Красное на чёрном, или мост в Терабитию (гет)

И этой ночью она наконец увидела его. И ужаснулась. Снова.

Это было даже хуже, чем со сном про Сектумсемпру. Там Северус показался ей человеком без возраста, она только приблизительно могла предположить, сколько ему лет по столь же приблизительному возрасту Гарри, да и просто все взрослые виделись тогда ей, школьнице, не то чтобы одинаковыми, но находящимися где-то на одной части спектра. Тогда её больше впечатлила засасывающая пустота его глаз.

Сейчас она доподлинно знала, сколько исполнилось Северусу в год поступления маленького Поттера в Хогвартс. И теперь уже она сама была и ощущала себя взрослой, успев к тому же переобщаться с кучей разновозрастного народа. Раньше всё, что перевалило за двадцать пять, с подростковым максимализмом воспринималось уже «глубокой старостью», но тридцатилетние орденцы быстро изменили её мнение по этому вопросу.

Сидящему на преподавательском помосте Северусу Снейпу восемь месяцев назад исполнился тридцать один год.

На два года меньше, чем Доркас Медоуз — горбоносой огненноглазой гордячке с осанкой мраморной статуи, чьи пламенные речи не оставляли равнодушным никого в Ордене. Доркас выглядела юной и цветущей, запросто смеялась и болтала с молодежью, и они сами не делали различий между собой и ею.

На два года больше, чем близнецам Пруэттам, чьи дурачества порой переходили всякие границы и тянули даже не на выпускной курс, а на вступительный. Дюжих, беззаветно преданных Ордену и орденцам братьев было виднее и слышнее всего как в бою, так и на дружеской пирушке после напряженной ночки. Никому из молодежи в голову не пришло бы считать их старше себя: опытнее — да, но в остальном эти шумные безрассудные гиганты были сущими детьми.

Северус выглядел так, будто из него выдернули стержень, а потом опавшую тряпичную куклу кое-как походя набили чем придется и подперли для жесткости черенком от метлы. Нервно-подвижная, текучая, кошачьей хищной грации фигура, то сосредоточенно ссутуливавшаяся над пробирками, то воодушевленно распрямлявшаяся, как согнутый и отпущенный сук, словно закаменела в единожды выбранном — наобум и случайно — положении. Плечи застыли, как тролли, застигнутые лучами солнца, одновременно клонясь вперед под тяжестью какой-то невыносимой ноши и противоборствуя этому в попытке разогнуться.

В лице не было ни капли той живости и задора, что у тридцатилетних орденцев. Оно было бесповоротно взрослым — в том, устаревшем, максималистском смысле. Лицо без возраста, без радости и без жизни. С будто приплавленным к нему выражением вечной брезгливости и неприязни. Оно, такое, порой проскакивало у её Сева и, в общем-то, не то чтобы редко. Но, как и любое другое, почти моментально сменялось, как волной, смываемое подступившим следующим. У здешнего Северуса волну в одночасье сковал лёд, как и камень — плечи.

И эти горькие борозды от острого, клювом нависшего носа — вниз, вниз, к позабывшим, что такое улыбка, губам. Они были мельче тех, что распахали его лицо тенями на части в пустом, залитом водой и кровью туалете, где он предстал перед ней таким впервые, но они уже были. И явно прижились там давно и накрепко. И скептический залом на высоком лбу — волосяной намёк на который она так любила разглаживать пальцами, умостив его голову на своих коленях. И нездоровая желтизна кожи, которую невозможно было списать даже на неверное, тоже отдающее в желть свечное марево.

«Слишком много курит. Не бывает на воздухе, — пронеслось в голове непрошенной тревожной квочкой. — Не ест».

Это добавилось при взгляде на его тарелку с нетронутым ростбифом в первозданном окружении горошка.

Мастерству кухонных эльфов отдавали должное все вокруг — и крошка Флитвик, обладавший недюжинным для таких размеров аппетитом, и Хагрид, как раз сейчас смущенно выгребавший себе третью добавку из общего блюда, и даже Дамблдор, цепко следящий пронзительным голубым взором за красно-золотым столом. Даже неприступная Макгонагалл не забывала аристократично отправлять в рот мелко нарезанные кусочки. Не говоря уж об изголодавшихся студентах, уминавших угощение так, словно не видали еды как минимум неделю.

