Изгои (джен)

Ойген не знал, как долго он просидел, глядя на то, как холодный ветер шевелит лежащие на столе листы. Он бы, может быть, вообще остался сидеть так вечно, но подошедший официант с вопросом, не хочет ли он кофе или ещё чего-нибудь словно разбудил Ойгена.

— Нет, — ему странно было слышать свой голос, такой обычный, нормальный будто бы не произошло ничего — умение, въевшееся им всем под кожу, вместе с меткой на их руке… Взгляд Ойгена упал на пустую чашку Марка. — Я заплачу, — сказал он, но официант ответил, что Марк уже расплатился. Сразу и заранее. Ойген молча собрал бумаги — не оставлять же их здесь… и, уже собираясь уходить, всё-таки достал кошелёк и оставил на столе первую попавшуюся купюру. Если сегодня ему в этом маленьком кафе пришлось вновь стать Ойгеном Мальсибером, десять фунтов — не самые большие чаевые, которые тот оставлял. В груди стало тесно, Ойген ослабил шарф и вышел вместе с сумкой под мелкий осенний дождь, подставляя ему лицо.

На набережной сейчас не было никого, да и погода не располагала к прогулкам, и Ойген, глядя на свинцово-серые воды Темзы, сильней сжал отсыревшие ручки сумки. Ему хотелось выбросить её прямо в реку, вместе со всем отвратительным содержимым, и всё же он отошёл от парапета. Не потому, что передумал, нет — не сумел заставить себя это сделать. Наверное, у него просто не было права на подобный мальчишеский драматизм — всё равно от прошлого избавиться не удастся. Вот он попробовал — но расхлёбывать пришлось не ему… Он бы многое отдал, чтобы с грузом прошлых грехов всё было настолько просто, и они могли взять и просто уйти на дно, но так, увы, не бывает...

Дождь то затихал, то начинал расходиться сильнее, но Ойген практически этого не замечал, лишь поднял воротник выше, словно ощущая костями знакомый холод, который, казалось, будет с ним всю его жизнь. Он не знал, сколько времени ему потребовалось, чтобы дойти домой, но сама мысль просто поймать такси и доехать с комфортом казалась ему неправильной. Чувство собственной вины поедало его изнутри, и последнее, что Ойген сейчас заслуживал — это удобство.

Когда он повернул ключ в двери и вошёл, оставляя за собой грязный и мокрый след, в доме было пусто, темно и тихо. Только Базиль вышел его поприветствовать, но замер, не решаясь ступить лапами в оставленную ботинками слякоть, чтобы потереться о ноги хозяина. Правильно, хозяин не заслужил даже кошачьей ласки, подумал Ойген.

Рабастана дома, похоже, не было. Может, это и хорошо.

Пока Ойген стягивал с себя грязную обувь и отсыревший шарф, Базиль, даже не потребовав, по обыкновению, есть, равнодушно развернулся, дёрнув хвостом, и растворился во мраке гостиной, променяв хозяина на свой излюбленный подоконник, где наверняка планировал лениво валяться и наблюдать за тем, что происходит снаружи.

Ойген без сил добрёл до гостиной и упал на диван, швырнув сумку рядом. Мыслей в голове не было, лишь монотонный шум разошедшегося дождя... Он машинально нащупал пульт и включил телевизор, бездумно переключая каналы.

Знакомая музыка резанула его по ушам, и он вздрогнул, когда мультяшная Беллатрикс ему подмигнула. Ойгену потребовалось несколько пропущенных выдохов, чтобы наконец осознать, что это реклама Рабастановых приключений принцессы, которые должны были начать показывать как раз в неумолимо надвигающееся Рождество. При мыслях о нём Ойгену стало ещё тяжелее...

Телевизор он выключил, оставшись сидеть в темноте, но сидеть и смотреть в никуда было тяжко и маятно. Так что Ойген поднялся и, отстранённо подумав, что отсыревшие джинсы, наверное, надо снять, стянул их и оставил на спинке дивана, и как был, в носках и свитере, поплёлся на кухню.

Единственная мысль, которая всё-таки задержалась в его голове — это что дождь, кажется, разошёлся ещё сильней, и когда Рабастан придёт, он наверняка будет голоден и захочет согреться.

Ужин. На ужин у них же ничего нет... Надо что-нибудь приготовить.

Ойген открыл холодильник и замер, тупо глядя в него, пока Базиль не потёрся о его голые и покрытые мурашками ноги.

