Middle (джен)

Лестрейндж всё-таки выставил Гарри домой сразу после того, как они закрыли Батчелора в камере и зашли поведать укрытого сонными чарами Джагсона.

— Как вы думаете, сэр, — спросил Гарри, когда они вдвоём стояли у решётки, — почему он сделал это вот сейчас?

— Потому что я идиот, — раздосадовано буркнул Лестрейндж и пояснил в ответ на недоумённый взгляд: — Я должен был подумать об этом. Хотя бы о такой возможности. Конечно, это всё равно могло бы произойти, но у меня ведь даже такой мысли не возникло. А должна была бы.

— Почему, сэр? — заинтригованно спросил Гарри.

— Я думаю, его на это спровоцировало дело КМБ. Мы напомнили ему про Амбридж, и он… я думаю, вполне возможно, что он мог потребовать её освободить. Её и, может быть, ещё кого-то.

— Амбридж? — изумился Гарри. — Почему?

— У них была связь, — ответил Лестрейндж. — Деталей я не знаю, но они встречались. Последний год… девяносто седьмой и начало восьмого как минимум.

— Откуда вы… кхм… как вы узнали, сэр?

— Я был главою Аврората, — пожал плечами Лестрейндж. — Я должен был знать, что происходит в Министерстве, и уж — отдельно — в ДМП. К тому же я следил за Амбридж и не мог не задаться вопросом о причинах частых визитов Джагсона.

Мысль о том, что кто-то — пусть даже Джагсон — мог быть любовником Амбридж, причём явно добровольно, казалась Гарри отвратительной и странной. Но, подумав, он решил, что эти двое друг друга явно заслужили.

А ведь у Джагсона была… и, вероятно, есть, если не умерла, жена. И сын… и, может, даже уже внуки.

— Вы думаете, он её… любил? Настолько, чтобы так рискнуть? — недоверчиво спросил Гарри.

— Кто знает, — в голосе Лестрейнджа не слышалось особенного интереса. — Они были близки, не уверен, что это можно назвать любовью, но… откровенно говоря, я не считаю Джагсона вполне психически здоровым. Он не сумасшедший, нет, по крайней мере, не настолько, чтобы таковым считаться для суда. Но и назвать его здоровым… — он покачал головой. — Вы читали его дело. Я не могу считать здоровым мужика, у которого встаёт на д… одиннадцатилетних девочек, — сказал он с отвращением, странно запнувшись. — И то, что он при этом делал с ними… при этом вполне отдавая себе отчёт в том, что делает, — Лестрейндж сощурился, и его верхняя губа дёрнулась. — Что не мешает ему испытывать к кому-то личную привязанность… и, как по мне, эти двое отлично друг другу подходят. В отличие от его жены.

— Вы знаете её? — Гарри даже расхотелось спать.

— Не слишком. Так, — он сделал неопределённый жест и ответил, не дожидаясь собственно вопроса: — Очень тихая и незаметная женщина. Её, пожалуй, в каком-то смысле даже жаль. И сын у них такой же. Тени, а не люди. Их допрашивали и в восемьдесят первом, и в девяносто восьмом, но без толку.

— Они его боялись?

— Полагаю, — Лестрейндж потёр глаза. — Она вышла за него, едва закончив школу — и, судя по колдографиям, выглядела тогда не на семнадцать, а от силы на тринадцать. Что, видимо, и стало одной из причин его выбора.

— А её? — Гарри стало ужасно жаль ту девочку.

— Не думаю, что её спросили, — это прозвучало довольно цинично. — Она из старой чистокровной, но очень обедневшей и, честно говоря, опустившейся семьи. Я полагаю, её, по сути, просто продали.

— Вы так спокойно говорите об этом, — не удержался Гарри.

— Это было давно, — спокойно ответил Лестрейндж. — Его сын намного старше вас. В восемьдесят первом он уже закончил школу. И все следующие годы они с матерью жили спокойно… до побега, полагаю. Кстати, я их вызвал в понедельник, так что познакомитесь. А теперь, — он достал из кармана часы, — пожалуй, мне пора к нашим гостям — позавтракаем и поговорим. А вы домой — до понедельника.

Они вместе дошли до лифтов и поднялись наверх, и уже на улице, перед министерством, Лестрейндж вдруг спросил:

— Никак не могу решить, портить ли вам выходной или подождать до понедельника.

— Испортите, — улыбнулся Гарри.

— Вы в понедельник это всё равно узнаете, — сказал Лестрейндж. — У Джагсона была ещё и дочь. Она повесилась, когда ей было двенадцать. В школе, в последнюю ночь перед пасхальными каникулами, перед отъездом. В одном из пустых классов. Официально никто не знает, почему, но у меня есть версия… и когда мы в этот раз получим разрешение на применение легилименции, я намерен её всё-таки проверить — в прошлые разы ни у кого руки до этого так и не дошли.

Гарри остро замутило.

— Сэр, вы думаете… дочь?!

— Это не такая большая редкость, как вам кажется, — суховато проговорил Лестрейндж. — Такие вещи иногда всплывают… редко, к сожалению. Намного реже, чем случаются. Вернётся Лисандра — поговорите с ней об этом, она вела несколько подобных дел. Вот теперь до понедельника, — попрощался он и аппарировал.

