Красное на чёрном, или мост в Терабитию (гет)

Примечания:

Вообще, я намеревалась выложить этот кусочек куда позже. И, может быть, я совершаю сейчас ошибку, раскрывая интригу и персонажей раньше, чем следует. Но, мне показалось, вопрос назрел, а значит, пора объясниться)

Возможно, эта глава впоследствии будет-таки передвинута куда-нибудь, возможно, дописана или вовсе удалена, потому что фик-то не про них, а про молодёжь. В любом случае, что сделано, то сделано, держите…

И кидайте тапки помягче)

Зарю своего двадцать первого года Эйлин Принц встречала не только незамужней, но и не помолвленной. Немного находилось желающих связать себя с наследницей пусть и древнего, но в конец обедневшего рода, впридачу не блещущей красотой. Нет, уродлива она не была, но те крупицы обаяния, шарма и «изюма», что могли сыграть в её пользу, пропадали втуне, придавленные её мрачностью, а от осознания, что она не пользуется популярностью, мрачность только возрастала, усиливая непривлекательность и замыкая порочный круг.

Отец исписал сотни футов пергамента в попытках устроить будущее дочери — сначала среди близких знакомых, потом — всё более дальних, но тут уже в игру вмешивалась Эйлин, не желая выступать в роли призовой кобылы для нелюбящего и нелюбимого жениха. Количество претендентов на руку, кроме всего прочего, скандальной и несговорчивой невесты таяло на глазах. К концу третьего семиричного цикла своей жизни Эйлин смирилась с тем, что никто никогда не полюбит её. И тем более была возмущена, застав отца за написанием очередного матримониального опуса — на этот раз пятиюродному родственнику во Францию, у которого, кажется, был какой-то неженатый сын.

Темпераментом не обижены были оба Принца, и через полчаса, после содержательной и эмоциональной беседы, Эйлин, вся в слезах, аппарировала из родительского дома наугад, на какую-то магловскую улицу, сжимая в качестве трофея изорванное в лохмотья письмо.

Там её и настиг низкий бархатный голос из темноты за спиной:

— Негоже такой дЕвице шататься по этим местам одной.

Она рывком обернулась, готовая запустить хоть Обливиэйтом, хоть Авадой, и увидела высокую плечистую фигуру в клетчатой рубашке, выгодно облекавшей мускулистый торс, а затем разглядела и открытое загорелое горбоносое лицо в обрамлении буйных темно-каштаново-рыжих кудрей. И поняла, что пропала.

Эйлин не знала этого, но, плавясь в его сильных шершавых руках, она становилась почти хорошенькой — огромные сияющие глаза, расплескавшийся по щекам румянец… Счастье красит любую женщину, а она была счастлива, что её любят просто так, за то, что она Эйлин, а не за фамилию, титул или происхождение.

Свадьбу отметили куда как скромно: расписались в мэрии, а потом до утра гуляли в кабаке в компании таких же улыбчивых, белозубых, молодых рабочих. Она сидела у Тобиаса на коленях, обнимала его за могучую шею и представляла себе долгие годы радости впереди.

Радость закончилась через две недели, когда пришёл ответ от отца, которого она уведомила о своём изменившемся статусе совой с почтовой открыткой. Ответом являлся вопиллер, голосом лорда Принца сотрясающий стены с использованием такого лексикона, что все трудяги с фабрики бы обзавидовались и полезли за блокнотами. В переводе на цензурный, отец уведомлял, что лишает недостойную дочь наследства, отлучает от рода и желает утратить силу и превратиться в магла, с которыми ей так любо кувыркаться. Как раз к финалу этого бенефиса подоспел явившийся с работы Тобиас, выразивший свое удивление по поводу происходящего кратким и ёмким:

— Это что за нахуй?!

Объяснить наличие в кухне висящего в воздухе и орущего почем зря конверта, не затрагивая магию, было невозможно, и Эйлин начала с самой неудачной фразы, какую только можно придумать:

— Я давно хотела тебе сказать…

Тогда Тобиас впервые ударил её, обозвав чертовой ведьмой и впервые напился дома и в одиночку. А она снесла и то, и другое, потому что и правда считала себя виноватой. Ведь между мужем и женой не должно быть тайн. Утром, едва разлепив глаза, опухшие от пролитых слез, она только-только успела добежать до умывальника, а потом снова рыдала над туманным знаком диагностических чар, покачивающимся над её животом. Рыдала и не могла себе ответить, от чего же больше — от разочарования или от надежды.

Как ни странно, известию Тобиас был рад. Он даже попросил прощения, растрогав молодую жену букетом нарциссов, собственноручно надранных на городской клумбе.

И казалось, всё стало хорошо. Она обживалась в доме, он закрывал глаза на сами собой моющиеся тарелки и взбивающиеся подушки. Она шила распашонки и чепчики, он добился повышения в цеху, заняв должность старшего мастера. По вечерам, когда спадала влажно-душная городская жара, они гуляли под руку в парке, и Тобиас заботливо подстилал на жесткие лавки свою куртку, если всё быстрее утомлявшаяся Эйлин хотела присесть. Нет, трезвенником он не стал, но пил нечасто и немного — по его меркам: не больше пары-тройки пинт по вечерам, не чаще раза в неделю до упаду. Как прочие ребята с фабрики. Как все. Эйлин, никогда не пившей ничего, крепче вина, и не переносившей даже запаха алкоголя в теперешнем своем состоянии, оставалось смириться, ведь негоже молодой жене заявлять своему нареченному «или я, или твои дружки». Да и были это мелочи, по большому счёту, тернии на пути к звёздам, имя которым — любовь.

Вспыльчивый весельчак Тобиас с ослепительной улыбкой, сильными руками и глубоким, завораживающим, бархатным голосом, простой работяга Тобиас, не окончивший и средней школы, магл Тобиас, кривившийся всякий раз, когда она бралась за палочку, стал её жизнью, её проклятием, её счастьем и болью, её Always…

И никто и никогда не сумел потеснить его с места, занимаемого им в душе замкнутой черноволосой волшебницы — даже родившийся в первую декаду января малыш, с первой минуты так трогательно похожий на мать.