Изгои (джен)

Надевая куртку, Ойген думал, что рубашку хорошо бы было снять и выжать — а потом убрать в рюкзак, и экстравагантно остаться в пиджаке на голое тело, как какой-нибудь музыкант: может быть, тогда к спине не будет ничего так мерзко прилипать. Но идти куда-то переодеваться сейчас было бы неуместно, так что Ойген позволил себе лишь немного ослабить галстук, чтобы чуть меньше ощущать мокрый воротник шеей. Впрочем, не очень-то это ему помогло... Бастет, он выложился сегодня так, как не выкладывался, кажется, с седьмого курса, и теперь чувствовал себя отчасти опустошённым — и не слишком довольным. Не переговорами, нет. Они как раз прошли, в целом, успешно — а самим собой. Игры кончились, это был настоящий матч, а не дружеская тренировка. Не посиделки со знакомым, который чего-то хочет, но сам не знает чего. Пусть и на словах, но сегодня они заключили серьёзное соглашение с непростым человеком — и требования у него серьёзные, за которые он был готов платить. А значит спросит он тоже… серьёзно. И в первую очередь с него, а не с Джозефа и Энн. Именно они с Ойгеном в конце вновь крепко пожали руки.

Да и полученный напоследок совет был отнюдь не советом, а настойчивой рекомендацией.

— Вот, — сказал Джозеф, когда они вышли на бетонную парковку перед блестящим на солнце зданием и остановились, отойдя на несколько шагов. — Понимаешь, почему я его боялся?

— По-моему, он бандит, — сказала Энн.

— Почему? — удивился Ойген.

— Ну, он бы неплохо вписался в фильмы Гая Ричи, — на полном серьёзе ответила она. — Знаете… такой конкретный чувак, который с делами давно завязал, и теперь ведёт некий приличный бизнес.

О да.

Теперь Ойген был с ней согласен. У него будто что-то щёлкнуло в голове, и куски головоломки встали на место.

Не то чтобы он сам много общался с серьёзными людьми из Лютного — но иногда Долохов брал его с собой. И сейчас в Россе Ойген узнал ту манеру вести дела, когда каждое слово может обернуться для тебя не просто неприятностями — катастрофой. Вот теперь он хорошо понимал, как они, должно быть, выглядели в глазах Росса. И прежде всего он сам. Хорошо, пожалуй, что ему просто не с чем было повязать сегодня днём свой аскот. Наверное, у того же Долохова нашлось бы, что ему на это заметить. Нет, такие вещи Ойген предпочёл бы узнавать заранее. Впрочем… это не имело никакого значения.

Пусть и было в этом Нэде Россе нечто такое, что напрочь отбивало всякое желание даже пытаться сунуть нос в его прошлое — но опыт подсказывал Ойгену, что от него не стоит ждать внезапных неприятностей до той поры, покуда они все придерживаются договора. Официального договора с печатью и подписями, и устного джентельменского соглашения, которое стоит за подобными вещами. И не задают лишних вопросов. Да и вряд ли ему самому понравилось бы, если б продавец спортивных мётел или, например, портной, полезли в его жизнь. Пока каждый занимается своим делом, все будут довольны.

— А пошли в МакДональдс? До него тут минут пятнадцать пешком. Мы его проезжали, — предложила вдруг Энн, беря их обоих под руки. — Отпразднуем. И что-нибудь синтетическое съедим. После такого мне нужен вкусный и неполезный сахар.

— Пошли, — охотно согласился с ней Джозеф — и Ойген спорить не стал. Хотя лично он бы предпочёл кусочек пиццы. А может, и целую.

Ему ужасно хотелось угостить теперь уже точно свою небольшую банду, заплатив за всех, но он пока не мог себе позволить потратить даже лишних десять фунтов. Так что заплатили они, как обычно, каждый за себя — и Ойген, пережёвывая чизбургер и запивая его по совету Энн, которой он отдал право сделать за себя заказ, приторной, но ужасно уместной сейчас колой, пообещал себе, что, как только это будет в его силах, он обязательно отведёт их куда-нибудь. Да пусть хоть к тому же Бассо. И угостит.

