Middle (джен)

Это оказалось… скучно: Мальсибер просто смотрел мальчику в глаза, и всё. Долго — прошло, наверное, с полчаса, если не больше, когда он, наконец, прикрыл глаза и сказал:

— Мы закончили. Спасибо.

Мальчик вдруг, словно кто-то нажал на кнопку, заплакал и приник к нему, и Мальсибер с каким-то отстранённым видом, то ли обнимая, то ли просто придерживая его за спину, сказал целителям:

— Он волшебник. Но магглы назвали это «детская шизофрения» и лечили чем-то вроде успокоительных. Колдовать это мешало и… оглушало его, что ли. Но это совершенно точно выбросы. И он помнит мать — очень смутно, это больше образ, чем реальный человек. Но помнит.

— Ему было полтора года, — с сомнением проговорила индианка, накладывая на мальчика заглушающие чары. — Вряд ли он её запомнил.

— Он не знает, кто это, — сказал Мальсибер. — Просто помнит, что у него была «другая мама». Которая его любила. И помнит Каплана — как «очень злого человека», и это уже не моя работа.

— А мать — ваша? — быстро спросил Уингер, и Мальсибер кивнул:

— Да, моя. Но он любит и сестёр, и братьев, особенно старших. Как я понимаю, в основном они о нём заботились — родители не слишком много внимания уделяли детям. Но к врачам его водили и таблетками кормили. По ним он скучать будет. Мне кажется, — добавил он, — мисс Кройн с ним будет очень непросто. И ей понадобится помощь. Он, — Мальсибер указал на плачущего у него на коленях мальчика, — не верит никому из взрослых и уверен, что они приносят только зло. Что с этим делать — я не знаю, — покачал он головой. — Я могу, конечно, на какое-то время внушить ему доверие, к примеру, к матери, но со временем моё заклинание выветрится. Впрочем, возможно, мальчик к этому привыкнет и поверит сам. Ну или к кому-нибудь из вас.

— Доверие? — переспросил Уингер, и Гарри подумал, что целитель, возможно, чувствует то же, что и он — холодящий внутренности не то что ужас, но нечто весьма близкое. И не столько от того, что именно сказал Мальсибер, сколько от того, как именно он это сказал — так буднично и просто, словно предложил заживить царапину. «Я могу, конечно, на какое-то время внушить ему доверие»… Так просто…

— Да, — Мальсибер, кажется, не понял такой реакции и просто кивнул. — Это несложно, если речь о каком-то конкретном человеке. Тем более что ему знакомо это чувство: старшим брату и сестре он верит. Не безоговорочно, но всё же.

— Я бы хотела посмотреть, как вы это делаете, — сказала та целительница, что была вместе с Уингером в переговорной, и Мальсибер склонил голову:

— Конечно. Я думаю, что его братья и сёстры тоже его любили, и было бы правильно стереть им это чувство, насколько это вообще возможно. Иначе они так и будут мучиться всю жизнь, пытаясь отыскать, что потеряли. Или, возможно, не стереть, а перенаправить друг на друга.

— Это разумно, — согласилась с ним целительница. — Думаю, мы это сделаем — нужно будет только всё оформить. Я займусь.

— Я полагаю, мисс Кройн нужно всё сначала рассказать, — сказал Уингер. — Пусть решит, хочет ли она впрягаться во всё это. Но это завтра, — решил он. — На сегодня достаточно, мы закончили. Я полагаю, будет лучше, если вы проводите мальчика в палату, — сказал он Мальсиберу, — а потом господа авроры заберут вас. Мы продолжим осмотр сами.

Он сам снял заглушающее заклинание с ребёнка, и Мальсибер, проведя рукой по его волосам, сказал:

— Пока что мы закончили. Идём, я тебя отведу в палату — тебе пока придётся побыть здесь.

