Изгои (джен)

Ойген не замечал времени, и не знал, сколько просидел так за стойкой, когда кто-то мягко потрепал его за плечо, и женский голос, в котором он не сразу опознал голос Эмили, произнёс встревоженно:

— Ойген, милый, всё в порядке?

— Что? — он вздрогнул и непонимающе посмотрел на неё, пытаясь сообразить, чего она от него хочет. — Извини, — он зажмурился и помотал головой. — Что ты спросила?

— Ты вроде и не пьян, — озабоченно проговорила она, внимательно его оглядывая. — У тебя случилось что-то?

— Нет. Не то что… Ничего, — он снова помотал головой и машинально потянулся было достать палочку и полить себе водой на руку — и сморщился болезненно, поняв, что делает. Дурная привычка: в его пять с половиной родителям пришлось постараться, чтобы объяснить ему, почему невежливо делать это, находясь за столом, ведь можно же всё сразу высушить. Такие вещи, как условности и этикет, он понял и осознал уже позже, как и то, что может выйти действительно по-дурацки, если не рассчитать с водой. — Голова болит, — соврал он, растянув губы в улыбке. — Душно, и третий бокал шампанского был уже лишним.

Ойген понял вдруг, что кругом подозрительно тихо — он огляделся и увидел, что зал почти пуст и, вытащив телефон, недоверчиво уставился на время. Тридцать восемь минут одиннадцатого. Но… как?

— Так, нужно на улицу, подышать, — сказала Эмили, и, оглядевшись, принесла с другого конца стойки ведёрко с почти растаявшим льдом и поставила перед ним, и Ойген, благодарно кивнув, сперва плеснул себе на руки воды и обтёр лицо, а затем, секунду или две подумав, просто сделал несколько глотков растаявшей воды. И сунул в рот кусочек льда.

— Спасибо. Ты права — подышу и мне станет легче, — согласился он. — И нужно пойти всё-таки сменить брата — я обещал…

— Идём, — она опять похлопала его по плечу.

Уже на улице, почти прощаясь, Ойген вдруг вспомнил слова Кея: «чего ещё ждать от человека, который довёл женщину до больницы» и спросил, даже остановившись:

— Эмили, ты не знаешь... я… хотел узнать, у Мэри как дела?

— Она сегодня на смене, — немного удивлённо ответила Эмили, тоже останавливаясь, и спросила то ли с любопытством, то ли с подозрением: — А почему ты спрашиваешь?

— Я слышал, что она… была больна, — полувопросительно ответил Ойген.

— Больна? Ох, ты об этом? Ты что же, ничего не знаешь, да? — Эмили казалась действительно удивлённой. — Она в апреле попала в больницу. Мэри какое-то время болела, кажется, на ногах… как все мы, да, конечно — а потом ей стало плохо прямо в кафе, и она тогда ушла домой пораньше — а потом уже мы узнали, что без скорой не обошлось, но я не знаю подробностей.

— И ты не знаешь, что с ней? — спросил Ойген. Вроде бы он не имел уже к случившемуся никакого отношения — но почему-то всё равно чувствовал за собой вину. Он понимал, почему его обвинил Кей — для многих он был человеком, которого в кафе привела Мэри, и их расставание ей на пользу явно не пошло, но что же могло случиться?

— Нет, не знаю, — Эмили, кажется, даже расстроилась. — Кажется, что-то по женским делам, но я действительно не знаю… Не бери в голову, три месяца же прошло, и уже всё хорошо. Мэри разве что похудела сильно… Ты правда не знал?

— Нет, — ответил Ойген, ощутив неприятный холодок внутри. — Откуда? Я… мы не общаемся с самого Рождества.

— Ну, по сетке дежурств же видно, кого нет, — ответила она всё ещё удивлённо. И улыбнулась: — Я вообще люблю изучать расписание. Порой можно даже узнать, кто с кем встречается… да-да, — она улыбнулась шире. — Так тоже бывает! Очень интересно наблюдать, как кто-то вдруг начинает меняться сменами, и находить закономерности.

Ойген никогда бы даже не предположил у Эмили таких дедуктивных способностей, и только изумлённо покачал головой и признался:

— Я никогда не задавался таким вопросом. Но ты права — стоило посмотреть.

— Ты знаешь, может быть, это и правильно, — задумчиво произнесла она. — Ещё моя бабуля говорила — двоюродная, правда, но она мне была как родная! Мы жили тогда в Ливерпуле — я тебе вообще рассказывала, как я оказалась в Лондоне?

— Нет, — Ойген улыбнулся ей, и они неторопливо двинулись по улице. — Как? — он предложил ей руку, и она с удовольствием оперлась о неё, крепко взяв его под локоть.

