос Сева, чихвостившего ещё одного Великого Светлого за то, что не сделал всю работу сам, отправив на муки и смерть кучку безраздельно верных ему идиотов. Что бы ему стоило подлететь к Роковой горе на своем ручном орле, кинуть в жерло колечко и улететь прежде, чем всё вокруг начало бы рассыпаться? Так недоумевал когда-то Сев, так недоумевала сейчас и Лили: и правда, не легче ли было бы устранить проблему собственноручно, чем набирать и воспитывать армию ничего толком не могущих изменить желторотиков, гибнущих один за другим? Гидеон и Фабиан, Доркас, Эдгар Боунс, Бенджамен — и это только те, чьи смерти отголосками просочились сквозь добровольное заключение Поттеров в её сон!

Почему, зачем, для чего он всё это делает и делал? Только ли для того, чтобы почти победивший уже Темный Лорд с размаху убился о годовалого сопливого пупса в детской кроватке, оставив после себя кучу трупов (включая её собственный), корзинку хоркруксов и недобрую память? Знал ли он доподлинно загодя, что так получится? Знал ли он о хоркруксах до той поры, когда вместе с выросшим Гарольдом залез в потайную пещеру? Знал ли о готовящемся предательстве — а если знал, то кто тогда после этого он сам?..

Впрочем, чтобы говорить о предательстве Дамблдора, нужно было сначала доказать оное от Петтигрю, а этого пока не было и близко. Найдешь одно — найдешь и другое. Первое потянет за собой второе, как иголка — вдетую сквозь ушко нить. Пока же у неё в распоряжении была только россыпь разрозненных фактов, а значит…

Лили открыла шкафчик, хлебнула прямо из горлышка Успокоительного — иначе с такой кашей в голове было бы не заснуть — и закопалась обратно в перины: ночи к концу октября стали уже весьма прохладными. Ей предстояло путешествие по стопам собственного нерожденного сына — и именно в нем следовало искать ответы, если таковые вообще имелись. Жизнь Лили Поттер — короткая, как у бабочки-однодневки, закончилась, и Лили Эванс ни за что бы не променяла ни одну из её частей на свою.

* * *

Вопреки ожиданиям, первые пять не то шесть лет жизни вихрастого Джеймсова отпрыска не только не внесли ни капли ясности, но и вовсе с трудом просматривались — словно пленка была затертой, а киноаппарат барахлил. Лили надеялась, что, глядя взрослой из глаз младенца, сумеет увидеть и осознать куда больше, чем способен детский мозг, но этого не случилось.

Маленький Гарри смотрел, на что хотел, и запоминал, что запоминалось, и были это вовсе не магические тайны, а красная машина на улице или чешущаяся собака в соседском дворе. Подобные фрагменты получались яркими, выпуклыми, всё остальное же текло малосвязной туманной рекой, не сильно отличающейся от вязкого бессмысленного бардо. Выпутаться из него, даже отделившись от тела проводника, не удавалось — детского сознания не хватало на то, чтобы достоверно «срисовать» и заполнить пространство вокруг себя.

Ваза на серванте, собака, гроза с молниями и громом, стая ворон на облетевшем дереве, солнечные пятна на низком скошенном потолке — вспышки, моменты, стеклышки в калейдоскопе, из которых, как ни тряси, не сложишь цельной картины. Из той страшной ночи Гарри не запомнил вообще ничего, кроме ярких зеленых вспышек и потом — рычащего летающего чудовища, под знакомый «дыр-дыр-дыр» которого он заснул.

Свою лепту вносили тут, конечно, и помехи — привычные уже помехи имени Поттера, про которые Лили успела благополучно забыть, просматривая жизнь своей «тезки». Кажется, она готова была прозакладывать свою палочку, что знает, когда они появились: в ту ночь, когда сын Лили Поттер победил Темного Лорда, не вылезая из кроватки. И, кажется, она даже разгадала их причину. Недаром ощущение изнутри мальчишки так сходно было с тем, что накатывало на неё вблизи от волдемортовых душехранилищ.

Гарольд Поттер тоже был хоркруксом Тома Реддла — нечаянным, случайно получившимся хоркруксом, вместилищем для финально разошедшейся по швам сущности темного мага. Да, от парня «фонило» слабее — если одно прикосновение к дневнику когда-то вышибло её из сновидения, точно бешеным квоффлом, то Гарри просто туманил ей все органы чувств, бонусом забивая мозги ватой.

Наверное, такова особенность живых душехранилищ — их собственная душа несколько сглаживает негативные проявления чуждой. Интересно, находился ли в истории ещё хоть один такой же сумасшедший, чтобы поэкспериментировать с живым субстратом для хоркруксов? Если и находился, то никаких вестей о себе не оставил.

