Изгои (джен)

В ванной капало с потолка.

Опять.

Мальсибер бросил сумку на пол прямо у порога, стянул мокрую куртку и ботинки и в одних носках пошёл в ванную. Зажёг свет и немного постоял, зачем-то глядя на рыжий от водяных разводов потолок и на то, как капли оттуда падают в душевой поддон, в котором снова уже начал проявляться след от них — значит, его снова пора чистить. Привычно подумал, что им повезло, что протечка именно там — иначе бы пришлось расставлять тут что-нибудь: кастрюли, вёдра… а так капает и капает. Раздражает, конечно, но, с другой стороны, с потолка текло только когда соседи сверху мылись — то есть вечерами. С этим можно было жить.

Впрочем, за последний год они научились жить с такими вещами, о которых прежде не могли даже помыслить.

Но об этом думать Ойген не желал. Ему вообще было не до размышлений: он промок, был голоден и очень хотел спать, но до того момента, как он сможет лечь, пройдёт ещё пара часов. Да и еду ему ещё только предстояло приготовить.

Оставив дверь ванной комнаты открытой, Мальсибер прошёл в комнату. Зажёг стоящую на облезлой, но хотя бы чистой тумбочке из этих странных, сделанных из спрессованных опилок, досок, лампу и, присев на край узкой кровати, положил руку на плечо лежащего на ней человека.

— Привет, я вернулся, — сказал он ласково. — И сейчас мы будем ужинать. Но сначала туалет. Идём, — он аккуратно и уверенно приподнял лежащего.

Тот послушался. Он вообще был удивительно покорен, послушно исполняя всё, чего Мальсибер от него хотел, поддаваясь его не слишком-то большим усилиям. Сесть. Встать. Дойти. Стянуть штаны…

Когда-то, когда всё это только началось, Ойгену каждый раз приходилось переступать через себя. Не то чтобы он был брезглив, но водить в туалет взрослого мужчину… Но когда нет выхода, привыкаешь быстро.

Впрочем, может, прежде он бы что-нибудь подобное и испытал. Но теперь он был надёжно защищён от подобного тем, что с ним сделали.

Они. Он всегда так называл их про себя — «они». Отчасти потому, что «их» было слишком много, и ведь не перечислять же каждый раз. Отчасти потому, что ему нравилось их обезличивать. Они — и всё.

А впрочем, он ведь согласился сам. И сам всё подписал. Не очень понимая, что делает, как позже выяснилось, но тогда ему это казалось небольшой платой за то, чтобы больше не вернуться в Азкабан. Теперь бы он ещё подумал…

Но дороги назад не было.

…Когда пал Лорд, и метка словно взорвалась, разрывая руки своих обладателей, Мальсибер с кем-то дрался — и на этом битва для него закончилась. От боли он упал, крича, и его противник тут же его обездвижил… повезло, что не убил. Аврор… да, ему определённо повезло.

Очнулся он уже в камере с перебинтованной рукой. Потом был суд — короткий и с удивившим, честно говоря, Мальсибера решением: пожизненное, а не поцелуй. Возможно, дело было, в том, конечно, что министерские пока не сумели собрать разбежавшихся дементоров — и тогда Мальсибер радовался. Поначалу…

А потом выяснилось, что Азкабан без дементоров ничуть не лучше, чем при них. А даже… хуже. Потому что они отвлекали — а теперь все заключённые оказались заперты в каменных мешках наедине с собой. Даже двери здесь были теперь глухими, так что разговаривать друг с другом заключённые больше не могли, а прогулки им не полагались. Сорок квадратных футов, четыре стены, одно окно под потолком, в которое даже не попадает солнце — и ты сам. И больше ни-че-го. Если не считать стола и койки. И отхожего ведра.

Счёт дням Мальсибер потерял, кажется, через месяц. Поначалу он пытался отмечать их на стене, но ни угля, ни мела, ни карандаша у него не было, а процарапывать палочки черенком ложки ему не то что надоело — просто он всё чаще стал об этом забывать, и в конце концов забросил совсем. Делать здесь было настолько нечего, что он поневоле начал вспоминать всю свою жизнь — и так отпер дверь в свой личный ад.

И когда к нему пришли и предложили… то, что предложили, он не думал ни о чём, кроме того, что это — пропуск на свободу. Прочь отсюда. Да и что они могли бы забрать? Что у него было? Никого и ничего — так он полагал, по крайней мере. Родители мертвы, друзья — кто мёртв, кто так же, как он сам, живой покойник, запертый в каменном мешке. Особых талантов у него нет… так что у него можно забрать? Слух? Зрение? Он был согласен на это.

Но этого они не тронули. Они действительно забрали «самое ценное» — вот только понял это он далеко не сразу. Сперва Мальсиберу казалось, что под «самым важным» они подразумевали саму магию — и когда он подписывал магический контракт, когда подтверждал что добровольно отказывается от неё, он искренне считал, что это и есть плата за свободу.

И как же он ошибался! Нет, конечно, это тоже было платой — но забрали они куда больше. Намного больше — оказалось, что подобное возможно, хотя прежде Мальсибер никогда и никому не поверил, если бы ему сказали, что в его жизни есть что-нибудь важнее магии и того, что он — волшебник.

Оказалось, есть. Вернее, было.

Магии они лишились все — все, кто согласился на такое. Мальсиберу, конечно, не докладывали о деталях, и он понятия не имел, как много было их, таких… лишенцев. Знал лишь, что он не один, и их не двое — потому что услышал… и не знал, случайно или нет — что тех, кто подписал контракты и принёс обеты, решили всё же выпускать вдвоём, а не по одному. Наверно, из гуманности… хотя чем дальше — тем он меньше в это верил.

Его товарищем стал Рабастан Лестрейндж — и поначалу они оба этому обрадовались. Нельзя сказать, чтобы они действительно дружили, нет — но всегда приятельствовали, и общались хорошо и с удовольствием. Мальсибер бы, конечно, предпочёл Эйвери, но, учитывая другие возможные варианты, этот был и вправду хорош.

Мальсибер был уверен в этом недели две или три — до тех пор, пока не обнаружилось, чего лишили Рабастана. Вот тогда он начал понимать, что потерял сам — потому что когда серый от отчаяния и боли Рабастан сказал ему, что, кажется, не может больше рисовать, Мальсибер… ничего не ощутил. Совершенно. Ни боли, ни сочувствия, ни жалости, ни даже страха. Ни-че-го. Умом он понимал, что для Рабастана это трагедия и катастрофа — потому что тот жил живописью, особенно сейчас, когда в его жизни ничего больше и не осталось. Мальсибер это понимал, и знал, что должен чувствовать — но у него внутри было абсолютно пусто. Пусто и тихо — словно бы там не было души и сердца. Ни-че-го. Хуже того: он смотрел на Рабастана и совсем не чувствовал его. Не знай он его близко, он и вовсе бы не понял, что всё так серьёзно: ну, сидит тот бледный и в слезах… истерика. Бывает. Но он понимал — и при этом ничего не ощущал. Словно с ним рядом была кукла, а не близкий человек.

Впрочем, даже будь это совершенно незнакомый человек, Мальсибер должен был почувствовать его отчаяние. Так было всегда, и это казалось ему настолько же естественным, как способность ощущать вкус или запах. А теперь он вообще не чувствовал Рабастана и спокойно мог спать, когда тот в немом отчаянии лежал на своей кровати буквально в нескольких футах от него. Прежде Мальсибер не сомкнул бы глаз — он не смог бы, как бы ни устал — а теперь…

Это было даже удобно, если подумать, но… это был не он. Из него вынули действительно главное, саму его суть, стержень — и как без него жить, Ойген не представлял.

Впрочем, тогда ему было не до трагических размышлений: им обоим нужно было просто выжить. Как-нибудь. Потому что ни сам Мальсибер, ни Рабастан понятия не имели о том мире, частью которого они теперь стали, а те, кто их отправил сюда, озаботились лишь самым общим. Документы вот справили — и идентификационную карточку, и свидетельство о среднем образовании, как им объяснили, аналогичное волшебным СОВам⁽¹⁾, и даже на учёт на биржу труда поставили — и жильё дали. И оно, определённо, было лучше азкабанских камер… а больше ничего хорошего сказать о нём было нельзя.

И выдали по сто фунтов.

И оставили одних — и Мальсибер поначалу решил, что им повезло, потому что они с Рабастаном оказались в Лондоне. Хотя, как выяснилось чуть позже, везением это можно было счесть с огромной натяжкой — потому что маггловского Лондона они совершенно не знали, а устроиться здесь оказалось совсем непросто.

И не только потому что они понятия не имели, как это делать и как тут вообще живут.

В их документах была информация, закрывающая перед ними почти что все двери: судимость. За умышленное убийство.

Что было правдой, разумеется.

Квартира, в которой им теперь предстояло жить, как они позже выяснили, относилась к категории так называемого социального жилья и располагалась в огромном многоэтажном доме, сером и унылом. Состояла она из одной комнаты примерно ста тридцати футов⁽²⁾ площади, обитой… нет, конечно же, обклеенной желтоватыми обоями с красными и голубыми розами… хотя нет, те мелкие цветы были незабудками. Наверное. Рабастан забавно заморгал, увидев их, и сказал искренне:

— Я, кажется, не видел ничего вульгарнее.

Мальсибера же обои в тот момент не слишком-то тревожили — его куда больше заботили кровати. Их тут было две — и они были… странными. Складными, кажется, и не деревянными, а металлическими. Вся эта конструкция даже выглядела шаткой, и Мальсибер помнил, что тогда подумал, что ведь можно положить матрас на пол, покрытый… ну, определённо, это был ковёр. Бежево-зеленоватый, с неярким цветочным рисунком, на ощупь он был жёстким, а ещё ужасно грязным: пальцы Мальсибера тут же выпачкались в пыли. И он понятия не имел, как от неё избавиться. Как чистят ковры?

Тогда его это действительно волновало…

Кроме двух кроватей, в комнате были сделанные из странных рыжеватых досок шкаф, комод и стол. И большой странный ящик, стоящий на комоде, чёрный, из незнакомого им материала с выпуклой стеклянной вставкой спереди. Что это, они тогда не знали, и трогать побоялись.

Кровати были застелены тёмно-зелёными, в цвет штор, и имитирующими бархат покрывалами. Тюль — лёгкий и кружевной — был белым. Верней, слегка сероватым — от пыли.

Больше в комнате ничего не было — и Мальсибер с Рабастаном, переглядываясь и посмеиваясь, отправились изучать квартиру дальше. В комнате были две двери — одна вела, как выяснилось, в длинный тёмный коридор, а другая — в кухню. Розовую и настолько крохотную, что они вдвоём едва могли там разойтись. Белая столешница тянулась вдоль всей стены с не слишком-то большим квадратным окном, под которым находилась раковина, а левей неё — наверное, плита. Немногочисленная мебель — три стула, висящие на стенке шкафчики и ещё один, большой, прямоугольный, напоминающий какой-то странный сейф — здесь были белыми. И пол какой-то странный… резиновый?

Выглядело всё это убого, но даже это ощущение меркло перед насекомыми. Они здесь были повсюду, небольшие, вытянутые и рыжеватые, они деловито сновали по кухне, вызывая иррациональное омерзение — хотя, казалось бы, ну что такого? Тараканы не кусаются и они точно не ядовитые — правда, Рабастан с Мальсибером не сумели опознать тот конкретный вид. Кроме этих омерзительных тварей здесь были мухи — много мух. Наверное, окно надо открыть…

Ванная оказалась тоже розовой, с когда-то белым потоком в рыжих разводах. Душевой поддон вместо ванны… хотя она бы здесь не поместилась. Раковина, унитаз — всё белое.

— По-моему, здесь жили женщины, — предположил Рабастан. — И всё равно это лучше Азкабана!

— Это точно, — согласился с ним Мальсибер.

Тогда они оба были… ну, почти что в эйфории. Да, они теперь, конечно, магглы, но свободные. Свобода! Они могут выйти в парк, и в лес, и на море… они свободны!

Однако это ощущение прошло — а новых поводов для радости не появлялось. Выданные им деньги очень быстро закончились, и взять их больше было неоткуда — и даже если бы они умели воровать, для них бы это означало возвращенье в Азкабан. Сработали бы чары, что на них наложены — да и контракты они оба подписали. Да и потом… они не воры. Нельзя же так…

Тогда Мальсибер в первый раз поймал себя на этой мысли: «так нельзя». И не потому, что за ними кто-нибудь следит — а просто потому, что они ведь не воры. Так нельзя — и всё. Неправильно. Тогда он ещё не знал, что это «неправильно» станет для него тем якорем и стержнем, за который он будет держаться. Просто потому, что больше не за что.

Им пришлось всё начинать с нуля — и это было… нет, не просто «сложно». У них не было ни-че-го: ни денег, ни работы, и даже информации, только пара бессмысленных и безликих брошюрок. Их соседи общения с новенькими не искали, и им до всего пришлось доходить самим — и их спасло, как полагал Мальсибер, то самое желание «гулять». Они часами бродили по лондонским улицам, поначалу, впрочем, опасаясь уходить от дома слишком далеко — и во время этих прогулок наткнулись как-то на Армию спасения. Тогда, впрочем, они не поняли, что это — только сперва увидели толпящихся на улице людей, потом почувствовали запах еды, витавший рядом с этой небольшой толпой… Потом разобрались. В тот день они поели, наконец, горячего — и, подождав, покуда все уйдут, подошли к раздававшим еду женщинам. Уже немолодым и на удивление приветливым.

Это стало для них спасением: так они получили не только горячую еду, но и чистую, хотя и не новую, одежду — потому что ничего, кроме того, что было надето на них, им не выдали — и, что было не менее важно, информацию. Начиная с того, где вообще находится та биржа труда, на которой были зарегистрированы, и заканчивая тем, что же это за ящик такой у них на комоде. Странно, но на их вопросы отвечали на удивление доброжелательно и без всякого удивления — это позже Мальсибер понял, что сюда приходит немало странных людей, на чьём фоне они с Рабастаном выглядели не то что нормальными, но как минимум безобидными. Здесь это ценили.

А потом Рабастан обнаружил, что не в состоянии рисовать. Не технически — нет, он по-прежнему мог почти что скопировать на бумагу всё, что угодно, но это было не то. Просто изображение, копия. Нет, Рабастан понимал, конечно, что живыми его картины больше не будут — но он не желал и не мог быть просто копировщиком. А самое скверное — он больше не ощущал вдохновения. Его просто не хотелось рисовать больше — и, хотя он очень хотел захотеть, у него ничего не получалось. Он часами мог просто сидеть над чистым листом, иногда начиная было делать набросок, и почти сразу же оставляя свои попытки.

И это его сломало. Он то злился, то плакал, то сидел, невидяще уставившись куда-то в пространство, и сколько Ойген не пытался его утешать, успокаивать, тормошить, у него ничего не выходило. Может быть, потому что он на самом деле не сочувствовал Рабастану — просто не мог. Если бы Мальсибера тогда спросил кто-то, почему он просто не оставит Рабастана в покое, он не смог бы сказать ничего, кроме «потому что так правильно». И ещё потому что он отчаянно не хотел оставаться совсем один.

Между тем, им обоим требовалась работа: то пособие, что им полагалось, было унизительно небольшим, и потом, никто не собирался платить им его без конца. Нет, они должны были работать — или доказать, что не в состоянии делать это. Рабастан и не был — казалось, он просто потерял интерес во всему вокруг, и ведь не тащить же его было силой! Мальсибер и не тащил — но сам работать пошёл. Курьером: больше ничего ему просто не предложили.

Удивительно, но ему даже нравилось. Ездил он на подземке и автобусах — ему выдали месячные билеты, а ещё мобильный телефон, глубоко его поразивший. До сих пор ничто в маггловском мире не производило на него столь сильного впечатления. Это было почти как сквозное зеркало — только без изображения. Но зато телефон позволял связаться не с одним-единственным человеком, а практически с кем угодно.

И это сделали магглы!

Презирать их после этого было невозможно. А значит… а значит и с ними самими не всё так уж скверно. Если магглы сумели такое — значит, и они…

1) General Certificate of Secondary Education — общее свидетельство о среднем образовании, которое получают в 16 лет, аналогичное тому, что получают у нас после 9 класса.

Вернуться к тексту

2) 12 кв. м.

Вернуться к тексту

Эта мысль, впрочем, радовала его недолго: очень быстро Мальсибер то ли понял, то ли просто до конца осознал то, что знал и так: они с Рабастаном оказались на самом дне не только финансово и социально.

Они были чудовищно необразованы. Даже те документы об окончании маггловской школы были эквивалентны их СОВам, а отнюдь не ТРИТОНам — и одно это уже закрывало им путь наверх. Но это бы ладно — в конце концов, при желании вполне можно и с СОВами подняться.

Но они ведь и вправду ничего не знали об этом мире.

А Рабастан и не хотел узнавать. Он вообще ничего не хотел и словно гас с каждым днём, и Мальсибер понятия не имел, чем ему помочь. Что он может сказать тому, кого лишили не просто цели в жизни — самой его сути? Чем можно его утешить? Ничем — он прекрасно понимал это, но сдаваться не желал. Пришлось разбираться с тем, как здесь попадают к целителям… к врачам. Он это выяснил, и даже сумел вытащить Рабастана к одному из них, а потом к ещё одному, и ещё… Последний врач, наконец, поставил диагноз — депрессия — и выписал лекарства… от которых Рабастану стало так плохо, что он отказался их пить, и Мальсибер не решился настаивать. Он и сам перепугался, когда Рабастана сперва рвало от сильнейшей головной боли, а потом он почти перестал спать. Нет, какие уж тут лекарства… от них стало лишь хуже. Вероятно, следовало искать другого врача — и не бесплатного, а за деньги.

Которых у них не было.

Нет, Мальсиберу, конечно же, платили, но того, что он зарабатывал, едва хватало на оплату жилья и еду. Есть в пунктах Армии спасения у них больше не получалось: Рабастан вообще перестал выходить из дома, а Мальсибер уходил так рано и возвращался настолько поздно, что всё уже давно закрывалось. Пришлось готовить еду самим — вернее, самому, потому что Рабастан… какая уж готовка.

Мальсибер научился. Это неожиданно оказалось не так сложно — особенно после того, как он справился, наконец, с их древней и не слишком исправной плитой, у двух из четырёх конфорок которой подтекал газ, стоило зажечь хоть одну. Любую. Чтобы этого избегать, нужно было включить и сразу же выключить неисправные — и чтобы понять это и приноровиться, Мальсиберу пришлось потратить немало времени и обзавестись некоторым количеством ожогов. И это было больно! И заживали они невыносимо долго и плохо — даже с маггловскими лекарствами. И знать, что тебе может помочь одно-единственное заклятье, было едва ли не мучительней, чем ощущать эту боль — саму по себе терпимую, но так остро напоминающую о том, что он потерял безвозвратно.

Впрочем, ему было не до боли и даже не до страданий по поводу потерянного волшебства: для этого были другие, куда более насущные поводы. Рабастан всё больше замыкался в себе и отворачивался от этого мира, и однажды наступил день, когда он не захотел подниматься с постели. Тогда Мальсибер ещё не знал, что это — не конец, и что всё может быть ещё хуже.

Намного хуже.

Так стало, когда Рабастан сперва перестал разговаривать, а затем и вообще себя обслуживать. Разумеется это произошло не сразу: сперва на его лице появилась борода, потому что бритьё Рабастан забросил, затем возник запах немытого тела, и Ойгену приходилось буквально за руку отводить его под душ, а затем в их комнате поселился стойкий запах мочи. Потому что теперь, если его не трогать, Рабастан мог лежать сутками, не вспоминая не только о еде, но даже и о туалете… и тогда Мальсиберу приходилось его переодевать и менять постель. И стирать всё это — к счастью, к этому моменту ему уже было известно о существовании прачечных. Но чтобы туда пойти, нужно было выкроить время днём — а это означало лишиться части заработка.

Порой он думал, что ему невероятно повезло, что Рабастан не сразу понял, что он потерял, и первые шаги у магглов они делали вдвоём. Вместе выясняли, например, как зажигают лампы и как заряжают сотовые телефоны — и далеко не сразу поняли, что на розетках тоже есть выключатели, по умолчанию стоящие в выключенном положении. Вместе разбирались с тем, куда и как приходят письма — хорошо хоть, что их предупредили о том, что квартира не бесплатна, так же как вода, и свет, и газ. И что им будут приходить счета, которые следует оплачивать, иначе они окажутся на улице.

И как платить за вход в подземку или автобус.

И что это за странный ящик на комоде.

К зиме жизнь Мальсибера незаметно превратилась в беспросветный замкнутый круг: чтобы в восемь утра уже быть на работе, он просыпался в шесть, и ему едва хватало времени на то, чтобы что-нибудь съесть самому и успеть отвести в туалет, накормить и снова уложить Рабастана. Еду он обычно покупал по дороге, развозя заказы, и таскал с собой последние часы в рюкзаке — и, вернувшись домой в те же восемь, а то и девять вечера, снова вёл Рабастана в туалет, каждый раз искренне благодаря того маггла, что выдумал впитывающие пелёнки. Затем мыл Рабастана в душе, куда ставил для него стул, одевал, кормил — и укладывал. И только потом ел сам. И ложился спать — чтобы снова проснуться в шесть.

Конечно, он мог бы возвращаться и раньше — потому что его рабочий день формально заканчивался в пять. Поначалу он так и делал, но быстро понял, что потом уже не может заставить себя куда-то выйти — и поэтому бессмысленно теряет каждый день два или три часа. Вернее, не так уж бессмысленно: в этих случаях он обычно смотрел по телевизору новости или какие-нибудь «научно-познавательные» программы. Он смотрел бы и кино, да времени было жалко — хотя ему очень хотелось. Просто провести два часа, ни о чём не думая… но он не мог сейчас позволить себе подобную роскошь. Он должен был найти деньги — и, шире, вообще понять, как устроен этот маггловский мир. Потому что пока он не это поймёт, денег у них точно больше не станет.

Об интернете Ойген узнал на работе: с «девочками», раздающими задания, он подружился легко и быстро, и они же и показали и рассказали ему, что это такое. И показали, как работать с компьютером. И даже рассказали про клубы и компьютерные кафе, где можно было «посидеть в сети».

Он слушал. Улыбался, кивал, шутил, говорил милые и ни к чему не обязывающие комплименты, и с некоторой горечью думал о том, что совершенно не их чувствует. Будто с куклами разговаривает… Но куклы ему улыбались и реагировали в точности как живые, и он привыкал действовать от головы, а не интуитивно, как делал всю свою жизнь. В конце концов, навыки-то у него сохранились, а что он там чувствует, всё равно никому не видно.

Сохранились, как он быстро обнаружил, не только навыки. Обаяние его тоже не никуда делось — хотя, конечно, было заметно подпорчено теми дешёвыми тряпками, которые он вынужден был носить, и бедственным положением. И всё-таки оно работало — по крайней мере, на этих «девочках», большинство из которых были старше него.

Интернет Мальсибера буквально заворожил. Это было самое удивительное, что он встречал в своей жизни! Какое волшебство могло бы сравниться с этим местом, проявлявшим самую твою суть?

Это была настоящая магия, почти алхимия, словно бы создающая эссенцию самого себя.