— О, это очень длинная и почти детективная история… я как-нибудь её тебе непременно расскажу, — пообещала она. — Так вот бабуля говорила, уходя — уходи. Я в молодости её не понимала — а сейчас… ты, может быть, и прав. Ещё весною это было. Теперь всё хорошо уже, ты не переживай — и, знаешь, должна тебе сказать, что Мэри идёт худоба!

— Я бы хотел, чтобы у неё всё было хорошо, — искренне проговорил Ойген. — Она заслуживает счастья и кого-нибудь хорошего — а не такого, как я.

— Ты тоже заслуживаешь, — Эмили улыбнулась ему, и Ойгену стоило некоторого труда ответить ей настоящей улыбкой.

Он проводил её до автобусной остановки и, дождавшись вместе с ней автобуса, помахал ей рукой — и пошёл по направлению к кафе. Апрель? Неужели… да нет. Нет! Нет, твердил он сам себе. Не может быть. Такое происходит только в дурных фильмах и дешёвых романах. Был уже двенадцатый час, но Ойген, хотя и чувствовал себя виноватым перед Рабастаном, почему-то не додумался хотя бы ему написать — и сообразил, что нужно было это сделать, только подходя к дверям.

— По тебе не скажешь, что ты бурно повеселился, — заметил Рабастан вместо приветствия. — Что случилось?

— Извини, — расстроенно вздохнул Ойген. — Я, честно говоря, совсем забыл о времени. Прости.

— Похоже, у тебя был повод, — Рабастан даже не шевельнулся, не обнаруживая никакого желания уступать Ойгену место за стойкой, и тот просто остался стоять, облокотившись о неё. — Расскажешь?

— Дома, — Ойген качнул головой. Он понимал, конечно, что его здесь не услышат — да и посетителей было совсем немного — но настроения всё это обсуждать вот так у него совсем не было.

— Так иди домой, — сказал Рабастан. — Сорок минут осталось — пока ты примешь душ и выпьешь чая, я вернусь. Иди-иди, — он выразительно кивнул на дверь.

— Я обещал Уолшу, что вернусь на смену, — упрямо возразил Ойген, и Рабастан пожал плечами и поднялся, пуская его за компьютер — однако никуда не пошёл, а принёс стул и уселся рядом. Какое-то время они просто молчали, но само присутствие Рабастана, видимо, действовало на Ойгена благотворно: по крайней мере, в голове у него вполне прояснилось, и он даже открыл расписание и, отыскав в нём Мэри, обнаружил, что тогда она отсутствовала почти три недели. И это было уже после их последней встречи. Как она тогда от него шарахнулась! Однако что же с ней случилось?

Пока он раздумывал, явился его сменщик, и они с Рабастаном отправились, наконец, домой. Они вышли в августовскую тёплую ночь и медленно побрели к дому.

Мимо детской площадки Ойген каждый день проходил по пути на работу и обратно, домой. Днём её наполняли резвящиеся детьми и их беседующие друг с другом или уткнувшиеся в какое-нибудь чтиво родителями, но сейчас здесь было призрачно пусто, и Ойген свернул прямо к ней. Подойдя к пустым неподвижным сейчас качелям, он тяжело на них опустился, а затем, пытаясь подобрать правильные слова, рассказал Рабастану о своём разговоре с Кеем.

Рабастан слушал молча, стоя чуть поодаль и прислонившись плечом к деревянной лесенке. Ночь была ясной, и на небе ярко светила половинка растущей луны, и её бледный свет делал всё вокруг похожим на декорации какого-то странного фильма.

Ойген тихо качался, неспешно отталкиваясь, качели мерно поскрипывали, и он, закончив свой рассказ, помолчал немного и тихо проговорил:

— Асти, я всё это время, наверное, просто не думал о том, какую память я по себе оставил. Столько поколений Мальсиберов, и с чем теперь всегда будет ассоциироваться моя семья? Наверное, о нас даже напишут в учебниках, о том, кем стал последний из них и чем сумел отличиться.

— Ойген, память — это условная величина, — откинул волосы с лица Рабастан. — Лет через двадцать в волшебном мире меня будут помнить, скорее всего — если будут — либо как деверя Беллатрикс Лестрейндж, либо, что хуже, как автора похабного монумента «Магия — сила». По мне, так лучше никакой памяти, чем такая — но кто же спросит меня.

Он оторвался от лесенки и почти неслышно подошёл к Ойгену, остановившись у него за спиной.

— Мерлин, — Ойген запрокинул голову, чтобы видеть его лицо, — это же ты… как правильней будет выразиться… это вот изваял?