Лили вспомнила перекошенное страданием лицо Сева — и чужую боль, острым ножичком ковырнувшую ей нутро. Здесь его некому лечить. И он сам, похоже, не делает ничего, чтобы справиться с застарелой болезнью.

Черные неопрятные волосы дохлыми змеями лежали по застывшим костлявым плечам — такие же тяжелые и неподвижные, как они. Бледные восковые руки намертво вцепились в салфетку и нож, а их обладатель буравил мрачным тяжелым взглядом всё тот же гриффиндорский стол, где возбужденно гомонили, размахивали руками, поднимали кубки. Ещё бы! С ними — теперь и до самого конца школы — победитель Сами-знаете-кого, знаменитый Гарри Поттер!

Знаменитый Гарри Поттер не выглядел ни героем, ни победителем. Мелковатый и тщедушный для своего возраста, в перемотанных липкой лентой очках, с темным торчащим вихром на макушке, растерянный, неверящий и счастливый, он напоминал Джеймса Поттера в негативе — инверсированного не по цвету, а по настроению и восприятию. К нему-то и были прикованы что васильковые директорские стекляшки, что непроглядные северусовы тоннели.

В тоннелях, где-то в самой их глубине, под милями пустоты, клубились тяжелая ненависть, ледяное презрение и дикая, неизбывная боль. Они возникли там сразу, едва низкорослый первокурсник в числе прочих перешагнул порог Большого зала. Они оставались на месте, когда широкополая Шляпа укрыла вихрастую голову до самого носа — разве что, приправившись затаенной тревогой и напряженным ожиданием. Они были там и сейчас, затянувшись поверх, как масляной пленкой, патиной безнадежной усталости.

Тяжело, наверное, было смотреть в эти тоннели — и коллеги за столом старательно избегали этого, даже обращаясь к нему напрямую. «Северус, передай, пожалуйста, соль» — а глаза в скатерть.

«Вряд ли у него здесь водятся закадычные друзья» — глядя на это, подумала Лили.

Вот и мальчишка, рассеянно пробегаясь по лицам своих будущих профессоров, споткнулся о тоннели, потупился и стал ожесточенно тереть ладонью то место, где молнией змеился шрам.

Стоп, при чем здесь шрам? Шрам — отметина от Волдеморта, место, куда вместе с заклятием просочилась непрошенная частица его души. А Северус, как бы он ни выглядел и не смотрел — не Волдеморт.

Лили подошла-подлетела поближе, незримо встав у страшного безвозрастного Северуса за спиной — и ощутила, как накатывает, подступая к горлу, предощущение бардо. Что за Мордред?! Сделала ещё шаг, придвинувшись к черной глухой мантии почти вплотную — вот-вот и почувствует исходящее от неё тепло — дурнота ослабла, приотпустив когти. Качнулась обратно, оказавшись между двумя стульями — Сева и плюгавого человека в дурацком тюрбане — дурнота подступила снова.

Ещё один хоркрукс?! Но как — ведь Волдеморт умер, непонятным образом разбившись вдребезги о ребенка в деревянной кроватке! А «консервных банок», одна за другой вытянутых ею из небытия, было всего пять! Ну, теперь шесть, считая отмеченного «молнией» Гарольда. Могла ли она пропустить что-то ещё? Или это один из тех, о которых она знает, просто сменил дислокацию — например, кто-то добрался до тайника в пещере или случайно набрел на Комнату-где-всё-спрятано?

Привычная игра в «холодно-горячо» отвлекла её от мыслей о Северусе. По половинке фута Лили перемещалась за спинами профессоров туда и сюда, прислушиваясь к своему состоянию, пока не определила с точностью до пары дюймов: то, на что она реагирует, находится в тюрбане этого странного преподавателя, своим нервным тиком и заиканием производившего весьма жалкое впечатление. Или под тюрбаном, в голове. Или на самой голове, и тогда становится ясно, зачем понадобился этот нелепый тюрбан, ведь дерганный профессор вовсе не походил ни на индуса, ни на араба.

Бардо рядом с ним ощущалось слабее, чем кольцо или диадема на том же расстоянии. Примерно как… Да, примерно как помехи от Гарри, к которому надо было подойти вплотную, а вернее всего — влезть в его шкуру, чтобы получить все прелести пограничного ничто.

