Изгои (джен)

Пять часов, проведённых в госпитале, вымотали Ойгена едва ли не хуже встречи с чиновниками — и, если пользоваться метафорой Рабастана, в вазочке отпущенных ему душевных и физических сил остались лишь крошки. Ночью у Ойгена температура скакнула за тридцать восемь, и он плохо понимал, что с ним происходило, к тому же кашель настолько его измучил, что он мечтал только об одном: найти какое-нибудь положение, чтобы перестать задыхаться хоть ненадолго и просто поспать.

Он не помнил, как его снова переодел Рабастан, и мокрого полотенца на своей голове, а когда утром Марк приехал делать ему укол, Ойген принял нужную позу почти и не просыпаясь. Проснулся он уже после обеда, и когда с трудом встал, наконец, даже уточнил, а не приснился ли ему этот визит. И успокоился, когда Рабастан подтвердил, что это всё-таки было на самом деле, и Ойген потер то место, где у него по ощущениям явно готовился появиться новый синяк.

Впрочем, он чувствовал настолько разбитым, уставшим и слабым, что даже не нашёл в себе сил позавтракать на кухне. Всё, на что его самого хватило — добраться до ванной и вернуться в постель. Слабость не позволяла ему снова встать, но спать уже не хотелось, и тогда Рабастан, то ли чтоб развлечь его, то ли спасая сам себя от перспективы работать под бубнящий телевизор, поставил на столик рядом с ним приёмник. Тот самый приёмник, который Ойген купил себе на работу, чтобы слушать Ролин.

— Марк принёс, — пояснил он, и Ойген бледно ему улыбнулся. Радио оказалось отличным решением: его можно было слушать, не открывая глаз и положив на голову влажное полотенце. Ойген переключал каналы, дремал, снова переключал — и чувствовал, как соскучился по такому простому и привычному любому волшебнику способу скоротать время. Вместо квиддича были спортивные репортажи, а по Селестине Уорбек он вообще не скучал — музыка на Радио Мэджик нравилась ему куда больше. К тому же он слушал голос Ролин — но, сказать по правде, делал это скорей потому, что скучал, и ему не было особого дела то того, что за гость был с ней в студии.

Всю субботу Ойген, так или иначе, провёл с температурой в постели, и в основном дремал, — но в воскресенье почувствовал себя немного получше, хотя температура по-прежнему держалась, а кашель, кажется, стал ещё хуже, к тому же теперь в груди клокотало, и что-то даже отхаркивалось, и Ойген уже сомневался, есть ли от этих антибиотиков толк. И всё же, в целом, Ойген чувствовал себя немного живее — однако лучше ему от этого не стало.

Напротив, лежать в спальне в одиночестве теперь было тоскливо — а когда Рабастан ушёл в кафе на смену, Ойген совсем загрустил, и даже возможность отвлечься от невесёлой реальности, добравшись до дивана в гостиной и телевизора, его не радовала. Он чувствовал себя ужасно одиноким — лежал тут совсем один, и даже кот его боялся и сидел, забившись на свой шкаф! Ойген понимал, конечно, насколько глупо обижаться на несчастное пугливое животное, но поделать с собой ничего не мог.

Попытка всё же встать и приготовить ужин привела к тому, что он заработал отдышку, а к ночи так сильно раскашлялся, что почти потребовал от Рабастана уйти спать в гостиную. Ну, или отпустить туда его — потому что было очевидно, что и этой ночью спать нормально рядом с Ойгеном просто не выйдет. Да и цвет лица Рабастана говорил о том, что еще одна бессонная ночь на пользу ему не пойдёт. И тот сдался — поворчав и с крайне недовольным видом ушёл, упрямо оставив открытой дверь, что, впрочем, Ойген тут же и исправил. Хотя бы дать возможность Рабастану выспаться он был обязан!

Поскольку заснуть нормально Ойгену всё равно не удавалось, он старался лежать тихо и кашлять поменьше, понимая, что даже закрытая дверь не заглушит серьёзный и долгий приступ. Суставы ныли, и градусник снова показал тридцать семь и семь, но Ойгену совсем не хотелось спать, хотя он и чувствовал себя очень уставшим. Он был вымотан — и, лёжа на поднятых подушках, слушал, чтобы отвлечься, в наушниках спектакль про кентервильское привидение, и где-то на отрывке «Дух метнул на нее яростный взгляд и приготовился обернуться чёрной собакой — талант, который принес ему заслуженную славу и воздействием коего домашний врач объяснил неизлечимое слабоумие дяди лорда Кентервиля, достопочтенного Томаса Хортона. Но звук приближающихся шагов заставил его отказаться от этого намерения. Он удовольствовался тем, что стал слабо фосфоресцировать, и в тот момент, когда его уже настигли близнецы, успел, исчезая, испустить тяжелый кладбищенский стон» всё-таки отключился.