Они расстались около двух часов дня в подземке, отправившись по своим делам — Джозефа с Энн ждали лекции, а Ойген забежал домой всё же переодеться перед работой, и решил, не откладывая позвонить Барбаре Хоггарт, и совершенно неожиданно умудрился записаться к ней на завтрашнюю консультацию.

— Вы везучий человек, мистер Мур, — сказала она. — Минуты три назад клиент отменил нашу с ним встречу в одиннадцать. Вас устроит?

Его, конечно же, это устроило. Да он бы приехал к ней в шесть утра! Эта удача немного подняла ему настроение — и всё же он был и расстроен, и несколько обескуражен. И когда Рабастан, дождавшись, пока он закончит разговор, спросил, как всё прошло, Ойген поморщился:

— Нормально. Да нет — даже хорошо. И сроки, и план работ, даже сумма… всё отлично.

— Это ты так радуешься? — усмехнулся Рабастан. — Выглядишь… счастливым. Как будто бы твоя команда уступила кубок Гриффиндору со счётом сто сорок — сто семьдесят.

— Двадцать — сто семьдесят, и мы прозевали у собственного кольца снитч. Чувствую себя таким придурком, — признался Ойген.

— Почему? — Рабастан спросил с таким искренним любопытством, что Ойген против воли всё-таки улыбнулся.

— Асти, я себя мнил таким знатоком! — сказал он язвительно. — И… в итоге перемудрил. Перестарался и где-то определенно запутался. И вот сейчас я не понимаю — как же я смог промахнуться так, а?

— Как «так»? — уточнил Рабастан, сплетая пальцы и опираясь о них подбородком. — Исповедуйся, брат мой, — ты меня заинтриговал.

— Да я… — Ойген взъерошил свои волосы. — Костюм этот дурацкий… знал бы ты, как это глупо выглядело. И Энн волосы распускать, конечно, не стоило — она не привыкла так ходить, и это было заметно. И вообще… всё это выглядело просто кучей дешёвых понтов.

— Прости, чем? — Рабастан слегка удивился.

— Ну понтов, — попытался объяснить Ойген на пальцах, странными жестами указывая на себя.

— Кажется, я понимаю. Понты, — Рабастан хмыкнул, словно припоминая что-то знакомое. — Ойген, все ошибаются, — философски продолжил он. — Вам это помешало?

— Нет, — Ойген поморщился. — Но я как представлю, насколько это глупо, дёшево и смешно выглядело — и мне хочется провалиться сквозь землю. Я не понимаю, что за затмение на меня нашло? Как я мог так ошибиться?

Рабастан помолчал немного, а затем задумчиво поправил рукав:

— Ну… у меня, возможно, есть ответ. Если хочешь.

— Да, хочу! — Ойген действительно ощущал себя почти несчастным.

— Я думаю, всё можно свести к двум причинам, — сказал серьёзно Рабастан. — Во-первых, тебя подвёл круг твоего общения. Ты слишком долго работаешь администратором, прости, в захудалом кафе — и начал именно так себя и воспринимать. Но ты ведь не он. Ты просто сейчас временно зарабатываешь там на жизнь.

— Прости, но я тебя не совсем понял, — подумав, Ойген тряхнул головой. — Объясни.

— Ты знаешь, волшебная мода меняется медленно, — немного помолчав, заговорил Рабастан. — В детстве я носил те же мантии, штаны, и рубашки, что Руди. Руди носил те же мантии, что наш отец, а что-то досталось от деда. Хорошая дорогая замша, превосходный твид. Что уж говорить о ботинках драконьей кожи, что сами могут сесть по ноге. Школьные мантии, конечно же, были новые, но разве хоть одна школьная мантия пережила спокойно семь лет учёбы? Однако, предпочтение в нашей семье отдавалось самым обыкновенным. Меня обшивала ещё почтенная матушка мадам Малкин, ты, наверное, её уже не застал. Ни мне, ни Руди никогда и ничего не покупали в Твилфитт и Таттинг. Даже женился он, кажется, в чём-то фамильном. Перья и учебники всегда были новыми, как у всех, а вот чистого пергамента в нашем доме за века накопилось столько, что просто не было смысла его покупать. Да и мётлы... У Руди была отцовская, но замечательная метла. Даже пижамы! Меня это возмущало — мне хотелось чего-нибудь своего, особенного. Пожалуй, на меня тогда сильно повлияло барокко, и как-то в ответ на очередной мой скандал отец просто ответил мне, что я прежде всего Лестрейндж, и, даже если с головой завернусь в расшитый золотом шёлк, им останусь. Я — это я, а не мантия, которая на мне надета. Одежда, вещи — не более чем антураж. И ель не перестаёт быть елью, когда её нарядят к Рождеству. Мы не Малфои, — он чуть улыбнулся. — Оставь эту мишуру им, сказал мне отец тогда. Нам это не к лицу. А кружева на белье… не всегда удобны, и натирают в некоторых местах.

