Middle (джен)

Когда они с Лестрейнджем вышли, Гарри буквально трясло. Вероятно, Лестрейндж понял, что с ним творится, потому что остановился прямо перед ним и, повернувшись, сказал:

— С жертвами всегда так. Стоит только начать — и потом уже не остановишься.

— Сэр? — переспросил Гарри, мучительно пытаясь понять, чего тот хочет от него.

— Вы стали его первой жертвой, — сказал Лестрейндж.

— Не стал, — тяжело возразил Гарри. — Я должен был, но я не стал. За меня умерли родители.

— Да, это так, — согласился Лестрейндж. — Но не для Петтигрю. Он уже принёс вас в жертву — первым. Поначалу для себя. Потом уже — я думаю, так было — он пришёл к выводу, что придётся жертвовать не только вами, но и ещё двумя его друзьями и вашей матерью. Не думаю, что это далось ему легко — но он пошёл на это. Он не мог не понимать, что они тоже должны умереть — иначе все узнают, кто предатель. Таким образом, уже идя в ваш дом, он, в сущности, отдал своему хозяину четыре жизни — он так полагал. Не вышло — но в душе он это сделал. Начинать с такого мощного предательства непросто — зато последующие совершать легко. Намного проще: путь уже проторен. Не думаю, что он что-то испытывал к той женщине, что была его матерью. Хотя и попытался облегчить себе её убийство.

— Облегчить? — Гарри было тяжело, почти не выносимо говорить об этом, но молчать, пожалуй, было ещё хуже.

— Он сказал, что она была совсем старухой — но ей было лишь шестьдесят шесть. Я видел её за пару лет до этого — она и вправду выглядела старше, но я бы не назвал её «совсем старой». Она любила сына, — добавил он, чуть помолчав. — И я рад, что она не дожила до этого суда.

— Я не понимаю, — глухо проговорил Гарри. — Зачем он? Я понимаю про себя, да, ладно. Понимаю про родителей. Но мама? Она же…

— Она могла увидеть статуэтку, придя в сейф, — спокойно сказал Лестрейндж. — И забрать. Для Петтигрю это было неприемлемо.

— А Волдеморту? — Гарри взглянул ему в глаза. — Волдеморту это было для чего? Он-то знал, что статуэтка не работает!

— Знал, — подтвердил Лестрейндж. — Я думаю, во-первых он проверял — ещё раз — лояльность Петтигрю. А во-вторых, он ведь хотел, чтобы Петтигрю считал подарок ценным. А значит, нужно было от него потребовать секретности.

— Проверял лояльность? — недоверчиво переспросил Гарри. — У Петтигрю? Но зачем? Это же всё равно что у Беллатрикс Лестрейндж её проверить… ох, простите, сэр, — спохватился он.

— Нет, — чуть улыбнулся Лестрейндж и качнул головой, отметая извинения. — Вовсе нет. В верности Беллатрикс — так же, как и всех, кто за него сидел в Азкабане — он никогда не сомневался. Глупо, кстати, — добавил он. — Но Волдеморт не сомневался, и их никогда, насколько мне известно, не проверял. Как я понимаю, Волдеморт хорошо знал Петтигрю и понимал, что его преданность происходит не столько от идейности — хотя и это тоже — но от страха. И иногда подпитывал её. Впрочем, они все его боялись… кроме, может, Снейпа.

— Вы его знали, сэр? — это было очень неожиданно. Хотя, в принципе, подумал Гарри, удивляться было нечему: почему бы Лестрейнджу его не знать?

— Почти нет, — ответил тот. — Но это и не нужно: мне довольно его биографии, теперь общеизвестной. Он бы просто не смог сделать то, что сделал, если бы боялся. Волдеморт его раскрыл бы очень быстро.

— Я всё думал, сэр, — помолчав, признался Гарри. — Почему Петтигрю вообще к нему пришёл? Что ему до магглов? Что они сделали ему?

— Я думаю, что ничего особенного, — ответил Лестрейндж. — Есть такая категория людей — и их довольно много — которым нужно ощущать за собой силу. Своей им не хватает, и они ищут чужую. Это не обязательно плохо: из таких людей выходят отличные исполнители. Но иногда получаются и Петтигрю. Вам не понять, — вдруг улыбнулся он очень тепло.

— Вы правы, — согласился Гарри. — Я не понимаю.

— Я думаю, вы привыкнете со временем, но не уверен, что поймёте, — сказал Лестрейндж. — Вы слишком самостоятельны. Таким, как вы, чрезвычайно сложно по-настоящему понять, что далеко не все такие. Многим нужно управление извне. Идёмте.

