Изгои (джен)

В ванной капало с потолка.

Опять.

Мальсибер бросил сумку на пол прямо у порога, стянул мокрую куртку и ботинки и в одних носках пошёл в ванную. Зажёг свет и немного постоял, зачем-то глядя на рыжий от водяных разводов потолок и на то, как капли оттуда падают в душевой поддон, в котором снова уже начал проявляться след от них — значит, его снова пора чистить. Привычно подумал, что им повезло, что протечка именно там — иначе бы пришлось расставлять тут что-нибудь: кастрюли, вёдра… а так капает и капает. Раздражает, конечно, но, с другой стороны, с потолка текло только когда соседи сверху мылись — то есть вечерами. С этим можно было жить.

Впрочем, за последний год они научились жить с такими вещами, о которых прежде не могли даже помыслить.

Но об этом думать Ойген не желал. Ему вообще было не до размышлений: он промок, был голоден и очень хотел спать, но до того момента, как он сможет лечь, пройдёт ещё пара часов. Да и еду ему ещё только предстояло приготовить.

Оставив дверь ванной комнаты открытой, Мальсибер прошёл в комнату. Зажёг стоящую на облезлой, но хотя бы чистой тумбочке из этих странных, сделанных из спрессованных опилок, досок, лампу и, присев на край узкой кровати, положил руку на плечо лежащего на ней человека.

— Привет, я вернулся, — сказал он ласково. — И сейчас мы будем ужинать. Но сначала туалет. Идём, — он аккуратно и уверенно приподнял лежащего.

Тот послушался. Он вообще был удивительно покорен, послушно исполняя всё, чего Мальсибер от него хотел, поддаваясь его не слишком-то большим усилиям. Сесть. Встать. Дойти. Стянуть штаны…

Когда-то, когда всё это только началось, Ойгену каждый раз приходилось переступать через себя. Не то чтобы он был брезглив, но водить в туалет взрослого мужчину… Но когда нет выхода, привыкаешь быстро.

Впрочем, может, прежде он бы что-нибудь подобное и испытал. Но теперь он был надёжно защищён от подобного тем, что с ним сделали.

Они. Он всегда так называл их про себя — «они». Отчасти потому, что «их» было слишком много, и ведь не перечислять же каждый раз. Отчасти потому, что ему нравилось их обезличивать. Они — и всё.

А впрочем, он ведь согласился сам. И сам всё подписал. Не очень понимая, что делает, как позже выяснилось, но тогда ему это казалось небольшой платой за то, чтобы больше не вернуться в Азкабан. Теперь бы он ещё подумал…

Но дороги назад не было.

…Когда пал Лорд, и метка словно взорвалась, разрывая руки своих обладателей, Мальсибер с кем-то дрался — и на этом битва для него закончилась. От боли он упал, крича, и его противник тут же его обездвижил… повезло, что не убил. Аврор… да, ему определённо повезло.

Очнулся он уже в камере с перебинтованной рукой. Потом был суд — короткий и с удивившим, честно говоря, Мальсибера решением: пожизненное, а не поцелуй. Возможно, дело было, в том, конечно, что министерские пока не сумели собрать разбежавшихся дементоров — и тогда Мальсибер радовался. Поначалу…

А потом выяснилось, что Азкабан без дементоров ничуть не лучше, чем при них. А даже… хуже. Потому что они отвлекали — а теперь все заключённые оказались заперты в каменных мешках наедине с собой. Даже двери здесь были теперь глухими, так что разговаривать друг с другом заключённые больше не могли, а прогулки им не полагались. Сорок квадратных футов, четыре стены, одно окно под потолком, в которое даже не попадает солнце — и ты сам. И больше ни-че-го. Если не считать стола и койки. И отхожего ведра.

Счёт дням Мальсибер потерял, кажется, через месяц. Поначалу он пытался отмечать их на стене, но ни угля, ни мела, ни карандаша у него не было, а процарапывать палочки черенком ложки ему не то что надоело — просто он всё чаще стал об этом забывать, и в конце концов забросил совсем. Делать здесь было настолько нечего, что он поневоле начал вспоминать всю свою жизнь — и так отпер дверь в свой личный ад.