— Я не буду пить таблетки! — мальчик сердито закрыл ладошками свой рот и посмотрел на Мальсибера, и тот кивнул:

— Не будешь. Их вообще не нужно было пить — те врачи ошиблись. Поэтому ты здесь: ты прав, ты от них болел. И тебя нужно вылечить, и больше никогда их не давать.

— В больницах всегда дают таблетки, — хмуро сказал мальчик. — И уколы колят.

— Здесь не будут, — пообещал Мальсибер, вновь проводя рукою по его волосам. — Ты не болен. Ты просто не похож на многих других детей, но это не болезнь.

— Ты правда так думаешь? — спросил мальчик, поёрзав и потерев ладонью нос.

— Я в этом уверен, — кивнул Мальсибер.

— Хочешь, я тебе что-то покажу? — громко прошептал мальчик, и Гарри буквально кожей ощутил, как в комнате сгустилось напряжение.

— Хочу, — Мальсибер вновь кивнул.

— Тогда пойдём куда-нибудь, где никого нет, — снова прошептал мальчик и слез с его колен.

— Идём, — Мальсибер тоже встал. — Я всё равно хотел проводить тебя в палату.

Они все вышли — мальчик крепко держал за руку Мальсибера и смотрел на остальных исподлобья, сердито поджимая губы, и Гарри подумал, что если бы Альфонс мог, он бы сейчас, наверное, вырастил себе иголки или что похуже. И если на женщин-целительниц он просто смотрел, то от мужчин буквально шарахался, и Гарри подумал, что Уингеру с ним будет очень непросто.

Когда они подошли к палате, которую, видимо, выделили мальчику, Мальсибер попросил:

— Мы можем зайти туда одни? На пару минут.

— Конечно, — как можно благожелательнее сказал Уингер. Едва дверь за ними закрылась, он тут же сделал стену прозрачной, и Гарри подумал вдруг, что это нечестно. Мальсибер-то наверняка это ожидал, а вот мальчик верил, что его секрет никто не узнает. Выходит, правильно он никому не доверяет…

Палата была маленькой, и в ней были лишь кровать, тумбочка и пара стульев. Правда, покрывало было ярким, совсем не больничным, и на нём лежал игрушечный медведь, который, впрочем, совершенно мальчика не заинтересовал. Он потянул Мальсибера за руку, усаживая его на кровать, потом встал перед ним и сказал:

— Закрой глаза. И не смотри!

Тот подчинился, и мальчик, стоя рядом с ним, взял его руку в свои и зажмурился. И довольно долго так стоял — а когда разжал руки, пальцы Мальсибера были выкрашены в разные цвета.

— Вот теперь я действительно вижу: он волшебник, — удовлетворённо сказал Уингер. — Непонятно пока, правда, к добру это или к худу.

— Только никому не говори, — повторил мальчик, дёрнув Мальсибера за руку. — Никому-никому! Оно потом само пройдёт. Ну посмотри! — воскликнул он, потому что тот так и сидел с закрытыми глазами.

— Красиво, — серьёзно проговорил Мальсибер, открывая глаза. — Я знаю, почему ты так умеешь.

— Почему? — мальчик нахмурился. Кажется, он ждал совсем другой реакции, и, видимо, Мальсибер понял это, потому что улыбнулся и сказал:

— Знаешь, я такого совсем не ожидал.

— А почему я так умею? — спросил мальчик, трогая его за синий безымянный палец.

— Потому что ты волшебник. Настоящий, — очень серьёзно проговорил Мальсибер. — Но тебе всё это гораздо лучше меня объяснит доктор Уингер. Он кажется страшным, но он тебе не навредит.

— А ты уйдёшь, да? — хмуро спросил мальчик.

— Сейчас уйду, — кивнул Мальсибер. — Но мы с тобой увидимся, — он встал, и Уингер, постучав в дверь, громко спросил:

— Уже можно войти?