В отделе, куда они вернулись, оба занялись текущими мелкими делами, и больше про Петтигрю не говорили. Впрочем, Гарри не особенно хотелось обсуждать его — о чём здесь говорить? Разве что о том, как из того ребёнка, о котором все, буквально все говорили как о хорошем тихом и спокойном мальчике, конечно, иногда шалящим, но обычном и нормальном мальчике — вырос тот мужчина, которого они сейчас проводят в Азкабан? Когда и как это с ним произошло? С чего всё началось? Ведь то, что он решил отдать младенца и своих друзей «великому и ужасному» волшебнику, началом не было — скорее, это был итог. Первый среди многих. Но как-то ведь тот мальчик к этому пришёл?

На самом деле, Гарри не был убеждён, что хочет знать ответ. Он бы вообще хотел забыть — и больше никогда о нём не думать, но понимал, что этого не будет. Слишком многое было завязано на этого маленького жалкого человечка — и, так или иначе, а ведь он вписал себя в историю. И лет через сто, наверное, в учебниках останется его имя — рядом с именами Волдеморта и самого Гарри.

А его родителей забудут.

И Сириуса тоже.

И от них даже портретов не осталось…

Гарри знал, конечно, что портреты можно заказать и после смерти — были мастера, которые умели писать их по воспоминаниям. Но он не был уверен, что готов к такому. Странно будет знать родителей только по таким портретам… Сириуса он хотя бы знал живым. И помнил…

Когда Петтигрю посадили в карету, тот тут же постарался забиться в угол, и ему позволили — и только после этого Робардс сам наложил на него усыпляющие чары, а затем ещё накрыл и голову покрывалом, прозрачным со стороны авроров и глухим с другой. И ещё раз проверил браслеты и ошейник, не позволяющие анимагу превратиться.

Когда карета тронулась и взмыла вверх, Сэвидж, разгоняя некоторое напряжение, решительно выдвинул стол и буквально приказал:

— А теперь ужинать!

Гарри, подчинившись негласному указанию Лестрейнджа, ничего с собой не взял, и теперь чувствовал себя неловко, глядя, как все ставят на стол что-нибудь — от пирожков с почками до бутылок пива.

— Вы, кажется, единственный, кто точно понимает сказанное, — шепнул ему Лестрейндж, ставя в центр накрытое клошем блюдо. — Похоже, что впервые это мы накормим коменданта и охрану, а не наоборот, — добавил он, оглядывая стол и поднимая клош.

На блюде громоздилась буквально гора рёбрышек — кажется, свиных. Мясо оказалось на удивление нежирным и настолько нежным, что отделялось от костей одним прикосновением — Гарри никогда не ел такого. Острые, чуть сладковатые, они были съедены, кажется, за четверть часа, и когда закончились, на остальное просто не хватило места.

— Я предупреждал, — заметил Лестрейндж, когда Праудфут пожаловался, что он собирался попробовать пирожки, но теперь наверняка не сможет это сделать.

Всё это несколько развеселило Гарри и отвлекло от мрачных мыслей, что его переполняли при виде Петтигрю. И всё же настроение у Гарри было скверным. И когда их путь закончился, и они все вместе отвели Петтигрю в камеру, Гарри стоял там и смотрел, как тот садится на свою койку и как-то недоверчиво-растерянно проводит рукой по застилающему её колючему жёсткому одеялу. И думал, что ну вот свершилась справедливость — а он всё равно не ощущает ничего хорошего. Даже удовлетворение его было каким-то жидким. Да, остаток своих дней Петтигрю проведёт здесь, и это и честней, и правильнее быстрой смерти — но ведь это ничего не поменяет. Никто не воскреснет, ничьи годы не вернутся и ничьи воспоминания не поменяются. Говорят, что месть приносит удовлетворение, и что возмездие усмиряет демонов, что поселяются в душе. Но то ли в нём жили неправильные демоны, то ли их и вовсе не было, но лучше Гарри себя не почувствовал.

— Это не меняет ничего, — услышал он негромкий голос Лестрейнджа и осознал, что они с ним остались вдвоём в тюремном коридоре возле запертой двери. — Говорят, что наказание виновного должно помочь. Но это не помогает.

— Нет, — тихо согласился Гарри.

— Есть люди более счастливые, — сказал Лестрейндж. — Их это если и не утешает, то позволяет примириться. Но не всем.

— Я думал, что мне станет легче, — признался Гарри, посмотрев на Лестрейнджа.

— Нет, не станет, — сказал тот, и эта прямота была именно тем, что нужно было сейчас Гарри. — Если я вас верно понимаю, вам не станет легче никогда. Но, к счастью, — он не улыбнулся, хотя фраза это, вроде бы, подразумевала, — это горе не лишило вас возможности любить и радоваться. Живите. Вместо них. Больше ничего не сделать.

— Спасибо, сэр, — Гарри протянул ему руку, и Лестрейндж крепко сжал её.