Изгои (джен)

— Хочу, — он улыбнулся и, делая вид, что не замечает её попыток взять его под руку, пошёл вперёд, надеясь, что эффект от Лемсипа продержится ещё пару часов и немного досадуя на подобную нечуткость. Она ведь знает, что он простужен! Сама же вчера с такой заботой собрала ему лекарства — и потом, на него сейчас довольно просто посмотреть. Но нет…

В доме его, впрочем, ждал сюрприз, объяснивший ему её нетерпеливость: вместо кухни Мэри повела его в гостиную.

— Будем завтракать вот здесь! — провозгласила она радостно и указала на свободный, застеленный клетчатым покрывалом диван. — Садись! А я сейчас. Тебе сделать кофе или чай?

— Чай, — попросил он. А когда она ушла, согнал с лица улыбку и позволил себе ошеломлённо оглядеться.

Здесь было только две свободные поверхности: диван и столик перед ним. Ну и ещё узкая дорожка, что вела отсюда в коридор. Всё остальное было заставлено коробками, завалено пакетами и горами каких-то тряпок — кажется, одежды, но Ойген бы не взялся утверждать наверняка. За ними даже окон видно не было… или окна. Да что окна — Ойген даже потолка не видел. Из-за этого здесь даже днём было почти темно — и сумрак разгонял практически один лишь свет тусклой лампочки в торшере.

Что-то было странное во всех этих коробках. Не именно тех, что здесь стояли, а вообще во всех. На них словно бы чего-то не хватало… да! Надписей или наклеек. Почти все они были просто коричневыми, за редким исключением. Как странно…

— Вот, — услышал он и, обернувшись, увидел Мэри с двумя тарелками в руках. — Я сейчас всё остальное принесу, — сказала она, ставя их на низенький журнальный стол. — Ты ешь, — добавила она — и почти убежала.

Ойген, разумеется, не собирался есть один — но даже если бы и захотел, не смог бы: яичницу неловко есть руками, а приборов не было. Она так волновалась, словно… ну да — словно это было первое свидание. Надо, кстати, руки вымыть и умыться, решил Ойген — но ванна оказалась занята, и он очень скоро понял, почему.

Мэри вошла в комнату, неся приборы, хлеб и бутылку с кетчупом, и Ойген обнаружил, что она переоделась, и теперь на ней был короткий чёрный топик с маленькими и, похоже, слишком узкими рукавами, украшенный большим блестящим сердцем и приоткрывающий её белый рыхлый живот. Кроме него, на Мэри красовалась только красно-белая мини-юбка, такая коротенькая, что под неё бы невозможно было, например, надеть чулки. Хотя, конечно, смотря чего хотеть добиться…

И косметика. Не то чтобы макияж был очень ярким, нет: и тени, и помада были бежево-коричневыми — но они блестели! И так ярко, слово эти блёстки осыпались с рождественских шаров. Но хоть с волосами Мэри ничего не сделала — только расчесала их, и всё.

Ей всё это настолько чудовищно, отчаянно не шло, да и, к тому же, кажется, этот наряд был откровенно мало ей, что он почувствовал к ней жалость. И, пожалуй, удивление: она ведь искренне считала это сексуальным. Он, конечно, видел на улицах немало девочек и женщин в таких нарядах — но они, по крайней мере, были на работе…

Мэри явно ожидала комплиментов, но ему не хотелось настолько откровенно лгать. Но и обижать её Ойген тоже не желал, и поэтому он просто улыбнулся и мягко похлопал ладонью по дивану рядом с собой. Но Мэри так хотелось что-нибудь услышать, что она, присев с ним рядом, едва положила приборы на стол как тут же и спросила кокетливо и радостно:

— Тебе нравится?

— Понимаешь, — мягко проговорил он, — мне не двадцать лет, и я, наверное, несколько консервативен. Я привык к другому. К тому, что интригует и возбуждает тайна. И потом, мы ведь с тобой не в спальне — за столом эта… открытость отвлекает от еды, — он улыбнулся, — и, в то же время, я впервые тебя вижу одетой настолько откровенно… скажи, тебе хотелось, чтоб ты — такая — ассоциировалась у меня с едой?

Она выслушала это молча, замерев, и, договаривая, он видел, как у дрожат неё губы и подбородок, и как глаза наполняются слезами, которые она пыталась удержать, но не сумела. Он придвинулся поближе и, взяв её руки в свою, накрыл её другой и ласково сказал:

— Прости. Мы с тобой видим красоту по-разному. Возможно, дело в том, что я всё не могу привыкнуть к нынешней моде. Я в прошлом до сих пор. Другому бы понравилось.

— Я для тебя хотела, — прошептала Мэри, пытаясь отвернуться, но не вырывая своих рук. — Зачем мне другой…

— Мы просто не совпали в предпочтениях, — утешающе проговорил он. — Это не трагедия и слёз твоих не стоит. Не грусти. Да, мы не поняли друг друга — так случается.

— Ты такой… — прошептала она, беря его руки в свои и вдруг прижимая к своему лицу.

— Какой? — он притянул её к себе и обнял, и погладил склонённую к нему на плечо голову.

— Другой, — прошептала она и уткнулась носом в его шею — а он, продолжая утешающе гладить её по волосам, с грустью смотрел на уже остывшую яичницу с беконом и, сглатывая слюну, думал о том, что всё же голоден. И что мало есть на свете мест, менее подходящих для соблазнения, нежели столовая до трапезы, а состояний у мужчины — чем изрядно затянувшаяся простуда.