Сначала ему действительно снился пёс с оскаленной мордой и налитыми кровью глазами, сидящий в шкафу, том самом шкафу в гостиной, рядом с котом. Пёс встряхнулся и обернулся призрачной фосфоресцирующей фигурой в цепях и тюремной робе. Призрак поднял голову, и Ойген его тут же узнал. Теперь на него по-собачьи скалился призрачный Сириус Блэк. Кот тоже оскалился и зашипел, и в их глазах отразился свет фар проезжающей мимо машины.

Ойген проснулся, отгоняя от себя наваждение и, не сдержав кашля, оставил комог вязкой мокроты на бумажном платке. Он так просыпался и засыпал ещё несколько раз и, в конце концов, совсем измучившись, поднялся и, стараясь двигаться как можно тише, сперва упрыгал в ванную — умыться, а потом, отдышавшись, добрался на кухню, попить горячего чая и подышать нормально хоть сколько-то. От чая всегда становилось легче.

Он сидел там, в темноте — света, проникавшего с улицы, вполне хватало, чтобы видеть всё, что нужно, и Ойген тихо пил чай и смотрел в окно, и в какой-то момент, когда кашель ненадолго отступил, опустил голову на руки и снова начал дремать. Что-то разбудило его — кажется, какой-то странный звук снаружи. Ойген поднял голову и посмотрел в окно, где во влажном тумане, казавшимся почти осязаемым, в свете уличного фонаря увидел ребёнка: девочка, почти малышка, с прилипшими и лицу мокрыми волосами в светлом… он даже не понял, что именно было на ней надето. Она стояла там, и он никак не мог понять, как она в такой час могла там оказаться одна, но когда она, словно почувствовав его взгляд, поглядела в в ответ на него абсолютно недетским взглядом, ему вдруг стало от неё так стыло и жутко, что он сморгнул, потёр глаза — и понял, что за окном никого нет. А потом закашлялся вдруг, задохнулся — и проснулся.

Отдышавшись, Ойген поднял голову с затекшей руки — и понял, что уснул прямо на кухне. Нет, надо ложиться спать, решил он — и попрыгал, стараясь не шуметь, в спальню. Как назло, пол под ногами скрипел. И всё же ему повезло, и Рабастан не проснулся.

Ойген вспотел и вновь задохнулся и застыл, держась за косяк. В спальне горел оставленный им ночник, и только поэтому он увидел сидящего у стеклянной двери в сад кота, глядящего в густую влажную пелену, накрывшую их крохотный садик вместе с кустом шиповника и затянутым в пленку столом. Ойген задёрнул поплотней штору и даже проверил, заперта ли действительно дверь — и вот в этот момент понял, что почти валится с ног. Нет, нужно отдыхать. На сегодня хватит.

Утром ему было так же скверно, и когда Марк приехал делать очередной укол, Ойген, глядя в телефон, увидел в календаре «Второе декабря», со вздохом подумал, что уже наступила зима, а ему по-прежнему нехорошо… а потом вдруг осознал, что он идиот.

Потому что если сегодня второе, то вчера было первое, а позавчера… тридцатое ноября — а значит, день рождения Джозефа.

— Не переживай, — утешил его Марк, которому Ойген тут же и расстроенно пожаловался на собственный идиотизм. — Он отказался праздновать и перенёс вечеринку. Нагрянем к тебе в гости все вместе, когда тебе будет полегче.

Ойген хотел что-то ответить — но закашлялся и отшутился:

— Проклятые рудники.

— Вот-вот, — поддержал Марк. — Тем более, в субботу его вытащили чинить сервер в другом кафе, а в воскресенье донимали родичи, и он выключил телефон.

Ойген всё равно, конечно, позвонил Джозефу и поздравил его, и они вместе пошутили и простились тепло и весело… но всё же Ойгена не отпускало ощущение какой-то чёрной полосы, которая накрыла его жизнь и день ото дня становилась всё чернее.

Когда Марк ушёл, а Рабастан, наоборот, вернулся, Ойген нажаловался ему на самого себя — и услышал:

— Просто всё дело в том, что у тебя почти что нет печенья. А ты всё равно пытаешься его всем раздать.

— Я не пытаюсь, — слабо запротестовал Ойген, но Рабастан только махнул рукой:

— Ты всегда пытаешься. А нужно просто позволить другим о тебе заботиться. Тебе в эти дни было не до дат в календаре — скажи себе уже, что ты болеешь! Когда тебе станет легче — позовёшь всех на равиоли. Ну те, которые ещё и полезны для мелкой моторики.

— Равиоли? — переспросил Ойген — и вдруг хитро улыбнулся. — Да. О, да. Отличная идея.