Гарри было очень жалко мальчика, опять терявшего человека, которому он только-только доверился, но тот воспринял это довольно стойко — только отвернулся, не прощаясь, и уставился в волшебное окно, за которым сейчас шёл дождь. Но разглядывать ребёнка Гарри не дали: Долиш вывел Мальсибера из комнаты и, забрав палочку, повёл по коридору, и пришлось последовать за ними.

В лифте Мальсибер прислонился спиной к стене и устало закрыл глаза.

— Дойдёте, или вас нужно левитировать? — осведомился Долиш, и тот ответил:

— Я дойду. Но я бы лёг потом, если можно.

Долиш кивнул. А Гарри всё смотрел на исполосованное царапинами лицо Мальсибера и спрашивал себя, почему никто не залечил их. Не успели? Или не сочли заслуживающим внимания? К первому этажу он не выдержал и залечил их сам, не спросив ни Долиша, ни самого Мальсибера — и тот, проводя ладонью по уже гладкой щеке, сказал с некоторым недоумением:

— А я забыл совсем. Спасибо.

— Вам не больно? — удивился Гарри, когда они вышли из лифта.

— Нет, я… — Мальсибер задумался. — Не то чтобы не больно, просто я до сих пор ощущаю своё тело… как бы это объяснить… несколько отдельно от себя. Никак пока не перестроюсь. И мне ужасно его жаль, этого ребёнка. Ему будет тяжело.

— И кто же в этом виноват, — пробормотал Долиш вроде бы под нос.

Отвечать ему никто не стал, и из Мунго они втроём вышли молча и так же молча аппарировали в Аврорат. В камере Мальсибер сразу лёг на кровать, не раздеваясь, и просто завернулся в покрывало и закрыл глаза. А Гарри вспомнил, что Робардс с Сэвиджем ведь собирались расспросить его про Моуди — сегодня, и теперь обдумывал, как уговорить их отступиться. В конце концов, вопрос ведь был не срочным.

Однако не пришлось: Сэвидж, выслушав короткий отчёт Долиша, махнул рукою и сказал:

— Ну, значит, завтра. Не срочно. И, раз тут все собрались, — он усмехнулся, — я должен, видимо, покаяться.

— Кайся, — охотно поддержал его Праудфут. — Это я люблю. А в чём?

— Мы все тут возмущались и гадали, почему мы в феврале не получили годовую премию, — сказал он, снова усмехнувшись. — Так вот я знаю, почему.

— Боюсь даже представить, — очень громко пробормотал Праудфут.

— Вот, — Сэвидж торжественно поднял со стола ту самую таинственную папку, найденную во время разбора стола Лестрейнджа, — приказ. Который был — но я его не получил и потому не подписал. Не знаю, кто из нас оставил его на столе у Дольфа, но он всё это время там лежал. Под спудом, так сказать. Я попробую, конечно, — продолжил он под смех и раздосадованные стоны остальных, — подать его сейчас, но, честно говоря, не думаю, что что-то выйдет. Март уже.

— Да чего уж, — выразил, похоже, общее возмущение Праудфут. — Мы сами виноваты.

— А почему, — решился спросить Гарри, — годовая премия бывает в феврале? А не в конце года?

— А потому что в середине прошлого века была история, — ответил Праудфут. — Как-то в декабре кто-то в бухгалтерии ошибся, оформляя премии, и дописал в приказе лишний нолик. И один отдел вдруг получил не по полтиннику, а полтыщи. Скандал тогда был знатный, деньги заставить возвратить не получилось, и с тех пор бухгалтеры оформлять всё это под конец года просто отказались. Мол, нам и так некогда вздохнуть — давайте в следующем году, спокойно. Но в январе у них там тоже что-то не срастается — в итоге выбрали февраль. Как самый спокойный месяц.

— А я бы предпочёл сентябрь, — заметил Долиш. — Ну или октябрь. После отпусков.

— А нас никто не спрашивает, — ответил Сэвидж. — Что ж, пойду попробую чего-нибудь добиться. Вдруг получится.