Middle (джен)

Работа закипела. Все вдруг оказались заняты, и Гарри ощутил себя ненужным: он просто стоял посреди пустеющей палатки и ждал хоть какого-нибудь поручения. Однако Робардс его словно бы не видел, и когда Гарри обнаружил Праудфута с большим мотком толстой верёвки, то не выдержал и подошёл к нему с вопросом:

— Это для меня?

— Определённо, — тот вручил ему верёвку.

— Что это за заклинание? — спросил Гарри, но Праудфут лишь отмахнулся, помрачнев, и ушёл куда-то, велев Гарри:

— Жди там, где мы встретились. Никуда не уходи.

Гарри и пошёл, и наблюдал оттуда, как все тихо перегруппировываются, собираясь за деревьями возле лужайки, на которую выходило крыльцо дома. Пару раз он видел расставлявшего людей Робардса, а вот Шеклболта, подошедшего почти к самому крыльцу, Гарри отсюда почти не слышал. По тем обрывкам, что доносил до него ветер, Гарри ничего понять не мог — но тот точно говорил что-то об Азкабане и порталах.

— Поттер, — тихий голос Лестрейнджа заставил Гарри подскочить. — Вас ждёт чрезвычайно сильное и странное переживание, — сказал Лестрейндж. — Помните — потом, когда всё закончится — что всё, что вы будете испытывать — лишь магия. На которую вы никак повлиять не можете.

— Да, сэр, — со скрытым недоумением ответил Гарри.

— Никак, — повторил Лестрейндж с нажимом. — Я знаю, что у вас есть опыт сопротивления Империо, так вот эти чары к нему никакого отношения не имеют. Я хочу вас попросить им не сопротивляться, по крайней мере, в первой части. Мне и так будет непросто.

— Я не стану, сэр, — пообещал Гарри. — А как я пойму, когда начнётся часть вторая?

— Вы поймёте, — усмехнулся Лестрейндж. — Уверяю вас. Хотя я не уверен, что в тот момент вы это осознаете, но после вы поймёте. В том смысле, что в тот миг вам будет не до размышлений, и это нормально. Это — одна из особенностей этого заклятья. Чем бы всё ни кончилось, не вините себя.

— Сэр? — Гарри стало не по себе.

— Не вините себя за то, что почувствуете, — повторил Лестрейндж. — Вас доставят в Мунго — видите целителей? — спросил он, указывая на группу в форменных лимонно-жёлтых мантиях, стоящую совсем рядом с аврорами. — Там вам помогут, это, видимо, не будет быстро, так что вам стоит предупредить мисс Грейнджер о том, где вас искать сегодня вечером. И что это не опасно, но вам придётся провести там ночь. Возможно, больше.

— А вам, сэр? — хмурясь, спросил Гарри.

— А мне больше, — улыбнулся Лестрейндж. — Но у нас нет выбора, похоже. Обещайте не винить себя ни в слабости, ни в чём.

— Обещаю, — теперь, несмотря на охватившую его тревогу, Гарри был донельзя заинтригован.

— Хорошо, — Лестрейндж протянул ему руку, и на сей раз его ладонь была, несмотря на холод вокруг, почти горячей. — С вами было здорово работать.

— Сэр? — почти испуганно переспросил Гарри.

— Через два дня вы уходите в другой отдел, — улыбнулся Лестрейндж. — До тех пор мы точно не увидимся, так что я прощаюсь сейчас. И надеюсь через некоторое время поработать с вами уже в качестве равноправного коллеги.

— Я тоже, сэр, — с облегчением ответил Гарри, хотя узел, в который завязались его внутренности, так пока что и не развязался.

— Из вас выйдет отличный аврор, я полагаю, — сказал Лестрейндж, улыбнулся снова и пошёл к идущему со стороны палатки с коробкой в руках Сэвиджу. — Не забудьте про Патронуса! — обернулся к Гарри Лестрейндж, и тот, кивнув, отошёл немного в сторону: не на глазах же у всех отправлять Джинни послание, которое ещё нужно было сформулировать так, чтобы она не отправилась штурмовать Мунго прямо сейчас.

Пока он этим занимался, Сэвидж времени тоже не терял, и когда Гарри вернулся, то увидел, что тот раздаёт аврорам и медикам что-то из своей коробки.

