Middle (джен)

У Гарри было очень много вопросов, и выбрать, с чего начать, было непросто, и он, подумав, начал с того, что возник у него первым:

— Сэр, почему мы накормили Эйвери завтраком?

— Есть хотелось, — засмеялся Лестрейндж. Потом посерьёзнел и сказал: — К каждому нужен свой подход. Эйвери всегда любил еду — почему бы это не использовать?

— Сэр, — проговорил Гарри, — возможно, я ошибся, но мне показалось, что вы и вправду были… ну… добры к нему.

— Пожалуй, Эйвери можно пожалеть, — сказал, помолчав, Лестрейндж. — Не оправдать, но пожалеть. И самое печальное в его истории — он неплохой человек. Сам по себе. Но даже неплохие люди могут сделать много зла — чужими руками.

— Пожалеть, сэр?

— Пожалеть, — кивнул Лестрейндж. — Ему отчаянно не повезло с семьёй — как редко кому.

— Расскажите! — попросил Гарри.

— Он был единственным ребёнком у родителей, — заговорил Лестрейндж. — Поздним и, я бы сказал, вынужденным: рождённым не из любви, а из чувства долга. Чтобы род не кончился. И от него, по сути, требовалось лишь одно: быть правильным наследником. Увы, не получилось, — он грустно улыбнулся. — Эйвери родился не таким. Слишком тихим, слишком мягким, слишком чувствительным… отца это бесило. Ему был нужен кто-то вроде… да вот вы бы подошли, к примеру. Или я. Да много кто, но не полный тихий мальчик, больше всего на свете обожающий тихо сидеть в библиотеке и читать. Его отец был… или есть, не знаю, одним из самых страшных людей, которых я встречал. Куда там Волдеморту.

— Волдеморту? — недоверчиво переспросил Гарри.

— По крайней мере, до его первой смерти, — уточнил Лестрейндж. — Они начинали вместе, но Эйвери прошёл, в каком-то смысле, дальше — возможно, потому что его не интересовала власть как таковая, её у него и так было довольно. Чтобы было понятно, представьте, что у Волдеморта родилась наша чудесная буфетчица, — он улыбнулся.

Гарри улыбнулся тоже. Ведьма, что работала в столовой министерства, была действительно одной из самых милых и приятных дам, которых Гарри когда-либо встречал. Ей было за семьдесят, и она не только помнила всех их по именам, но и знала предпочтенья каждого, и дни рождения, и Мерлин знает, что ещё. Она была добра, заботлива и ласкова, и её, кажется, любили все — включая Гарри.

— Не уверен, что он бы обрадовался, — ответил он.

— При том, что она совсем не так слаба, как кажется, — заметил Лестрейндж. — Но у неё мягкое сердце, что для него, определённо, было бы огромным недостатком. Так и Эйвери — ему не повезло с семьёй. Он до смерти отца боялся и… я не могу утверждать наверняка, но из того, что слышал, он искал защиты от него у Волдеморта. И нашёл, — в его голосе прозвучала грустная ирония. — И стал его орудием. Во многом куда более ужасным, чем моя невестка.

— Почему? — нет, Гарри вовсе не считал, что на свете не может быть никого чудовищнее Беллатрикс Лестрейндж, и всё же заявление Лестрейнджа прозвучало очень сильно.

— Потому что он очень умён, — ответил Лестрейндж. — И одарён, бесспорно. Я думаю, что при иной жизни и иной семье он мог бы стать великим волшебником. Но вышло то, что вышло. Волдеморт дал ему возможность заниматься тем, чем Эйвери всегда хотел — наукой. И он занимался, — он нехорошо усмехнулся. — Во многом тем, что было интересно Волдеморту. Я не уверен, что Эйвери сам убивал кого-нибудь — Авады, например, на его палочке мы вовсе не нашли, но кто виновен больше: тот, кто использовал заклятье, или тот, кто его придумал? И всё же его жаль, — закончил он, и в его голосе прозвучала искренняя грусть. — Он позволил сделать из себя оружие, но в нём нет зла. И если бы его отец, к примеру, умер, когда он был ещё мальчиком, не думаю, что мы увидели бы метку на его руке. Однако всё есть так, как есть, и он закончит свою жизнь там, где закончит. И это правильно, хотя и жаль. Поэтому я позволил себе слегка его порадовать — он правду говорил, сказав, что рассказал бы всё и так. О Джагсоне бы рассказал.