Ойген моргнул пару раз и со вздохом вытащил сперва овощи, потом пару бараньих котлет, сосиски и ветчину, а затем принялся их механически нарезать, и очнулся только лишь в тот момент, когда те перестали помещаться в самую большую из их сковородок. Когда он поставил её на плиту? Неважно. Ойген достал большую кастрюлю и неловко пересыпал всё порезанное в неё. Затем дорезал остатки, даже не задав себе своевременного вопроса о том, что они вдвоём будут делать с кастрюлей на два галлона рагу.

Он не глядя вылил туда бутылку вина, и только выкинув её в мусор, смутно осознавал, что, кажется, взял её из «дорого» ящика, но не был в этом уверен.

Возможно, готовить сейчас было не лучшей его идеей, но он всё же накрыл будущее рагу крышкой и зажёг под ним небольшой огонь.

А затем поплёлся к себе.

Когда он поднимался наверх, он не знал, увязался за ним Базиль, или ему это только чудится, но почему-то даже не оглянулся.

Свет в его спальне казался тусклым, и Ойген, швырнув ненавистную отсыревшую сумку в шкаф, без сил стянул влажный свитер и упал на кровать. Он завернулся поплотней в покрывало, надеясь, что мир сожмётся до его кокона. И только тогда узнал, что Базиль всё-таки шёл за ним — потому что тот прыгнул на кровать и забрался на Ойгена, улёгшись сверху. И сейчас вес его тёплого тела казалось физическим воплощением той тяжести, что лежала у Ойгена на душе.

Стоило Ойгену закрыть глаза, как телефон звякнул пришедшей на него смс, и Ойген увидел, что она с номера Рабастана: «Меня не будет сегодня. Пережду дождь в тепле» — прочёл он и негромко с облегчением выдохнул. Он боялся и не хотел вопросов, которых было бы явно не избежать, если брат застанет его таким. Может быть, завтра всё станет немного лучше, но не сейчас... наверное, кто-то сжалился над ним наверху, и им не придётся объясняться сегодня. Слишком много объяснений на один день — и они всем своим весом придавили его к кровати...

Но если Рабастана не будет, то зачем им сейчас рагу, туманно подумал он. Нужно было встать, спуститься вниз и выключить плиту, но Ойген был сейчас не в состоянии шевелиться — всё, на что его хватило, это поставить будильник. Через час он услышит его неприятный звук, а пока полежит в темноте, слушая, как дождь негромко стучит по крыше.

Ойген только закрыл глаза — и, кажется, будильник запищал тут же, с какой-то особой жестокостью. Зря он так сделал, подумал Ойген, выключая его и заставляя себя открыть глаза. А может, и не зря… его знобило, и нужно было в горячий душ. Наверное, надо было поесть, но ему кусок бы полез сейчас в горло. Но Базиль... Базиль не должен сидеть без ужина. Нужно спуститься и накормить кота...

На кухне стоял тяжёлый запах тушёных овощей с мясом, и от этого запаха Ойгена замутило. Он выключил плиту и положил в миску увязавшегося за ним Базиля корм, а затем заставил себя пойти в ванну. Горячая вода помогла ему справиться с донимавшим его ознобом, но странное отупение, в котором он пребывал, так и осталось с ним. Зубы он тоже почистил, скорей механически, с трудом осознавая, что всё это время смотрел в запотевшее зеркало, которое забыл протереть.

Нет, этот день нужно было просто закончить, как закачивают все тяжёлые и неприязненные дела. Может, если он поспит, всё как-то… не исправится, нет, но он поймёт, как жить с этим? И зачем? Хотя бы да, зачем…

На сей раз Ойген расстелил постель и лёг нормально, завернувшись в одеяло, словно в кокон. И едва закрыл глаза, как провалился в благословенную, лишённую снов темноту — и открыл их только утром, услышав знакомый писк будильника. За окном было привычно темно, но тихо — ни дождя, ни ветра — и Ойген в первый миг подумал было, что весь его вчерашний день был дурным сном. Он сунул ноги в тапочки, подошёл к шкафу, открыл дверь — и закрыл её, прислонившись лбом к зеркальной поверхности. Потому что сумка немым укором всё ещё стояла там, куда он её сам вчера и поставил…

Однажды в каком-то старом фильме Ойген видел, как кочегар подбрасывает уголь в топку, и поезд мчался по рельсам — и лишь в тот момент осознал, что прежде никогда особо не задумывался о том, почему вообще едет Хогвартс-экспресс, и есть ли в нём свои кочегары. Тогда Ойген об этом долго думал, а сейчас вдруг понял, что это совсем неважно. Важно не то, кто и какое топливо кидает, чтобы кипел котёл, дым валил из трубы, и колёса стучали — важно, что происходит, когда оно, наконец, заканчивается: поезд тормозит далеко не сразу, и какое-то время несётся ещё по инерции, замедляя свой ход.