Как и Том Реддл, вместо трактата о новом слове в хоркруксогенезисе, начертавший только непроходящий зигзаг на мальчишкином лбу. Этот зигзаг малец, бывало, подолгу рассматривал в зеркале — приподняв длинную челку, всегда закрывающую это безобразие от чужих глаз.

О том, что это «безобразие» он знал от тети Петуньи, она же и стригла его так, чтобы даже краешка оного не выглядывало из-под черных непослушных волос.

Да, Тунья… Как ни мало удавалось усвоить из детства осиротевшего Гарольда, то, как вела себя по отношению к нему её сестра, не лезло ни в какие ворота. Постепенно, продираясь сквозь муть незрелого восприятия, с течением времени обретавшего четкость всё больше, Лили увидела и чулан под лестницей, и драные на коленях растянутые штаны, в которых мальчишка болтался, как цветок в проруби, и половую тряпку в неловких детских руках — а порой, если результат Петунью чем-то не устраивал, то и летящую, рассыпая грязные брызги, прямо в лицо.

Без сомнения, сестра ненавидела племянника так, как только может взрослая женщина ненавидеть ребенка. Нет, Лили помнила и про их ссоры в этой реальности, и про злосчастное письмо, и про конфликт Вернона с Джеймсом накануне свадьбы, и про многое другое, шаг за шагом отдалявшее её от сестры. Но как можно было переносить претензии к покойной родственнице на её ни в чем не виноватого сына — понять не могла.

Да, глядя на Гарольда, она и сама с трудом удерживалась от того, чтобы мысленно не именовать его Джеймсом, так они были похожи. Да, Гарольд, бесспорно, уродился волшебником, что растравляло здешнюю Петунью ещё больше. Да, у неё имелся собственный ребенок, который очевидно ревновал к «подкидышу».

Но остервенение, поднимавшееся в Петунье при одном взгляде на племянника, было чрезмерным и избыточным даже с учетом всех этих нюансов.

За время просмотра «хроники» Лили так и не прониклась никакими родственными чувствами к сыну своего двойника. Не она носила его под сердцем, не она часами укачивала у груди и не она замирала от восторга, подмечая в младенце черты любимого мужчины. Тем более, что и черты были не те, и мужчина — не тот. Теперь же она невольно представила, как отнеслась бы, окажись у неё на иждивении Дадли — весьма неприятный, надо признать, мальчишка. Скорее всего — не смогла бы полюбить, как родного, особенно, если родной бы в этом уравнении присутствовал. Но — каморка под лестницей?! Обноски? Постоянная ругань и оскорбления? Тыканье этим злосчастным шрамом, на который он бы, в силу малолетства, сам и внимания не обратил?

Как же Тунья дошла до жизни такой, что отыгрывается на ребенке за все прошлые обиды? И почему, раз ей настолько претит жить с ним под одной крышей, не сдаст его, в конце концов, в приют? Вряд ли бы там ему пришлось намного хуже, чем в подобном «родном» доме!

Или поведение Туньи — всего лишь продолжение линии всеобщего помешательства, характерного для обитателей здешней реальности? Одни клеймят Рема предателем, другая сживает со свету сына сестры…

И куда же провалился Блэк, ненаглядный Поттеров Сири, души не чаявший в крестнике? Почему не прилетел на своем «дыр-дыр-дыр» хотя бы его проведать? Вряд ли Петунья устрашила его, отвадив от дома мухобойкой.

* * *

Впрочем, очередные странности сновиденной истории не сбивали Лили с намеченной генеральной линии. Пока что вопросов появлялось больше, чем ответов, но не все из них стоили пристального внимания.

Больше всего Лили хотелось снова увидеть Северуса — даже больше, чем разгадать загадку собственной трагической смерти. До поступления в Хогвартс оставались считанные годы — ничем не примечательные, унылые и довольно однообразные, которые совершенно не жалко было проскакивать большими скользящими прыжками. Никто из магического мира в доме Петуньи и Вернона Дурсль не появлялся, а значит — все судьбоносные встречи — это Хогвартс и только Хогвартс.

Наскоро разделавшись с порядком набившей оскомину работой, Лили прилегла в пятницу после обеда с твердым намерением досмотреть «кино» до нового появления главного героя. Благо, погода была на редкость сонной, а невыспавшейся она ходила последний месяц почти всегда: осознанные сны практически не давали отдыха мозгу, наоборот загружая его сверх всякой меры, так что клевать носом стало для неё привычным уже состоянием: как перед экзаменами, когда спишь по четыре часа в сутки, только тут наоборот — по десять, а толку столько же, если не меньше. Чтобы ничего — а главное, никого не упустить, полезла в чемодан за брошкой — соскучившаяся пантера смоляной каплей втекла на её протянутую ладонь и тут же устроилась на груди, перепрыгнув на домашнее платье. Лили стало стыдно перед маленькой волшебной вещицей — словно та была нелюбимым ребенком, вынужденном скрываться от разгневанных мачехиных глаз в чулане под лестницей. Только вот — ребенок-то был любимый.