Здесь, где не было ни лиц, ни тел, оставалась только квинтэссенция твоего «я» — здесь были только интеллект, ум, юмор, обаяние… и всё это — бестелесно. Душа и интеллект — и больше ничего. Маггл, волшебник — здесь это в принципе значения не имело. Здесь все, абсолютно все были равны. Красивые, страшные, толстые, худые… Здесь не было богатства и бедности, и не было происхождения — ничего. Здесь исчезали все социальные границы, и оставался только ник, один лишь странный ник и порой какая-нибудь картинка. Аватар. Мальсибере знал, что это такое, и отдавал должное тому, насколько точно магглы подобрали слово. Да, это был самый настоящий аватар.

И не было больше ни расстояния, ни пола, ни возраста — ничего. Только суть. Та самая, которую он теперь перестал ощущать в других — но здесь она вдруг проявлялась. Не так, как он привык, но разве это важно? Здесь, наконец, исчезало то, что так мучило его: он больше не испытывал тоскливого ощущения пустоты рядом с собеседником.

Здесь можно было, ничего не стесняясь, задавать любые вопросы — нужно было лишь найти нужный форум. А ещё при некотором умении можно было отыскать почти что любую информацию обо всём на свете.

Всему этому Мальсибер научился легко и как-то незаметно для самого себя. Если бы он мог проводить в сети не пару часов в день, а больше, он учился бы намного быстрее — но он и эти два часа выкраивал с немалым трудом. Больше у него никак не выходило. Да и дорого это было: в клубы или кафе пускали отнюдь не бесплатно. Если бы можно было делать это из дома! Но, наверное, он хотел слишком многого.

Конечно, он искал другую работу, но ничего лучше ему не предлагали — всё же работать курьером было лучше, чем, например, мести улицу. Так он, по крайней мере, узнавал Лондон…

Иногда, в скверные дни, когда и погода была паршивой, и коробки — тяжёлыми и большими, а маршруты — короткими, когда не успеваешь хотя бы немного подремать, пока едешь, ему хотелось махнуть на Рабастана рукой и просто выживать самому. Ему действительно этого хотелось — тем более, что он не мог внятно объяснить, почему не сдался до сих пор. Рабастану всё равно не помочь: Мальсибер никогда не сможет вернуть ему вдохновение и талант. Так зачем его мучить? Он не хочет жить — почему Ойген не отпускает его? Это же эгоизм, в конце концов! Рабастан имеет право уйти, если хочет.

Но оставить человека в таком состоянии без помощи просто… неправильно. Так не делают — а талант… в конце концов, жизнь намного больше живописи. Возможно, если Рабастана поддержать сейчас, он сумеет выбраться — время часто лечит, особенно если ещё и знающего врача найти. Конечно, каждый может уйти, если хочет — но разве Рабастан сейчас способен разумно принимать решения?

Нет, нельзя так. Это просто неправильно. Так не делают, твердил Ойген себе — и упрямо возвращался домой, и поднимал Рабастана, и вёл его в туалет, и подмывал, и мыл, и одевал, и делал потом пюре, потому что жевать тот отказывался, но жидкую пищу глотал. Будь бы у них чуть больше денег, можно было бы покупать баночки с детским питанием — но тогда Мальсиберу не хватило бы на интернет. Ерунда — в конце концов, он что, вилкой не разомнёт кабачок с картошкой? С мясом — верней, конечно, курицей, потому что она была куда дешевле — было сложнее, но если её разварить как следует… впрочем, иногда Ойген сдавался и покупал мясное пюре. А сам обходился картошкой и спагетти — в конце концов, он всегда любил итальянскую кухню.

И запрещал даже думать себе о том, что у него ничего не выйдет.

Пару раз в неделю он брал дополнительные часы — вечером. В этот день он забегал домой днём — на всё про всё у него обычно был один час, и тогда его очень выручали консервы для Рабастана и бутерброды для себя. Благо, хлеб был дёшев, а положить на него можно было всё что угодно: картофельное пюре, к примеру, прекрасно на него намазывалось, и если сделать его накануне и оставить в холодильнике, а ещё добавить в него сухих трав, выходило даже вкусно. Особенно если не думать о том, что, кажется, картофель он уже ненавидит.

Это был последний адрес на сегодня. Ещё минут десять — и этот бесконечный день закончится, и Мальсибер поедет домой. Было уже девять вечера — значит, дома он окажется около десяти, и спать ляжет, если поторопится, в полдвенадцатого. Что ж. Шесть с половиной часов сна — это очень неплохо. Если не вторую неделю подряд…

Дело было в том, что он, наконец, нашёл подходящего врача. Судя по описаниям и отзывам, это был именно тот человек, в котором так нуждался Рабастан — вот только у этого доктора была частная практика, и один приём стоил слишком много, чтобы они могли себе это позволить.

В прежней жизни для Мальсибера практически не существовало понятия «дорого» — или ему просто никогда не приходило в голову приобрести то, на что ему могло бы не хватить денег. Теперь он старался просто не вспоминать то время — потому что тогда его захлёстывало отчаяние и хотелось всё бросить и просто выйти в окно. Тем более, что жили они высоко, и это действительно могло решить все проблемы разом. Восьмой этаж… Так что он просто запретил себе вспоминать — и работал. Теперь он уже каждый день брал вечерние смены — и деньги потихоньку копились. Ещё немного — и в эту зарплату он получит достаточно, чтобы попасть к тому врачу. Он уже даже и записал Рабастана — на следующий вторник, на десять утра. Надеясь, что успеет потом на послеобеденную смену.

Но до этого ещё следовало дожить — а пока что Ойген шёл по асфальту, мокрому от зарядившего с утра холодного дождя, и ёжился, прячась под зонтом. Район этот он хорошо знал: ездить сюда ему доводилось довольно часто. Здесь, на Дурбан-роад было много пусть и небольших и недорогих домиков — но это были именно дома. Частные. И хотя жили здесь небогато, но это всё-таки было совсем не то же самое, что их с Рабастаном дыра. Которая, впрочем, даже и не была «их» — они просто жили там. Пока позволял город.

К двери нужного ему дома вели две ступеньки. Мальсибер поднялся по ним и, надев на лицо привычную дежурную улыбку, нажал на кнопку звонка. Ещё пара минут — и он будет свободен. Останется только дойти до подземки, а потом доехать — и всё. Мерлин, как же он устал! Он даже голода уже не чувствовал. Всё, чего ему хотелось — это спать. Лечь и проспать не шесть часов, а все двенадцать.

Дверь ему открыла женщина — из тех, кого он, шутя недобро про себя, называл «леди без пола и возраста». Ей могло быть как тридцать лет, так и все пятьдесят, и она была не столько толстой, сколько рыхлой и оплывшей: жёлтые, высохшие от плохой краски волосы — правда, чистые — светлые глаза, бледные губы, невнятный подбородок и полные щёки, незаметно переходящие в короткую шею… Он много видел здесь, у магглов, таких женщин — и порой начинал забывать, что бывают и другие. Что, впрочем, было только к лучшему — ему только этой проблемы и не хватало. Выспаться бы…

Женщина поздоровалась и спросила:

— Сколько там?

— Двадцать шесть тридцать восемь, — ответил он. Ойген всегда уточнял суммы в накладных заранее — потому что большая часть клиентов их не помнила. Или, во всяком случае, почему-то спрашивала его об этом.

Женщина как-то озадаченно поглядела на три купюры в своих руках: пятёрка и две десятки — и сказала:

— Вы зайдите. Я сейчас принесу, — и, впустив его в дом, ушла куда-то.

Что ж, сегодня ему повезло: его впустили внутрь. Ему нередко приходилось в подобных случаях ждать под дождём. А здесь, по крайней мере, сухо и тепло.

И… Он едва заметно покачал головой, оглядываясь и чуть морщась от застарелого запаха сигарет, которым здесь, кажется, даже стены пропитались насквозь. Не то чтобы он никогда подобного не видел — чего он только ни повидал за последние полгода. Но, пожалуй, всё же не в таких масштабах.

Почти вся прихожая и видимая часть коридора была заставлена пакетами и коробками, между которыми оставались узенькие проходы, едва достаточные, чтобы пропустить хозяйку. Он словно попал на склад, с которого, кажется, никто и никогда ничего не вывозил. И коробка, что он привёз, здесь мало что изменит.

Коробки. Будь у него права, он бы попытался устроиться водителем — и пусть даже и работал тем же курьером, зарабатывал бы побольше. Но прав у него пока не было, хотя он в своих разъездах и учил правила. Но за то, чтобы научиться водить, и за сам экзамен требовалось заплатить — так что он пока откладывался. И Мальсибер не позволял себе думать о том, что, кажется, уже ненавидит нищету.

Женщины… как её? Он глянул в накладную: Мэри Тайлер — всё не было, и Мальсибер позволил себе сперва опуститься на корточки, прислонившись спиной к двери, а потом и просто сесть на пол. В конце концов, его джинсы точно чище, чем ботинки — да и что она ему сделает? Сел и сел. Как же он устал! И в глаза будто песка насыпали… Мальсибер прикрыл их — а когда открыл, не сразу понял, где он и что происходит.

Вокруг было темно — лишь с улицы через узкое смотровое окно в двери пробивался свет от фонарей. Мальсибер всё так же сидел на полу, но теперь он был укрыт лёгким пушистым пледом, а между его головой и стеной была маленькая подушка.

Он что, уснул… у клиентки? Прямо на полу? Мерлин, сколько времени? Он лихорадочно вытащил из кармана Нокию и, нажав на какую-то кнопку, с какой-то обречённой тоской уставился на экран.

«2:16»

Ночь. Он действительно уснул здесь — а хозяйка почему-то не только его не разбудила, но ещё и укрыла пледом. Какой бред… и что теперь? Домой до утра не попасть: подземка закрыта, не такси же ему вызывать. Рабастану, конечно, всё равно, он вряд ли даже обратит внимание на его отсутствие, но если вдруг и заметит, что Мальсибер может сейчас сделать? Нет — придётся ждать открытия подземки, и заезжать домой перед работой. Если он сядет на первый поезд, то в начале седьмого уже будет дома и всё успеет.

А сейчас… сейчас можно снова спать. Будильник только поставить на пять — и спать. Ещё почти целых три часа. Но какая странная история…

Впрочем, о странностях он подумает после, решил Мальсибер, и, поставив будильник, улёгся прямо на пол, вытянув ноги в проход, подтянул подушку под голову — и, закрыв глаза, почти мгновенно вновь уснул, думая лишь о том, что этой ночью он проспит целых восемь часов.

Разбудил его резкий писк будильника. Проснулся Ойген сразу, но на то, чтобы вспомнить, где он и что здесь делает, у него ушло секунд двадцать, если не больше. Странно, но он абсолютно не выспался — впрочем, как и всегда в последнее время. Но выспался он или нет, ему пора была отсюда убираться — и он задумался о том, как это сделать, что называется, технически. Поначалу он понадеялся, что хозяйка оставила ему деньги, но, поискав, убедился, что она ничего подобного не сделала — и, определённо, он её понимал. Очень глупо было бы оставлять дверь открытой, когда у тебя в доме на придверном коврике спит незнакомец… хотя, с другой стороны, на фоне самого этого факта это остальное меркло.

Однако же что ему делать? Просто так, оставив коробку, уйти он не может. Вернуться с коробкой назад тоже — это штраф. Значит, нужно идти и будить хозяйку… или лучше дождаться, пока она проснётся? Но он понятия не имел, когда это произойдёт: может быть, ей вовсе не нужно сегодня ни на какую работу, и она встанет в десять? Или вообще в два? Нет, ждать нельзя — её нужно будить.

Чувствуя себя скорее глупо, нежели неловко, Мальсибер поднялся и потянулся, разминая затёкшее во время сна в неудобной позе тело — но никуда пойти не успел, потому что в этот момент услышал на наполовину заваленной вещами лестнице шум, а потом увидел, как по ней боком буквально пробирается хозяйка этого жилища. Сейчас на ней был пушистый ярко-сиреневый халат, добавляющий ей фунтов двадцать, и большие пушистые тапки в форме когтистых лап. Мерлин.

— Доброе утро, — сказала она. — Я подумала, что вдруг вам рано с утра на работу.

— Это правда, — он улыбнулся как можно обаятельнее.

— Будете завтракать? — спросила она с таким видом, будто бы происходящее сейчас было вполне нормальным и даже обыденным — и он от неожиданности сказал:

— Да. Буду.

И опять улыбнулся — так солнечно, как только мог.

Всё это было до того странно, что у него даже мелькнула мысль о том, что, может быть, она просто волшебница? И зачаровала его зачем-то? И, возможно, он даже не просто спал, а…

— Тогда пробирайтесь на кухню, — сказала она и пошутила: — Вы худой, вы точно там пройдёте. Вот сюда.

Она свернула налево и боком начала пробираться по узкому проходу, и Мальсибер, постояв несколько секунд, привычно аккуратно свернул плед и, положив его вместе с подушкой на какую-то коробку, пошёл следом, думая, что, похоже, ничего более странного с ним не случалось никогда. Может быть, она сумасшедшая? Прежде он бы с лёгкостью это почувствовал, но теперь ему оставалось только наблюдать и анализировать — а ведь он понятия не имел, как выглядят сумасшедшие. По-разному. Но ведь это ненормально, оставлять спать у себя в прихожей курьера? Хотя, конечно, засыпать у чужой двери тоже не слишком естественно. Но она должна была его разбудить! Он же вовсе не собирался спать здесь!

Кухня тоже оказалась завалена хламом до самого потолка — а ещё здесь куда сильней воняло табаком. Женщина, между тем, придвинула ему единственный свободный табурет и спросила:

— Яичницу?

— Да, спасибо, — ответил он вежливо — а она вдруг протянула ему руку и представилась: — Мэри Тайлер.

— Ойген Мур, — ответил он, пожимая ей руку.

Да, Мур. Имена им сохранили, но фамилии сменили: он стал Муром, а Рабастан — Лестером. Но если его имя обычно читали хотя и с некоторым удивлением, но правильно, то Мальсибера почти всегда называли Юджином, и он каждый раз вежливо поправлял: «Нет, это читается как Ойген», цепляясь за своё имя как за то единственное и последнее, что у него осталось. Он не Юджин. Он Ойген! Пускай даже уже и не Мальсибер…

— Вы так сладко спали, — сказала она вдруг, и он увидел, как на её щеках проступил румянец. — Мне стало жалко вас будить.

Наверное, то, о чём он подумал, услышав это и увидев этот румянец, было не слишком-то хорошо. И даже недостойно и некрасиво. И тот, прежний Ойген, что был Мальсибером, никогда бы не то что не сделал ничего подобного — ему попросту не пришло бы это в голову. Но Мур, обитатель трущоб, увидел в это неожданный шанс — и не захотел его терять.

— Вы дали мне выспаться, — тепло улыбнулся он. — И я должен сказать вам спасибо.

— Я закурю? — спросила она, и почти рефлекторно поморщился, не сумев удержаться, но всё же кивнул. Она поколебалась несколько секунд, увидев выражение его лица — и всё же вытащила из кармана синюю сигаретную пачку. Поглядела на неё, вздохнула — и сунула назад. И спросила: — Кофе?

— Спасибо ещё раз, — сказал он.

Когда она отвернулась к холодильнику, Ойген осторожно огляделся. Мебель здесь была вполне приличной, но её было плохо видно из-за разнообразнейших коробок, пакетов и свёртков, занимавших почти каждый дюйм. Может быть, она просто торгует чем-то, скептически подумал он — но, сказать по правде, сам в это не верил. Ему уже доводилось встречать квартиры и дома, от пола до потолка забитые всяким хламом — причём не только маггловские. Знавал он и подобных волшебников… видимо, некоторые люди просто не умеют жить иначе. Возможно, это какой-то душевный или психический изъян… Здесь, по крайней мере, было относительно чисто, хотя и тошнотворно воняло застарелым табаком — что и не удивительно: тут даже нормально проветрить было невозможно.

И, кажется, он сам тоже пропитался этим омерзительным запахом.

Когда на сковороде зашкворчал бекон, Мэри Тайлер достала сигареты и закурила. Ойген, разумеется, ни слова не сказал — поморщился только. Разумеется, он это перетерпит — что он, дряни никакой не нюхал? Да если вспомнить уроки зелий…

Стоп. Школу он вспоминать не будет. И зелья — тем более. В жизни Мура ничего этого не было, а Мальсибера больше нет.

Запах жарящегося бекона и сигаретный дым смешались, потом к ним добавился аромат свежего кофе, и Ойгена слегка замутило: за последние недели он выпил его, кажется, больше, нежели за всю предыдущую жизнь. Мальсибер давно уже не получал от кофе никакого удовольствия: его вкус стойко ассоциировался у него только с недосыпом. Кажется, ещё немного, и он этот напиток возненавидит. Но без него Ойген едва просыпался…

Он сидел и разглядывал пушистый сиреневый халат, какие-то детские тапки в форме, кажется, когтистых лап, и торчащие из них полные, скверной формы лодыжки, продолжающиеся икрами в тёмных волосках — и думал о том, что должен чувствовать к их обладательнице. Жалость? Брезгливость? Может, прежде — да, и у Мальсибера были бы для этого основания. Но что должен чувствовать Мур? Обитатель маленькой социальной квартирки в Хейгейте, которую он делил со своим больным братом — так он всем говорил о Рабастане?

Он не знал. Понятия не имел, что должен был бы сейчас чувствовать — кроме желания глотнуть свежего воздуха… и заснуть. Впрочем, он теперь всегда хотел спать и уже почти привык к этому состоянию.

Мэри Тайлер поставила перед Мальсибером тарелку с яичницей и беконом, и положила на её край пару тостов.

— А вы? — спросил он, сглотнув наполнившую рот слюну: вот сейчас он вспомнил и почувствовал, до чего голоден. Он ведь ел в последний раз вчера днём — сэндвич с пюре из консервированной фасоли и сыром, что взял из дома.

— Мне на работу к двенадцати, — сказала она и махнула рукой. — Я потом… вы ешьте, — она огляделась, посмотрела на заваленные свёртками и коробками табуреты и прислонилась спиной к кухонному столу.

А потом вытащила пачку сигарет и снова закурила.

Так вот почему она не ест с ним: ей просто сесть некуда, понял он. Нечасто сюда гости захаживают — что не удивительно.

Не желая её смущать, он улыбнулся — но, наверное, что-то было в этой улыбке такое, что заставило хозяйку дома смутиться и торопливо затушить сигарету. И даже извиниться:

— Простите. А вы не курите, да?

— Не курю, — сказал он, берясь за нож и вилку.

Они замолчали. Он ел, а она смотрела на него и, он видел это боковым зрением, нервно теребила кончик пояса халата. И хотя он теперь и не мог ощущать её чувства, он, пожалуй, понимал, что с нею происходит. Некрасивая, небогатая, одинокая — и страдающая от этого одиночества до такой степени, что оставила его в своей прихожей спать. А теперь вот кормит… Он примерно представлял, что она сейчас видит: пусть худого и бедно одетого, но красивого пока ещё мужчину, не отмеченного печатью дурных пристрастий к алкоголю или чему похуже. Наверное, он и вправду должен был бы ощущать к ней презрение или жалость — но он не чувствовал. Ничего.

Разве что спать ему хотелось почему-то едва ли не сильней, чем вечером, и в целом он ощущал себя усталым и разбитым. Может быть, потому что спал этой ночью то сидя, то на полу…

— Тяжёлая у вас работа, — сказала, наконец, она. — Ведь вы без машины?

— Без, — согласился он, ловя её взгляд и глядя в светлые, водянистые, слегка покрасневшие глаза. — Но это работа. Я привык.

— Ну да, — сказала она. — Работа — это важно… с ней сейчас непросто.

— Ничего, — он улыбнулся. — Она есть, и это главное. А вы кем работаете?

— Я в интернет-кафе, — она достала очередную сигарету. — Ну, знаете, логин, пароль… и всё это за чашкой чая с сэндвичем, — она улыбнулась.

— Вот как? — спросил он, даже перестав жевать. — Какая у вас интересная работа.

— Интересная, — не стала она спорить. — Вы в таких местах бываете?

— Бываю, — кивнул он, улыбаясь весело и совсем чуть-чуть игриво. — А вы позволили бы навестить вас там? Сегодня вечером?

— Заходите, — согласилась она. — У нас славно… если станете бывать, я вам скидку сделаю, — её улыбка стала шире.

— Скидка — это аргумент, — Мальсибер рассмеялся, вроде бы шутя — хотя вот именно сейчас он был абсолютно искренен. — Я с радостью приду. Скажите только адрес.

— Тут недалеко, — она, кажется, обрадовалась, и ему стало неловко. Совсем чуть-чуть. Это «рядом» его не слишком-то обрадовало: значит, если всё получится, ему в будущем придётся делать крюк. Но если скидка будет того стоить… С другой стороны, можно ведь договориться, чтобы последние адреса заказов располагались здесь — район был популярен, сюда много ездили. С третьей, сейчас для интернета у него вообще оставалось только воскресенье… большую часть которого он просто спал. Но, может быть, теперь, после визита к врачу, станет полегче… — Я вам дам нашу визитку, — сказала она и, зачем-то затушив докуренную едва до половины сигарету, вышла с кухни.

Пока её не было, Мальсибер доел свою яичницу, допил кофе, встал и, следуя выработавшейся до автоматизма привычке, отнёс посуду в раковину, включил воду и вымыл тарелку, чашку и приборы. Он отлично выучил, что, если этого не сделать сразу, вечером захочется добавить грязные тарелки к этой, обещая себе помыть всё с утра, утром времени, конечно же, не будет… а потом посуда кончится. А ещё ведь тараканы, которые немедленно сбегутся на объедки. Вывести их так и не получилось, и теперь посуду и еду Ойген хранил в холодильнике, куда они добраться, вроде, не могли.

Здесь их, правда, не было — как, впрочем, и объедков. Только бесконечные пакеты и коробки — они лежали даже на плите, оставив свободными только две конфорки из четырёх. Может, эта Мэри в самом деле прежде чем-то торговала? Потом разорилась — и теперь товар лежит здесь мёртвым грузом?

— Вот, пожал… ой, — ахнула она, увидев стоящего возле раковины Ойгена с мокрыми руками. — Что вы… ну зачем?

— Привычка, — он слегка смутился, совершенно искренне. Как глупо вышло. — Извините.

— Да нет, я не против, — ответила она с иронией, и Ойген ощутил острую досаду из-за невозможности почувствовать — потому что анализ того, что он видел, ничего ему не говорил. Он, конечно, понял, что она иронизирует и, в целом, кажется, не слишком удивилась, но ведь что-то же она почувствовала?

— Простите, что позволил себе вольность, — сказал он наконец. В конце концов, он мог понять хозяйку, которой не понравилось, что кто-то похозяйничал на её кухне. — Я в самом деле машинально. Привык: поел — помой. Простите.

— Вы один живёте? — спросила она.

— С братом, — пояснил Мальсибер. — Но он болен, и я о нём забочусь. Поэтому привык, — он улыбнулся немного виновато.

— Понимаю, — она кивнула и протянула ему карточку. — Вот, держите. Это через две улицы отсюда.

— Спасибо, — он сунул карточку во внутренний карман. — Но я поторопился насчёт завтра: я смогу только в воскресенье. Это будет ваша смена?

— Да, — ответила она, чуть-чуть подумав — очевидно, график у неё был не слишком-то простой, а ему просто повезло.

— Тогда до воскресенья. Я днём приду, после обеда, — он улыбнулся, вытер, наконец, руки висящим на ручке духовки полотенцем, и напомнил: — И вам надо всё же расплатиться за посылку.