И сейчас Ойген чувствовал себя таким поездом.

Нужно было собраться и идти на работу, чтобы провести под этой историей какую-нибудь черту — хоть это-то он должен был сделать, у и него, кажется, даже было приемлемое решение. Странно, но Ойген чувствовал себя лучше, чем мог ожидать — вернее сказать, он почти что себя не чувствовал, высшие силы сжалились на какой-то наркоз, и только поэтому он смог выйти из комнаты.

Он зашёл в ванную, принял душ и побрился — и всё это время ему казалось, будто бы он наблюдает за самим собой со стороны. Оставалось спуститься вниз и заставить выйти себя из дома.

Он смог.

Как смог и сможет заставлять себя все ближайшие дни что-то делать.

Когда он только озвучил в стенах офиса своё предложение, все, нисколько не сомневаясь, уже заранее поздравляли Энн, и она им улыбалась самой светлой улыбкой, но Ойген не мог не заметить в глубине её тёмных глаз, насколько она потеряна. Но у него не было хорошего объяснения, что стряслось между ними; Марк, похоже, тоже молчал. Ойген был благодарен уже за то, что она не настаивает на ответах, которых у него не было. И всё же Энн, несмотря ни на что, хотела быть с Марком, и хотела его поддержать, и, может быть, поэтому почти охотно приняла предложение уехать в Париж. Когда они с Ойгеном это обсуждали в его кабинете, он даже смог спросить, чем Марк планирует заниматься, но Энн не знала пока сама и пообещала рассказать, когда они с Марком устроятся.

Конечно, сразу уехать она не могла: как минимум, ей нужно было завершить здесь дела и оформить все нужные документы, и процесс, как и любая другая скучная бюрократия, существовал в каком-то своём временном пространстве, которому чужды горести и желания простых смертных. Юристы обещали всё оформить в кратчайшее время, когда назначение будет официально утверждено.

Но, впрочем, и без этого дел было очень много, но, что бы Ойген ни делал, он испытывал странное чувство, будто смотрит на разыгрывающуюся перед ним жизнь, сидя где-то в пыльном зрительном зале. Или через мутное окно того самого поезда, в котором уголь давно закончился, кочегар выпрыгнул на ходу, но состав до сих пор несётся вперёд по рельсам, и где-то впереди маячит взорванный бандитами мост… дурацкое такое клише, с досадной регулярностью всплывавшее в его голове и будто вживую проносившееся перед глазами.

Время тоже осознавалось им как-то неясно, и Ойген не был уверен, сколько серых осенних дней прошло, прежде чем Рабастан вечером раздражённо заметил:

— Ойген, ты мне, конечно, брат, но, мне кажется, ты становишься уж чересчур Лестрейнджем. Руди иногда делал так... — он посмотрел на Ойгена как-то странно, но Ойген никак не мог понять его этот взгляд.

— Прости, что? — уточнил он почти беспомощно.

— Он пытался оградить меня от плохих новостей и сам решить все проблемы. Выходило не всегда хорошо.

— Я, наверное, пропустил что-то, — признался Ойген, окончательно запутавшись, о чём тот вообще говорит, и что именно происходит.

— Я пытаюсь сказать, знаешь, не очень приятно узнавать об изменении состава владельцев Зеркал из официального уведомления. И том, что завтра состоится голосование, — неприязненно пояснил Рабастан. — Ты мог бы мне сказать, что Марк ушёл, а Энн уезжает во Францию, и когда я с ней говорил, не похоже, что она была искренне этому рада.

Ойген несколько раз сморгнул, пока понял суть выдвинутых ему претензий. И почти удивился:

— Да. Извини, забыл, — растерянно ответил он, понимая, что действительно… просто забыл. Вообще забыл о том, что нужно рассказать обо всём Рабастану.

Почему-то Рабастан вместо того, чтобы разозлиться или обидеться на подобное пренебрежение, вдруг отошёл от плиты, где разогревал ужин, сел напротив Ойгена за стол и сказал с отчётливой тревогой:

— Ойген, ты плохо выглядишь.