И когда к нему пришли и предложили… то, что предложили, он не думал ни о чём, кроме того, что это — пропуск на свободу. Прочь отсюда. Да и что они могли бы забрать? Что у него было? Никого и ничего — так он полагал, по крайней мере. Родители мертвы, друзья — кто мёртв, кто так же, как он сам, живой покойник, запертый в каменном мешке. Особых талантов у него нет… так что у него можно забрать? Слух? Зрение? Он был согласен на это.

Но этого они не тронули. Они действительно забрали «самое ценное» — вот только понял это он далеко не сразу. Сперва Мальсиберу казалось, что под «самым важным» они подразумевали саму магию — и когда он подписывал магический контракт, когда подтверждал что добровольно отказывается от неё, он искренне считал, что это и есть плата за свободу.

И как же он ошибался! Нет, конечно, это тоже было платой — но забрали они куда больше. Намного больше — оказалось, что подобное возможно, хотя прежде Мальсибер никогда и никому не поверил, если бы ему сказали, что в его жизни есть что-нибудь важнее магии и того, что он — волшебник.

Оказалось, есть. Вернее, было.

Магии они лишились все — все, кто согласился на такое. Мальсиберу, конечно, не докладывали о деталях, и он понятия не имел, как много было их, таких… лишенцев. Знал лишь, что он не один, и их не двое — потому что услышал… и не знал, случайно или нет — что тех, кто подписал контракты и принёс обеты, решили всё же выпускать вдвоём, а не по одному. Наверно, из гуманности… хотя чем дальше — тем он меньше в это верил.

Его товарищем стал Рабастан Лестрейндж — и поначалу они оба этому обрадовались. Нельзя сказать, чтобы они действительно дружили, нет — но всегда приятельствовали, и общались хорошо и с удовольствием. Мальсибер бы, конечно, предпочёл Эйвери, но, учитывая другие возможные варианты, этот был и вправду хорош.

Мальсибер был уверен в этом недели две или три — до тех пор, пока не обнаружилось, чего лишили Рабастана. Вот тогда он начал понимать, что потерял сам — потому что когда серый от отчаяния и боли Рабастан сказал ему, что, кажется, не может больше рисовать, Мальсибер… ничего не ощутил. Совершенно. Ни боли, ни сочувствия, ни жалости, ни даже страха. Ни-че-го. Умом он понимал, что для Рабастана это трагедия и катастрофа — потому что тот жил живописью, особенно сейчас, когда в его жизни ничего больше и не осталось. Мальсибер это понимал, и знал, что должен чувствовать — но у него внутри было абсолютно пусто. Пусто и тихо — словно бы там не было души и сердца. Ни-че-го. Хуже того: он смотрел на Рабастана и совсем не чувствовал его. Не знай он его близко, он и вовсе бы не понял, что всё так серьёзно: ну, сидит тот бледный и в слезах… истерика. Бывает. Но он понимал — и при этом ничего не ощущал. Словно с ним рядом была кукла, а не близкий человек.

Впрочем, даже будь это совершенно незнакомый человек, Мальсибер должен был почувствовать его отчаяние. Так было всегда, и это казалось ему настолько же естественным, как способность ощущать вкус или запах. А теперь он вообще не чувствовал Рабастана и спокойно мог спать, когда тот в немом отчаянии лежал на своей кровати буквально в нескольких футах от него. Прежде Мальсибер не сомкнул бы глаз — он не смог бы, как бы ни устал — а теперь…

Это было даже удобно, если подумать, но… это был не он. Из него вынули действительно главное, саму его суть, стержень — и как без него жить, Ойген не представлял.

Впрочем, тогда ему было не до трагических размышлений: им обоим нужно было просто выжить. Как-нибудь. Потому что ни сам Мальсибер, ни Рабастан понятия не имели о том мире, частью которого они теперь стали, а те, кто их отправил сюда, озаботились лишь самым общим. Документы вот справили — и идентификационную карточку, и свидетельство о среднем образовании, как им объяснили, аналогичное волшебным СОВам⁽¹⁾, и даже на учёт на биржу труда поставили — и жильё дали. И оно, определённо, было лучше азкабанских камер… а больше ничего хорошего сказать о нём было нельзя.

И выдали по сто фунтов.