— Ох. Конечно! — она слегка покраснела и завозилась по карманам — и, конечно, не найдя там ничего, попросила подождать и вновь ушла — а Ойген, выбравшись из кухни в коридор, остановился у двери, возле которой стояла принесённая им коробка.

— Вот, — запыхавшаяся Мэри, наконец, вернулась, и протянула ему три десятки. Пока она расписывалась, он полез было в кошелёк за сдачей, но она, зардевшись, замахала на него рукой: — Нет-нет-нет, не надо! Это вам, — она кивнула, словно предлагала ему не смущаться.

— Спасибо, — он широко ей улыбнулся. Больше трёх с половиной фунтов — это, между прочим, целый ужин. Без мяса, правда, зато на двоих. Если знать, что покупать и где, конечно.

Он знал.

Они попрощались, и он вышел, наконец, и с наслаждением втянул в себя холодный, сырой и свежий воздух. Почему магглы практически не курят трубки? С нормальным табаком? А не с той дрянью, которой набивали сигареты, и она, сгорая, так омерзительно воняет? И ведь магглам нравится!

Зачем и для чего вообще курить, он знал — когда-то он задал этот вопрос Трэверсу, и неожиданно получил вполне внятный ответ. Он пробовал и сам — и, пожалуй, ощутил и оценил то, что Руквуд бы назвал «терапевтическим эффектом». Но решил, что тот не стоит омерзительного ощущения во рту и того, что после этого одежда, волосы и даже руки пахнут дымом. А главное — он не желал к такому привыкать. Хватит с него Лорда, чтобы ещё привязывать себя к сушёным листьям.

Ойген шёл по улице и впервые за последние несколько месяцев с настоящим наслаждением дышал. Воздух был наполнен запахами влажной земли, прелых листьев, мокрого асфальта и камней. Ещё откуда-то тянуло ароматом свежей выпечки — тут, видно, где-то была булочная — и Мальсиберу остро захотелось хлеба. Просто свежего и настоящего, с плотным мякишем и хрустящей корочкой, такой, о которую можно даже и порезаться. А не тот безвкусный мякиш, что Мальсибер покупал обычно в магазине. У него и деньги были — он же получил на чай.

На чай, Мордред! Ему дают на чай. Когда это случилось в первый раз, ему захотелось бросить эти деньги подателю в лицо. Теперь он научился улыбаться этому, благодарить — и даже искренне. Потому что это были деньги — и они были нужны им с Рабастаном. И какая разница, как получать их? Главное, чтобы это было законно — потому что как бы ни было паршиво ему здесь, возвращаться в Азкабан он не хотел. Хотя, возможно, даже и не в Азкабан — у магглов тоже тюрьмы есть. Конечно, там не так ужасно, просто потому что они вряд ли бы могли придумать что-то хуже Азкабана. Но проверять он не желал.

А значит, оставалось чтить закон.

Но даже не это было главным. Мальсибер точно не хотел больше убивать — а становиться вором ему было просто унизительно. Воровать у магглов? Пусть даже сам он тоже теперь маггл. А что дальше? Торговать собой? А что, подумал он вдруг с иронией. Похоже, это бы сработало.

Он тихо рассмеялся и, подойдя к дереву, провёл ладонью по его сырой коре. Ну вот — стоило подумать, как всё встало на свои места. Да, определённо, так он и поступит. Ну а что? Ему нужны деньги. Им нужны. Они должны выбраться из той квартиры, дома и района — потому что, если они проживут там ещё полгода, Ойген двинется умом от этих тараканов, роз на стенах и общего уныния, что действовало даже на него в том бесчувственном состоянии, в котором он пребывал с того момента, как стал Муром.

В воскресенье Ойген появился в том интернет-кафе, где работала Мэри Тайлер, ближе к четырём — потому что после завтрака упал спать снова, и проснулся только в два. Он бы и опять заснул, но потратить так бездарно целый день было слишком большой роскошью. Когда-нибудь он это непременно сделает — потом. Когда ему не нужно будет считать каждый фунт, когда у Рабастана будет врач, когда лечение подействует, когда они с ним, наконец, куда-то переедут — и это место будет лучше, а не хуже! Тогда он ляжет вечером — и будет спать всю ночь, и день, и следующую ночь. И выспится.

Но позже.

— Я ненадолго, — сказал он Рабастану, привычно тронув его за плечо и не менее привычно не получив никакой реакции в ответ. — Часа на три-четыре. Я не поехал бы, но надо… я покажу тебе потом, — пообещал он. — Мне кажется, что интернет тебе понравится. Я не могу отделаться от ощущения, что это тоже магия. Там… другой мир. Такой же — но другой. Без тел и их беспомощности. И там не важно, кто ты, — он присел на самый край кровати и вновь погладил Рабастана по плечу. — Там даже имени никто не спрашивает. Там свободно, Асти. Там по-настоящему свободно. И там хорошо. И хотя мне невозможно лень, я сейчас туда поеду. Тем более что, — он вздохнул и улыбнулся, — сегодня у меня есть ещё одно дело. Не слишком благородное, но… но какое тут уж благородство, да? — спросил он, обведя взглядом комнату. — Я не помню, кто сказал, но он был прав, похоже: благородство — для богатых. А нам нужно выжить, ну и как-то вылечить тебя. Тут все средства хороши. Почти, — он снова улыбнулся и провёл ладонью по волосам Рабастана. — Пойду. Я вечером вернусь.

Он встал и долго одевался, придирчиво выбирая себе свитер и рубашку. Одежды у них, благодаря армии спасения, было довольно много, и там даже попадалось кое-что приличное. Рубашку он, в конце концов, взял белую, и подобрал к ней тёмно-зелёный джемпер с треугольным вырезом. Галстука приличного вот не было — то, что им отдали, Ойген не надел бы никогда и ни за что — ну да и так сойдёт.

И джинсы, разумеется. Универсальная одежда.

Ему не просто не нравилось то, что он, бреясь, видел в зеркале — он попросту не узнавал себя. Осунувшееся бледное лицо, коричневые тени вокруг красных от вечного недосыпа глаз… Ну хоть отросшие волосы лежали хорошо, хотя и они теперь выглядели тусклыми и словно припыленными, и в них уже виднелась седина. А ведь ему едва за сорок… но магглы живут мало, и это уже половина жизни. Не четверть, как была бы у волшебника, а вся половина. Впрочем, может быть, это и хорошо: жить так ещё сотню лет он был, пожалуй, не готов.

Стоп. Он не так подходит к делу. Не важно, что он видит в зеркале — важно, что увидит эта Мэри. У неё совсем другая точка отсчёта — ей не с чем сравнивать. Так что же она увидит? Выглядящего моложе своих лет мужчину лет примерно… нет, он этого не знает: Ойген так пока что и не научился определять возраст у магглов. Был бы у него ещё парфюм приличный… но куда там. Впрочем, судя по запахам в квартире, к ароматам эта Мэри не слишком требовательна. Что ж… как есть.

…Интернет-кафе оказалось вполне стандартным: столики с компьютерами, вход по времени — всё как везде. Зато он получил, во-первых, скидку — вполовину! — а во-вторых, бесплатный чай и сэндвич с ветчиной и сыром.

— Давайте, я вас просто угощу? — спросила Мэри — и он согласился, улыбаясь. И поблагодарил. И этот чай даже оказался не самым ужасным из возможных и пах почти нормально. А главное — он был горячим и был чаем, а не кофе.

Три часа пролетели как один — и когда на часах было уже семь, Ойген решил остаться ещё на один. Да, пожалуй, он уйдёт отсюда в восемь, ближе к девяти он будет дома, и ляжет в пол одиннадцатого. А может, даже в десять, если поторопится: в конце концов, ему-то ужинать уже не надо.

Ему было хорошо в сети. Его здесь знали — немногие, конечно, но на некоторых форумах он был весьма популярен. Его слушали — и он сам слушал тоже, и постепенно, кажется, у него начинал складываться некий ещё смутный план. Да, пожалуй, из этого могло что-то получиться… но тогда ему придётся разобраться с тем, как это делают. Его убеждали, что HTML — это совсем несложно, и он, кажется, готов был… ну, хотя бы попытаться. Времени бы ещё на это! Хоть немного. Хоть по часу в день!

Врач. Он понимал, что возлагает на грядущий вторник слишком много надежд, и твердил себе, что вполне мог ошибиться, и тот тоже не поможет. Или же потребуются и другие встречи — и где ему брать каждую неделю столько денег?

— Мне пора, — сказал он, подходя к стойке, за которой сидела Мэри, когда отведённое самому себе же время кончилось. — Спасибо вам. Вы не представляете, как вы меня выручили.

— Уже уходите? — спросила она, и ему показалось, что это прозвучало несколько расстроенно.

— Я живу с братом, — он, конечно, помнил, что уже говорил об этом. Но напомнить лишний раз не помешает: она вовсе не обязана запоминать обстоятельства его жизни. — Он болен, и не могу надолго оставлять его. Тогда… той ночью, — он слегка понизил голос, — вышло скверно.

— Я понимаю, — проговорила она сочувственно и спросила: — Вам у нас понравилось?

— У вас уютно, — сказал он. — И интернет хороший. Скажите, а вы в следующее воскресенье здесь, или мне случайно повезло?

— В следующее здесь, — ответила она, — а потом два пропущу. У меня график два дня через два. Удобно.

— К сожалению, пока что я свободен лишь по воскресеньям, — сказал он слегка расстроенно и улыбнулся: — Но график я запомню.

— Заходите, — она улыбнулась тоже.

…Следующий день Ойген провёл почти в полубреду — он не мог думать ни о чём, кроме завтрашнего визита к врачу. Куда они ещё должны добраться. То, что придётся брать такси, Ойген понимал, и деньги у него на это были — но он всё равно ужасно нервничал. Вдруг Рабастан откажется? Да, в последние недели он был пугающе покорен — но что делать, если он упрётся? Ойген попросту боялся об этом думать. Если так случится, он ведь ничего не сможет сделать — ну не драться же ему с Рабастаном.

Той ночью он почти не спал — лежал в постели и то глядел в тёмный квадрат окна, то на Рабастана, гадая, спит ли тот. И что вообще с ним происходит. Он раз десять, или даже больше рассказал ему тем вечером, куда они завтра поедут — но Рабастан никак не среагировал. И когда, наконец-то, наступило утро, и нужно было завтракать, и собираться, Ойген не сумел впихнуть в себя ни крошки — только чая выпил, потому что от кофе его уже мутило. Да и встали они не так рано, как обычно…

К его облегчению, Рабастан не стал сопротивляться — вот только тащить его до лифта и оттуда до такси Ойгену пришлось буквально на себе. Но пусть это будет их единственной проблемой, твердил про себя Мальсибер, поднимаясь с Рабастаном к доктору и стараясь не думать о том, до чего же его друг похож сейчас на поцелованного дементором.

Они приехали намного раньше — на целых полчаса: Ойген считал, что лучше подождать, чем опоздать. Здесь, в приёмной, стояли кресла и диван, и на стенах висели жизнерадостные пейзажи, оба солнечные и спокойные: на одном был лес и луг с цветами, на другом — песчаный пляж и море… как же он соскучился по ним! Когда-нибудь они туда поедут. Когда-нибудь…

Покуда они просто ждали, Рабастан сидел в кресле с привычно безучастным видом, просто глядя прямо перед собой, и в кабинет позволил себя завести безропотно. Но едва Мальсибер, уложив его на диван, на который ему любезно указал целитель… врач, хотел было сесть рядом в кресло, Рабастан вдруг намертво вцепился в его руку — и это, кажется, было первое его движение за последние пару месяцев.

Ойген даже дёрнулся от неожиданности и, конечно, тут же сел с ним рядом, на краю дивана — всё равно с врачом придётся говорить ему.

Этот человек вживую производил даже более приятное впечатление, нежели на фото — но Мальсибер помнил очень хорошо, что лишился своей интуиции, и теперь не должен доверять чему-то, кроме тщательнейшего анализа. Мало ли, кто как выглядит — он сам, к примеру, в это воскресенье казался той женщине совсем не тем, что был внутри. Но отзывы и всякие истории, что Ойген прочёл на форумах, и переписка с восемью клиентами свидетельствовали, вроде, в пользу врача.

Он выглядел вполне располагающе, этот Джон Купер: неброско, но хорошо одетый, невысокий мужчина примерно их возраста, худощавый, идеально выбритый, в прямоугольных очках в тонкой золотой оправе… У него была хорошая, кажущаяся вполне искренней улыбка, и приятный баритон. И слушал он внимательно, понимающе и сочувственно кивая в нужных местах — и после того, как Ойген свой рассказ закончил (они братья. Сводные. Да, были осуждены. ИРА, убийства… да, вступали, вроде бы, идейно, но осознали. И раскаялись. Но там, в тюрьме, наверное, с его братом случилось что-то — он был таким талантливым и так прекрасно рисовал! А вот теперь не может. Он так мечтал, что выйдет — и… а когда понял, что никак, он… вот. Да, мы были у государственного врача, и он выписал вот это, а потом ещё вот это… Но…), внимательнейше прочитал бумаги, а потом долго и с приятной деликатностью осматривал уже самого «мистера Лестера».

— Я полностью согласен со своим коллегой, — вынес он вердикт, в конце концов. — Клиническая депрессия имеет разные стадии — и в данном случае я настоятельно бы рекомендовал стационар.

— Нет, — отрезал Ойген.

— Вы напрасно опасаетесь, — мягко возразил доктор Купер. — У нас есть очень хорошие государственные клиники, куда вашего брата без проблем возьмут по…

— Нет, — повторил Мальсибер. — Если бы этот вариант нам подходил, мы бы не пришли к вам. Не в клинике. Я читал, что вы ведёте таких сложных пациентов дома. Поэтому мы здесь, — он был почти в отчаянии. Он не мог отправить Рабастана в клинику! Потому что правду тот ведь всё равно не скажет, а без этого, насколько Ойген понимал, полноценное лечение невозможно всё равно. Да и оставлять его там одного? И кто знает, как на них работают маггловские лекарства? Они с Рабастаном уже видели эффект — а ведь врачи могут и упорствовать, и… и кто знает, чем это закончится.

— Ну что ж, — неожиданно легко согласился доктор. — Давайте попробуем. Но вам придётся поработать, — сказал он серьёзно. — Вы готовы?

— Я готов, — кивнул Мальсибер.

— Тогда начнём вот с этого, — доктор взял листок рецепта и начал его заполнять. — Я дам вам свой личный номер — звоните мне в любое время, если увидите побочные эффекты. И не нервничайте — препаратов много, — подбодрил его он. — Если и не с первого раза, но что-то подойдёт. Я напишу вам схему, — он закончил заполнять рецепты и придвинул к себе чистый. — Здесь важно принимать лекарства вовремя. Уколы делать вы умеете?

— Нет, — о, он видел в интернете, как это делается. Но пока не пробовал.

— Это не так сложно, — успокоил было его доктор, но всё тут же всё испортил, добавив: — Но я бы посоветовал вам отыскать приходящую сестру. Это недорого, — заметил он как бы между прочим, и Ойгену осталось лишь кивнуть.

Недорого. Мальсибер знал расценки — и знал свои возможности. Но ведь можно обратиться в государственную клинику — или они этого не делают? Он не сможет привозить туда Рабастана каждый день, да ещё и по два раза, он просто разорится на такси. Нет, придётся научиться самому… в конце концов, он видел это столько раз! Если бы ему хоть кто-то показал…

Домой Мальсибер с Рабастаном вернулись рано — ещё не было полудня. Ойген хотел было сразу пойти за лекарствами, но тот вдруг снова стиснул его руку — и он, конечно же, остался. И просидел с ним рядом почти час — покуда не пришла пора ехать на работу.

— Я вечером вернусь, — пообещал он, гладя пусть и слабо, но всё же сжимавшие его ладонь руки Рабастана. — Я не уходил бы, но, если я останусь, меня выгонят, и у нас вообще не будет денег. Я вернусь.

Он, разумеется, ушёл — но на душе у него было так тяжело и муторно, как будто его мучило какое-то предчувствие. Хотя тут и предчувствия не нужно было — достаточно было лишь вспомнить назначения.

Три раза в день. Как, ради Мерлина, он это обеспечит? Трижды в день, одна таблетка каждые восемь часов. Ну хорошо, пусть в семь и девять. Но так всё равно не получалось! А ведь ещё уколы. Он, разумеется, попробует — там, вроде, ничего особо сложного. Он должен — значит, он сумеет. Ну делают же это! Что там сложного: шприц, твёрдая рука и верный угол. Он сумеет.

Но как быть с этими тремя приёмами лекарств?

Впрочем, выход был, и Ойген его видел — даже два. Во-первых, он мог оставить себе только обычные дневные смены — и тогда бы успевал вернуться чуть больше, чем за девять часов. А во-вторых, он мог приноровиться заезжать домой посреди работы — но тогда придётся сдвинуть два других приёма, но зато они в деньгах не потеряют. Да, определённо, так будет разумнее.

Тем вечером, вернувшись домой с приобретёнными лекарствами и закончив ставшие уже почти рутиной дела, Ойген долго стоял у окна и смотрел в тёмное, затянутое тучами небо, на которых отражался свет города. И вспоминал — своё детство, школу… друзей… их всех — тех, кто тоже, как и они, выброшен в этот чуждый и чужой мир. И гадал, что забрали, например, у Руди? Кроме брата? А у Руквуда? У Роули? У… Эйва?

И кого объединили с кем? Всем ли повезло так, как ему? Хотя нет, всем и не могло: ведь кто-то оказался с тем же Руквудом. Или с Кэрроу, к примеру… если он вошёл в программу. Или же она. И что же с Беллой?

Какие они были, всё-таки, глупцы! Зачем, зачем? Нет, он, конечно, помнил, он прекрасно помнил, почему пошёл туда, и принял метку, он вовсе не оправдывал себя — но Мерлин, как же это было больно! Сейчас, вот в этот самый миг он думал, что лучше бы ему остаться в Азкабане. Возможно, он бы уже умер там, или сошёл с ума, но он не мучился бы каждую секунду от того, что потерянный им… ими всеми мир так рядом! Буквально руку протяни… или дойди до всем известного переулка — и…

Вот только им туда больше никогда не войти.

Заснул он поздно и спал плохо, и проснулся вымотанным и не выспавшимся. Полежал немного с закрытыми глазами, ловя себя на том, что понимает Рабастана. И что ему тоже хочется просто никогда не открывать глаза и лежать, натянув на голову одеяло. И не таскаться в холод, дождь и снег по городу. Но если он так сделает, они умрут. Вдвоём. От голода. Ну, или ещё хуже: их найдут и запрут в клинике. Как сумасшедших. Нет, нужно подниматься…

Потянулись дни один серей другого: проснуться, сделать укол… это оказалось как-то очень просто, он даже сам не ожидал — действительно, шприц, дезинфекция, правильный угол… и не торопиться. И, может быть, и хорошо, что Ойген не в состоянии был больше понимать, не делает ли больно — а сам Рабастан никак на его действия не реагировал. Потом поднять его — и в туалет… потом умыть, и завтрак, и таблетки… и как страшно уходить, не зная, что здесь будет! Что, если Рабастану станет плохо? Что, если он… Конечно, Ойген запирал окно и дверь, и снимал ручки с рам. И вентиль с газовой трубы снимал. Но ведь при желании…

Но, к счастью, то ли судьба всё же решила смилостивиться над ними, то ли этот Купер был действительно профессионалом, но хуже Рабастану не было — как, впрочем, кажется, и лучше. Хотя… Может быть, так только казалось, но теперь он крепче и спокойней спал — а в субботу, когда Мальсибер забежал в обед домой, он обнаружил в ванной валяющееся на полу полотенце. И замер, пытаясь справиться с дыханием и бешено заколотившимся сердцем. Он точно знал, что оставлял его на сушителе — и даже если бы оно с него упало, оно лежало бы не рядом с раковиной. Точно нет.

— Асти, — отдышавшись кое-как, позвал он, входя в комнату — и зажал себе рукою рот, увидев, что тот спит. Не просто лежит без движения с закрытыми глазами, а именно что спит, спокойно и расслабленно.

И что стакан с водой, оставленный Ойгеном с утра на тумбочке возле его кровати, пуст.

Глупо улыбаясь, Ойген тихо подошёл к своей кровати, продолжая смотреть на Рабастана, и сел — почему-то на пол. И заплакал — сперва тихо, а потом и разрыдался, зажимая рот руками, чтобы не разбудить случайно Рабастана. Он и сам не знал, почему плачет, но даже не пытался сдерживаться, выплёскивая с этими слезами всё, что копилось в нём последние недели, а может быть, и месяцы.

Впрочем, Рабастана всё равно пришлось будить, и, хотя в его глазах была по-прежнему тоска, настроение Мальсиберу это испортить не могло. Да его, пожалуй, сейчас вовсе ничего бы не могло испортить — и вторую смену он отработал на одном дыхании, а в воскресенье вдруг проснулся сам, без всякого будильника. Было около полудня: утром он вставал, конечно, к Рабастану, но потом опять лёг спать, а проснулся… выспавшимся. И даже не сразу понял, почему так странно себя чувствует и что с ним не так… или, вернее, так. Ему хотелось… жить, да, просто жить, и есть хотелось, и не как обычно, когда у него в какой-то момент просто начинало ныть внутри, а по-настоящему. Хотелось чая и яичницы с беконом, а ещё сконов — он вообще не помнил, когда ел их в последний раз! Надо будет их купить — а лучше отыскать рецепт и сделать. Говорят, что это не так сложно…

Ему нравилось готовить: то, как из простых продуктов получалось что-то новое, совсем самостоятельное и отдельное, было увлекательно и почему-то успокаивало. Ещё бы тех продуктов было больше — но, с другой стороны, как раз их ограниченный набор его подталкивал к тому, чтобы что-нибудь изобретать, пусть даже не всегда удачное. Зато он выяснил, что из размятой в пюре фасоли получаются отличные паштеты — порой настолько разные, что даже и не скажешь, что у них одна основа. И что пюре картофельное можно жарить, и можно сделать из него нечто вроде котлеты и сунуть внутрь что-то… сыр, к примеру, если он, конечно, есть, и выйдет вкусно и не так уныло, как обычная картошка. Но как же он скучал по мясу! По хорошей сочной отбивной, по ростбифу, по стейку, по жареному, наконец, цыплёнку… но пока что они не могли себе подобного позволить.

Да, пока.

И сейчас, сегодня он сделает шаг в сторону того, чтобы это изменить.

В этот раз в интернет-кафе Мальсибер пришёл в три пополудни — потому что лекарства есть лекарства, и они привязывали его к дому — но зато уйти сегодня он мог в девять. Шесть часов — довольно, чтобы успеть всё. Хотя, конечно, он бы предпочёл прийти домой пораньше — но сегодня Ойген планировал побольше пообщаться с мисс Тайлер… или, кстати, миссис? Он был вполне уверен в том, что сейчас в том доме она жила одна, но вот была ли она миссис или мисс, не помнил. Впрочем, это можно и спросить…

Кажется, она ему обрадовалась, и они немного поболтали, прежде чем он сел к компьютеру. Ни о чём и обо всём: погода, пробки… о, о пробках Ойген знал, наверно, всё: хоть он и ездил на подземке, но разговоры слушал, и потом, ему нередко приходилось пересаживаться на автобусы. Да, о пробках можно было говорить почти так же долго, как и о погоде.