— А о ком нет? — Гарри был не то чтобы расстроен, но история Эйвери напомнила ему тот вопрос, который он порою задавал себе.

— О Малфоях, я полагаю, — Лестрейндж даже не задумался. — О большинстве из тех, кто ныне на свободе, где им не место. На самом деле Джагсон — исключение: Эйвери бы мало о ком стал давать показания.

— Малфоях? — переспросил Гарри. — Обо всех?

— Ну, младшего бы даже я не стал судить, — сказал Лестрейндж. — Он был мальчишкой и, насколько мне известно, убить никого не смог. Или не захотел — не важно. Что до Нарциссы… я не знаю. Она, конечно, почти героиня и спасла вас, но мы оба понимаем, почему. Нет, я не осуждаю, почему бы человек ни спас другого человека, это всё равно считается. И всё же…

— Вы считаете, она заслуживает наказания?

— Не судебного, — ответил Лестрейндж. — Нет. А вот супругу её место там, откуда мы сейчас летим, — сказал он жёстко. — К сожалению, он его снова избежал — теперь, видимо, уже окончательно.

— Вы не любите его, — слегка подначил Гарри.

— Не люблю, — не стал спорить с ним Лестрейндж. — Почти все заплатили — так или иначе, а он нет. Не считать же платой тот год, что он провёл там! В Азкабане, — он поморщился. — Крови на его руках поболее, чем на том же Эйвери, однако он живёт себе спокойно. И не он один.

— А кто ещё, сэр? — спросил Гарри.

— Да половина Визенгамота, — Лестрейндж вновь скривился. — Ну не половина, хорошо, я сильно преувеличил. Но достаточно, чтобы мы уже неделю не могли получить разрешение на применение легилименции к Джагсону.

— И теперь вы знаете, кто и почему? — пожалуй, этот вопрос был ему не по статусу, но сейчас Гарри даже не задумался об этом.

— Теперь знаю, — согласился Лестрейндж. — Больше от Селвина, чем от Эйвери. И теперь я думаю, что делать, — он вдруг усмехнулся и пристально посмотрел на Гарри. — Что бы сделали вы: посадили бы с десяток членов Визенгамота или предпочли держать их на крючке? И добиваться — их руками — нужных вам решений?

— А в чём они виновны? — спросил Гарри.

— Самое серьёзное из того, что я узнал сегодня — Джагсон поставлял им юных магглорождённых, — ответил Лестрейндж. — Их судьбу ещё предстоит выяснить, и хорошо, если им просто стирали память. Но боюсь, что далеко не только. Так что вы бы сделали? — повторил он свой вопрос.

— Я бы посадил их. Сэр, — Гарри не мог отделаться от очень неприятного чувства ожидания, что Лестрейндж ему сейчас скажет.

— Я бы тоже, — отозвался тот как-то задумчиво. — Вопрос в том, как это сделать. Вы же понимаете, что они будут сопротивляться?

— А их много? Сэр?

— К счастью, нет, — ещё более задумчиво ответил Лестрейндж и, опустив окно, вновь начал заговаривать погоду, хотя карету не так уж и качало. А, закончив, очень долго молчал, глядя прямо перед собою так сосредоточенно, словно видел что-то важное. Потом вскинул голову, посмотрел на Гарри и спросил: — Готовы к огромному скандалу?

— Да, сэр, — улыбнулся Гарри. — Вы расскажете?

— Имён пока не назову, — Лестрейндж смотрел теперь на Гарри очень оценивающе. — С этими… поставками было связано четыре человека — троих уже в Визенгамоте нет, но это отнюдь не упрощает дело. Те, кто занял их места, будут сопротивляться тоже.

— Почему? — удивился Гарри.

— Потому что они получили их по праву передачи или же наследства, — ответил Лестрейндж. — И если тот, кто их отдал им, будет осуждён за действия, что совершил, пока был действующим членом Визенгамота, акт передачи и наследование будут признаны недействительными. Скорее всего, они лишатся своих мест, и вряд ли их это обрадует. Нас ждёт действительно большой скандал. И я всё больше сомневаюсь в том, что Джагсон доживёт до своего суда, — медленно закончил он.