И оставили одних — и Мальсибер поначалу решил, что им повезло, потому что они с Рабастаном оказались в Лондоне. Хотя, как выяснилось чуть позже, везением это можно было счесть с огромной натяжкой — потому что маггловского Лондона они совершенно не знали, а устроиться здесь оказалось совсем непросто.

И не только потому что они понятия не имели, как это делать и как тут вообще живут.

В их документах была информация, закрывающая перед ними почти что все двери: судимость. За умышленное убийство.

Что было правдой, разумеется.

Квартира, в которой им теперь предстояло жить, как они позже выяснили, относилась к категории так называемого социального жилья и располагалась в огромном многоэтажном доме, сером и унылом. Состояла она из одной комнаты примерно ста тридцати футов⁽²⁾ площади, обитой… нет, конечно же, обклеенной желтоватыми обоями с красными и голубыми розами… хотя нет, те мелкие цветы были незабудками. Наверное. Рабастан забавно заморгал, увидев их, и сказал искренне:

— Я, кажется, не видел ничего вульгарнее.

Мальсибера же обои в тот момент не слишком-то тревожили — его куда больше заботили кровати. Их тут было две — и они были… странными. Складными, кажется, и не деревянными, а металлическими. Вся эта конструкция даже выглядела шаткой, и Мальсибер помнил, что тогда подумал, что ведь можно положить матрас на пол, покрытый… ну, определённо, это был ковёр. Бежево-зеленоватый, с неярким цветочным рисунком, на ощупь он был жёстким, а ещё ужасно грязным: пальцы Мальсибера тут же выпачкались в пыли. И он понятия не имел, как от неё избавиться. Как чистят ковры?

Тогда его это действительно волновало…

Кроме двух кроватей, в комнате были сделанные из странных рыжеватых досок шкаф, комод и стол. И большой странный ящик, стоящий на комоде, чёрный, из незнакомого им материала с выпуклой стеклянной вставкой спереди. Что это, они тогда не знали, и трогать побоялись.

Кровати были застелены тёмно-зелёными, в цвет штор, и имитирующими бархат покрывалами. Тюль — лёгкий и кружевной — был белым. Верней, слегка сероватым — от пыли.

Больше в комнате ничего не было — и Мальсибер с Рабастаном, переглядываясь и посмеиваясь, отправились изучать квартиру дальше. В комнате были две двери — одна вела, как выяснилось, в длинный тёмный коридор, а другая — в кухню. Розовую и настолько крохотную, что они вдвоём едва могли там разойтись. Белая столешница тянулась вдоль всей стены с не слишком-то большим квадратным окном, под которым находилась раковина, а левей неё — наверное, плита. Немногочисленная мебель — три стула, висящие на стенке шкафчики и ещё один, большой, прямоугольный, напоминающий какой-то странный сейф — здесь были белыми. И пол какой-то странный… резиновый?

Выглядело всё это убого, но даже это ощущение меркло перед насекомыми. Они здесь были повсюду, небольшие, вытянутые и рыжеватые, они деловито сновали по кухне, вызывая иррациональное омерзение — хотя, казалось бы, ну что такого? Тараканы не кусаются и они точно не ядовитые — правда, Рабастан с Мальсибером не сумели опознать тот конкретный вид. Кроме этих омерзительных тварей здесь были мухи — много мух. Наверное, окно надо открыть…

Ванная оказалась тоже розовой, с когда-то белым потоком в рыжих разводах. Душевой поддон вместо ванны… хотя она бы здесь не поместилась. Раковина, унитаз — всё белое.

— По-моему, здесь жили женщины, — предположил Рабастан. — И всё равно это лучше Азкабана!

— Это точно, — согласился с ним Мальсибер.

Тогда они оба были… ну, почти что в эйфории. Да, они теперь, конечно, магглы, но свободные. Свобода! Они могут выйти в парк, и в лес, и на море… они свободны!