— Вам бы скутер, — сказала она вдруг. — И никакие пробки не страшны!

— Для этого нужны права, — возразил он с шутливым вздохом. — Я сейчас учусь — но пока нет ни времени, ни денег.

— У вас нет прав? — она округлила свои блёклые глаза. — Но как же?

— Я был очень молод, когда сел в тюрьму, — абсолютно честно сказал он. — Вот и не успел.

— В тюрьму? — она даже побледнела. — Вы… но…

— О, — он горько скривил рот. — Это… глупая и грустная история. Мне было восемнадцать и… ИРА, — сказал он осторожно. — Я был такой дурак… мы оба.

Он был, опять же, честен — и это, видимо, сработало: в отличие от него, она, похоже, не была лишена обычной человеческой эмпатии. Да и потом, цинично думал он, женщины её лет и внешности нередко любят кающихся грешников. Тем более, внешне привлекательных.

— И вы… вы… с братом, да? — спросила она после длинной паузы.

— Да, с ним, — кивнул Ойген. — И вот мы вышли — и пытаемся жить заново. Честно. Это, — он взъерошил себе волосы, — сложно. Не то чтобы мне, например, хотелось воровать, но, — он мотнул головой, — иногда соблазн так велик. Но я не думаю, что у нас будет третий шанс. Я даже школу толком не закончил, — признался он. — Только среднюю ступень. Сейчас жалею, но… — он покачал головой.

— Но вы же ещё молоды, — с нажимом проговорила Мэри. — Сколько вам лет?

— Сорок, — отозвался он. — Половина жизни. И я пропустил всё, — он обвёл рукою зал. Чтобы не мешать, они отошли от стойки в самый угол, к двери, что вела куда-то вглубь и на которой висела табличка «Для персонала». — И пытаюсь вот нагнать… но времени свободного пока так мало. Да и денег.

— А как ваш брат? — она смутилась почему-то — он увидел это, но даже и предположить не мог причину.

— О, это лучшее, наверное, на сегодня, — ответил он — и честно рассказал ей всё. И про визит к доктору Куперу, и про первый результат, и про лекарства и уколы… — Пожалуй, это то, чем я действительно горжусь, — закончил он с улыбкой.

— Вы такой молодец! — сказала она, и он с некоторым усилием удержал лицо. Да кто она такая, чтобы раздавать ему подобные характеристики?! «Молодец»! — У вас теперь совсем не будет времени, — она вздохнула.

— Да, кажется, не будет, — он кивнул. — Но я надеюсь выбираться к вам на пару-тройку часов в воскресенье. Иногда хотя бы.

— Далеко вам ехать? — спросила Мэри. — Где вы живёте?

— Мне стыдно говорить, — ответил он, чуть дёрнув углом рта. — В самом отвратительном месте Уолворта, там ещё такой уродливый слон. Я очень хочу однажды выбраться оттуда — по-моему, нет места на земле паршивей, тем более, для человека в тяжёлой депрессии.

Она сочувственно покачала головой и прикрыла рот рукой, и он заметил, что ярко-розовый лак на её ногтях уже немного облупился. И что сами ногти у неё маленькие, некрасивой полукруглой формы.

— Хейгейт Эстейт? — спросила она сочувственно. — Вам точно нужно переехать.

— Нужно, — согласился он. — Но другое социальное жильё нам не дадут — да я и не уверен, что там будет лучше. А снимать что-то самостоятельно пока что мы не можем.

— Можно комнату, — предложила она.

— Да, можно, — на всякий случай согласился он. — Но за те деньги, что мы платим сейчас, мы вряд ли найдём что-нибудь действительно приличное. И потом, ведь нужно место с понимающим хозяином — не думаю, что что-то подобное просто отыскать, тем более, за эти деньги.

К стойке подошли двое подростков, и Мэри отправилась работать, а Мальсибер глянул на часы и, обнаружив, что потратил уже полчаса, сказал, когда подростки отошли:

— Я совсем вас заболтал. Пойду я поработаю.

— Конечно, — она выдала ему логин с паролем. И спросила: — Вы надолго?

— Свободен я до вечера, но денег у меня на час, — ответил он, чуть улыбнувшись.

— Это ничего, — ответила она и тоже улыбнулась. — Работайте, сколько вам нужно… я сделаю вам скидку. Как обещала, — она выдала ему пароль с логином, а потом вдруг предложила: — Не хотите пообедать у меня? Я до восьми сегодня, и у меня палтус и картофель с белым соусом.

— Вы меня приглашаете? — он улыбнулся солнечно, тепло и чуточку смущённо.

— Почему бы нет? — ответила она вопросом. — Палтус большой. И здесь недалеко.

— Я даже не помню, когда ел его в последний раз, — признался он. — И я не устою и принимаю приглашение. Мне, к сожалению, нужно будет уйти в девять — лекарства нужно принимать по графику, — предупредил он, чувствуя себя слегка неловко. Так всё-таки не делается.

Но её это, похоже, не смутило:

— Если вы будете есть быстро, вы успеете, — пошутила она.

— Я буду рад, — сказал он — и пошёл к компьютеру, давя в себе недовольство собственными действиями. Они должны выбраться — и это их билет, твердил себе он. И он ни к чему её не принуждает — он даже, в некотором роде, попросту идёт за ней. На поводу.

Обед вышел почти непринуждённым и весёлым, и Мэри старалась не курить, а Ойген — привыкнуть к запаху. Верней, не обращать внимания на оный — в конце концов, полмира так живёт и вовсе не страдает. Обоим это удавалось плохо: и она то и дело тушила едва начатые сигареты, а он время от времени выходил в ванную умыться. Впрочем, в остальном обед почти удался, и Мальсибер обратил внимание на то, что вещей на кухне стало меньше, и стол теперь был почти от них свободен, так же, как и второй табурет. И полотенце в ванной было чистым, и вообще… пожалуй, он бы мог тут жить. И Рабастан бы смог — особенно если как-нибудь договориться с Мэри о том, чтобы она не заходила в их комнату… ну и разобрать здесь всё.

Впрочем, в этот вечер ни о чём подобном он не говорил, конечно — они просто поужинали, а потом Ойген ушёл, на прощанье позволив себе лишь поцеловать Мэри руку. А потом глубоко и с удовольствием дышал, идя по улице к станции Уэст-Хэм, и вновь колебался. Привыкнут ли они? И насколько сильным будет запах у них в комнате, если они всё же переедут?

В следующие воскресенье он приехал позже, но зато привёз с собой собственноручно выпеченные сконы: сделать их и вправду оказалось не так сложно. Правда, он бы не сказал, что вполне удовлетворён результатом: они вышли несколько плотней и суше, чем ему хотелось, но, в целом, были неплохи — уж точно не хуже того магазинного печенья, которым Мэри угощала его в прошлый раз. Рабастан их есть, конечно же, не стал — но он вообще так и не проявлял к еде никакого интереса, и Ойгену по-прежнему приходилось кормить его с ложки. Хорошо хоть, что тот никак не сопротивлялся и послушно всё глотал…

Сконы Ойген, за неимением нарядной упаковочной бумаги — да, её, конечно, можно было бы купить, но у него рука не поднялась выбрасывать так деньги — завернул сперва в фольгу, а затем в обычную коричневую бумагу, которой у них на складе было полно. И просто ручкой расписал её буквами «М», изобразив её самыми разными шрифтами. Вышло… ну, во всяком случае, оригинально. Лучшего придумать он всё равно не мог.

— Вы что, сами? — Мэри даже не поверила, когда он с шутливым комментарием вручил подарок. На ней сегодня был ярко-малиновый велюровый спортивный костюм на молнии, из-под которого виднелась сиреневая майка, а волосы были собраны в высокий хвост. — Сами испекли?

— И даже написал! — он тихо засмеялся. — Не могу сказать, что вышло идеально, но мне хотелось как-нибудь вас отблагодарить за палтуса. Он был прекрасен.

— Так вы любитель рыбы? — спросила она, разглядывая буквы на обёртке и вздохнула: — А у меня сегодня макароны с сыром.

— Это приглашение? — он снова рассмеялся — и тут же сдал назад, давая ей возможность отказаться: — Я пошутил, конечно. Но вы мне обещали скидку! — он выразительно поглядел на стоящий на её столе компьютер.

— Почему бы нет? — спросила она. — Мне будет скучно есть их в одиночестве, — показала она на сконы. — Поможете?

— Да. С радостью, — заулыбался он.

…Вечером, когда они уже допивали чай, и Ойген считал минуты до того момента, как он выйдет, наконец, на улицу и сможет глотнуть воздуха, а не дыма, Мэри его спросила, пряча волнение:

— Я в следующее воскресенье не работаю, но, может быть, зайдёте пообедать? Раз уж у нас наметилась традиция. Я ещё не обдумывала меню, так что можете высказать какие-нибудь пожелания. Если вы придёте, разумеется.

— Кто бы отказался? — ответил он вопросом на её вопрос. — А пожелания… раз рыба и макароны уже были, может быть, цыплёнок? Или отбивная?

— Может быть, — кивнула Мэри и, встав из-за стола, завозилась с чем-то у плиты. Ойген медленно допивал свой чай, дожидаясь, покуда она обернётся и можно будет вежливо проститься — и не то чтобы и вправду удивился, когда Мэри поставила перед ним пластиковый контейнер с остатками их ужина. Весьма приличными остатками, которых вполне хватит на две порции.

Наверное, это было трогательно, и, возможно, прежде бы он это ощутил — но теперь ему пришлось изображать растроганность. Впрочем, ему это было не слишком сложно: он отлично себя знал, и своим лицом владел прекрасно. А гордость… да какая гордость, к Мордреду? Когда он концы с концами едва сводит и сам не понимает, как умудряется приобретать все нужные лекарства. И не представляет, что будет делать, если к ним что-нибудь добавится. А ведь так и будет…

И о какой гордости тут можно говорить, размышлял он, шагая к подземке с греющим спину через куртку и рюкзак контейнером. Да, в сущности, то, что он собирался сделать, было проституцией — завуалированной и, как говорится, социально приемлемой, но сути дела это не меняло. Многие, конечно, назвали бы это по-другому, но, если он чему и научился, живя в Хейгейте, так это умению называть вещи своими именами. Да, по сути, он готов продать себя — да ещё и уговаривать купить. Потому что по-другому Рабастана он не вытянет — и сам останется торчать там, где находится. Там, где они теперь жили, это было нормой, и он порой думал, что все магглы так живут, но упрямо твердил себе, что Хейгейт — это, по сути, Лютный, и нельзя судить всех магглов по его обитателям.

Но если они стали обитателями Лютного, то могут и использовать их методы. Хотя, по сути, разве выгодные браки, что встречаются совсем не так и редко, так уж отличаются от того, что он намеревался сделать? Ему нужны были те деньги, что они платили за квартиру! И нужна была другая работа. И из этого Хейгейта им нужно было убираться, потому что Ойген был уверен, что сама эта квартира, да и весь дом только ухудшают состояние Рабастана — да что Рабастана! Ойген и сам впадал в уныние, едва заходя в подъезд. Но если он бы потерпел, то Рабастана это в самом буквальном смысле убивало.

Снять бы домик где-нибудь в деревне! Маленький, с красивым видом из окна. Может быть, конечно, Ойген ошибался, но он был уверен, что Рабастану там бы точно стало лучше. Но для этого… для этого ему ещё работать и работать — и осваивать HTML. А на это требуется время — и работа, которое это время предоставит. Что-то он пошёл по кругу…

Он и в самом деле ощущал, что бегает по кругу, который теперь просто несколько расширился и включил в себя воскресные обеды в насквозь прокуренном заставленном коробками доме. Зато Мэри мало того что кормила его раз в неделю, но и давала ему с собой полный контейнер еды, которой ему хватало на два отличных ужина, и в кафе, если он попадал в её смену, брала с него плату всего за один час — сколько бы он ни сидел на самом деле. А на те воскресенья, когда не работала, сделала ему золотую скидочную карточку в двадцать пять процентов — и в такие дни он приходил на обед в семь, и сидел там два часа.

Они разговаривали. Они много разговаривали, и он расспрашивал её об этом мире — а она не удивлялась, зная, что он двадцать лет провёл в тюрьме. О себе он говорил ей неохотно: ему не хотелось врать, а правда… ну какая правда. Впрочем, кое-что он, всё же, рассказал — например, что их родители мертвы, и что на всём свете у них больше никого и нет. Но больше Ойген всё-таки расспрашивал её — сперва о Лондоне, о фильмах и о сериалах, которые она, как оказалось, обожала, и которые он сам теперь включал по вечерам просто чтобы быть в состоянии поддерживать беседу… ну и о работе, разумеется. К личному он подбирался осторожно, иногда касаясь в разговоре мельком то её школьных лет, то ещё чего-нибудь — и выяснил со временем, что в этот дом она переехала после развода. Видимо, развод был неприятным, потому что говорила о своём бывшем супруге Мэри с такой неприязнью и обидой, что Мальсиберу порой казалось, что он ощущает их — хотя, конечно, дело было просто в интонациях и выражении лица. И она клялась, что больше никогда и ни за что не выйдет замуж — мол, с неё довольно.

Это всё, конечно, не так много значило: многие так говорят, да и не собирался он на ней жениться. Но такое её отношение к мужчинам затрудняло дело — а у него кончались деньги, да и силы. Вернее, денег было столько же — а вот лекарства теперь стоили дороже, не говоря уж о визитах к доктору Куперу, без которых обойтись не получалось. Мальсиберу уже и так пришлось признаться, что они несколько стеснены в средствах, и доктор Купер, покивав, пообещал учесть это при назначениях и выбирать не лучшее, а более доступное. Быть может, именно поэтому лечение не то чтобы не действовало — нет, Ойген видел изменения в состоянии Рабастана: тот начал, например, вставать, и теперь, по крайней мере, добирался самостоятельно до ванной. И еду жевать он начал, наконец, хотя по-прежнему никакого интереса к пище и не проявлял. Но, по крайней мере, теперь можно было не переминать всё в пюре — и это очень облегчало жизнь Ойгену.

Но всего этого было так мало! А ещё дешёвые лекарства начинали давать побочные эффекты, а аналоги стоили существенно дороже — и Ойген чувствовал себя буквально загнанным в угол. И всё чаще ловил себя на мысли, почему он так старается? Это может продолжаться месяцами и годами — и всё равно ничем хорошим не закончиться, потому что Рабастану никакой врач не поможет. Он не сможет рисовать! То, что с ним сделали, не шло ни в какое сравнение с тем, что произошло с Мальсибером: да, у него отняли ту часть, которая и делала его собой, но оставшихся кусков хватало для того, чтобы собрать из них нечто вполне жизнеспособное. Но то он — а Рабастан картинами жил. Буквально. Ему не станет хорошо, просто не может стать — просто потому, что он больше никогда не сможет рисовать. Так зачем же Ойген его мучает? Чтоб не оставаться одному? Но ведь это подло. Куда гуманней будет просто отпустить его — и выживать уже самостоятельно.

Ведь так?

Хотел бы он сам, чтобы его так мучили? Он не знал. Хотел бы, вероятно… да что там — да, хотел бы. Но он не Рабастан — кусок, который у него изъяли, был всего лишь его частью. Важной, даже главной, да — но частью. А не самой сутью.

Значит, Рабастана нужно отпустить?

— Прости, — Ойген недавно закончил массаж, потому что невозможно же лежать так… сколько Рабастан уже лежит? Да и врач советовал — пришлось учиться, на массажиста у них денег не было. Конечно, это всё не то, и Ойген это понимал — чему там можно научиться по картинкам и по описаниям. И по воспоминаниям о школьной практике: все квиддичисты были в состоянии помочь товарищу размять затёкшую спину или мышцу сведённую. Да, профессионал бы справился намного лучше — но если его нет, что делать? Только то, что можешь. Даже немного лучше, чем ничего, твердил себе Ойген. И сейчас, закончив очередной «сеанс», просто сидел рядом с Рабастаном, медленно стирая с кожи остатки масла. — Наверно, нужно отпустить тебя. Возможно, ты хотел бы — я не знаю. И мне хочется порой, не буду лгать. Но… это неправильно, — он покачал головой. — С людьми нельзя так. Если бы я знал, чего ты хочешь, я бы сделал. Но… — он снова качнул головой. — Я, наверно, должен бы тебе пообещать, что если ты захочешь… сам, действительно захочешь — я убью тебя. Но я… я не хочу. Не то что не смогу — мы все умеем, да… но я не хочу жить с твоей кровью на руках. Я эгоист, я знаю, — он сжал его плечо. — Но я так не могу и не хочу. Это неправильно, — повторил он и добавил виновато: — Ты прости. Но я… Зачем тогда всё это? — сказал он то, о чём все эти месяцы и думал, и что порой единственное не давало ему сдаться. — Я не позволю нам вернуться туда, откуда мы ушли. Если сдаться — можно было смело оставаться. И точно так же лежать в Азкабане, глядя в стену. Какая разница, на что смотреть так — на сырые камни или на эти пошлые цветы? В тюремной робе. Я не хочу назад, — упрямо сказал он и, взяв светло-зелёную рубашку, усадил его на кровати и отработанными уже до автоматизма движениями принялся надевать её на Рабастана.

В очередное воскресенье Мэри прямо с порога огорошила его предложением:

— Моя сменщица уходит, — сказала она радостно. Сегодня на ней был голубой плюшевый костюм с зелёным топом. — Я поговорила о вас с хозяином, и он готов встретиться с вами в понедельник. В десять. Вы говорили, что завидуете мне и очень бы хотели тоже так работать — у вас будет шанс!

«Зачем?» — хотел было спросить замотанный донельзя Мальсибер, но успел подумать прежде, чем это произнёс. Она предлагала ему место! Работу, на которой вряд ли платят меньше, чем он получал сейчас, зато сидеть здесь, у компьютера и с интернетом, и получать ещё за это деньги — это… это называется «везение». Если, конечно, он понравится работодателю.

— Что вы ему обо мне сказали? — спросил он осторожно, благодарно улыбнувшись ей.

— Всё, — ответила она. — И про тюрьму, конечно. Но он… ирландец, и… — она улыбнулась торжествующе, а вот Ойген похолодел. Но ничего. У него как раз есть несколько часов, чтобы подготовиться. Нет, он знал, конечно, что такое ИРА — но настолько в общем, что, случись это собеседование сейчас, попросту сбежал бы. Но до завтра у него есть время… и надо будет утром позвонить на работу и предупредить, что он опоздает. Девочки в их офисе его жалели — за брата и вообще — и, может быть, они его прикроют. В конце концов, за те семь… нет, уже почти восемь месяцев, что Ойген там работал, это в первый раз. Скажет им, что разболелся…

Восемь месяцев… ещё немного — и будет год с тех пор, как они с Рабастаном оказались здесь. Ну, как немного… это было в мае — на вторую годовщину смерти Лорда и сражения за школу, а сейчас весна едва начиналась. Прежде Ойген очень любил это время, когда ещё холодно и сыро, но воздух уже пахнет по-другому, обещанием, надеждой, предвкушением, и даже мокрый ветер вызывает не желание поглубже замотаться в шарф и капюшон надвинуть на глаза, а улыбаться и вдыхать его всей грудью. Но сейчас он просто мёрз на этом влажном воздухе и ненавидел грязь и лужи, и вечно отсыревшую уже к середине дня одежду, и простуду, что стала его спутницей и от которой нельзя было просто выпить Бодроперцовое. Да и не помогло бы оно ему, наверное: зелья же не действуют на магглов. Вроде бы. От общей разбитости ему ещё сильней хотелось спать, его знобило постоянно, от насморка кожа на крыльях носа воспалилась, огрубела и больно трескалась — так же, как и губы — и болело горло, потому что приходилось дышать ртом. Отлежаться бы — но денег и так не хватало, и он не мог позволить потерять себе пару дневных заработков. Да и воскресенье пропустить он не рискнул: они с Мэри и так виделись только раз в неделю.

— Спасибо, — он достал из кармана квадратик туалетной бумаги, что использовал вместо носовых платков, потому что это было значительно дешевле, чем покупать бумажные, а любая ткань натирала кожу ещё больше. — Я несколько не в форме, но, надеюсь, он меня простит.

— Простит, конечно, — она уверенно кивнула и спросила озабоченно: — Вы простудились?

— Да, — Мальсибер улыбнулся. — Можно у вас чая попросить? Горячего?

— У меня есть Лемсип, — предложила она тут же. — Лимонный. Хотите?

— Хочу! — он оживился. Девочки на складе уже угощали его им, и Ойген, попробовав, был очень удивлён: на вкус тот был куда приятнее того же Бодроперцового, пусть и не настолько эффективным. Может быть, у магглов не работает тот принцип, что справедлив для зелий: чем эффективнее — тем мерзче вкус?

Он хотел было купить это лекарство, но так пока и не решился. Он сам над собой смеялся — мол, вот уж не думал никогда, что станет таким скрягой — но ведь это же простуда. Обычная простуда! Тратить деньги на неё — которых нет — ему казалось глупым. Хотя и очень соблазнительным. К тому же, и в простуде были плюсы: по крайней мере, ему абсолютно не хотелось сейчас есть, и вполне хватало чая и какой-нибудь фасоли к ужину. Из банки.

— Я сделаю сейчас, — сказала она, открыв свою сумку, и добавила с упрёком: — Зачем же вы приехали? Вам отлежаться бы сегодня.

— Хотел увидеть вас, — ответил Ойген честно. — И, видите — был прав, — он улыбнулся. — Если завтра всё получится — я буду очень вам обязан. Бесконечно.

Она зарделась — было видно, что его слова приятны ей — и, кажется, смутилась. Впрочем, вот сейчас ему уж точно было не до её эмоций.

— Может, вам домой поехать? — предложила Мэри. — Я вам дам с собой лекарство… и у меня ещё есть Отривин — там, правда, только полфлакона.

— А это что? — спросил он. Голова болела — несильно, скорее даже она была просто тяжёлой, и, если б сейчас лечь, прошла. Но ему нужно было почитать про ИРА. Ну хоть что-то.

— Капли в нос, — она поставила перед ним маленький белый флакончик с голубой наклейкой. — Берите насовсем.

— Спасибо, — он не стал спрашивать, как им пользоваться. Разберётся.

Мэри скрылась за той самой приватной дверью, и вернулась со стеклянной кружкой с жёлтой жидкостью внутри, от которой шёл горячий пар.

— Правда, ехали бы вы домой, — сочувственно сказала Мэри, ставя кружку перед ним.

— Я не могу, — вздохнул он. — Мне нужно поработать.

— Садитесь вон туда, — сказала она, указывая в самый угол. — Там нет сквозняка… вы ели что-нибудь сегодня? — внезапно спросила она строго, глядя, как он пьёт лекарство.

— Я пил чай, — ответил он. — Мне есть совсем не хочется. А с вас — пароль с логином, — добавил он с улыбкой.

— Нужно есть, — она нахмурилась. — Вам нужны силы.

— Я поужинаю, — пообещал он искренне. — А теперь можно мне…

— Держите, — она вздохнула почему-то и, протянув ему крохотную бумажную полоску.

Ойген сел работать, и через некоторое время почувствовал себя намного лучше: куда менее разбитым, да и голова прошла, и нос дышал почти свободно. Надо будет всё-таки купить этот Лемсип, твёрдо решил он. Действует он долго и, в конце концов, ну может же Мальсибер хотя бы лекарство себе позволить! Один раз.