— Воск, — услышал Гарри голос Робардса. — Мы все замажем себе уши воском — кроме вас. А тебя я привяжу, — он сделал Гарри знак подойти к, если Гарри не ошибся, буку, высокому и крепкому, росшему на самой границе лужайки, укрытого сейчас щитом из чар. — Вот здесь тебе будет всё хорошо видно и слышно. Встань поудобнее, — велел он. — Руки опусти. Перчатки! — напомнил Робардс. Подождал, пока Гарри их наденет, и, к его большому удивлению, руками, безо всякой магии, принялся довольно туго привязывать его к стволу. — Пожалуй, нужен кляп, — сказал он, закончив, и спросил: — Тебе удобно?

— Да нормально, — адреналин в крови у Гарри, кажется, уже кипел. Он просто не мог представить, что это за заклинание, к которому все так готовятся.

— Тогда открой рот, — велел Робардс и, вложив в него плотно скрученную ткань — платок? Хотя какая разница — закрепил его, как показалось Гарри, бинтом. — Дышишь нормально? — Гарри закивал, и Робардс, проверив кляп и верёвки, кивнул. — Не пытайся контролировать и сдерживать себя вначале, — сказал он. — Ты только помешаешь.

Гарри хотел сказать, что он уже пообещал не делать так, но вместо этого лишь смог кивнуть и замычать, как он надеялся, достаточно утвердительно. Робардс вновь проверил верёвки, кляп, вздохнул прерывисто и пошёл к Сэвиджу.

Гарри увидел, как к ним подошёл Робардс, и как он, получив кусочек воска, тщательнейше втёр его в своё ухо, замазывая слуховой проход. Ни Шеклболта, ни Джонс не было, это и понятно: с чего им принимать участие непосредственно в операции? Наверняка наблюдают откуда-то со стороны, решил Гарри. Его потряхивало, но, скорее, от нервов, чем от холода, и он оглядывался, разыскивая взглядом Лестрейнджа, но того не было видно.

Когда все участвующие в операции закончили обмазывать уши воском, Робардс, обернувшись куда-то за деревья, махнул рукой, и Гарри, наконец, увидел Лестрейнджа. Тот вышел на лужайку и пошёл к крыльцу, и в воцарившейся вокруг тишине Гарри услышал мужской голос из дома:

— О, кто пришёл! Не, в этот раз твой фокус не получится!

Лестрейндж не ответил, просто молча подошёл почти что к самому крыльцу и, вынув палочку, коснулся ей своего горла, а потом взмахнул ей, делая движение, похожее на широкую двойную петлю.

Зазвучала музыка, и Лестрейндж… запел.

Кажется, на древнегреческом.

У него оказался низкий сильный голос — он звал, притягивал к себе, манил, и Гарри понял вдруг, что Лестрейндж улыбается. Его голос лился, мурашками прокатывался по коже, и Гарри тоже улыбался, несмотря ни на какой кляп. Он звал, этот прекрасный сильный голос, звал подойти и присоединиться, и Гарри понял вдруг, что знает все слова, что знает эту песню, потому что это именно её пела ему когда-то в колыбели мама, и он просто позабыл её, но теперь вспомнил и больше не забудет, никогда… и станет петь потом их с Джинни детям…

В доме подпевали — Гарри слышал голоса, и взрослые, и детские, и видел, как приподнялись шторы на окнах, и в них показались лица… как он им завидовал! Они могли спокойно выйти, и подойти к нему, и петь с ним вместе, они могли всё что угодно сделать — всё, что он попросит… как бы Гарри хотел сам! Хоть что-то сделать, ну хоть что-нибудь… никто и никогда за всю его жизнь не делал для него столько, сколько тот, кто пел сейчас там, на заснеженной лужайке. Никто и никогда не понимал его так и не заботился, и не учил всему, и не оберегал так… Гарри вспомнил вдруг ту вечеринку, и свой танец с Сандрой, то, чем он едва не кончился — и разве Лестрейндж должен был тогда вмешаться? Разве это было его обязанностью, так оберегать его? Заботиться о том, чтобы у них с Джинни всё получилось? Нет, но он всегда всё делал для него, всё и намного больше… а Гарри даже просто подойти к нему не может! Когда он зовёт…