Однако это ощущение прошло — а новых поводов для радости не появлялось. Выданные им деньги очень быстро закончились, и взять их больше было неоткуда — и даже если бы они умели воровать, для них бы это означало возвращенье в Азкабан. Сработали бы чары, что на них наложены — да и контракты они оба подписали. Да и потом… они не воры. Нельзя так… же

Тогда Мальсибер в первый раз поймал себя на этой мысли: «так нельзя». И не потому, что за ними кто-нибудь следит — а просто потому, что они ведь не воры. Так нельзя — и всё. Неправильно. Тогда он ещё не знал, что это «неправильно» станет для него тем якорем и стержнем, за который он будет держаться. Просто потому, что больше не за что.

Им пришлось всё начинать с нуля — и это было… нет, не просто «сложно». У них не было ни-че-го: ни денег, ни работы, и даже информации, только пара бессмысленных и безликих брошурок. Их соседи общения с новенькими не искали, и им до всего пришлось доходить самим — и их спасло, как полагал Мальсибер, то самое желание «гулять». Они часами бродили по лондонским улицам, поначалу, впрочем, опасаясь уходить от дома слишком далеко — и во время этих прогулок наткнулись как-то на Армию спасения. Тогда, впрочем, они не поняли, что это — только сперва увидели толпящихся на улице людей, потом почувствовали запах еды, витавший рядом с этой небольшой толпой… Потом разобрались. В тот день они поели, наконец, горячего — и, подождав, покуда все уйдут, подошли к раздававшим еду женщинам. Уже немолодым и на удивление приветливым.

Это стало для них спасением: так они получили не только горячую еду, но и чистую, хотя и не новую, одежду — потому что ничего, кроме того, что было надето на них, им не выдали — и, что было не менее важно, информацию. Начиная с того, где вообще находится та биржа труда, на которой были зарегистрированы, и заканчивая тем, что же это за ящик такой у них на комоде. Странно, но на их вопросы отвечали на удивление доброжелательно и без всякого удивления — это позже Мальсибер понял, что сюда приходит немало странных людей, на чьём фоне они с Рабастаном выглядели не то что нормальными, но как минимум безобидными. Здесь это ценили.

А потом Рабастан обнаружил, что не в состоянии рисовать. Не технически — нет, он по-прежнему мог почти что скопировать на бумагу всё, что угодно, но это было не то. Просто изображение, копия. Нет, Рабастан понимал, конечно, что живыми его картины больше не будут — но он не желал и не мог быть просто копировщиком. А самое скверное — он больше не ощущал вдохновения. Его просто не хотелось рисовать больше — и, хотя он очень хотел захотеть, у него ничего не получалось. Он часами мог просто сидеть над чистым листом, иногда начиная было делать набросок, и почти сразу же оставляя свои попытки.

И это его сломало. Он то злился, то плакал, то сидел, невидяще уставившись куда-то в пространство, и сколько Ойген не пытался его утешать, успокаивать, тормошить, у него ничего не выходило. Может быть, потому что он на самом деле не сочувствовал Рабастану — просто не мог. Если бы Мальсибера тогда спросил кто-то, почему он просто не оставит Рабастана в покое, он не смог бы сказать ничего, кроме «потому что так правильно». И ещё потому что он отчаянно не хотел оставаться совсем один.

Между тем, им обоим требовалась работа: то пособие, что им полагалось, было унизительно небольшим, и потом, никто не собирался платить им его без конца. Нет, они должны были работать — или доказать, что не в состоянии делать это. Рабастан и не был — казалось, он просто потерял интерес во всему вокруг, и ведь не тащить же его было силой! Мальсибер и не тащил — но сам работать пошёл. Курьером: больше ничего ему просто не предложили.

Удивительно, но ему даже нравилось. Ездил он на подземке и автобусах — ему выдали месячные билеты, а ещё мобильный телефон, глубоко его поразивший. До сих пор ничто в маггловском мире не производило на него столь сильного впечатления. Это было почти как сквозное зеркало — только без изображения. Но зато телефон позволял связаться не с одним-единственным человеком, а практически с кем угодно.

И это сделали магглы!

Презирать их после этого было невозможно. А значит… а значит и с ними самими не всё так уж скверно. Если магглы сумели такое — значит, и они…

1) General Certificate of Secondary Education — общее свидетельство о среднем образовании, которое получают в 16 лет, аналогичное тому, что получают у нас после 9 класса.

Вернуться к тексту

2) 12 кв. м.

Вернуться к тексту