Итак, ИРА. Надо будет дома перечитать свои бумаги — там есть точный приговор. И тюрьмы! Он забыл про тюрьмы! А ведь он даже не представляет, как они выглядят и… и в какой из них он якобы сидел. Ох, как глупо… Впрочем, он такого не найдёт, наверное — но хоть что-нибудь же есть. Конечно же, он может отказаться обсуждать эти моменты, но общее-то представление иметь о них он должен.

Концу дня настроение у него было препаршивое. Да, теперь он понимал, почему им записали в дело именно участие в ИРА — им и в маггловском мире от прошлого не скрыться. Впрочем, это справедливо, твердил он себе. Но всё же хорошо, что Рабастан пока не знает… и, возможно, не узнает. Ему точно незачем.

Закопавшись в это всё, он потерял счёт времени, и когда кто-то похлопал его по плечу, дёрнулся от неожиданности.

— Мэри?

— Моя смена кончилась, — сказала она. — И я просто требую, чтоб вы пошли со мной.

— Вы очень добры ко мне, — он бы посидел ещё, но, с другой стороны… нет, хватит. В конце концов, он здесь не только для работы.

Правда, есть ему всё так же не хотелось, но… в конце концов, он ведь идёт туда не развлекаться. Хотя вот именно сейчас ему отчаянно не хотелось ничего изображать, и он был противен сам себе.

— Вас нужно накормить, — сказала она твёрдо. — И вы должны пообещать, что завтра после собеседования поедете домой и ляжете.

— Посмотрим, — наверно, надо было ей соврать. Или не соврать, а согласиться… и действительно пропустить один день. А то он уже начинает кашлять.

До дома Мэри они дошли молча: она решительно прерывала все его попытки с ней заговорить, заявляя, что на улице слишком холодно, и ему сейчас это вредно. После третьей попытки Ойген сдался: честно говоря, болтать ему и вправду не хотелось. Ему вообще хотелось только лечь в кровать и спать — но до этого было ещё часа три. Зато завтра можно не выскакивать из дома в полвосьмого и после процедур поспать ещё пару часов. И да, пожалуй, он последует совету и не выйдет завтра на работу. Отлежится… выспится. И купит Лемсип.

— Я бы предложила посидеть в гостиной, — сказала Мэри, когда они вошли в дом. — Но там… несколько не убрано, — она смутилась, а Ойген даже сквозь ту муть, что наполняла сейчас его голову, удивился. То есть в кухне прибрано, выходит? Но шутить на эту тему он не стал — кивнул только:

— Что вы, это вовсе незачем. У вас на кухне замечательно.

— Вы милый, — она почему-то погрустнела и вздохнула. — Я и сама знаю, как живу. Но вам спасибо.

Он смолчал, кивнув и очень сожалея, что согласился на визит сегодня — потому что сейчас от застарелого запаха табака его отчётливо мутило и першило в горле. А что будет с ним, когда она закурит?

Это, впрочем, Ойген быстро выяснил, так зашедшись кашлем, что Мэри очень встревоженно на него поглядела и сама потушила сигарету.

— Извините, — сказала она, грустно посмотрев на наглухо заваленный пакетами и какой-то мелочью вроде пластмассовых фигурок, ручек, чашек, ложек и ещё груды непонятной ерунды подоконник. — Тут окно открыть нельзя…

— Тогда вы не могли бы не курить сегодня? — попросил он. — Я и так… вы извините, — он выпил поданную ею воду и смог почти нормально говорить.

— Ну что вы, — Мэри даже руками замахала на него. — Это я дура, не подумала. Вам там удобно? — спросила она заботливо, взволнованно его оглядывая. — Может быть, хотите стул?

— Хочу, — признался он. Да, это было невежливо, но его спина раскалывалась, настырно требуя возможности опоры. Размял бы её кто… хотя бы поясницу. Или плечи.

Она вышла и вернулась со стулом с изогнутой спинкой и весьма засаленной обивкой — но Мальсиберу было абсолютно всё равно. Не голым же он тут сидит…

— Спасибо, — он взял руку Мэри в свои и поцеловал. Она вдруг замерла, и он, подняв на неё глаза, поймал её взгляд и снова медленно прижался губами к её руке. Её кожа пахла табаком, и на ощупь была грубой и шершавой — впрочем, его собственные руки давно выглядели ещё хуже.

Мэри стояла и смотрела на него растерянно и почему-то жалобно, а потом неуверенно протянула вторую руку, но та так и не коснулась Ойгена, замерев буквально в паре точек от его волос. Он медленно и мягко перехватил её и, подтянув к своему лицу, положил ладонь Мэри себе на щёку — и подумал, что, наверное, мысль махнуть рукой и позволить себе начать отпускать бороду была не самой лучшей, но когда он заболел, сил ещё и на это у него не стало. А потом Ойген поднялся и уже сам взял лицо Мэри в свои ладони. Медленно провёл ими назад и выше, к волосам, и, наклонившись, замер в дюйме от её лица. А потом уверенно просто привлёк Мэри к себе и обнял, и прижался губами к её макушке. Волосы у Мэри тоже пахли табаком и, пожалуй, были не так чисты, как хотелось бы… но, впрочем, их спасало то, что больше всего они напоминали жёсткую солому, и на ощупь оказались даже хуже, чем на вид.

Она замерла в его объятье, словно он поймал её в ловушку… словно она это поняла, потому что, в общем, так и было. Потом всхлипнула и обняла его за талию — и они вновь замерли, обнявшись.

Он закрыл глаза и медленно и осторожно опустился на стул, не выпуская Мэри из объятья и сажая её к себе на колени: стоять было слишком тяжело, у него ныло всё тело и слегка кружилась голова. Мери оказалась тяжелее, чем он ожидал — хотя, конечно, он мог это предположить. Но его опыт говорил о том, что женщина обычно весит намного меньше, и разум проиграл ему — но теперь вставать, конечно, было уже поздно.

Мэри вдруг чуть отодвинулась, и их взгляды вновь пересеклись. Она смотрела так пронзительно, как будто пыталась прочитать в черноте его глаза что-то очень важное… возможно, правду?

— Ты очень красивый, — прошептала Мэри и прижала к его губам палец. — Только не ври, ладно? — попросила она, и он кивнул. И сказал, когда она палец убрала:

— Я не буду. Хочешь, я тебе это пообещаю?

— Да! — она почти выкрикнула это. — Обещай. Что ты не будешь врать и говорить всё это…

— Что именно? — он улыбался мягко и тепло, и сейчас был почти искренен. Он ведь вовсе не желал ей зла, и делать больно тоже не хотел. Он постарается, сказал Ойген сам себе. Он очень постарается не причинять ей боли. Так, по крайней мере, будет если и не правильно, то…

— Что я красивая, — очень быстро проговорила она. — Что тебе здесь нравится. Что ты… ну, всё это.

— У тебя приятный дом, — мягко сказал он в ответ. — Но душный, и его не видно за коробками.

— Да, я знаю, — она с такой силой сжала его плечи, что ему стало больно. — Я всё знаю про себя сама. Не надо говорить мне это!

— Я не говорю, — он даже головой качнул для убедительности.

— Я не хочу! — воскликнула она с надрывом. — Я себя знаю лучше всех! Но ты… ты просто… Ты непохожий на других, и ты… действительно красивый…

И на этих вот словах он притянул её к себе и уверенно и решительно поцеловал. Они целовались долго, и она делала это, во-первых, неумело — нет, не как впервые, разумеется, но, если бы ему пришлось это оценивать, он сказал бы, что ей очень не хватает практики. Но сейчас было не время для оценки, и он просто целовал её, стараясь сквозь табак пробиться к её вкусу — потому что зачем тогда вообще целоваться? И не думать… просто ни о чём не думать.

Она оторвалась первой — и, тяжело дыша, уткнулась лицом ему в шею, тяжело и горячо дыша в ямку у ключицы.

— Я не думала, — прошептала она вдруг — и… разрыдалась.

Ойген даже растерялся. Нет, конечно, женщины порой рыдали с ним — и он мог представить себе не одну причину для подобного, но Мэри плакала так горько, что ни одна из них не подходила. Может, он обидел её? Чем?

— Прости, — прошептал он на всякий случай, осторожно гладя её по вздрагивающим плечам и голове, которой она тут же замотала яростно. Она плакала и плакала, и ему оставалось лишь непонимающе гладить её по плечам и волосам и утешающе шептать:

— Не будет ничего, чего ты не захочешь. Не плачь так… Хочешь, я уйду?

— Нет! — она захлебнулась своим криком и слезами, и опять вцепилась в него до боли. — Я не… не думала… что… — она начала так всхлипывать, что не сумела продолжать и снова спрятала лицо между его плечом и шеей.

Мэри почти истерически рыдала на его коленях, а его ноги, тем временем, совершенно затекли, и край стула теперь очень больно в них врезался. Ойгену теперь уже не просто хотелось встать — он чувствовал, что начинает задыхаться и вот-вот раскашляется, а его ноги попросту откажутся ходить, если он ещё так посидит немного.

— Не плачь, — прошептал он, касаясь губами её уха. — Позволь, я принесу воды, — попросил он и аккуратно выбрался из-под неё, пересадив Мэри на стул.

— Мне жаль, — икая от слёз, бормотала она. — Мне так жаль…

Ноги у Мальсибера теперь горели — но это была правильная боль, живая. С поясницей было хуже — ему отчаянно хотелось её размять, но не сейчас же и не здесь! Тут и не повернуться толком, но главное — момент совсем не тот. Мерлин, ну зачем он всё это затеял именно сейчас? Вот в любой бы другой день…

Достав стакан из шкафчика, Ойген налил в него холодной воды из крана и, вернувшись к Мэри, вложил его к ней в руки. И пока она судорожно пила, гладил её по плечам, присев на самый край стола и оперевшись о него другой рукой. Как же ему хотелось лечь! Пускай даже не спать — но лечь. Причём на что-то твёрдое и ровное, а не на свою продавленную кровать.

— Ну что ты плачешь? — устало спросил он, почти сорвавшись, и она вдруг выговорила вполне понятно:

— Я даже в спальню не могу позвать тебя. Даже в гостиную!

— Да почему? — спросил он, вправду удивившись. Вряд ли там намного хуже, чем на кухне: просто потому, что это невозможно.

— Там… — она махнула рукой — и расплакалась опять.

Он придвинул себе табурет, сел и обнял Мэри за плечи, чуть-чуть облокотившись о неё. Мальсибер уже плохо понимал, что говорит и делает — он чувствовал себя разбитым и больным, и сил планировать и думать у него не было.

— Почему ты живёшь так? — его голос звучал очень мягко

Она замотала головой и, не поворачиваясь к нему, ответила:

— Так вышло.

— Не мне осуждать тебя, — сказал он тихо и серьёзно. — Ты знаешь, я ведь, будучи курьером, бывал в сотнях… может, даже в тысячах квартир. И видел очень разные. Ты вовсе не единственная.

— Нет? — спросила она, вдруг резко развернувшись и уставившись ему в глаза. Её лицо было красным и мокрым от слёз, и с каждым вдохом она громко шмыгала носом.

Мальсибер плавно снял свою руку с её плеч и оперся локтем о стол.

— Конечно, нет, — постарался он её утешить. — И, в отличии от большинства таких квартир, у тебя чисто. Позволь, я спрошу? — она громко всхлипнула, вытерла нос тыльной стороной руки и кивнула. — Что у тебя случилось? Ты ведь не всегда жила… вот так.

— Я просто, — она развела руками и отвернулась, пряча снова набежавшие слёзы. — Просто… Я не знаю… — она выдохнула и оперлась лбом о край своей ладони, прикрывая ей лицо. — Так как-то всё… ну посмотри на меня, — она вдруг резко уронила руку. — Посмотри. Какая я? Скажи!

— Ты знаешь, — он чуть склонил голову на бок. — У тебя самые чудовищные волосы из всех, что я когда-либо видел.

— Что? — переспросила она ошеломлённо.

— Твои волосы. Они ужасны, — проговорил он с предельной серьёзностью. — Такое впечатление, что у тебя на голове птица попыталась выстроить гнездо, натаскала соломы — а после передумала. Это чудовищно. Ужасно.

— Но я… — пробормотала она, касаясь своих сухих жёстких прядей пальцами.

— Ты сама спросила, — улыбнулся он. — Теперь не обижайся.

— Да я не… — растерянно прошептала она. — Но… волосы? И… что мне теперь делать?

— Я бы их отрезал, — сказал он. — Пошёл в хороший дорогой салон и попросил бы спасти то, что можно — а остальное срезал. Отрастут свои — и…

— Они никакие, — она сморщилась. — Они как у мыши…

— Зато живые, — возразил он. — Покрасишь их потом во что-нибудь… нормальное. И жёлтый не идёт тебе. Категорически.

— А что идёт? — она так яростно и резко дёрнула себя за волосы, что несколько из них осталось у неё в руке.

— Холодный тёмный, — отозвался он, оценивающе оглядев её. — Но это, в сущности, не важно, — добавил он и засмеялся: — Но ведь не хочешь же ты сказать, что это всё из-за волос.

— Я просто… ну… скажи, — она снова дёрнула себя за волосы, — сколько мне лет?

— Лет двадцать восемь, полагаю, — с лёгкостью ответил он.

Теперь это был простой вопрос. Это в первую их встречу он бы вполне мог и промахнуться, но сейчас, понаблюдав за ней, был, в общем-то, уверен в том, что если и ошибся, то несильно.

Она ужасно удивилась и даже рот открыла — слегка.

— Почти, — сказала она, наконец. — Мне двадцать девять. Разве… разве это видно?

— Ну, раз я угадал, — он улыбнулся. — К чему был твой вопрос?

— Я просто… я не знаю, как так вышло. Я просто… покупаю их, — она вздохнула и пожала плечами. — Просто это… ну… Мне кажется, что это то, что нужно — а потом, когда оно придёт… Здесь надо разобрать всё, только я…

— Тут в одиночку годы можно разбирать, — сказал он понимающе. Она кивнула несколько уныло, и он предложил: — Если всё сложится с работой, я мог бы предложить тебе помочь. Если захочешь.

— Ты? — спросила она очень недоверчиво.

— Если тебе захочется, — кивнул он. — В конце концов, я регулярно здесь обедаю. И каждый раз смотрю на то, как ты идёшь, и не могу отделаться от мысли, что однажды ты споткнёшься и сломаешь себе что-нибудь.

— Ты хочешь мне помочь? — она нахмурилась.

— Если ты захочешь, — повторил он и посмотрел на часы. — Но это в другой раз, — он встал. — Пора. Не хочется, но нужно уходить, — он протянул руку и легко коснулся кончиками пальцев её виска. — Лекарства пьют по графику.

— Я понимаю, — она с шумом шмыгнула носом, обтёрла его пальцами, потом машинально вытерла их о живот и встала. — Возьмёшь с собой? Я свинину потушила, с луком. И с картошкой, — спросила она, и он кивнул, а потом, спохватившись, сказал:

— Да, конечно. Спасибо!

Мэри улыбнулась и открыла холодильник.

Пока она перекладывала мясо в большой пластиковый контейнер, Ойген облокотился о стол и прикрыл глаза. Нет, конечно, он не собирался спать, но ему хотелось просто посидеть с закрытыми глазами. Завтра. Завтра, если ему повезёт, его жизнь изменится. Нет, не так. Не «если повезёт», а если он понравится работодателю.

— Мэри, — он встряхнулся и, открыв глаза, потёр их основаньями ладоней. — Ты сказала, он ирландец, твой начальник. Расскажи мне про него, — попросил он. — Как мне стоит себя вести завтра?

— Я мало знаю, — ответила она, оборачиваясь. — Он неплохой. Не бойся — расскажи ему всё, как есть. Он вспыльчивый, конечно, но не думаю, что он будет завтра на тебя орать.

— Да пускай орёт, — Мальсибер усмехнулся. Так, как Лорд кричал на них, вряд ли сможет ещё кто-то в этом мире. Или вот Долохов… нет. Он не будет вспоминать про это. — Я не изнеженная барышня. Я хочу получить эту работу, — сказал он очень серьёзно. — Как ты сама туда устроилась?

— Подруга привела, — сказала Мэри, возвращаясь к сковородке и контейнеру с едой. — Как раз она теперь уходит — ну мистер Уолш и попросил меня найти кого на смену. Правда, он, наверное, решил, что ты мой любовник, — она несколько натужно хихикнула. — Но он не против.

— Мне эту идею стоит поддержать? — спросил Мальсибер, засмеявшись.

— Как захочешь, — вроде бы пошутила она, и он ясно понял, что должен сейчас сделать.

Ойген встал и, подойдя вплотную, обнял Мэри со спины и прошептал, опять касаясь губами её уха:

— Врать грешно, ты знаешь?

Она замерла, а потом резко развернулась и сама обхватила его за шею и прижалась губами к его губам, так резко и жадно, что их зубы больно стукнулись друг о друга, но это ничему не помешало.

Какой странный опыт, думал Ойген, идя к подземке. Перед выходом Мэри развела ему ещё один пакетик Лемсипа, и ещё шесть штук дала с собой — всё, что было. Он не стал отказываться: это было даже больше кстати, чем еда. С которой ему тоже повезло: картошка оказалась отварной — а значит, её можно будет дать и Рабастану: доктор Купер очень не советовал кормить его жареным, острым, жирным и солёным. Ойген не кормил, естественно, и сейчас раздумывал, может ли он дать ему свинину, тщательно обрезав жир. Наверно, может? Небольшой кусочек. Чувствовал себя он, как ни странно, сносно: помог то ли Лемсип, то ли секс. Который вышел быстрым и сумбурным — ну а каким он мог ещё быть в помещении, где невозможно повернуться, не задев чего-нибудь, где даже на пол не улечься толком, потому что того пола — пятачок в четыре фута на два. Да уж, в таких условиях ему точно никогда и никого любить не доводилось. Даже в школе его никогда не привлекали кладовки.

Впрочем, до секса в классическом смысле этого слова у них не дошло: всё произошло так быстро и спонтанно, что идти за рюкзаком, в котором Ойген уже, наверно, пару месяцев таскал с собой пачку хороших дорогих презервативов (потому что даже мысль о возможных детях вызывала у него холодный пот и дрожь), было неуместно, а рисковать Мальсибер категорически не собирался. Но Мери, кажется, была не в претензии — он, конечно, не мог теперь утверждать подобное с полной уверенностью, но если она не соврала и не сыграла, то он, кажется, всё сделал правильно. До чего же это было тяжело и неприятно, никак не ощущать партнёра! Но хоть пальцы, как говорится, помнили… Вот, наверно, почему он ни о чём подобном даже и не вспоминал, решил Мальсибер. Секс без ощущения партнёра — всё равно что онанизм, только много суетливей. Но теперь назад дороги нет — только вперёд… он ведь хотел этого? Ну, или, по крайней мере, считал нужным.

Ужинать этим вечером он сел вместе с Рабастаном. Ойген теперь часто делал так, устраиваясь рядом с ним с тарелкой и кормя его с той же вилки, которой ел и сам, просто выбирая кусочки для него получше, поменьше и помягче. И, привычно пересказывая Рабастану всё, что с ним случилось за день, признался:

— Асти, я боюсь. Сам знаю, насколько это глупо, но боюсь. Даже не отказа, а самой беседы. Я, конечно, почитал про тюрьмы и ИРА — но что делать, если он окажется их, скажем так, деятельным сторонником, не представляю. Если он поймёт, что я лгу, мне придётся вспомнить всё, чему нас учил Долохов. Но если всё получится, — он улыбнулся и аккуратно стёр каплю сока, поползшую по с губ на бороду Рабастана, — станет легче. И, надеюсь, получится купить нормальные лекарства… хотя бы часть. Я постараюсь завтра.

Стараться, впрочем, как оказалось, не пришлось. Партрик Уолш, оказавшийся невысоким плотным господином лет пятидесяти, с круглым брюшком и уже весьма заметной среди буйных кудрей лысиной, мало интересовался прошлым Ойгена — в отличие от настоящего.

— Что-то не похож ты на ирландца, — сказал он, барабаня толстыми, покрытыми жёсткими чёрными волосами пальцами по столешнице. На нём была красно-белая рубашка с закатанными до половины предплечья рукавами и расстёгнутый джинсовый жилет — наряд вполне типичный для местных модников.

— Мать похожа, — коротко ответил Ойген.

— А ты, значит, в отца, — то ли спросил, то ли констатировал Уолш, и Мальсибер в ответ только плечом дёрнул — очень выразительно. — Бывает, — видимо, ответ устроил Уолша. — А за что сидел?

— Адвокат плохой, — Мальсибер вновь пожал плечами. Сейчас он смотрел на Уолша тяжело и мрачно — и, надо сказать, давалось ему это безо всякого труда. — Не повезло.

— Адвокат? — уточнил Уолш с усмешкой.

— Ага, — Мальсибер чуть кивнул.

— Беда, — покачал головой Уолш. — Насколько плохой? — участливо уточнил он.

— Да лет на семнадцать, — Мальсибер скривил рот.

— Прилично, — заметил Уолш. — А что так?

— Да кто там разбирался? — ответил вопросом на вопрос Мальсибер. — Не повезло. Не там гулял.

— И адвокат плохой, — Уолш понимающе кивнул.

— Плохой, — подтвердил Мальсибер.

— Ну, это в прошлом, — практически пообещал Уолш. — Работу ищешь, значит?

— Ищу, — подтвердил Мальсибер. — Мэри сказала, у вас есть.

— Ну, как не помочь земляку, — Уолш осклабился. — Давай попробуем. Сперва на две недели — а ежели сойдёмся… Мэри-то про вас прямо песни пела сладкие, — его глубоко сидящие глаза блеснули масляно, и Ойген не стал его разочаровывать, ответив соответствующей улыбкой. — Два дня через два, с полудня до восьми. Мы тут открыты круглосуточно, — добавил он. — Мужчин я чаще ставлю на ночь, но пока они у нас укомплектованы.

— Необычное у вас расписание, — заметил так небрежно, как только сумел, Мальсибер.

— Девочкам с утра удобно, — пожал мистер Уолш плечами. — Детей забрать из школы, мужа накормить в обед… и пробок нет. В четыре-то утра, — он хохотнул. — Шесть с половиной фунтов в час. Устроит?

— Я могу взять больше смен? — тут же спросил Мальсибер. Потому что если он будет работать два дня через два, денег ему ни на что не хватит. Хотя можно ведь остаться и курьером свободные дни… а что. Это вполне возможно — он знал, так многие работали.

— Посмотрим, — ответил мистер Уолш уклончиво. — Милли эту неделю доработает — и выйдешь в воскресенье. Поглядим, — повторил он — и протянул, прощаясь, руку. А потом добавил, протягивая ему какую-то листовку: — И заходи к нам. Будем рады.

Мальсибер благодарно кивнул — и замер, глянув на листовку. Католическая церковь святого Антония Падуанского. Лондон, Энтони роад, 56.

Антоний Падуанский.

Бабка Ойгена по материнской линии была из Падуи — и он отлично знал и город, и историю святого этого он тоже знал прекрасно, и посвящённую ему базилику…

— Спасибо, — тихо сказал Ойген, аккуратно складывая листовку и очень стараясь, чтобы его руки не тряслись.

— Ты же ведь католик? — с внезапным подозрением спросил Уолш.