Настроение Гарри он действительно испортил. Настолько, что тот не пошёл домой, а отправился гулять по Лондону, благо дождь наконец-то прекратился — правда, стало холодно, настолько, что теперь снег казался куда вероятнее. Однако сверху ничего не падало, вместо этого поднялся по-зимнему ледяной ветер, от которого не очень-то спасали даже согревающие чары. В конце концов Гарри замёрз, устал и, аппарировав на площадь Гриммо, в тысячный, наверное, раз ругнулся на то, что попасть с помощью аппарации прямо в дом было невозможно.

Согревшись в горячей ванне, Гарри лёг было спать, однако же уснуть у него не получилось — то ли потому что было утро, то ли потому что напряжение никак не хотело отпускать его. Гарри некоторое время крутился в постели, потом сел, откинул одеяло и, быстро одевшись, решил заглянуть к Джинни — вдруг она свободна? Он даже на часы не посмотрел — в конце концов, на улице было уже светло, а значит, не слишком рано, решил Гарри.

Однако дверь ему открыла совершенно заспанная соседка Джинни и испуганно спросила, кутаясь в толстый белый халат:

— Ой, а что случилось?

— Ничего, — удивился Гарри. — Я рано, да? Я к Джинни.

— Полдевятого всего, — сразу потеряв к нему интерес, буркнула соседка и, зевая, попыталась заправить за ухо отросшую светлую чёлку. — Ну воскресенье же! Сам иди её буди, — она опять зевнула и, что-то ворча под нос, ушла в свою комнату.

— Извини, — сказал Гарри ей вслед и подумал, что половина девятого это не так и поздно. Он вообще обычно в это время уже был на работе.

Джинни ещё спала, и Гарри, тихо подойдя к кровати, некоторое время стоял и смотрел на неё, завернувшуюся в одеяло, словно в кокон, так, что снаружи остались только длинные рыжие волосы и, кажется, кусок макушки. Постояв так, Гарри присел на край кровати, наклонился и шепнул в одеяло — примерно туда, где должно было быть ухо:

— Доброе утро.

Джинни зашевелилась и замерла снова, лишь натянув одеяло на голову до конца.

— Джин, — позвал Гарри с улыбкой. И вдруг спросил, немного неожиданно даже для самого себя: — Можно к тебе?

Джинни издала какой-то звук, больше всего похожий на «уммгггрр», и Гарри решил расценить это как согласие. Так что он быстро разделся и, с некоторым трудом высвободив край одеяла, забрался под него и прижался к восхитительно тёплой Джинни — верней, к её пижаме. Кажется, фланелевой.

— Ну Гарри! — наконец, выговорила Джинни нечто членораздельное.

— Я замёрз, — ответил он, зарываясь лицом в её волосы и упираясь носом в шею.

— Холодный! — вздрогнула Джинни, немедленно отстраняясь, но Гарри потянулся следом и тихонько прикусил её шею сзади. — И зубастый, — добавила Джинни и, закинув руку назад, прихватила пальцами его волосы. — Я сплю!

— Спи, — согласился Гарри, накрывая её руку своей.

— Буду, — ответила Джинни, снова завозившись, но на сей раз, чтоб прижаться к Гарри.

— Спи, — повторил Гарри, и Джинни, отпустив его руку, перевернулась и, поглядев на него преувеличенно сонно, чмокнула его в нос. И сказала:

— Поздно. Ты разбудил меня, и я теперь проснулась, недоспав. И буду жить такая целый день.

— Что ж, — печально вздохнул Гарри и вдруг, осенённый внезапным вдохновением, добавил: — Я попробую это исправить.

— Никаких шансов, — обречённо и сурово покачала Джинни головой и тут же воскликнула недовольно, когда Гарри начал подниматься: — Ну ты куда?

— Сейчас, — Гарри схватил палочку и с бешено заколотившимся сердцем приманил коробочку с кольцом, которое так и носил всё это время в кармане, не имея сил расстаться с ним и надеясь, что это поможет ему быстрей собраться с духом. — Закрой глаза, — попросил он, и Джинни, улыбаясь, тут же их закрыла. Гарри же, просто не позволяя себе задуматься над тем, что делает, встал, как и положено, на одно колено и, открыв коробочку, сказал внезапно севшим от волнения голосом: — Джинни Уизли, ты выйдешь за меня?

— Что? — она распахнула глаза и уставилась на него так, словно… словно… словно бы он оброс перьями и предложил ей полететь гнездиться в Вестминстерском аббатстве.

— Ты выйдешь за меня замуж? — повторил он, протягивая ей коробочку и вглядываясь в лицо Джинни, потому что боялся просто не расслышать её ответ за шумом собственного бьющегося сердца.

Джинни посмотрела на него, потом на кольцо, потом снова на него, снова на кольцо — и вдруг её взгляд стал каким-то задумчивым, и она сказала:

— Я даже не знаю… думаешь, уже пора? — сбив этим всю красоту и пафосность момента. Гарри даже переспросил:

— Что? — и Джинни пояснила:

— Ну, я думала, мы подождём ещё лет десять… пока ты не станешь каким-нибудь старшим аврором, а я не выиграю кубок. В смысле, наша команда. Я думала, таков наш план.

— Ну, я решил, что брак всему этому не помешает, — ответил Гарри, чувствуя, как постепенно не то что успокаивается, но, по крайней мере, способен слышать что-то, кроме шума своей крови.

— Ну, если нет — тогда я согласна, — сказала Джинни и, улыбнувшись счастливо и солнечно, протянула ему руку.

И Гарри, надевая ей на палец кольцо с золотым, словно капля мёда или солнца, сапфиром, думал, что у него никогда в жизни ничего не выходило так, как он задумал.

И что это, кажется, и к лучшему.