— Пожалуй что «сделал», — губы Рабастана искривились в брезгливой иронии. — Никак иначе я этот выкидыш от скульптуры назвать не могу. Меня утешает, что я был всё же не одинок… Возможно, расскажу тебе когда-нибудь, как произвёл на свет это уродливое дитя… Знаешь, я заплатил целую гору золота, чтобы документы на этот шедевр с моей подписью потеряли, но есть вещи, которые нам просто не дано изменить — только жить с ними и идти дальше. И мы с тобой идём, — он толкнул качели вперёд, и они снова скрипнули, — несмотря ни на что. Даже если кажется, что мы застряли на месте.

— А куда нам ещё деваться, — усмехнулся Ойген, прикрывая глаза и всем телом ощущая этот странный полёт.

— Ну, я-то попробовал, — напомнил Рабастан. — Ты мне не дал.

— Ещё чего, — подчёркнуто ворчливо буркнул Ойген, притормаживая ногами. — Я тут что, должен один… идти? — и Рабастан хлопнул его по плечу, когда он поднялся с качелей.

— Скажи, — спросил тот, задумчиво глядя на звёзды, — ты правда веришь, что кому-то было бы действительно хорошо, если бы мы остались доживать свой век в Азкабане?

— Полагаю, тем, кто остался у наших жертв, — серьёзно ответил Ойген.

— Полагаешь? — Рабастан чуть вскинул брови. — Разве это кого-то вернёт? Или оживит мёртвых? Исцелит тех, кто был искалечен? Или сотрёт все эти воспоминания? Не думаю. Возможно, во мне говорит высшая степень моего эгоизма, — в его голосе снова прозвучал отзвук горьковатой иронии, — но, с точки зрения объективной реальности, пользы от нас куда больше здесь. Скажи, у тебя ведь есть список счастливых собако- и котовладельцев? Там даже, кажется, кролик был?

— Был, — согласился Ойген, засунув руки в карманы. — Ты пытаешься мне сказать, что без такого замечательного меня эти потерянные животные страдали бы где-то и погибали?

— И люди, Ойген, и люди, — покивал Рабастан и жестом предлагая продолжить путь. — Помнишь приятеля Энн — что с бы ним стало?

Ойген с некоторым удивлением понял, что… с тех пор о нём даже не вспоминал. Не то чтобы совсем забыл, просто убрал те испытанные им облегченье и радость на дальнюю к полку, к другим.

Они почти подошли к дому. Улица была тиха и пуста, и фонарь возле их дома ронял свет на знакомые припаркованные автомобили, а окна над их квартирой уютно светились — значит, их соседи не спали, а за шторами спальни Ойген различил жизнерадостный силуэт Бальфура, виляющего хвостом.

— И вообще, — остановился под фонарём Рабастан, — вспомни чему учит нас Библия: один из разбойников всё-таки попал в рай. «...на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии», — процитировал он, воздевая к небесам палец. — Считай, что свою форму покаяния ты отыскал.

— А ты свою? — негромко спросил Ойген.

— А я… я в этих вещах куда более эгоистичен, — Рабастан просто пожал плечами. — И живу днём сегодняшним. Причём за твой счёт, — он улыбнулся, но улыбка не отразилась в его глазах.

— Вот уж неправда! — возмутился Ойген, не столько поняв, сколько почувствовав что пытался донести до него Рабастан, но подхватив игру, дружески пихнул его локтем: — Ты зарабатываешь столько же! И плюс ещё пособие…

— …от которого, конечно, надо бы отказаться, — со вздохом заметил Рабастан. — И я к этому морально готовлюсь. Но ты смело можешь записать меня в свой свиток спасённых — хотя, конечно, для мира в целом моя ценность невелика.

— Ты не считаешься, — засмеялся Ойген. — Я тебя спасал исключительно из эгоистических побуждений. Ты же знаешь, одиночество — просто не для меня.

— Я считаю, в этом случае важен результат, а не цель, — возразил Рабастан, открывая дверь их подъезда. — Если ты на сегодня закончил страдать, то я отправлюсь прямиком спать.

— Продолжу, пожалуй, завтра, — со смехом ответил Ойген. — Спасибо тебе. А я пока ещё подышу.

Рабастан показательно зевнул, исчезая в подъезде, а Ойген остался стоять, дыша летней ночью и глядя на половинку луны и звёзды, свет которых не затмевал даже фонарь. Ему казалось, что они смотрят в ответ на него. И давящий каменный потолок тюрьмы больше не стоит между ними. Он действительно был свободен — и детали этой свободы были не так и важны.

Наверное, они с Рабастаном действительно эгоисты, и с этим остаётся лишь жить.