— Сложный вопрос, — ответил Ойген. — У нас с богом… непростые отношения сейчас. Но всё равно спасибо.

— Заходи, — повторил Уолш, похлопав его по предплечью.

Ойген коротко кивнул и, попрощавшись, вышел — и, едва оказавшись за дверью, сперва прислонился было спиной к стене, а потом и соскользнул по ней и сел на пол, зажмурившись и закрыв лицо руками. Листовка, что лежала сейчас в его кармане, буквально взорвала ту стену, что он возводил между собой и прошлым, и те воспоминания, которых он бежал, обрушились на него почти с такой же силой, как тогда, на Чаринг-Кросс-роуд.

Тогда была предрождественская неделя — горячее время для курьеров. Доставок было много, и одна из них пришлась в тот день на Чаринг-Кросс-роуд — и Мальсибер приехал туда утром, доставив длинную и узкую коробку одной из первых, благо дом стоял неподалёку от станции метро, название которой, Лестер-сквер, показалось ему символичным. Следующий адрес был на той же улице, и Мальсибер, отдав маленькую лёгкую коробочку, почти бежал к метро — когда вдруг понял, что он знает это место.

Знал когда-то.

Потому что где-то здесь располагался вход в «Дырявый котёл» — которого он просто не увидел.

А это значило, что на него подействовали магглоотталкивающие чары.

Понимание того, что следовало из этого простого факта, Ойгена тогда буквально уничтожило. Он тогда зашёл в Сент-Мартин-ин-зе-филдс — не помолиться, разумеется, а просто чтобы где-то сесть, потому что ноги отказывались его слушаться. До этого момента Ойген был уверен, что он сквиб — так ведь называется волшебник, что не может колдовать. Но на сквибов магглоотталкивающие не действуют — а значит, он обычный маггл. Они оба. Все они — те, кто выбрал обменять их вечный Азкабан на этот мир — стали магглами.

В тот день его надежда, что однажды, может быть, что-то изменится, и им разрешат вернуться — наверное, заставив принести Обеты, или, может, ограничатся контрактами, но если они все докажут… то, что от них ждут — умерла. Потому что сквибу можно вернуть магию — он всё равно почти волшебник.

Но из маггла никому не сотворить волшебника, что бы там когда-то не плёл Лорд. Впрочем, разве кто-нибудь из них поверил в это? А теперь они… Какая горькая ирония. Да, кто-то славно пошутил и посмеялся…

Это было… ну, наверно, справедливо, думал… нет, пытался думать Ойген, когда вообще смог делать это. И по-своему красиво… тот, кто это выдумал — не просто гений. Он гений с чувством юмора. О, как бы он хотел над этим посмеяться! Но тогда ему казалось, что он больше ни над чем не засмеётся, никогда.

Конечно, он ошибся. Но тот день стал одним из самых долгих в его жизни: он всё ездил и ходил по Лондону, отдавал коробки и пакеты, забирал на складе новые — и развозил их снова. Вокруг клубилась предпраздничная суета, и отовсюду доносились милые и трогательные песенки, и люди возбуждённо улыбались, предвкушая — а ему казалось, что он снова умер, и на сей раз окончательно и бесповоротно.

И когда тот бесконечный день закончился, и в нос Ойгену, наконец, вернувшемуся к Рабастану, ударил уже хорошо ему знакомый запах мочи, он остановился у кровати и проговорил:

— А ты, возможно, прав. Ты просто понял это раньше, да? И жить таким не хочешь. Я тоже не хочу. Но надо, — к счастью, Рабастан не мог спросить, зачем, потому что у Ойгена не было тогда ответа.

Сейчас, впрочем, тоже — но сейчас он не искал ответов. По крайней мере, вот таких глобальных — а цель попроще у него была. И даже не одна — и сейчас он сделал, наконец-то, шаг к тому, чтобы её достичь.

Кстати о шагах. Надо бы уйти отсюда — будет глупо и неловко, если мистер Уолш его застанет у себя под дверью. Это всё простуда, сказал себе Ойген, поднимаясь. И схлынувшее напряжение. Но теперь он успокоился и спокойно доберётся до дома — и ляжет. Он взял выходной — и выспится.

Однако когда Ойген вышел в зал, он понял, что, похоже, его планы изменились: встретившая его у самой двери Мэри вся просто светилась. Она даже приоделась: под свой малиновый велюровый костюм надела белую обтягивающую футболку, а на шею — золотую цепочку с кулоном в виде сердца. Наверное, подумал Ойген, он представлял сейчас с ней сильный контраст, потому что — он видел это утром в зеркале — был бледен, с красным носом и такими же глазами. И коричневыми кругами вокруг глаз. Чёрная, уже почти что превратившаяся в бороду щетина довершала картину, придавая Ойгену — как ему казалось — мрачный и едва ли не бандитский вид. Красавец! Но мистеру Уолшу было всё равно, а Мэри… она, кажется, была слишком воодушевлена, чтобы замечать такие мелочи. И хорошо.

Узнав новости, она буквально просияла — а когда он поблагодарил её за то, что она ради него пришла на два часа раньше, улыбнулась широко и радостно и кокетливо спросила:

— Я подумала… не хочешь ли со мной… позавтракать?

Ох, Мерлин… хотя почему он, собственно, поминает Мерлина? До сих пор-то? Здесь это звучит странно. Нет, нужно отучаться даже наедине с собой. Должны же и они были изобрести приличный способ божиться. Кажется, при нём кто-то поминал и собак.⁽¹⁾ И наверное и он должен — тем более, нельзя сказать, что этот вариант ему совсем уж незнаком.

Честно говоря, он не хотел — ни завтракать, ни… да ничего он не хотел, кроме как вернуться в свою постель. Но…

1) Исторически, с ещё достатутных времён, в английском языка слова, связанные с христианством, попадают в список слов-табу, так как к заповеди «Не поминать всуе» англичане отнеслись серьёзно. Поскольку эти слова считаются очень сильными, их используют для выражения сильных эмоций с помощью «сильного» языка, который называется руганью. Вместо них используется отдельная группа эвфемизмов, которая называется minced oaths («ослабленные восклицания»). Например вместо «Oh my Gоd!» исспользуют «Oh my Gаd!» или «Oh my Gosh!» и даже «Oh my dog!».

Вернуться к тексту

— Хочу, — он улыбнулся и, делая вид, что не замечает её попыток взять его под руку, пошёл вперёд, надеясь, что эффект от Лемсипа продержится ещё пару часов и немного досадуя на подобную нечуткость. Она ведь знает, что он простужен! Сама же вчера с такой заботой собрала ему лекарства — и потом, на него сейчас довольно просто посмотреть. Но нет…

В доме его, впрочем, ждал сюрприз, объяснивший ему её нетерпеливость: вместо кухни Мэри повела его в гостиную.

— Будем завтракать вот здесь! — провозгласила она радостно и указала на свободный, застеленный клетчатым покрывалом диван. — Садись! А я сейчас. Тебе сделать кофе или чай?

— Чай, — попросил он. А когда она ушла, согнал с лица улыбку и позволил себе ошеломлённо оглядеться.

Здесь было только две свободные поверхности: диван и столик перед ним. Ну и ещё узкая дорожка, что вела отсюда в коридор. Всё остальное было заставлено коробками, завалено пакетами и горами каких-то тряпок — кажется, одежды, но Ойген бы не взялся утверждать наверняка. За ними даже окон видно не было… или окна. Да что окна — Ойген даже потолка не видел. Из-за этого здесь даже днём было почти темно — и сумрак разгонял практически один лишь свет тусклой лампочки в торшере.

Что-то было странное во всех этих коробках. Не именно тех, что здесь стояли, а вообще во всех. На них словно бы чего-то не хватало… да! Надписей или наклеек. Почти все они были просто коричневыми, за редким исключением. Как странно…

— Вот, — услышал он и, обернувшись, увидел Мэри с двумя тарелками в руках. — Я сейчас всё остальное принесу, — сказала она, ставя их на низенький журнальный стол. — Ты ешь, — добавила она — и почти убежала.

Ойген, разумеется, не собирался есть один — но даже если бы и захотел, не смог бы: яичницу неловко есть руками, а приборов не было. Она так волновалась, словно… ну да — словно это было первое свидание. Надо, кстати, руки вымыть и умыться, решил Ойген — но ванна оказалась занята, и он очень скоро понял, почему.

Мэри вошла в комнату, неся приборы, хлеб и бутылку с кетчупом, и Ойген обнаружил, что она переоделась, и теперь на ней был короткий чёрный топик с маленькими и, похоже, слишком узкими рукавами, украшенный большим блестящим сердцем и приоткрывающий её белый рыхлый живот. Кроме него, на Мэри красовалась только красно-белая мини-юбка, такая коротенькая, что под неё бы невозможно было, например, надеть чулки. Хотя, конечно, смотря чего хотеть добиться…

И косметика. Не то чтобы макияж был очень ярким, нет: и тени, и помада были бежево-коричневыми — но они блестели! И так ярко, слово эти блёстки осыпались с рождественских шаров. Но хоть с волосами Мэри ничего не сделала — только расчесала их, и всё.

Ей всё это настолько чудовищно, отчаянно не шло, да и, к тому же, кажется, этот наряд был откровенно мало ей, что он почувствовал к ней жалость. И, пожалуй, удивление: она ведь искренне считала это сексуальным. Он, конечно, видел на улицах немало девочек и женщин в таких нарядах — но они, по крайней мере, были на работе…

Мэри явно ожидала комплиментов, но ему не хотелось настолько откровенно лгать. Но и обижать её Ойген тоже не желал, и поэтому он просто улыбнулся и мягко похлопал ладонью по дивану рядом с собой. Но Мэри так хотелось что-нибудь услышать, что она, присев с ним рядом, едва положила приборы на стол как тут же и спросила кокетливо и радостно:

— Тебе нравится?

— Понимаешь, — мягко проговорил он, — мне не двадцать лет, и я, наверное, несколько консервативен. Я привык к другому. К тому, что интригует и возбуждает тайна. И потом, мы ведь с тобой не в спальне — за столом эта… открытость отвлекает от еды, — он улыбнулся, — и, в то же время, я впервые тебя вижу одетой настолько откровенно… скажи, тебе хотелось, чтоб ты — такая — ассоциировалась у меня с едой?

Она выслушала это молча, замерев, и, договаривая, он видел, как у дрожат неё губы и подбородок, и как глаза наполняются слезами, которые она пыталась удержать, но не сумела. Он придвинулся поближе и, взяв её руки в свою, накрыл её другой и ласково сказал:

— Прости. Мы с тобой видим красоту по-разному. Возможно, дело в том, что я всё не могу привыкнуть к нынешней моде. Я в прошлом до сих пор. Другому бы понравилось.

— Я для тебя хотела, — прошептала Мэри, пытаясь отвернуться, но не вырывая своих рук. — Зачем мне другой…

— Мы просто не совпали в предпочтениях, — утешающе проговорил он. — Это не трагедия и слёз твоих не стоит. Не грусти. Да, мы не поняли друг друга — так случается.

— Ты такой… — прошептала она, беря его руки в свои и вдруг прижимая к своему лицу.

— Какой? — он притянул её к себе и обнял, и погладил склонённую к нему на плечо голову.

— Другой, — прошептала она и уткнулась носом в его шею — а он, продолжая утешающе гладить её по волосам, с грустью смотрел на уже остывшую яичницу с беконом и, сглатывая слюну, думал о том, что всё же голоден. И что мало есть на свете мест, менее подходящих для соблазнения, нежели столовая до трапезы, а состояний у мужчины — чем изрядно затянувшаяся простуда.

…На работу Ойген в этот день не вышел — так же, как и в следующий. Просто не смог наутро вынудить себя подняться — тем более, что у него был жар, а за окном лил дождь. Он просто спал весь день, поднимаясь только к Рабастану и немедленно ложась опять. Почему-то именно сейчас, когда у него, наконец, хоть что-то получилось, когда он сделал первые реальные шаги наверх и прочь отсюда, силы у него закончились. Совсем. Если бы не Рабастан, он, вероятно, и вовсе из курьеров бы немедленно ушёл, и оставшуюся до выхода в кафе неделю отлежался дома, но сейчас Мальсибер этого не мог себе позволить. К тому же, он пока что не был готов потерять эту работу, собираясь просто поменять свой график. Если сделать его тоже два на два, денег будет даже больше, чем сейчас — правда, ему придётся обойтись без выходных. Перспектива эта его не пугала: сейчас работа в интернет-кафе представлялась ему тем же выходным. Не бегать туда-сюда по городу, сидеть в тепле и за компьютером с бесплатным интернетом — какой выходной может быть лучше? Ещё и деньги платят.

С таким графиком возникала лишь одна проблема: Мэри. У него бы просто времени не оставалось на неё: задерживаться Ойген после работы в кафе из-за Рабастана и его лекарств не сможет, заезжать к ней в другие дни — тем более… и что делать, он пока не представлял. Оставался только вариант приезжать к ней утром до работы, затем возвращаться к Рабастану — и ехать назад. И то подобное возможно было только в воскресенье, когда она была свободна — потому что в остальные дни Мэри работала если не в интернет-кафе, то в обычном. Официанткой.

Жили бы они поближе! Но пока что им не переехать. Но и роман с Мэри бросить он не может — не сейчас, когда всё только стало получаться. Ему нужно где-нибудь найти хотя бы несколько часов в неделю для неё — или снова просить доктора Купера менять схему. Тем более, что нынешняя не слишком-то работала — нет, Рабастану было лучше, чем пару месяцев назад, но вот за последние пару… нет, пожалуй, даже три недели никакого прогресса Ойген не наблюдал.

Это означало новый визит — и, следовательно, деньги. Мерлин, как же он устал быть нищим! И как невыносимо было знать, что где-то там, куда он больше никогда не попадёт, в Гринготтсе, его сейф полон золота. Которое однажды достанется его наследникам. Ему не было жаль золота для них — он всегда любил свою итальянскую родню — но если бы он мог сейчас получить хотя бы пару тысяч галлеонов! Это бы решило их проблемы, все — и с лечением, и с Мэри, и с работой… но Гринготтс теперь был для него так же недоступен, как Банк Англии, и не было никакого смысла изводить себя мыслями о невозможном. Золота не будет — поэтому он должен встать и ехать развозить заказы.

И он поехал, и, хотя и чувствовал себя паршиво, к вечеру простуда стала отступать — возможно, попросту от безысходности. Но на следующее утро она вернулась с новой силой, и Ойген едва заставил себя встать, твердя себе, что это ведь обычная простуда, и что она ему, тринадцать… нет, пятнадцать… двадцать… много лет проведшему в Азкабане? Если он не умер там, ему ли сдаться перед простой простудой? Хотя в то время он ведь был волшебником… Да, был, возражал он сам себе, привычно разминая вилкой картофель и думая, что нужно будет по дороге всё-таки купить детских консервов Рабастану хотя бы на пару дней, потому что даже на такое простенькое действие у него едва хватает сил. А уж о том, что с ним будет вечером, ему даже думать не хотелось.

Тот день ему казался бесконечным, хотя девочки на складе пожалели его и собрали заказы из одного района. Но он всё равно опаздывал — просто потому, что двигался словно пьяный, слишком медленно и не особенно уверенно.

А потом он вдруг увидел церковь и, поддавшись внезапному порыву, вошёл и, опустившись на одно колено, как делали когда-то его итальянские родные, замер так на несколько секунд… а может, на минуту, и просто стоял, ни о чём не думая. Потом встал и, дойдя до ближайшей скамьи, сел и, запрокинув голову, облокотился затылком о спинку и уставился на сводчатый потолок.

— Pater noster, — прошептал он с детства хорошо знакомые ему слова, — qui es in caelis, sanctificētur nomen tuum. Adveniat regnum tuum. Fiat voluntas tua, sicut in caelo, et in terrā. Panem nostrum quotidiānum da nobis hodie, et dimitte nobis debĭta nostra, sicut et nos dimittĭmus debitorĭbus nostris. Et ne nos indūcas in tentatiōnem, sed libĕra nos a malo. Amen. Пожалуйста, — продолжил он по-итальянски. — Я прошу у того, кто должен быть милосерден — милосердия. Не для себя. Я сам. Для Рабастана. Я всё сделаю, но я не волшебник больше, — его горло сжалось спазмом, и во рту словно разлилась горечь. — Прежде я бы смог ему помочь. Теперь нет. Но это в твоей власти. Помоги, — он закрыл глаза и стиснул руки. — Пожалуйста. Пожалей его. И дай желанье жить. Верни… верни возможность быть собой. Пожалуйста. Всё остальное я смогу и сам. Просто… верни ему — его. Здесь… здесь тоже есть художники. Ты можешь! Теперь — только ты… Пожалуйста, — повторил он, вложив в это слово всё своё отчаяние, усталость и надежду.

Он ещё долго сидел там с закрытыми глазами, и сильно опоздал потом с заказами, и сам плохо помнил, как добрался, наконец, до дома — но этой ночью спал, наконец, крепко и почти спокойно.

Эта неделя, как казалось Ойгену, тянулась бесконечно — но, наконец, настало воскресенье. Собирался на работу он заранее — и долго изучал в зеркале своё отражение, раздумывая, побриться ли ему или оставить всё как есть и ходить так, с бородой, и дальше. С ней он выглядел постарше и не то чтобы солиднее, но вот для Хейгейта она точно подходила больше. Да и Мэри, вроде, против не была… а главное — это позволяло экономить время на бритье. Ему, пожалуй, шло, решил он — и оставил всё как есть.

В кафе Ойген приехал в начале двенадцатого, а уже через четверть часа там появилась Мэри: видимо, ей кто-то позвонил.

— Ты мне даже номер не оставил, — обиженно сказала она, едва они оказались в какой-то момент наедине.

Мальсибер, который отчаянно сейчас пытался ничего не упустить и запомнить, что и где, и как включается, куда звонить в случае аварии и, главное, как устранять мелкие проблемы, и ощущавший себя сейчас выброшенной на берег рыбой, от которой требовалось побыстрей залезть на дерево, рассеянно кивнул и сказал универсальное:

— Прости.

— Не хочешь меня больше видеть? — спросила она с неожиданным напором, и он, встряхнувшись и сдержав рвущуюся с языка резкость — потому что, в самом деле, худшее для подобных разговоров время и найти-то было сложно — сказал:

— Хочу. Конечно же, хочу. Я сам сто раз жалел. Дашь мне свой номер?

— Ты не позвонил! — сказала она обиженно.

— Куда? — спросил он, еле сдерживаясь. — У меня ведь тоже не было твоего номера.

— У тебя была визитка! — её голос зазвенел неприятно и опасно, но тут вернулась обучающая Ойгена девица, и их разговор временно прервался. Впрочем, Мэри не ушла совсем, а просто отошла в подсобку — комнату за той самой дверью с надписью «Для персонала», за которой обнаружились налево маленькая кухня, а направо — заставленная шкафами комнатушка, где хранилось… всё, от документации до компьютерных деталей… вероятно, запчастей. Была и третья комната, но ему туда путь был пока заказан.

Наконец закончив инструктаж, обучавшая Мальсибера девица — молоденькая негритянка в фиолетовом, усыпанном стразами спортивном костюме и крохотном топике на немаленькой груди — несколько насмешливо пожелала ему удачи, стрельнула глазами напоследок и ушла. Едва она исчезла, Мэри вышла из подсобки и, подойдя, уселась рядом с Ойгеном за стойкой — и хотя он понимал, что она настроена на продолжение скандала, он был рад ей и надеялся, что, поругавшись, она ему всё-таки поможет.

— У тебя была наша визитка, — повторила она очень обиженно. — Ты знал, когда я тут работаю. И мог бы позвонить, если бы хотел.

— Мэри, — он оторвался от экрана и своих записей и, не обращая ни малейшего внимания на немногочисленных сейчас посетителей, поглядел ей в глаза. — Я был болен, помнишь? Первые два дня я даже на работу не ходил — лежал с температурой. Потом пошёл, но, честно говоря, меня хватало лишь на то, чтобы не перепутать адрес при доставке и позаботиться о брате. Я знаю, ты права — прости, мне следовало вспомнить про визитку и найти тебя. Но я о её существовании забыл, и лишь корил себя за то, что не попросил у тебя твой номер. Прости, я был неправ.

Она молчала и глядела на него растерянно и даже несколько ошеломлённо. О, он знал, насколько людям свойственно теряться, услышав прямо то, что говорить не принято. По всем законам жанра ему следовало просто каяться — ну, или же грубить, мол, мне вообще было не до тебя, и если что не нравится — никто не держит. И очень может быть, что с Мэри это бы сработало — но он, во-первых, категорически не желал так разговаривать с женщиной, а во-вторых, он в принципе так никогда себя не вёл. И начинать не собирался.

— Ну да, — сказала Мэри, наконец. — Был.

— Простишь? — спросил он, улыбнувшись примиряюще.

— Прощу, — она тоже улыбнулась и вздохнула. — Но мне было обидно. Ты даже не спросил! За всё то время, что мы знакомы, — её голос снова зазвенел обидой.

— Я говорил тебе: я никак не могу привыкнуть к нынешнему миру, — ответил он, сдерживая раздражение. Ему бы сейчас с работой разбираться, а не с Мэри! — Я почти двадцать лет провёл в тюрьме и, когда вышел, мира не узнал. И мне сейчас совсем не до его изучения.

А ведь он не принёс цветов, сообразил вдруг Ойген. Вообще забыл о них! Или хотя бы шоколадку. Коробку печенья. Да что угодно лучше пустых рук! И у него нет ничего, что можно было бы ей подарить сейчас.

Ему стало неловко, и он разозлился на себя. Это была очень глупая ошибка, и Мэри, определённо, имела право обижаться.

Мальсибер посмотрел на Мэри. Она была в своём ярко-малиновом спортивном костюме, наглухо застёгнутом сейчас под горло, и блёсток на её лице сегодня было меньше, чем в то воскресенье. Она готовилась, и красилась и наряжалась для него — а он мало того, что просто исчез на неделю, но и явился с пустыми руками.

Мэри всё ещё обиженно сопела, не решаясь ни уйти и ни простить, и он, взяв её за руку, сказал:

— Это прозвучит не слишком хорошо, но мне льстит твоя обида, — она непонимающе нахмурилась, и он, прижав её ладонь к своей груди, объяснил: — Это значит, что ты хочешь меня видеть и скучала. И мне стыдно за то, что я сегодня без цветов. Но я исправлюсь.

Чему она так удивилась, он не понял, и спросить об этом не успел: пока Мэри с радостным и недоверчивым недоумением заливалась краской и смотрела на него, к стойке подошли двое подростков, и Мальсибер в первый раз выдал им логины и пароли и на какое-то время оказался полностью потерян для Мэри в роли собеседника.

— Ты поможешь мне? — спросил он в какой-то момент, окончательно запутавшись.

— Ну давай, — она тяжело вздохнула, на миг остро напомнив ему Северуса, и от этого напоминания его сердце на мгновенье дало сбой. — Это просто же, смотри…

Она вновь ему показывала всё, и он снова повторял за ней, и дополнял свои пометки, и чем дальше — тем откровенней она к нему льнула, так что в какой-то момент он ей напомнил:

— Здесь люди.

— Ну и что? — возбуждённо и азартно спросила она. — Кто там смотрит? Они все в компьютерах… и стойка же высокая, — она заглянула ему в лицо и потянулась рукой к паху.