— Вот спасибо, — механически улыбнулся Ойген в ответ.

— Я серьёзно, — Рабастан нахмурился. — Ты совсем загнал себя работой, у тебя сил нет: ты приходишь и ложишься спать.

— Ну, так покорми меня, — Ойген снова попробовал улыбнуться. — И они появятся.

— Ойген, — Рабастан чуть раздражённо дёрнул углом рта. — Я же вижу, что с тобой что-то не так. Если ты выгораешь — нужно к врачу. Хочешь, запишу тебя к доктору Куперу?

— Да я просто не высыпаюсь, — отмахнулся Ойген. — И хочу есть. Асти, правда — давай ужинать скорее?

В последующие дни Рабастан не раз возвращался к этой теме вновь и вновь, но всё, что мог чувствовать Ойген — лишь усталое раздражение. Он, конечно, обещал, что непременно выделит в своём графике время и позвонит доктору, как только они закончат дела с филиалом — и мгновенно забывал об этом.

Однако вопросы возникали не только у Рабастана: мало кто в Зеркалах понимал, что именно происходит, и история с уходом Марка внезапно приняла совсем непредвиденный для Ойгена оборот. На самом деле, чего-то подобного вполне можно было бы ожидать: всё произошло так странно и так быстро, что люди просто должны были найти причину. И они нашли.

Сюжет этой истории был настолько же стар, насколько стара человеческая привычка собираться в племена и жить вместе. И в центре этой истории были два мужчины и женщина между ними. Бедный, обманутый Марк и Энн, которая всё-таки не смогла устоять перед самым завидным, по версии одного из журналов, холостяком... Впрочем, учитывая, что некоторая часть коллектива влилась в Зеркала с их старого форума, в историю добавилось много новых подробностей и сюжетных ходов: вспомнилось даже, как Энн жила в доме у Ойгена, когда сбежала из дома, и что редко когда Ойген в то время не обнимал её, а Энн его шутливо не целовала в щёку...

Слухи — как позже выяснил Ойген — поползли почти сразу, однако он не замечал их, пока однажды не осознал, что ему не послышалось, как в коридоре кто-то тихо назвал Энн потаскушкой.

А вечером, специально подгадав время, когда они смогут поговорить, к нему в кабинет пришёл очень серьёзный Джозеф:

— Ойген, так просто нельзя.

— Как нельзя? Что опять случилось? — Ойген оторвался от очередного письма. — Садись.

— Ты сам не свой, — хмурясь, сказал Джозеф. — И Энн тоже... и Марк... А теперь они уезжают, и всё как-то не так… ты вообще слышал, что про вас говорят?

— Нет, — Ойген удивлённо вскинул брови. — А что говорят?

— Ойген, конечно, это не моё дело, — смутился Джозеф. — Но…

— Но что? — нетерпеливо поторопил его Ойген.

— Но говорят, что ты и Энн… ну, понимаешь… — он густо покраснел, и в этот момент до Ойгена дошло. — Говорят, что ты с ней... вы…

— Да, это не твоё дело, — отрезал Ойген, категорично обрывая разговор, и, практически выставив Джозефа, без сил опустился в кресло.

Рабастан же, выслушав рассказ Ойгена обо всём этом, хмыкнув, заметил:

— Ну, судя по твоему лицу это, сильно тебе помогло...

Ойген замер, готовясь к вполне ожидаемому вопросу: «А в самом деле, что у вас там случилось?», но Рабастан почему-то задавать его не стал, а вместо этого спросил совсем о другом:

— И что ты будешь со всем этим делать?

— Со сплетнями? — только сейчас понимая, что перестал дышать в ожидании реакции Рабастана, выдохнул Ойген.

— Со сплетнями и с недовольными сотрудниками, — кивнул Рабастан.

— Не я, — Ойген почти равнодушно пожал плечами. — Я уже сделал... достаточно...

Сразу же, как Джозеф ушёл, Ойген позвал к себе Питера. Что сделать с ощущением грязи, оставшейся на его руках Ойген, не мог придумать, но понимал, что проблема может вырасти до серьёзной.

— Больше всего беспокойство вызывает команда Марка, осиротевшая без него, — Питер помассировал переносицу. — Они больше всех уверены, что у Марка нашлись действительно основательные причины, чтобы так поступить... а ещё они волнуются, что с ними будет, и кто вместо Марка их возглавит...

— Не завидую этому человеку, — Ойген устало изучал точки на потолке. — Питер, что нам со всем этим делать?