Второй живой хоркрукс? А не слишком ли жирно для умершего мага, будь он хоть тысячу раз сильнейшим Темным?!

Но Волдеморт не умер. Это только жители Магбритании, радуясь избавлению, облегченно провозгласили его мертвым. А он не способен умереть, пока по земле разбросаны его пять (нет, уже шесть!) душехранилищ.

И кое-кто об этом как минимум догадывается — вон как внимательно поблескивают очки-половинки в сторону гриффиндорского стола! Лили узнавала этот блеск. А разомлевший Гарольд наверняка и понятия не имел ни о каких Заслонках.

Интересно, как проходит сеанс легиллименции с человеком, у которого внутри две души? Можно ли нащупать эту вторую, прочитать, хотя бы почувствовать что-то, как она возле заикающегося профессора?..

Как она. Возле профессора. Так… А если оставить в покое хоркруксы, живые и не очень, и попытаться представить, где и как сейчас обретается их создатель? Ведь раз расчлененная и привязанная пятью (шестью!) якорями душа Тома Реддла не в состоянии покинуть этот мир, когда тело погибает, она где-то должна оставаться? Как-то (и за счет кого-то) существовать.

Призрак без плоти не может ничего, кроме как напугать кого-нибудь до икоты. Он не способен ни колдовать, ни поднять оружие, ни отомстить. А Реддлу наверняка весьма хотелось бы отомстить тому, по чьей вине он оказался в столь незавидном положении. И этот кто-то именно в этом году поступил в школу — разве он мог бы такое пропустить?! Он, кто сам, вылезя из дневника, признался, что расправиться с Гарри Поттером стало его новой навязчивой идеей. Но призрак без плоти — не более чем досадное недоразумение, значит, призраку срочно необходима плоть. Какая угодно, пусть заемная, если уж не своя.

Так что же — там, под тюрбаном, под этой нервической головой, под черепом — две души? Ничего неправдоподобного в этом нет, термин «одержание» был известен магам (и не только!) задолго до введения Статута.

Почему именно сейчас, ведь застать врасплох беззащитных маглов куда проще, чем тайком пробираться в нашпигованную волшебниками школу? Где и как нелепый профессор, сидящий на соседнем от Северуса стуле, подцепил своего «клеща»?

Этого Лили пока не знала да и не надеялась досконально разобраться во всех деталях сновиденного, будто целиком сошедшего с ума, мира. А знала она пока только одно: пропустить двоедушца в собственной школе для директора Дамблдора столь же невероятно, как пропустить УПСовского шпиона в орденских рядах. Если только в обоих случаях не сделать этого намеренно.

Зачем? Мерлин его знает!

Но Лили от всей души посочувствовала Севу, которому предстояло вариться в этом котле. Вернулся вопрос: что он в принципе здесь делает?! По всему видно, что преподавание — отнюдь не дело его жизни. Он ни с кем из коллег не сошелся близко, он ушел задолго до конца ужина, и его никто не уговаривал остаться, он не выглядел не то что счастливым, а даже довольным ни секунды за этот вечер.

Он вообще, кажется, позабыл, каково это, давным-давно. Когда? И вот на этот вопрос Лили могла бы, наверное, ответить с точностью до дня. В ночь на Самайн 1981 года…

* * *

Смотреть весь учебный год глазами Гарри не было ни нужды, ни интереса. Лили прыгала, как с кочки на кочку, от одного урока Зельеварения до другого.

Смотрела на Сева, убеждалась всё крепче, что преподавание, по крайней мере, такое и здесь — не его конек. Хотя, надо признать, за исключением Поттера, на котором он отыгрывался за грехи его отца (и матери, Лили, и матери!), к студентам он относился достаточно ровно, а точнее — пренебрежительно и никак, но знания давал крепкие и толковые.

А ещё — подозревал Квиррелла, того самого заикающегося профессора, преподававшего (через пень-колоду) Защиту от Темных искусств. Никому больше не было дела до странного мужика в тюрбане, не было дела и директору, в числе прочих. Только Севу.