— Ты мог бы сказать мне об этом раньше, — Ойген насупился.

— Зачем? — пожал плечами Рабастан. — Никакой катастрофы не произошло. Да и не могло — вы просто выглядели так, словно хотели произвести определённое впечатление. Но ты был так увлечён процессом, что просто не поверил бы мне. К тому же, я мог и ошибиться. И, наконец, ты моего совета не спрашивал.

— А что, если ты видишь, что твой брат выставляет себя полным придурком, ему об этом говорить не следует? — съязвил Ойген.

— По обстоятельствам, — Рабастан примирительно засмеялся. — Я отучился лезть туда, куда не просят.

— Прости, — Ойген отвёл глаза, понимая, на какую мозоль невольно наступил. — О таких вещах наставительные беседы следовало бы вести заранее, — проворчал он, впрочем, совсем не зло. А затем решительно поднял голову. — Асти, давай договоримся на будущее. Считай, я прошу. Прошу, в следующий раз не молчи. Для меня это важно.

— Договорились, — серьёзно кивнул Рабастан. — Итак, мы разобрались с первой причиной. Есть и вторая. Она, собственно, следует из того, что о чем я уже говорил. Ты думал о внешнем впечатлении — но, на самом деле, на любого разумного человека куда сильней действует впечатление внутреннее. Лорд так вовсе ходил в одной и той же простой чёрной мантии, и какое-то время даже, кажется, босиком — но ведь дело было не в не ней, не так ли? Насколько сильно тебя волновал её фасон?

Ойген фыркнул, а потом, не сдержавшись, засмеялся:

— По-моему, это был, скорее, балахон. Я как-то даже внимания не обращал… И не только я… но я не понимаю. Костюм…

— Купленный на последние деньги в чарити, единственный и неповторимый. Потому что другого у тебя просто нет, — перебил его Рабастан. — Да, на нём, конечно, этого всего не написано — но, понимаешь, ты не носишь его каждый день. А достаёшь в самые важные дни как реликвию. Оставь его пока для театра, свадеб и похорон — когда-нибудь ты сможешь позволить себе костюмы как часть повседневной, обычной жизни. Если ты захочешь. А пока я бы остановился на чём-то скорее простом и стильном… джинсы с пиджаком, например. Тебе должно пойти. Чёрный бы на тебе смотрелся неплохо.

— Чёрный пиджак и джинсы? — недоверчиво переспросил Ойген. — Ты шутишь?

— С той же чёрной рубашкой, — кивнул Рабастан невозмутимо. — Можно, конечно, белый, я видел по телевизору, но, мой взгляд — вычурно и непрактично. И я не говорю о классических строгих моделях. И уж тем более тканях. Твид, кожа, вельвет. Тебе подойдёт. Блейзер, даже сюртук — я видел, магглы вокруг носят что-то похожее. Тебе не надо втискивать себя в навязанные тебе рамки — это всегда со стороны заметно и выглядит… признаться, смешно.

— Очень смешно? — шутливо шмыгнул носом Ойген.

— Средне, — успокоил его Рабастан. — Самое сильное впечатление производит знаешь, что?

— Нет, — вздохнул Ойген. — Кажется, не знаю.

— Гармония содержания и формы. Вспоминай трансфигурацию: самый стабильный предмет какой? Обычный. Не трансфигурированный.

— Ну да, — расстроенно протянул Ойген и уставился в затянутое весёленькой тканью окно.

Он не просто понимал, что Рабастан прав — он знал, что именно так и было. Да что там — он и сам всё это знал, и мог бы написать эссе на полдюжины футов. Почти такими же словами, что слышал сейчас. Как так вышло, что в какой-то момент всё это вылетело из его головы, и осталось одно странное желание вырвать этот контракт просто зубами?