Стиснув зубы, Лили поворошила старую мантию на дне и достала цепочку с кулоном и перстень. Роза продолжала гореть огнем, явно пытаясь заменить собой отсутствующее на сплошь затянутом небосклоне солнце.

«Я на твоей стороне». О чем ты, Сев? Что ты вкладывал в эти слова, когда говорил их мне, когда шептал их над возникающим под руками артефактом? Где та моя сторона, Сев? Которая она — та сторона, где ты — рядом со мной? А если не рядом, если все эти поезда и правда растащили нас друг от друга по разным краям земли — то тогда о чем это всё? Почему она цветет и не вянет, зачем?.. Не может же это значить?..

«Дура!» — жестким, но снисходительным голосом прокомментировала Петунья у неё в голове. Не та Петунья, что швырялась грязной тряпкой в сморщившееся детское лицо, а та, что всегда готова оделить её чаем, кексом — и добрым словом, естественно.

«Дура» — согласилась с ней Лили, зажмурившись, как от тряпки, и быстро надевая перстень на отвыкший от ободка палец.

* * *

Она знатно развлеклась, наблюдая за нашествием сов на тихий Петуньин домик, а потом — за безумной гонкой через всю страну, закончившейся ночевкой на острове и эпичным явлением Хагрида. С умилением оглядела Косой, отделившившись от фонящего помехами мальчика — такой мирный, уютный, одновременно спокойный и многолюдный Косой, какой уже почти стерся из её собственной памяти. Перепрыгнула последний, наполненный напряжением и ожиданием месяц перед школой.

И вот — алый пыхтящий паровоз, запруженная ошалевшей толпой школьников и родителей платформа, лязг, писк, визг, совиный клекот и тысячелогосый гомон. Всё такое привычное и родное, ничуть не изменившееся.

Огненно-рыжее семейство, подсказавшее Гарольду дорогу — близнецы разительно похожи на братьев Пруэттов. Позже, когда один из многочисленных рыжих детей оказался с Поттером в одном купе, Лили поняла, что не ошиблась: мальчишка представился Уизли, а ей не раз приходилось слышать от близнецов, что в той жизни, что в этой, байки про их взбалмошную сестру, выскочившую замуж за Уизли. Гидеон вечно ржал, что Молли не иначе как по масти выбирала. Значит, та расплывшаяся женщина с кучей апельсиновых детей — и есть Молли Пруэтт, теперь давным-давно Уизли, а эти близнецы — родные племянники тех, шумных огромных весельчаков.

Насмотревшись и навспоминавшись, Лили уже хотела было снова промотать — хотя бы до того момента, как растерянный табунок первокурсников набьется в Большой зал, где проводника можно будет оставить на произвол судьбы и поискать среди профессоров Северуса, как огненный отпрыск Молли полез за пазуху и под бубнеж о том, что ему вечно приходится донашивать всё за старшими братьями, вытащил крысу.

Вернее, крысюка. С тех пор, как Лили видела его последний раз, он несколько погрузнел и отъелся, явно не бедствуя на Уизлевых небогатых харчах. Но узнать его Лили узнала бы из целого полчища крыс — как не перепутала бы огромную черную псину ни с одной другой, хоть сколько похожей. Или одного, хорошо знакомого ей оленя. Или волка — единственного из всех.

Это только для тех все крысы на одну морду, кто не был близко знаком ни с одной из них. И кто не видел, как эта морда за секунду уступает место лицу — чем-то немного напоминающему крысиное, пухлощекому востроглазому лицу с неправильным прикусом верхних крупноватых зубов. Лицу Питера Петтигрю, тихони-Хвостика, которому положено было уже десять лет почивать в сырой земле, пав смертью храбрых. Или же прятаться под видом крысюка-фамильяра где-нибудь подальше от тех немногих, кто способен был его узнать.

— Его зовут Струпик, и он абсолютно бесполезен — спит целыми днями. Отец подарил Перси сову, когда узнал, что тот будет старостой, и я тоже хотел, но у них нет де… я хотел сказать, что вместо этого получил крысу…*

Лили издала вибрирующий горловой звук, которым раньше оповещала всех, оказавшихся в зоне слышимости, что индейцы вышли на тропу войны, и вылетела из сна прежде, чем племянник братьев Пруэттов договорил слово «крыса». На автомате проскочила бардо — благо, с брошкой это было плёвым делом. И так разогналась, что скатилась с кровати, чувствительно приложившись копчиком о паркет.

Вечерело. Сегодня пятница. Если Дамблдор не изменил своим привычкам, весь Орден сейчас в сборе и гоняет чаи с лимонными цукатами. В конце концов, её оттуда никто официально не изгонял.

_______________________________

Примечание

* Прямое заимствование из текста Дж.К. Роулинг «Гарри Поттер и философский камень»