Эта мысль слегка его утешила, и хотя он ещё полдня страдал и мучился, но под вечер ему стало легче — к тому же, пришла Ролин, и это было лучше всех лекарств.

Её визит встряхнул Ойгена ещё и потому, что он узнал он нём уже когда Рабастан ушёл в кафе — и приводить хотя бы в относительный порядок дом пришлось уже самому Ойгену. И, как ни странно, хотя его это и утомило, чувствовал он себя совсем неплохо — хотя, может быть, всё дело было в магии самой Ролин.

Её визит стал переломным — наутро Ойген встал хотя и с тем же жутким кашлем, но почти без температуры. К полудню та и вовсе спала — и уже больше не возвращалась. Следующие несколько дней тянулись одинаково медленно, и казались мутными, скучными, и наполненными всей той маятой, что сопровождает не слишком тяжёлую, но выматывающую болезнь. До этого момента Ойген даже и не представлял, насколько, оказывается, плотно были наполнены его дни — и теперь, лишившись разом почти всех своих занятий, страдал не столько от слабости и кашля, сколько от скуки и невнятной тоски по привычной жизни. И его настроение ничуть не улучшало состояние и Рабастана, отработавшего уже несколько дней в кафе и ставшего раздражительным и мрачным. К тому же он вынужден был спать на диване, Ойген чувствовал себя виноватым ещё и из-за этого — и это тоже жизнь ему не облегчало.

Несколько скрашивали её ежедневные визиты Марка, который, как оказалось, и вправду отлично умел делать уколы. Утром Ойген в благодарность сперва поил его кофе, а затем и постепенно перешёл на завтраки, что несколько скрашивало неприятные ощущения от самого укола, после которого ягодицу несколько минут ещё противно и очень больно жгло — а вечером кормил ужином. Впрочем, нередко вечерами Марка заменяла Ролин, заезжавшая к нему, когда Рабастан уходил на смену, и, помимо всего остального, делавшая Ойгену восхитительно приятный расслабляющий массаж. Ну и уколы тоже — на вопрос же, где она всему этому научилась, Ролин загадочно улыбалась и целовала Ойгена, отделываясь шутками. Он не настаивал, конечно — но в следующий раз спрашивал опять, и это быстро превратилось в некую игру, в которую они с удовольствием играли оба.

При других обстоятельствах, возможно, Ойген бы расслабился и постарался получить удовольствие от неожиданного отпуска — но мысль о внезапно замаячившем безденежье так угнетала и тревожила его, что не оставляла приятному отдыху ни малейшего шанса. Но работать Ойген тоже не мог — по крайней мере, поначалу. Но всё равно старался отвечать, пускай и с перерывами, хотя бы на самые важные письма, и обзванивать клиентов — пусть и куда меньше, чем прежде. Но он просто не мог позволить себе взять — и пропасть на целую неделю! А то и больше…

Кашель изводил его, и к среде уже бесил Ойгена — так же, как и непривычная потливость, заставлявшая его переодеваться несколько раз в день. Его собственные футболки и рубашки закончились довольно быстро, и хотя Рабастан ничуть не возражал против того, чтобы поделиться своими, Ойгена это угнетало. У него даже одежды не хватало, чтоб болеть спокойно… и, если они не справятся с нынешним проектом идеально, может, так всегда и будет. Бастет, как же ему надоела бедность!

Но он даже поделиться своими страданьями ни с кем не мог — не с Рабастаном же всё это обсуждать! Тот и так делал всё, что мог — и Ойген видел, что его нервы от нудной работы в кафе на пределе. Остальные бы Ойгена тем более не поняли — и, в конце концов, он начал жаловаться Шедоу, так до сих пор и предпочитавшего отсиживаться в присутствии Ойгена на шкафу, откуда, впрочем, уже почти безбоязненно выглядывал. Клубники у них больше не было — они оба решили, что уж на чём-на чём, а на гастрономических излишествах вполне можно и сэкономить — и сманить кота Ойгену было нечем.

Впрочем, принесённый Энн «лечебный суп» его внезапно заинтересовал — и Ойген вполне это понимал. Потому что это было очень, очень вкусно, и хотя аппетита он почти лишился, устоять против сперва аромата, а потом и вкуса не сумел.

— Кажется, я смог бы жить в Китае, — решил Ойген, опустошив тарелку. — Пока всё, что ты готовишь, до того прекрасно, что я почти готов признать, что китайская кухня не хуже итальянской.

— Нет никакой «китайской кухни», — улыбнулась Энн. — Это всё равно, что говорить о «кухне британской империи» и сравнивать йоркширский пудинг с карри.

— Карри лучше! — безапелляционно заявил Ойген. — Тут даже думать нечего!

— Ешь — я сварю ещё, — пообещала Энн — и действительно, через пару дней привезла вторую порцию. А потом ещё одну…