— Нет, — сказал он, перехватывая её и сжимая в своей. — Давай договоримся раз и навсегда, что я слишком старомоден для подобного.

Она шумно и разочарованно вздохнула и обиженно поджала губы, а потом и вовсе встала, вырвав свою руку, и сказала:

— Ладно, я тебе мешать не буду. Я пойду.

Думал он секунды три: с одной стороны, следовало бы сейчас её остановить и сделать то, чего она хотела. Но с другой, если он позволит ей сейчас взять вверх, дальше будет только хуже. Сможет он так жить? Что ж… он полтора года целовал руку Лорду. И мантию ему они все тоже целовали… какая гордость после этого? Если понадобиться, он и не такое сможет, но вот сможет ли он из такой позиции настоять на том, чтобы, съехавшись, забрать к ним Рабастана?

— Я уже говорил тебе: я старомоден, — сказал он, не двигаясь, но глядя ей в глаза. — Есть вещи, которых я не понимаю и не принимаю. Мне жаль, если тебя это обижает, но как есть.

Лгал ли он? И да, и нет. С одной стороны, это была правда: такие вещи действительно существовали, да и старомоден он, по маггловским меркам, и в самом деле был. С другой, если бы она ему и вправду нравилась… чем высокая стойка хуже задней парты? Хотя он, конечно, уже далеко не школьник.

— Я тебе нравлюсь? — спросила она, немного помолчав.

Он обещал не лгать ей. Наверно, это было глупо, но он намеревался сдержать это обещание — вероятно, спасая остатки самоуважения, от которого, впрочем, давным-давно уже не осталось ничего.

— Понимаешь, — сказал он, слегка вздохнув и улыбнувшись одними глазами, — сегодня, вот именно сейчас, моя жизнь меняется. В некотором смысле у меня решается судьба: если я смогу, если получу эту работу, очень многое изменится. У меня появится возможность двигаться вперёд — и сейчас я не способен думать ни о чём другом. Мне сложно, я не понимаю половины из того, что должен делать — и, если у тебя нет настроения мне помогать сейчас, тебе действительно имеет смысл уйти. Потом я сам приду к тебе, и извинюсь ещё раз, и, если ты захочешь, не один — но сейчас всё, о чём я способен думать, сейчас находится вон там, — он кивнул на светящийся экран.

Она поколебалась, но всё же села рядом и сказала:

— Ну, ты прав, наверное. Но мне действительно обидно! Мой муж мне много говорил красивых слов, и я привыкла, — добавила она кокетливо.

— Но вы ведь развелись? — спросил Мальсибер.

Она побледнела и, резко помрачнев, рывком придвинула себе стул и уставилась в экран, а потом ткнула в него пальцем и сказала:

— Ты неверно делаешь. Я же тебе показывала!

— Извини, — кротко попросил он.

Он должен был бы испытывать сейчас что-то вроде стыда и жалости, но не ощущал ничего, кроме облегчения от того, что этот неуместный разговор закончился и можно вновь заняться делом. И думал, что, оказывается, в его нынешнем бесчувствии имеются и плюсы.

Поначалу работать в кафе было тяжело — и особенно непросто было научиться ловко управляться с кассой, аккуратно сводя каждый раз баланс, — но через несколько смен Ойген привык, и всё больше и больше времени тратил на свою учёбу, которая двигалась теперь на удивление легко и быстро — тем более что вдобавок к хорошей книжке, которую ему посоветовал продавец, он обзавёлся книжкой «Веб-программирование для идиотов» и хорошим толстым справочником. Он настолько погрузился во всё это, что не сразу обратил внимание на то, что народу в его смены в кафе становится всё больше, и значительную часть из посетителей теперь приходилось на дам. Верней, на девушек, у которых то и дело что-нибудь случалось: то провод из гнезда выскакивал, то подключение вдруг обрывалось… Ойген подходил, конечно, и возвращал на место провод, и вновь подключался — и шутил, и далеко не сразу обратил внимание на то, что эти девочки кокетничают с ним. Он отвечал им шутками и ни к чему не обязывающими комплиментами, сокрушаясь, что, к несчастью, несвободен, а так бы… Девочки краснели и хихикали, и приходили в следующую смену — и по окончанию испытательного срока мистер Уолш сказал:

— Ты прямо-таки рождён для такой работы! Трафик в твои смены аж взлетел… ты что-то говорил о том, что хочешь взять побольше смен?

— Говорил, — Мальсиберу пришлось приложить усилие для того, чтобы сохранить на лице нейтральную полуулыбку.

— Проблема в том, что ставить тебя в другое время не имеет смысла, — мистер Уолш сплёл толстые волосатые пальцы. — Твоих фанаток ночью нет — их мама не отпустит, — он хмыкнул. — Значит, Мэри надо увольнять. Пойдёшь на каждый день?

О, Ойген бы пошёл! Но Мэри такого не простит — и потом, это будет подло. Не ему, конечно, говорить о подлости, но это был путь вниз. Полагать, что ниже уже некуда, ошибка — это он прекрасно понимал. Всегда есть, куда. Нет ни дна, ни потолка — опускаться можно бесконечно, и чем дольше это делаешь — не чем ниже ты находишься, нет, а чем дольше опускаешься — тем сложнее начать двигаться в другую сторону.

Ойген опускаться ещё ниже не желал. Именно этого от них и ждали, выбросив сюда — но он не обязан выполнять подобные желания. В их контрактах не было подобного. Нет, он намеревался выбраться отсюда и вернуть себе хотя бы то, что мог — положение в обществе. Пусть маггловском, не важно. И деньги, разумеется. Унаследовать не вышло — значит, он их заработает.

— Я не готов отнять работу у неё, — ответил Ойген.

— Вот что ты в ней нашёл? — удивился Уолш, и Мальсибер ответил ему хитрой улыбкой. — Ни задницы, ни рожи! — хохотнул он — и сам же возразил себе: — Хотя задница как раз имеется.

— Вот видите, — заметил Ойген.

Уолш расхохотался и шутливо погрозил ему своим толстым волосатым пальцем.

— Ладно, проверял тебя, — с лёгкостью признался он. — Есть место в другом кафе, — сказал Уолш уже серьёзно. — График другой, но ставка выше. Пойдёшь?

— Какой? — Ойген напрягся. Они с Рабастаном так и не добрались до мистера Купера, и схема приёма лекарств пока что оставалась прежней. Работать больше восьми часов кряду он попросту не мог себе позволить.

— С четырёх до полуночи, — ответил Уолш. — На подземку уже не успеваешь, но там есть ночной автобус. Ты, я слышал, живёшь в Уолворте? — Ойген кивнул, и Уолш повторил его жест. — Доедешь. Семь двадцать за час. Два здесь — два там. Без выходных.

— Три выходных в месяц, — возразил Мальсибер. — В будни. Я говорил: мой брат болен. Мне нужно иметь возможность возить его к врачу.

— Два, — отрезал Уолш. — За твой счёт. Выйдешь в среду.

— В субботу, — возразил Мальсибер. — В эту среду я везу брата к врачу.

Он очень надеялся, что доктор Купер сможет скорректировать лечение — потому что нынешнее, кажется, выработало свой ресурс, по крайней мере, прогресса Ойген давно уже не видел, а вот побочные эффекта нарастали: Рабастан опять почти не спал, и после еды его тошнило.

— Убедил, — хмыкнул Уолш.

— Договорились, — кивнул Ойген — и Уолш протянул ему руку, скрепляя договор, и лишь затем вытащил из стола бумаги.

Вот и всё, думал Мальсибер, выходя из кабинета Уолша. Он больше не курьер. И хотя они пока ещё живут в Хейгейте, дело сдвинулось. У него была работа, которая, на его взгляд, даже и работой-то не выглядела: там он сможет научиться всему, чему желает. Да ещё и деньги будет получать за это. Удивительно, если подумать!

— У нас получилось, — говорил он позже Рабастану, сидя перед ним и держа его руку в своих. — Я сам ещё не до конца поверил и осознал, но я больше не работаю курьером. И мне будут платить деньги за то что, в сущности, я сижу там и учусь. Я не буду уставать и… Асти, я к тому, что теперь у нас с тобою точно есть шанс. Только помоги мне. Обещаю: интернет тебе понравится! Там… там можно всякое. Да что угодно! Может быть… ты знаешь, — он сглотнул, волнуясь, — я всё думаю: возможно, у тебя бы получилось рисовать… там. Ты был бы там не ты — и, возможно, те ограничения, что на нас наложены, тебе не помешали бы. Мне кажется, это может получиться.

Рабастан вдруг отвернулся от него и закрыл глаза, и Ойген счёл это добрым знаком: по крайней мере, тот его, кажется, услышал, понял… но не согласился. И всё же он отреагировал! И это было важно, намного важнее, чем это несогласие. Не страшно. Рабастан пока не понимает, о чём речь — а когда увидит и поймёт, ему понравится.

Главное сейчас — чтобы доктор Купер подобрал другую схему. Причём двухразовую — потому что прежнюю Ойген больше не мог выдержать. К сожалению, Мальсибер понял это только по пути домой, слишком обрадовавшись предложению Уолша и даже не подумав в первый момент о том, что графики расходятся друг с другом на четыре часа. Но сейчас ему казалось, что и это тоже выгорит: не может же их с Рабастаном везение закончиться так!

— Это хорошая работа, — сказал он в среду доктору Куперу, привычно уже сидя на диване рядом с Рабастаном и крепко держа его за руку. — Если всё пойдёт так, как я рассчитываю, через несколько месяцев у нас будет больше денег… и возможностей. И я очень надеюсь, что тогда мы сможем позволить себе если и не лучшее, то близко к этому. Но если для этого придётся отыграть назад, я откажусь.

Ему дорогого стоило произнести эти слова так небрежно и уверенно. Он думал о таком решении, и всё внутри него буквально бунтовало: почему он должен жертвовать, возможно, своим единственным шансом? Он же эгоист, в конце концов, всегда был им и, разумеется, остался — стоит ли призрачный шанс в неопределённом будущем иметь рядом с собой здорового товарища потери вполне реального шанса это будущее изменить? Ни на миг не стоит!

Но… так не делают. Так просто не делают. Есть границы, перейти которые возможно лишь однажды — назад потом не отыграешь, и он уже делал это не однажды. И Ойген, определённо, не хотел пересекать ещё и эту — а значит, выбора у него, по сути, нет.

По счастью, доктор Купер его понял — а может, он, как это случается с целителями, имеющими дело с людьми богатыми, привык подстраиваться под самые разные требования.

— Постарайтесь заставить его двигаться побольше, — сказал доктор на прощанье. — Вы удивитесь, но движенье лечит — и, если вам однажды удастся вытащить вашего брата хотя бы на короткие прогулки, прогресс вас поразит.

Ойген, разумеется, кивнул, но про себя лишь горько посмеялся. Гулять. Где там гулять, в Хейгейте? Там от одних унылых пейзажей затоскуешь… нет — им нужно переехать. Пусть даже пока к Мэри — там даже небольшой сквер есть неподалёку. Да и в целом пейзаж куда приятнее…

Оставалось лишь её… нет — даже не уговорить. Он должен был как-то спровоцировать её на приглашение — но прежде сделать так, чтобы она привела хотя бы в относительный порядок дом.

А с этим были сложности, потому что Мэри, кажется, потратила все силы на «уборку» в гостиной, и теперь её саму всё вполне устраивало. Нет, нужно было как-то спровоцировать её… и он, пожалуй, знал, как именно.

Теперь, когда давать лекарства и делать уколы можно было только дважды в день, у Ойгена возникла некоторая свобода, и в четверг, когда — он знал — смена у Мэри заканчивалась в восемь, он поехал к ней. На сей раз он всё сделал как положено, купив цветы и шоколадные конфеты. Не лучшие, зато в квадратной фиолетовой коробке — такой, какую он однажды видел уже пустой на кухне Мэри. Значит, она ела их — не обязательно любила, но, по крайней мере, точно ела.

Эффект от простеньких цветов и шоколада превзошёл его самые смелые предположения: сперва Мэри очень удивилась, увидев его дожидавшимся возле выхода из интернет-кафе, а уж когда он жестом фокусника извлёк из-за спины букет, а следом и конфеты, она ойкнула, прижала к лицу руки и почему-то замотала головой, глядя на него растерянно и даже со слезами.

— Не те цветы? — спросил он очень серьёзно. — Или конфеты?

Она глубоко вздохнула и снова помотала головой. И выдавила:

— Те. Те самые. Как ты узнал?

— Я видел у тебя коробку, — не стал он интриговать.

— Коробку? — переспросила она. — Где?

— Не помню. В кухне, кажется, — улыбнулся он.

Мэри тоже улыбнулась ему широко и радостно и, забрав букет, буквально зарылась в него лицом — и они, наконец, пошли домой.

— У меня есть целых два часа, — сказал он, помогая ей снять куртку.

— А я… не ждала тебя, — она почему-то покраснела и смутилась. А потом вдруг рассердилась и спросила гневно: — Почему ты не сказал мне, что придёшь?

— Хотел сделать сюрприз, — он улыбнулся.

— Я не люблю такие сюрпризы! — она надулась и нахмурилась. — Ты не подумал, что у меня, может быть, могут быть какие-то дела? И планы?

— Не подумал, — честно признал он. — В самом деле, вышло глупо… если ты сегодня занята, я могу уйти, — предложил он мирно, хотя на самом деле Ойген был в полном недоумении. Он не понимал, что происходит: ему показалось, что она ему обрадовалась при встрече, так же как цветам с конфетами — и подобная внезапная перемена настроения поставила его в тупик. Может, прежде он и понял бы, в чём дело, но теперь ему лишь оставалось ждать каких-то объяснений.

— Я не знаю, — сказала она сердито. — Всё равно мы уже здесь. Но если ты рассчитывал на ужин, то я не готовила. У меня сегодня разгрузочный вечер.

— Я сюда не ужинать пришёл, — о, это он прекрасно понимал — и с досадой осознал, что и вправду поставил её в крайне неловкое положение. Он бы тоже не обрадовался сейчас неожиданному посетителю, потому что их с Рабастаном бюджет совсем не был рассчитан на гостей. И у них обычно еда была рассчитана до крошки. Ему следовало принести с собою что-то посущественней конфет!

— Нет? — спросила она, тут же начиная улыбаться.

— Нет, конечно, — он и в самом деле пришёл сюда сегодня вовсе не для этого. — Я думал посидеть с тобой в гостиной.

— О, — она замялась. — Ну… подожди здесь. Я сейчас, — она оставила его у двери и… если бы она могла, она бы побежала, но по узкому проходу, что туда вёл, Мэри могла пробраться только боком. Ойген же, немного постояв, заулыбался пришедшей ему в голову идее, повесил свою куртку на крючок и улёгся на придверный коврик — так же, как и в первый свой визит сюда. А когда услышал возвращающиеся шаги, опустил веки, оставив совсем крохотную щёлку, чтобы наблюдать за Мэри сквозь ресницы.

Увидев лежащего на коврике у входной двери Мальсибера, Мэри остановилась в некоторой растерянности, а потом неуверенно его окликнула. Он не отозвался, и когда она подошла и наклонилась, хмурясь, кажется, не зная, как себя вести, он открыл глаза и, поймав её руку, резко сел и притянул Мэри к себе. Секунда — и она оказалась сидящей на его коленях.

— Ты шутишь! — воскликнула она с притворным недовольством.

— Да, немного, — признал он. — Это плохо?

— Да ну тебя, — она слегка его ударила. — Дурацкая манера. Отпусти меня, — она поднялась, опираясь на подставленную им руку и позвала нетерпеливо: — Ну идём! Ты ведь хотел в гостиную.

Он легко поднялся, думая, что ничего уже не хочет… да и, впрочем, прежде не особенно хотел. Чего бы Ойген действительно желал — это понять, навсегда ли он утратил вместе со способностью ощущать партнёршу возможность флиртовать с взаимным удовольствием, или ему попросту не повезло с объектом. Мысль о том, что женщины такого типа прежде никогда не попадали в орбиту его внимания, давала ему некоторую надежду — так же, как и болтовня с девицами на новой работе. Да, конечно, что, что было между ними, даже флиртом нельзя было бы назвать, но всё же это лёгкое общение было более похоже на то, к чему он привык когда-то. С Мэри же он постоянно словно пробивался сквозь кисель — плотный, комковатый и холодный.

Но деваться было некуда: если бы он был один, или будь бы Рабастан здоров, Ойген даже и не начал бы подобное, но сейчас Мэри была их общим билетом в будущее, упускать который только потому, что они с ней так фатально не совпали в представлении о том, как следует ухаживать, было глупо.

— Я сейчас, — сказал он, направляясь в ванную, провожаемый внимательнейшим взглядом. Вымылся он дома, понимая, что просить о чём-нибудь подобном — учитывая, сколько стоила вода, к чему он до сих пор никак не мог привыкнуть — будет попросту невежливо, но не мог же он хотя бы рук не вымыть после лондонской подземки!

Когда он вернулся из ванной, Мэри в гостиной не было, и ему оставалось лишь ждать. В комнате, кажется, ничего не изменилось… хотя нет — кажется, у дивана прибавилось пакетов. Впрочем, он вполне мог перепутать, да и какая разница? Зато диван был полностью свободен — а пакеты… это даже кстати.

Мэри, наконец, вернулась — принаряженная, на сей раз в короткую юбку чёрного атласа и полупрозрачный топик с рукавами. Ткань имитировала узоры змеиной кожи, и Ойген вздрогнул. Пожалуй, после нескольких лет рядом с Лордом и его жуткой змеи он с трудом мог представить что-нибудь менее эротичное, и даже будь Мэри в чёрном халате с капюшоном а-ля дементор, эффект вышел бы куда слабей. Видневшейся же под топиком чёрный лифчик лишь добавлял этому наряду гротеска. И нервный смешок едва не сорвался с губ Ойгена, но Мэри не дала ему даже рта раскрыть:

— Ну теперь это уместно? Да?

— Конечно, — что он мог сказать ещё? А главное, зачем? Что это изменило бы? Люди не меняют свои вкусы только потому, что кто-то что-то им сказал. Разве что их в самом деле интересует мнение этого кого-то в данной сфере — но Мальсибер был вполне уверен в том, что это не тот случай.

Мэри подошла к нему и уселась на колени лицом к Ойгену — и, обняв его за шею, потянулась к его губам. Он подался вперёд — и…

Если бы от неё хотя бы не так резко пахло сигаретами, думал он, целуясь и стягивая с неё узкий, плотно сидящий топик. В остальном он просто представлял, что это их игра, и Мэри находится под оборотным зельем, а на самом деле выглядит совсем не так. Это просто шутка, розыгрыш — в конце концов, чего они только ни вытворяли на последнем курсе! Некоторые вещи он до сих пор вспоминать отказывался. В конце концов, она, по крайней мере, женщина!

Вот только резкий запах сигарет рушил ему всю игру. Во-первых, он Мальсиберу не нравился, а во-вторых, забивал всё остальное, и прежде всего — свой собственный, женский запах Мэри. Может, он бы Ойгену и не понравился, но он сомневался, что тот мог быть хуже этой дряни. А ведь сигареты тоже существуют разные, и далеко не все из них так омерзительно воняют. Если они будут вместе жить, он должен попытаться убедить её хотя бы поменять их…

…Наверное, обрушивать на них коробки было всё-таки не самой блестящей идеей, подумал Ойген, когда обвал закончился. Он, конечно, постарался рассчитать, куда рухнет основной массив, и, как оказалось, сделал это вполне успешно — и всё же им с Мэри досталось. Когда всё затихло, Мэри, которую Ойген опрокинул на пол и прикрыл собой, прошептав «Боже мой!» — разрыдалась, а он начал осторожно выбраться, стараясь не слишком сильно опираться на неё.

— Там было что-то хрупкое? — сочувственно спросил он, наконец, освободившись — и чихнул. Обвал поднял в воздух столько пыли, что у Мальсибера чесались и глаза, и нос, и отчаянно хотелось вымыться немедленно. Но, наверное, придётся подождать до дома… в любом случае, сначала следовало успокоить Мэри, у которой, кажется, начиналась истерика. — Ну что ты, — ласково и утешающе проговорил он, гладя её по вздрагивающим плечам, по которым под его рукой грязными разводами размазывалась пыль. — Что ты так расстраиваешься? Это просто вещи… там было что-то важное и ценное?

Она никак не успокаивалась, и он, сдавшись, встал и, как был, голым пошёл в ванную, где позволил себе всё-таки воспользоваться душем — правда, очень-очень быстро. Так же быстро вытерся, взял сухое полотенце, пошёл на кухню, налил в чашку воды и вернулся в комнату, где застал прежнюю картину. Отыскав свои вещи под валяющимися рядом с диваном коробками и одевшись — потому что снова пачкаться в пыли он совершенно не желал, да и продолжения их… развлечений не планировал — Ойген присел рядом с лежащей на полу Мэри, с заметным трудом помог ей приподняться и, накинув ей на плечи полотенце, поднёс к губам чашку и велел:

— Пей.

У него слегка кружилась голова, и перед глазами стояла картинка совсем других магглов, точно так же лежащих в пыли у его ног. Вот только теперь у него в руках была не палочка, а чашка.

Наверное, он должен было бы что-то чувствовать к ней… жалость? Да, пожалуй — и, возможно, он даже ощущал что-то такое. Или же ему казалось так, потому что от стоящей внутри него тишины Ойгену было несколько не по себе.

Мэри послушалась, и выпила всю воду — и тут же закрыла лицо руками и глухо прошептала:

— Уходи, пожалуйста.

— Давай я помогу тебе прибрать здесь, — предложил он мягко. — В конце концов, я тоже виноват… мне жаль. Там было что-то ценное?

— Не знаю, — вдруг призналась Мэри. — Я не помню. Я не помню, что здесь. Я их так и не распаковала.

— Не распаковала? — переспросил он, пытаясь взглядом разыскать хоть что-то из её одежды. Безуспешно: коробки полностью погребли под собой диван, на котором та осталась.

— С тех пор, как переехала, — ответила она.

— А почему? — спросил он ласково.

— Не знаю. Не смогла, — она прерывисто вздохнула. — Я открываю их — и вижу, что там этого нет… и вон того… и я…

— Ты вспоминаешь мужа, — Ойген понимал, что должен ей сочувствовать, и он хотел бы этого, но внутри у него была лишь тишина.

— Он… он обокрал меня, — сказала она неожиданно решительно и зло. — Он просто обокрал меня, когда уехал. Я… у нас была квартира… у него. Я думала, она ему принадлежит… А он, как выяснилось… в общем, я уехала и развелась. И вот… я просто не могу.

— Тогда зачем ты их хранишь? — спросил он, помолчав.

— Да потому что там всё! — воскликнула она. — Всё, что у меня есть! Одежда, вещи… всё, понимаешь? От посуды до компьютера! Я не могу всё это снова покупать — это стоит… я даже не знаю, сколько!

— Но, — он не сразу сумел подобрать слова. — Но ведь ты всё равно не пользуешься ими… погоди. Но ты же во что-то одеваешься, на чём-то спишь?

— Ну да, — она кивнула. — Но у меня вещей совсем немного… там комнаты пустые наверху. У меня даже кровати нет — один матрас. Просто на полу… но знаешь, я даже привыкла…

— В принципе, это удобно, — не стал спорить он. — Но я не понимаю… впрочем… Раз оно всё равно обрушилось, давай хотя бы поглядим, что там? По крайней мере, эти вещи будут у тебя теперь ассоциироваться с обвалом, а не с бывшим мужем, — пошутил он — и Мэри… рассмеялась:

— Наверное. Давай посмотрим, правда… Я только… я сейчас халат надену.