— Тебе совсем не нужно никого изображать, — негромко проговорил Рабастан. — Ты — Ойген Мальсибер, а не администратор из интернет-кафе. И это больше, чем ты можешь изобразить.

— Я Ойген Мур, — горько возразил Ойген. — Ойгена Мальсибера нет больше.

— Ты — Ойген Мальсибер, — спокойно повторил Рабастан. — И твоя кровь старше Волшебной Британии.

— Моей крови полтора года, — тихо проговорил Ойген. — Как, впрочем, и твоей.

— Нет, Ойген, — Рабастан покачал головой. — Нас лишили магии — но кровь есть кровь, и она никуда не делась. С ней никто и ничего не может сделать — мы умрём с ней. Что бы ни было. Может быть, ты сейчас Мур — но ты до сих пор Мальсибер. И всегда им будешь. А Ойген Мальсибер не нуждается в поношенном костюме для того, чтобы произвести впечатление. Иди сюда, — он встал и, распахнув дверцу шкафа, в которую было вставлено большое зеркало, поманил Ойгена к себе, и когда тот подошёл, сказал: — Подними голову, посмотри самому себе в глаза. Вот ты.

— Я не знаю, кто я, — негромко сказал Ойген, вглядываясь в своё отражение. — У меня ничего нет. Совсем. Вся моя семья мертва. Мой дом закрыт, и я его больше не увижу. Никогда.

— Построишь новый, — Рабастан тоже заглянул в зеркало. — Я сделал такую же ошибку — но дороже за неё заплатил. Используй мой опыт.

— Какую? — Ойген перевёл взгляд на отражение Рабастана.

— Я тоже думал, что я — Лестер, — кивнул тот. — А не Лестрейндж. Но это… это всё равно что фестралу назваться лошадью. Ты помнишь, что ты говорил мне? О том, что это второй шанс и вторая жизнь? Тогда мне это помогло… но нет. Она не вторая. Она та же. Вот в чём суть. Мы другие, но я — Лестрейндж, а ты — Мальсибер. Это больно, — его подбородок дрогнул. — Но если эту боль перетерпеть, то станет легче. И куда ясней, как жить. Знаешь, почему? — Ойген качнул головой, и Рабастан сказал: — Наша кровь слишком стара, чтобы мы должны были что-либо доказывать тем, кто нас окружает. У нас предков больше, чем живых людей вокруг, и если мы кому-то что-то и должны — то им.

— У каждого на этой планете есть предки, — возразил Ойген. — Ничуть не меньше, чем у нас. Если не считать близкородственные браки… вернее, детей от них.

— Только мы, в отличие от «всех», своих знаем, помним, и ощущаем за своей спиной. — Рабастан говорил непривычно твёрдо. — И вот представь, что они там — и ты на их глазах пытаешься поприличнее одеться. Кто ты — и кто он. Этот Росс.

— А кто я? — спросил Ойген — и Рабастан вдруг заявил:

— Я покажу.

Он отошёл, стремительно и быстро. Зашёл в спальню и вернулся оттуда с большим блокнотом и длинной жестяной коробкой, откуда достал угольный карандаш. Сел к столу и, положив на него блокнот, требовательным и нетерпеливым жестом велел Ойгену то ли уйти, то ли отвернуться. Тот послушно сел напротив, глядя в окно, за которым прыгали на тротуаре воробьи, борясь за уроненный кем-то кусочек картошки-фри. Наконец, они расклевали его настолько, что один из них сумел его поднять и улететь, сопровождаемый возмущённо галдящими сородичами.

— Смотри, — Рабастан протянул ему блокнот, и Ойген увидел свой портрет — верней, конечно же, просто набросок, с которого на него смотрел мужчина с неожиданно резкими, хотя и гармоничными чертами, и пронзительно-открытым взглядом чёрных глаз.

— Я не знал, что ты стал снова рисовать портреты, — заворожённо сказал Ойген.

— Я не стал, — возразил Рабастан.

Ойген поднял на него недоумённый взгляд, они посмотрели друг на друга — и удивлённо рассмеялись.