Он следовал за Квирреллом, как тень, мешал его планам, однажды поплатившись разодранной ногой, даже прижал его разок-другой в безлюдном месте, давая понять, что в замке есть человек, которому не всё равно. Но это был максимум, который он мог сделать, исходя из своего положения.

Делился ли он своими подозрениями с Дамблдором — неизвестно, но тот не предпринял ничего ровно до того самого момента, как история едва не закончилась трагедией в один из последних учебных дней.

Вся эта заварушка с Философским камнем и его якобы ограждением от похищения напоминала фарс — все ловушки и препятствия были настолько примитивны, что непонятно становилось, на кого они рассчитаны. На взрослого профессора, ещё и отягощенного Волдемортовой душой — или всё-таки на не в меру шустрых первокурсников? Из всех препон разве что задачка с зельями выходила за рамки базовой школьной программы, и Лили ни секунды не сомневалась, кто её автор.

Её догадка оказалась верна, в башке Квиррелла прочно окопался Волдеморт — и выглядело это омерзительно и жутко. А в целом весь этот спектакль — с внезапной отлучкой директора, с трехголовым псом, запертым за дверью, поддавшейся на банальную Алохомору, с этими заданиями, словно прописанными специально под хобби сунувшихся на подвиги троих первокурсников — выглядел неплохо срежиссированным. Неплохо — если его зрителям и невольным участникам от одиннадцати до двенадцати лет.

К чести Сева, он пытался остановить их, пригрозив исключением, но в некоторых моментах Гарольд был истинным сыном своего отца.

* * *

Так и не разобравшись до конца, что это было, Лили одним гигантским прыжком перескочила лето и, жадничая, сразу нырнула во второй курс. Тот разочаровал её: здесь Северуса было ещё меньше, считай — только на уроках, не считая его короткого, но яркого «показательного выступления» на Дуэльном клубе.

Порой Лили притормаживала стремительный бег «киноленты», присаживалась за парту поближе к учительскому столу и просто смотрела, как танцуют его руки, показывая студентам очередное программное зелье. Она так соскучилась по этим выверенным, четко отмеренным, но при этом изысканным и будто летящим движениям.

Здесь он работал, почти полностью соблюдая учебный план — немного тасуя его в угоду своим представлениям, но, в общем, практически по учебнику. То ли он не создал в этом мире свою Единую систему, то ли утратил к ней интерес, отрабатывая лишь необходимое от звонка до звонка.

То ли не хотел ею делиться с бестолковыми учениками, как не хотел делиться ничем, имевшим для него значение.

Посягательства на его личное пространство всегда были для Сева смертным грехом — недаром он окружал себя заглушающим куполом, свою кровать — непроницаемым пологом, свои записи — завесой тайны, а свои дела и планы — покровом одиночества. Покровом, вторгаться за который имела когда-то право только она… И то — не здесь. И не сейчас.

Потому что сейчас, после того, как юный Гарри сотоварищи обчистили его кладовую, он рвал и метал. Ещё бы — ни один из вторженцев в заповедное пространство не был Лили Эванс, разве что у одного из них имелись её глаза. Её глаза на слишком памятном вихрастом очкастом лице.

В общем, второй год Гарольда в Хогвартсе не принес Лили почти ничего в плане наглядеться на Сева. Зато на место встал один из кусочков мозаики, а именно — та самая история с дневником, василиском и призрачным томным Томом, сосущим силы из неосторожной рыжей малышки — ещё одной племянницы братьев Пруэттов.

Проследив от начала до конца, на что был способен этот адский дневник, Лили очень порадовалась, что им в своей ветке времени удалось его найти и уничтожить до того, как он кому-нибудь навредил. Ну как — им… Севу. Пока она маялась под забором Малфой-мэнора.

* * *

Проснулась Лили поздно, ближе к обеду, с больной головой и тяжелым сердцем. Одно радовало — в субботу не нужно тащиться в Косой за очередным заказом от мадам Малкин. Можно было валяться в постели, глядя на серую сырую хмарь за окном, превращающую день в сплошной бесконечный вечер, перебирать по бусинке каждый из уроков зелий, когда руки Сева, казалось, забывали, что они приделаны к туловищу тряпичной куклы, и ни о чём не думать.

Лили поднесла ладонь к лицу, всмотрелась в прозрачную каплю на своем пальце. Роза горела.