…На работу Ойген в этот день не вышел — так же, как и в следующий. Просто не смог наутро вынудить себя подняться — тем более, что у него был жар, а за окном лил дождь. Он просто спал весь день, поднимаясь только к Рабастану и немедленно ложась опять. Почему-то именно сейчас, когда у него, наконец, хоть что-то получилось, когда он сделал первые реальные шаги наверх и прочь отсюда, силы у него закончились. Совсем. Если бы не Рабастан, он, вероятно, и вовсе из курьеров бы немедленно ушёл, и оставшуюся до выхода в кафе неделю отлежался дома, но сейчас Мальсибер этого не мог себе позволить. К тому же, он пока что не был готов потерять эту работу, собираясь просто поменять свой график. Если сделать его тоже два на два, денег будет даже больше, чем сейчас — правда, ему придётся обойтись без выходных. Перспектива эта его не пугала: сейчас работа в интернет-кафе представлялась ему тем же выходным. Не бегать туда-сюда по городу, сидеть в тепле и за компьютером с бесплатным интернетом — какой выходной может быть лучше? Ещё и деньги платят.

С таким графиком возникала лишь одна проблема: Мэри. У него бы просто времени не оставалось на неё: задерживаться Ойген после работы в кафе из-за Рабастана и его лекарств не сможет, заезжать к ней в другие дни — тем более… и что делать, он пока не представлял. Оставался только вариант приезжать к ней утром до работы, затем возвращаться к Рабастану — и ехать назад. И то подобное возможно было только в воскресенье, когда она была свободна — потому что в остальные дни Мэри работала если не в интернет-кафе, то в обычном. Официанткой.

Жили бы они поближе! Но пока что им не переехать. Но и роман с Мэри бросить он не может — не сейчас, когда всё только стало получаться. Ему нужно где-нибудь найти хотя бы несколько часов в неделю для неё — или снова просить доктора Купера менять схему. Тем более, что нынешняя не слишком-то работала — нет, Рабастану было лучше, чем пару месяцев назад, но вот за последние пару… нет, пожалуй, даже три недели никакого прогресса Ойген не наблюдал.

Это означало новый визит — и, следовательно, деньги. Мерлин, как же он устал быть нищим! И как невыносимо было знать, что где-то там, куда он больше никогда не попадёт, в Гринготтсе, его сейф полон золота. Которое однажды достанется его наследникам. Ему не было жаль золота для них — он всегда любил свою итальянскую родню — но если бы он мог сейчас получить хотя бы пару тысяч галлеонов! Это бы решило их проблемы, все — и с лечением, и с Мэри, и с работой… но Гринготтс теперь был для него так же недоступен, как Банк Англии, и не было никакого смысла изводить себя мыслями о невозможном. Золота не будет — поэтому он должен встать и ехать развозить заказы.

И он поехал, и, хотя и чувствовал себя паршиво, к вечеру простуда стала отступать — возможно, попросту от безысходности. Но на следующее утро она вернулась с новой силой, и Ойген едва заставил себя встать, твердя себе, что это ведь обычная простуда, и что она ему, тринадцать… нет, пятнадцать… двадцать… много лет проведшему в Азкабане? Если он не умер там, ему ли сдаться перед простой простудой? Хотя в то время он ведь был волшебником… Да, был, возражал он сам себе, привычно разминая вилкой картофель и думая, что нужно будет по дороге всё-таки купить детских консервов Рабастану хотя бы на пару дней, потому что даже на такое простенькое действие у него едва хватает сил. А уж о том, что с ним будет вечером, ему даже думать не хотелось.

Тот день ему казался бесконечным, хотя девочки на складе пожалели его и собрали заказы из одного района. Но он всё равно опаздывал — просто потому, что двигался словно пьяный, слишком медленно и не особенно уверенно.

А потом он вдруг увидел церковь и, поддавшись внезапному порыву, вошёл и, опустившись на одно колено, как делали когда-то его итальянские родные, замер так на несколько секунд… а может, на минуту, и просто стоял, ни о чём не думая. Потом встал и, дойдя до ближайшей скамьи, сел и, запрокинув голову, облокотился затылком о спинку и уставился на сводчатый потолок.

— Pater noster, — прошептал он с детства хорошо знакомые ему слова, — qui es in caelis, sanctificētur nomen tuum. Adveniat regnum tuum. Fiat voluntas tua, sicut in caelo, et in terrā. Panem nostrum quotidiānum da nobis hodie, et dimitte nobis debĭta nostra, sicut et nos dimittĭmus debitorĭbus nostris. Et ne nos indūcas in tentatiōnem, sed libĕra nos a malo. Amen. Пожалуйста, — продолжил он по-итальянски. — Я прошу у того, кто должен быть милосерден — милосердия. Не для себя. Я сам. Для Рабастана. Я всё сделаю, но я не волшебник больше, — его горло сжалось спазмом, и во рту словно разлилась горечь. — Прежде я бы смог ему помочь. Теперь нет. Но это в твоей власти. Помоги, — он закрыл глаза и стиснул руки. — Пожалуйста. Пожалей его. И дай желанье жить. Верни… верни возможность быть собой. Пожалуйста. Всё остальное я смогу и сам. Просто… верни ему — его. Здесь… здесь тоже есть художники. Ты можешь! Теперь — только ты… Пожалуйста, — повторил он, вложив в это слово всё своё отчаяние, усталость и надежду.

Он ещё долго сидел там с закрытыми глазами, и сильно опоздал потом с заказами, и сам плохо помнил, как добрался, наконец, до дома — но этой ночью спал, наконец, крепко и почти спокойно.