— Раскидаем их по разным командам, раскидаем их задачи по командам уже существующим... тем более, мы всё равно набираем новых людей, и у нас запланирована ротация опытных уже программистов, чтобы они тянули за собой новичков, — на удивление спокойно ответил Питер.

Иногда Ойген поражался умению Питера отделять задачи компании от людей. Он поблагодарил его как можно искренней, с некоторым удивлением отметив про себя, что, хотя и должен был бы злиться на себя за то, что вовсе упустил это из вида, на самом деле совсем ничего не чувствует. Честно говоря, даже особенной благодарности, скорей просто онемелое облегчение, что кто-то сделает всё за него — но, к счастью, Питеру это было неведомо, или он просто хорошо делал вид.

— Асти, — спросил Ойген в завершении своего рассказа, — как ты думаешь, если они думают, что я так поступил… если бы они узнали правду, они бы забросали меня камнями?

— Возможно, — не стал спорить Рабастан, не став уточнять, какую именно правду Ойген имел в виду, но добавил задумчиво: — Да, вот Лорду было намного проще… его просто все боялись. А ты привык, что тебя любят — а любовь чувство нестойкое.

— Нестойкое, — эхом повторил Ойген, думая о том, что любовь сейчас не в состоянии выносить. — И Лорд это знал…

Ойген неискренне рассмеялся, а Рабастан сделал вид, что верит ему, хотя каждому из них не было сейчас весело. Ойген знал, как тот беспокоится за него, но это тоже можно было отложить на потом.

Он поднялся к себе, лёг на кровать и уставился в потолок, никуда, никуда не желая двигаться… как делал все эти дни, зная, что завтра снова проснётся, встанет и отправится на работу пытаться по-прежнему улыбаться и говорить с людьми. Наверное, к лучшему, что чувство вины, всё же было эмоцией, а их он практически не ощущал... только ответственность, тянущую его к земле, словно он прикован к Зеркалам незримой цепью.

Наконец, все решения были приняты, и все документы, включая рабочую визу, готовы. Впрочем, Ойген не слишком вдавался в подробности и даже не знал точно, нужна ли британцам виза — ему в любом случае не представится этого никогда узнать самому.

Энн делала для всех радостное лицо, но, похоже, даже её брат не слишком ей верил. Может быть, поэтому она решила обойтись без вечеринки в последний свой рабочий день здесь, в Лондоне.

Вместо этого она заказала какое-то нереальное количество пиццы на всех и сорвала им рабочий день.

Люди хаотично перемещались с пиццей по офису, чтобы суметь попрощаться — в конце концов, с Энн уезжало в помощь ещё пять человек из разных команд, и Ойген был ей благодарен за эту неразбериху, хотя бы уже потому, что не вынес бы полноценную вечеринку. А так, работа после обеда, в сущности, остановилась, и Ойген, покрутившись там и сказав все положенные слова, отошёл ответить на телефонный звонок, а затем тихо покинул офис, чувствуя, как тают остатки его физических и душевных сил. Если он ещё кому-нибудь улыбнётся, его маска пойдёт кривыми и некрасивыми трещинами.

Домой он вернулся рано — в половине четвёртого. Он тихо вошёл в дом и сел на лестнице — на той же самой ступеньке, где обычно устраивался Рабастан.

Ойген бездумно раскачивал пальцем стаканчик с цветными карандашами, приткнувшийся у перил, чувствуя, что, похоже, поезд, в котором он едет, скоро доберётся до моста. И всё закончится…

Телефон в кармане пиджака звякнул, Ойген вздрогнул, стаканчик упал, и Ойген заворожённо наблюдал, как разноцветные карандаши катятся по ступенькам вниз.

Затем, очнувшись, он достал телефон и некоторое время глядел на него, рассматривая, как в первый раз. Хороший телефон… с массой функций… не то, что его старая Нокиа… С Блэкберри было не стыдно показаться… да нигде, и сейчас на его цветном дисплее мигала напоминалка о том, что у него сегодня прямой эфир на вечернем шоу у Френка Скиннера. Бастет.

Нет, это не было каким-то внезапным изменением в планах: пригласили Ойгена за два месяца, и, кажется, Роберт Роберт даже напоминал об этом на днях … Но Ойген забыл, как многое забывал на той и на этой неделе, сосредоточившись лишь на одном... и вот теперь он сидел и понимал, что у него нет сил встать и даже уйти с этой лестницы, или собрать мерлиновы карандаши...