— Сэр? — Гарри подался вперёд.

— Жаль, что нас с вами только двое, — Лестрейндж был очень серьёзен. — Боюсь, нам до суда придётся охранять его самим — не только вам и мне, конечно. Но придётся разделить дежурства между теми, кому точно можно доверять. А их немного.

— Сэр, вы думаете…

— У меня есть такой опыт, — Лестрейндж посмотрел ему в глаза. — Вы молоды и плохо представляете себе, что это такое, когда вся твоя жизнь вдруг летит в огонь. Когда ты привык к тому, что у тебя есть всё: семья, власть, деньги, уважение, всё, что ты ценишь — и вот вдруг сейчас оно сгорит, и ты останешься на пепелище. Навсегда. Ты потеряешь всё: жену, детей и внуков, друзей… всё, чем ты живёшь. Позор порой страшнее Азкабана.

— Я понимаю, сэр, — ответил Гарри, но Лестрейндж возразил спокойно:

— Нет. Не потому, что вы глупы или ущербны, это нельзя понять, не испытав. Вам всего двадцать, и у вас нет ни семьи, ни положения в обществе — вы можете представить, но не понимаете. Умножьте то, что вам представляется, на сто, и, может быть, получите примерно то, что нужно. И если те, кто непосредственно виновен, хотя бы знают о своей вине, и что бы они там ни чувствовали, и как бы ни считали себя вправе, а они считают — всё-таки как минимум допускали подобный крах, пусть и не верили в него, то их наследники… — он покачал головой. — Они-то не виновны, но позор покроет и их тоже. Несправедливо, да, — он кивнул. — Но так будет. И они будут драться насмерть, насколько я их знаю. Как минимум двое из них. И у меня большой соблазн превратить Джагсона в кольцо, надеть на палец и носить так до суда, — он рассмеялся.

— В кольцо, сэр? — переспросил Гарри.

— Лучше в браслет, конечно, — согласился Лестрейндж. — Или вообще в кулон — и на шею: так никто вовсе не увидит. Но это незаконно.

— Но…

— Без всяких «но». Просто незаконно, — он вздохнул и улыбнулся. — Так что будем охранять. И вы сейчас дадите слово, что не расскажете об этом никому — вообще. Включая мисс Уизли и мисс Грейнджер.

— И зеркало, — кивнул Гарри серьёзно.

— И зеркало, — согласился Лестрейндж.

Карету, между тем, вновь начало качать, пока не сильно, но Лестрейндж снова приоткрыл окно и начал колдовать, невольно — или вольно? — дав Гарри время обдумать сказанное.

— Сэр, — сказал Гарри, когда Лестрейндж закончил. — А вы уверены, что он вам сказал правду? Селвин?

— Да, — одобрительно проговорил Лестрейндж. — Хотя я всё проверю, безусловно, но во многом его слова косвенно подтвердили Эйвери и Амбридж, а также… в общем, да, я верю — но проверить, я согласен, нужно.

— Сэр, скажите, — Гарри устроился поудобнее, давая понять, что готовится к долгому разговору. — Селвин требовал у вас взять назад слова о том, что он отдал дочку Джагсону? Но вы говорили, что она родилась сквибом и пропала — почему ему это так важно?

— Сложно объяснить, — ответил Лестрейндж. — Кофе хотите? — предложил он вдруг, потянувшись к сумке. — Или чая. У меня есть чай.

— Хочу, — кивнул Гарри. — Несладкого. А какие слова Селвин требовал, чтобы вы взяли назад? — спросил он снова

— Пожалуй, — Лестрейндж улыбнулся. — Да, нынешний комендант — чудовищный сластёна, в отличие от его заместителя. В азкабановской выпечке сахара теперь всегда раза в два больше, чем нужно. С другой стороны, жить в таком месте… один из его предшественников предпочитал живую рыбу. И говоря «живую», я имею в виду именно живую — и срезал с неё кусочки. Макал в соус и так ел… он утверждал, что так вкус рыбы раскрывается лучше всего. Я предпочитаю сахар. А что до слов — я намекнул, что Селвин отдал Анну Джагсону. И он взбесился.