Гарри попытался выпутаться, или хотя бы избавиться от кляпа, но тот сидел крепко, а верёвки едва позволяли шевелиться. А голос звал и звал… самый прекрасный голос на земле, принадлежащий самому прекрасному и любящему человеку в мире… да, это она и была — любовь. Огромная, как целый мир, безбрежная, как небо, она вмещала в себя всё, чего касалась, и чтобы раствориться в ней сплошь, целиком, всего-то нужно было просто подойти и утонуть в объятье, которого искали пустые сейчас протянутые руки…

Гарри закричал бы, если б мог, но кляп надёжно глушил звук, и он просто ничего не слышал, и не видел, как рвётся к нему тот, кого он звал. Если бы он только обернулся! Гарри начал раскачиваться, пытаясь расшатать верёвки и языком вытолкнуть кляп изо рта, но у него не получалось. А вот те, те, кто был свободен, те, кто смотрел на него из дома, те, кому Гарри так отчаянно завидовал, как никому и никогда в своей жизни, где были они? Он ведь звал и их, он всех звал и всех любил, его хватило бы на всех, и они все, все бы стали братьями и сёстрами, и все принадлежали бы ему…

Дверь дома приоткрылась — сперва немного, потом шире, и оттуда гурьбой, толпой буквально вывалились люди, разные: мужчины, женщины и дети, и побежали, побежали по снегу в своих нарядных ярких мантиях и платьях… не все, на некоторых была самая обычная одежда, но разве это важно? И Гарри тоже так хотел, он рвался к ним, туда, к нему, и в какой-то миг ему начало казаться, что верёвки поддаются, и что ещё чуть-чуть — и он освободится…

…и вдруг всё кончилось, и наступила тишина.

И Гарри, оглушённый ей сильней, чем любым взрывом, замер, пытаясь как-нибудь вдохнуть, и глядя, как со всех сторон из-за деревьев на лужайку бегут люди… авроры, и как падают на снег мужчины, женщины и дети, сражённые, наверное, Петрификусом… но зачем? Так это что, всё был обман, вдруг понял Гарри. Обман. Насмешка. Издёвка над всеми ними — и над Гарри. И нет никакой любви, лишь картинка, морок, надувательство… хотя чего он ждал от Лестрейнджа? Того, который едва не убил родного брата голыми руками? Того, кто учил его лгать так, чтобы никто не подкопался, и сам делал это виртуозно? Кто даже собственное имя сумел поставить на службу своим интересам? Кто даже Скитер мог переиграть? Лжец, лжец, выворачивающий чужие души, просто чтобы закрыть очередное дело.

Гарри смотрел на то, как Лестрейндж опускается на колени, как закрывает голову руками, словно его кто-то бил, или швырял в него чем-то, как сгибается, пряча своё лицо… своё лживое лицо с тем лживым ртом, которым снова только что солгал — но на сей раз всё же перейдя черту. Потому что есть же в этом мире вещи, которые просто нельзя делать! Если бы Гарри мог, он бы сейчас просто разорвал этот мерзкий лживый рот и выдернул язык, чтобы тот больше никогда и никого не обманул. А потом бы голыми руками и зубами разорвал то горло, что рождало произносимые им звуки.

Гарри задыхался от горячей, пульсирующей, чёрной ненависти, выжигавшей, кажется, кипящими слезами ярости его глаза. Он рвался, рвался, и когда подбежавший к сжавшемуся в комок на снегу Лестрейнджу, всё так же закрывавшему руками голову, Робардс над ним склонился, Гарри на миг с диким торжеством подумал, что сейчас тот просто перережет ему горло или заавадит… да, Авада! Вот для чего она была когда-то создана, вдруг ясно понял Гарри. Для таких, как Лестрейндж.

«Не-е-ет», — сказал Гарри сам себе. Авада — это слишком просто. Круцио. Вот для кого и для чего когда-то было создано это заклятье. И вот как его нужно делать! Прежде Круциатус у него не получался, но сейчас Гарри точно знал, что смог бы его сделать идеально, так, что даже легендарная невестка Лестрейнджа его бы похвалила. Ему бы только как-нибудь до палочки добраться…

Это было последней мыслью Гарри перед тем, как на него обрушилась освободительная густая темнота, погружая его в спасительное забытье и не давая ни увидеть бегущих к нему колдомедиков, ни услышать, как в поднявшемся на поляне шуме тихо, на одной высокой ноте жалобно даже не плачет, а скулит Радольфус Лестрейндж.