На сей раз он извлёк из сумки большой чайник, чей белый фарфор был расписан похожими на звёзды синими цветками барвинка, и такие же чашки, настолько тонкие, что, кажется, через их стенки можно было видеть пламя фонаря. Лестрейндж разлил чай и отлевитировал одну из них Гарри — она оказалась лёгкой и в руке лежала, словно была сделана точно по ней.

— Но почему? — не дождавшись ответа, вновь спросил Гарри. — Почему ему это так важно? Вы сказали…

— Я сказал, что это слухи, — напомнил Лестрейндж. — В которые я верю, но кто знает… одно дело даже и убить дочь-сквиба — и совсем другое отдать извращенцу на потеху. Не понимаете?

— Ну не настолько же, — нет, Гарри понимал, пожалуй. Но острота реакции Селвина его смущала.

— Настолько, — мягко проговорил Лестрейндж. — Убить ребёнка-сквиба — это… плохо, но по-человечески понятно для таких, как Сэлвин. И вы удивитесь, сколько их таких, — неприязненно добавил он. — Убить быстро, милосердно, разумеется, — есть немало тех, кто счёл бы это благом. Но отдать пусть даже сквиба Джагсону… Селвин ведь идейный человек, а не маньяк. И не подонок, как ни странно. У него есть свои — на ваш взгляд, дикие, наверное, но всё же — представления о чести. Так отравитель возмутится, если ему припишут поножовщину. Селвин всегда считал себя очень приличным человеком.

— Приличные люди детей не убивают, — резко ответил Гарри.

— Вы не так смотрите, — возразил Лестрейндж. — Не с той позиции. Кодекс чести может быть крайне необычным, и если вы хотите стать хорошим аврором, к этому стоит быть готовым. Для человека вроде Селвина убить ребёнка-сквиба вовсе не значит выйти за рамки поведения приличного волшебника. Не то что отдать её кому-то вроде Джагсона. Постарайтесь эту разницу понять, — он наконец сделал глоток чая и блаженно улыбнулся. — Да. В азкабановской выпечке слишком много сахара.

— Сэр, можно личный вопрос? — спросил Гарри, тоже сделав несколько глотков.

— Попробуйте, — согласился Лестрейндж.

— Когда Селвин говорил о вас в Визенгамоте, что он имел в виду?

Лестрейндж тихо рассмеялся.

— У меня есть место там. Фамильное. Пока что я его не занимаю, но однажды… может быть, когда я стану слишком стар для Аврората… Членам Визенгамота нельзя работать в министерстве, как вы знаете, за исключеньем тех, кто занимает место по должности, а я, выбирая, однозначно предпочту быть аврором.

— Но ведь вы… — Гарри запнулся, стараясь подобрать слова, и Лестрейндж пожалел его:

— Да, я не наследник. Не был им. Но отец умер, когда Родольфусу было только двадцать. Место, соответственно, временно ушло к другому человеку, а потом Родольфус сел, так и не успев вступить в это наследство. Однако же он сел в тюрьму до того, как вступил в должность, и ничем её не запятнал — так оно перешло ко мне. И в девяносто четвёртом я получил его, однако занимать пока не стал. Так можно. Но здесь важно, что я вступил в наследство. И когда Родольфус был оправдан, — он усмехнулся, — он не стал подавать апелляцию. Это не секрет, вы без труда бы это сами выяснили.

— Поэтому вы не боитесь увольнения? — улыбнулся Гарри.

— Я боюсь, — серьёзно возразил Лестрейндж. — Вернее, очень не хочу. Я полагаю, я там на своём месте.

— Да, сэр, — так же серьёзно согласился Гарри.

Погода, вроде бы, наладилась, по крайней мере, карету больше не качало, и можно было, кажется, ложиться спать, что Лестрейндж и предложил сделать. Они выдвинули сиденья, достали пледы и подушки, вытащили перегородку и легли. Гарри был уверен, что сразу же заснёт, но сон не шёл. Он лежал и перебирал в голове всё, что произошло сегодня и за всю последнюю неделю, и думал о том, насколько же все эти люди разные. И все — убийцы. И что должно же ведь быть что-то, что их делает такими. Что-то общее…

Он не заметил, как заснул, и проснулся, когда карета уже опустилась.