Она встала, завернувшись в слишком короткое для этого полотенце, что её, похоже, ни капли не смущало — и он, провожая её взглядом, думал, что она даже в юности красивой не была, и ему пришлось себе напомнить, что ей нет ещё и тридцати.

…В коробках оказались тряпки: одежда и постельное бельё, а ещё мягкие игрушки, при виде которых Мэри быстро помотала головой и прижала к глазам тёмные от пыли пальцы:

— Не могу их видеть! Не могу. Он дарил мне их… на каждый праздник… здесь все пять лет…

— Так избавься… — начал было Ойген, но она воскликнула:

— Я не могу! — она вцепилась в борт коробки, наверху в которой лежал большой розовый заяц. — Ты… ты не понимаешь. Не могу! Это… это память! О нас с ним… о нём… и…

— Ты встречаешься со мной, — перебил он.

Мэри осеклась и, вздрогнув, уставилась на Ойгена. Она смотрела… кажется, испуганно, но он не был в этом уверен: она слишком волновалась, чтобы выражение лица можно было однозначно трактовать.

— Встречаюсь? — полувопросительно повторила она.

— Мне казалось, да. Я ошибаюсь? — спросил он.

— Н-нет, — медленно проговорила Мэри, глядя на него во все глаза.

— Мне неприятно знать, что ты хранишь его подарки. И что они тебе так дороги, — сказал он. Не потому, что ему на самом деле было до этого дело — но ведь нужно было как-то сдвинуть эту ситуацию.

— Ты хочешь, чтобы я их… выбросила? — её голос дрогнул.

— Их можно для начала запечатать и убрать подальше, — предложил он. — Так, чтобы они не попадались на глаза. У тебя есть скотч?

— Нет, — она даже помотала головой для убедительности.

— Тогда просто сложи всё в коробки, и я их отнесу наверх, — решил он — и она послушалась.

За два последующих часа они успели разобрать едва ли не половину гостиной. Каждую коробку Мальсибер относил наверх, в ту комнату, что служила Мэри спальней, и которая была на удивление пуста. Здесь не было ничего, кроме матраса посредине, горки вещей рядом с ним, большого встроенного шкафа и тянущегося вдоль едва ли не половины стены комода. Мальсибер носил коробки, а Мэри вешала в шкаф и раскладывала в комод вещи — и когда Ойген сказал, что ему уже пора, она расстроенно спросила:

— Как, уже?

— Почти, — он глянул на свою Нокию. — Давай, я принесу тебе сюда оставшиеся коробки? Или ты уже ложишься?

— Нет, — она азартно помотала головой. — Принеси, пожалуйста! А завтра ты зайдёшь ко мне? После смены?

— Да, могу на пару часов, — кивнул он. — Но тебе придётся покормить меня, — добавил он шутливо. — Я буду голоден после работы.

— Я покормлю! — пообещала Мэри — и он отправился таскать коробки.

Домой Ойген почти летел: он сам не ожидал подобного эффекта от своей затеи. Он рассчитывал на то, что, может, сможет убедить её хотя бы по чуть-чуть начать уборку — но раз она вдруг так загорелась, это следовало поддержать. Что ж, значит, он в ближайшие недели половину вечеров будет изображать из себя грузчика. За ужин. Впрочем, говорят, совместная работа сплачивает…

Даже если с переездом ничего не выйдет, вдруг подумал Ойген, по крайней мере, он сможет записать себе в актив один по-настоящему хороший поступок. Эта мысль его развеселила, и ему едва ли не впервые с момента выхода из Азкабана захотелось просто пробежаться. Пусть даже завтра его тело объяснит ему, что возить посылки не тяжелей дюжины фунтов и таскать по лестнице коробки — не одно и тоже.

— Ойген?

— Что? — он подавил зевок. Они лежали в спальне Мэри в темноте, обнявшись, на матрасе, застеленном свежим бельём, от которого сильно пахло цветочным ополаскивателем.

Мальсибер уже собирался уходить: с каждым разом этот процесс занимал всё больше времени, потому что Мэри отпускала Ойгена всё с большей неохотой. За окном шумел весенний ливень, и Ойгену ужасно не хотелось выходить туда — но было уже почти десять, и, значит, переждать дождь здесь сегодня ему была не судьба.

— Я не хочу, чтобы ты уходил, — сказала Мэри, рисуя пальцем на его груди узоры.

— Я должен. Ты же знаешь, — сказал он с некоторой грустью.

— Знаю. Брат, да? — в её голосе звучало не слишком хорошо сдерживаемое раздражение. — Ему не лучше?

— Лучше, — отозвался Ойген. Это была правда: последняя схема доктора Купера, очевидно, оказалась как раз тем, что они всё это время и искали, и, хотя Рабастан по-прежнему не разговаривал, Ойгену уже несколько раз удалось вытащить его в погожий день на улицу. Они, правда, не гуляли, но, по крайней мере, сидели на тёплом апрельском солнце — а ещё Рабастан теперь почти всегда ел сам. Немного, правда — меньше прежнего порою — но Ойген не настаивал. Однако же до исцеления — и даже просто до того момента, когда Рабастан сумеет следить за собой самостоятельно — ещё было далеко. — Но пока что это мало что меняет.

— Но ведь он поправится? — спросила она нетерпеливо.

— Да, поправится, — уверенно ответил он. — Однажды.

— Когда? — она приподнялась на локте и заглянула ему в лицо.

— Нескоро, — отозвался он. Этот диалог повторялся с разными вариациями раз от раза и уже успел ему ужасно надоесть. — Может, через год. Не знаю. Мэри, я не врач, — он провёл кончиками пальцев по её щеке.

— Год? — переспросила она едва ли не с отчаянием. — Но это очень долго — год!

— Да, долго, — мирно согласился он.

— Ты так отвечаешь каждый раз — про год! — упрекнула она.

— Так бы спрашиваешь каждый день, — возразил он с иронией. — Срок примерный — точное количество дней я тебе всё равно не назову.

— Скажи, — помолчав, спросила Мэри и оперлась ладонью о его грудь, буквально нависая над ним, — а ты бы хотел жить со мной? Если бы не брат?

— Да я и с ним хотел бы, — засмеялся он. — Но я не предлагаю тебе этого: странно было бы ждать от тебя согласия жить с незнакомым нездоровым человеком.

— Да уж, — очень недовольно подтвердила Мэри. Они замолчали, но Мальсибер не спешил теперь, хотя и не слишком-то надеялся на то, что именно сейчас услышит предложение, ради которого лежал здесь с этой женщиной. — Ты думаешь, он через год поправится? — спросила она после долгой паузы.

— Я надеюсь, — вполне искренне ответил он. — Но прогнозов я давно не строю. Возможно, если летом нам удастся переехать, реабилитация пойдёт быстрее.

— Переехать? — она встрепенулась. — А куда?

— Сам не знаю, — пожал он плечами. — Но там жить нельзя. На меня самого тоска находит, что на улице, что дома. Нет места более унылого — я бы тоже заболел в таком, если бы сидел безвылазно в квартире. У меня есть на примете парочка тихих зелёных районов.

— Где?

Она заметно нервничала, но он вовсе не намеревался её успокаивать.

— Довольно далеко отсюда, к сожалению, — проговорил он неопределённо. — Меня это отчасти останавливает: будет неудобно добираться до тебя и на работу. И долго. Так что я разыскиваю что-нибудь поближе — но это в любом случае пока неактуально: денег на переезд у нас всё равно сейчас нет.

— А… — снова помолчав, спросила Мэри, — твой брат, он… ну… как себя ведёт?

— Никак, — вздохнул он, осторожно сняв с груди её ладонь — потому что сердце у него предательски заколотилось быстро-быстро, а он вовсе не хотел, чтобы Мэри это ощутила. — Лежит, по большей части, — он поцеловал подушечки её пальцев. — И молчит. Мне это очень грустно видеть…

А ведь её дом практически готов, думал он, неспешно гладя её пальцы, пока она молчала. Они разобрали почти все коробки, и теперь жилище Мэри выглядело вполне обычно, и ходить по нему тоже можно было без опаски. Тут и спален было две — вторая сейчас служила складом для пока что не разобранных коробок, но они не занимали даже половины одной из её стен. Кроватей, правда, не было ни в одной из них — но, во-первых, Ойген ничего не имел против положенных на пол матрасов, а во-вторых, кровать ведь можно и купить. Не новую, конечно, но подержанные тоже могут быть вполне приличными: он много таких видел на разных сайтах. И вообще, найти подержанную мебель можно очень дёшево — причём в хорошем состоянии. А мода его пока не интересовала.

— Мне пора, — сказал, наконец, Ойген, и сел, откинув одеяло. В комнате было довольно холодно: отопление дорого, и тёплое одеяло или свитер его, в целом, заменяли. — До четверга, — он потянулся к Мэри и коснулся губами её виска.

— Не уходи, пожалуйста! — привычно заныла она, обхватывая его рукой за шею. — Один раз! Останься!

— Мэри, это невозможно, — мягко сказал Ойген, освобождаясь. — Терапию прерывать нельзя. И я не готов оставлять брата на ночь одного. Он даже не поест сам, — он встал и начал одеваться.

Мэри молча завернулась в одеяло и лежала, наблюдая за ним. А когда он, уже одевшись, опустился на одно колено, чтоб её поцеловать, сказала дрожащим от слёз голосом:

— Брат, брат, брат… я только это от тебя и слышу. Словно ты только его на всём свете любишь.

— Это вообще не важно, — возразил Мальсибер, наклоняясь к ней и гладя по щеке. — Люблю я его, нет — он мой брат, и я не могу не позаботиться о нём. Мы семья. Тут не о чем даже задумываться.

— А я? — спросила она жалобно. — Я — кто?

— Ты? Женщина, — он тихо рассмеялся и чмокнул её в нос. — Ты уникальная, — добавил он, ничуть не покривив душой. — Но что бы между нами с тобой ни было, брата я не брошу. Я ведь этого и не скрывал, не так ли?

— Так, — признала она неохотно. — Но… я думала, что он поправится быстрей. Вы же не будете с ним жить всю жизнь!

— Полагаю, нет, — он заботливо поправил на ней одеяло и поднялся. — Не провожай меня — дверь я захлопну. До четверга.

…Разговор этот в разных вариациях начал повторяться едва ли не каждую их встречу. Мэри злилась, обижалась, плакала, а он утешал её, целовал — и уходил. Он прекрасно понимал, почему она всё больше нервничает: слишком много девочек и женщин приходили теперь в кафе в его смены, и с каждой он шутил и флиртовал слегка, непременно говоря им что-нибудь приятное. Мэри ревновала — не то чтобы у неё были основания, вовсе нет. Но…

А тем временем его учёба — если это можно было так назвать — приносила первые плоды. Пока больше нематериальные, но он не торопился: имя тоже много значит. Был бы у него компьютер с интернетом дома! Но до этого ему ещё работать и работать. И сначала нужно Рабастана вылечить — а уж потом…

…— Переезжай ко мне.

Мэри сказала это в первый раз когда они собирались ужинать. Ойген давно раскрыл её секрет, и с тех пор вставал к плите сам — потому что Мэри, как выяснилось, готовить не умела. Ничего сложней яичницы — а вся та домашняя еда, что она якобы готовила заранее, а потом просто разогревала для него, была из кафе, в котором Мэри подрабатывала официанткой. Обнаружилось это когда он однажды, ещё в марте, принёс с собой две купленных по акции куриных ножки, несколько картофелин и луковицу. Мальсибера вполне устраивали ужины, которыми кормила его Мэри, но он всё же полагал, что будет правильным хоть иногда приносить с собой еду. Вот он и принёс — и безо всякой задней мысли отдал ей, сказав, что он, в каком-то смысле, сегодня угощает.

А она расстроилась, обиделась — она вообще имела странное обыкновение первым делом обижаться, если происходило что-то неприятное — и в конце концов призналась, что готовит «на самом деле не слишком хорошо». И рассказала про кафе. С тех пор он иногда готовил ужин — чаще из её продуктов — и этим вечером как раз заканчивал обжаривать сосиски, когда она сказала вдруг:

— Переезжай ко мне.

— Я был бы рад, — ответил он, не сразу повернувшись к Мэри от плиты — ему потребовалось время, чтобы совладать с собой. — Но я не…

— Тогда переезжай, — перебила она, выдыхая дым сторону приоткрытого окна.

— Я могу куда-то переехать исключительно вдвоём, — напомнил он.

— Тут есть вторая спальня, — напомнила ему Мэри. — Кровать только надо. Ну, или матрас. И всё.

— Ты, — он выключил плиту и, сдвинув сковороду на соседнюю конфорку, потому что плита здесь была электрическая, подошёл к сидящей на табуретке Мэри и опустился перед ней на одно колено — не из пафоса, нет, просто для удобства, чтоб их лица оказались почти на одном уровне, — готова принять нас обоих?

— Ну ты же не поедешь без него, — вздохнула Мэри, туша недокуренную сигарету, чтобы не дымить ему в лицо.

— Не поеду, — согласился он.

— Ну вот, — она заулыбалась и обняла его за шею. — Переезжайте.

— Мэри, — он придвинулся к ней, обнял и расцеловал, и она так радостно откликнулась на эти поцелуи, что ему пришлось остановить её, потому что он сперва надеялся поесть: — Я рад. Я правда рад с тобой жить.

— Ты переедешь? Да? — спросила она счастливо.

— Да, — он засмеялся. — Да. Мы переедем.

— Ойген, — она обняла его за шею и приникла к нему.

— Как ты не боишься? — задал он шутливо тот вопрос, который давно не давал ему покоя.

— Кого? Тебя? — Мэри отстранилась и, поглядев на него, засмеялась. — Нет, конечно.

— Жить со мной, — сказал он, улыбаясь.

— Разве есть, чего? — Мэри взяла его лицо в ладони — она так часто делала, и, хотя ему это совсем не нравилось, сейчас он терпел.

— Ну, я всё же уголовник. Даже мы. Мы оба, — он сказал это с улыбкой, но вполне серьёзно.

— Да какой ты уголовник? — фыркнула она. — Ты даже говоришь как диктор с ТВ. Мой бывший матерился через слово.

— Как диктор? — переспросил он.

А ведь и правда. Он же сам и замечал, и просто знал, что говорит, как это называют тут, на академическом английском. А окружение Мэри говорило по-другому — и, конечно, она не могла не слышать разницу.

— Ну, или богатенький, — Мэри почему-то очень веселилась. — Сразу видно: политический. Вы ж другие — чего вас бояться?

— В самом деле — что? — согласился Ойген и, мягко высвободившись, хотел было подняться, чтобы закончить ужин, но Мэри его остановила деловито:

— Погоди. Тогда давай обсудим все условия.

— Давай, — она была права, конечно, однако столь стремительного перехода он не ожидал.

— Давай начнём с финансов, — сказала Мэри, вопросительно глядя на него. Мальсибер не готовился к такому разговору, и пока он думал, что ответить, она не выдержала и добавила: — Я считаю, будет справедливо, если вы будете платить две трети за все коммунальные расходы. Вас же двое.

— Разумеется, — ответил он.

А что он мог ещё сказать?

Мальсибер поднялся и сел на табурет: коленопреклонённо обсуждать подобные вопросы было странно.

— Ещё налог муниципальный, — деловито продолжила Мэри и щёлкнула, закуривая, зажигалкой, — но он платится раз в год, и это в декабре. Я думаю, его бы тоже справедливо было разделить так.

— Да, конечно, — по губам Мальсибера скользнула странная улыбка.

Он… не ожидал. И сам не понимал пока, что так его царапает в её словах — или, возможно, в самой ситуации. На самом деле, он считал, что должен был бы, по-хорошему, оплачивать всё это сам, один, но, если он всё верно посчитал, большого смысла тогда в переезде не было — если не считать смену района, что тоже было важным… и компьютер. У Мэри был свой собственный компьютер, и довольно мощный. Сама она им почти не интересовалась — разве что играла, и Мальсибер был уверен, что она позволит ему им попользоваться. Интернета дома у неё, конечно, не было, но его ведь можно провести — и за это он готов был заплатить.

— Я думаю, — продолжила она, — ещё нам нужно будет также скидываться на продукты.

— Полагаю, будет проще просто покупать их, — мягко возразил он, но она нахмурилась:

— Не проще. Я уже побывала замужем и знаю, как это бывает.

— Но ведь ты же не готовишь, — это был настолько странный разговор! Нет, Мальсибер понимал, конечно, что в их положении такие вещи нужно обсудить — но это настолько не сочеталось с его представлением о пусть и не вполне семейной, но всё же совместной жизни, что он никак не мог понять, что чувствует сейчас, кроме удивления. — Думаю, мне будет проще…

— Нет уж, — она сжала губы и выпустила струю дыма в потолок. — Это всё я проходила. Так не будет. Будем ходить вместе — или писать список. Вместе. По-другому я не буду.

— Как тебе приятней, — кротко сказал он, и Мэри наконец-то улыбнулась.

В этот вечер они обсудили ещё множество вопросов, о половине которых Ойген никогда бы не задумался. К примеру, как они поделят домашние обязанности? Поровну нечестно: Мэри не готова была ухаживать за его братом.

— Что ты, — он даже руки поднял. Да он её близко к Рабастану не подпустит! Уж точно не сейчас. Да и в самом деле, с какой стати ей вдруг заниматься им? Хотя Ойген бы мог сказать, с какой. Она в него влюбилась, это было видно безо всяких ощущений — но ведь в таком случае обычно хотят быть ближе? Это то самое время, когда стараются понравится родне, друзьям — всем, кто близок к твоему любимому. Или любимой. Или уж, как минимум, охотно предлагают помощь самому… объекту. Так, по крайней мере, было у него когда-то, да и у тех, кого он знал — если чувство было ну хоть сколько-то серьёзным. И разве желание жить вместе — не свидетельство серьёзности намерений? Нет, он всё равно бы не позволил ей возиться с Рабастаном — прежде всего ради него самого, и её категорический отказ был ему на руку — но… Но он её не понимал. И ему было очень любопытно, в том ли дело, что она маггла, или это просто личная особенность. — Б… Бастет упаси. Асти — исключительно моя обязанность. Ты и пальцем не пошевелишь.

— Стирать и убирать за ним не буду тоже, — строго сказала Мэри и тут же спросила: — А что за Бастет?

— Древнеегипетское божество, — почти что отмахнулся от неё Мальсибер, которому сейчас было совсем не до этого — ему казалось, что он пробирается на ощупь в незнакомом месте, и его глаза завязаны, а уши заткнуты. И у него нет ничего, кроме осторожности. Она нервничала — курила одну сигарету за другой, хотя в последнее время и старалась при нём не слишком этим увлекаться — и он не понимал причины. Нет, конечно же, съезжаться — это серьёзное решение… но она сама ведь это предложила? — Полагаю, что теперь мы в прачечную будем ходить вместе? — спросил он. — Или я один. Тебе незачем таскать…

— Договорились, — прервала она его. — Стирка на тебе.

— Конечно. И мы просто будем скидываться на неё, — попробовал он поиграть в её игру. Пусть это была небольшая сумма, но сейчас он считал каждый пенни. И потом, это не должна была быть лишь её игра. Не с ним. В одни ворота он больше не играет.

— Ладно, — она согласилась неохотно и немедленно добавила: — С меня четверть: некоторые вещи я сама стираю, тут.

Ну ведь не ссориться же было из-за… сколько это? Одна двенадцатая? Здесь, конечно, дело было не в деньгах, но он всё равно не собирался ссориться — по крайней мере, не сейчас. Странно, она ведь не выглядела жадной прежде… или это не жадность? Что тогда?

— Как скажешь, — согласился он. — Я буду прав, предположив, что раз готовлю я — посуду моешь ты? За нами. Как я обещал, всё, что связано с моим братом, тебя не коснётся.

— Только не увлекайся, — сказала она, без особенной охоты соглашаясь. — Ты сам знаешь, сколько вода стоит, — она дождалась его кивка и продолжила: — Я буду пылесосить, а ты — мыть полы. И пыль стирать.

— Потому что все домашние обязанности делятся на троих, — спросил он, почти не скрывая иронии, — и твоя — треть?

— Да, — Мэри кивнула, кажется, приняв его слова вполне всерьёз.

Ему стало так смешно, что пришлось прикусить щёку изнутри, чтобы не засмеяться. Рассказал бы ему кто, когда он был ещё Мальсибером, что однажды он будет делить с некрасивой и неумной женщиной домашние обязанности — как бы он смеялся! Да что делить обязанности — рассказал бы ему кто, что он будет спать с ней, по сути, ради крыши над головой!

— Что ты улыбаешься? — с подозрением спросила Мэри, и он, рассмеявшись, вынул сигарету из её рук и поцеловал ладони. А затем спросил:

— Теперь, я полагаю, моя очередь?

— Твоя? — переспросила она недоумённо.

— Ты назвала свои условия, — пояснил он. — Теперь моя очередь. Согласна?

— Это не условия! — запротестовала Мэри. — Это просто разделения обязанностей! У тебя условия есть? Какие? — она нахмурилась и снова взялась за сигарету.

— В спальне не курить, — Ойген взял у неё из рук полупустую пачку. — Или же я буду спать отдельно. Потому что одно дело — потерпеть пару часов и после продышаться по дороге к подземке — и совсем другое спать так.

— Я курю! — Мэри возмутилась. — Ты это отлично знаешь!

— А ты знаешь, что я не выношу табачный дым, — парировал он. — И, если мы с тобою будем вместе жить, придётся искать компромисс. Я готов терпеть дым в кухне и в гостиной, но спать в прокуренной комнате я не могу.

— Ты предлагаешь мне, — она хмыкнула, похоже, от смущения, — сразу после того, как мы потрахались, бежать курить в гостиную?

— Не обязательно. Если нет, то спать я буду уходить в другую комнату, — сказал он очень мирно.

— Да какой тогда смысл вообще съезжаться?! — вспылила Мэри, выхватывая у него сигаретную пачку. — Я спать с тобой хочу, а не опять одна! Какая разница-то, ты в соседней комнате или там у себя?

— Мэри, — терпеливо сказал Ойген. — Ты хочешь, чтобы я всё время уступал, а сама навстречу не идёшь. Так не бывает, понимаешь? Уступать придётся каждому — и в данном случае я просто не могу пойти тебе навстречу. Как ты я к тебе ни относился, я не готов так жить.

— Да ты привыкнешь, — сказала она нетерпеливо. — Все привыкают!

— Ну, во-первых, я не желаю привыкать к такому, — кажется, он удивил её. — Мне не нравится эта привычка, и я не хочу её приобретать. А во-вторых, не все. Меня тошнит от этого запаха, через два часа у меня раскалывается голова, я кашляю — тебе на самом деле всё равно?

— Ты преувеличиваешь, — поморщилась она. — Ну правда — многие же курят! И ты прекрасно это терпишь, и вообще — мне надоело, что мне все указывают, что мне делать!

— Но Мэри, — он не собирался ссориться — а значит, нужно было договариваться, — разве я указывал?

— А кто мне в спальне запретил курить? — сощурилась она. — Только что? Не ты?

— Я не запрещал, — терпеливо возразил он. — Я предложил на выбор: либо ты не куришь там, либо я сплю в соседней комнате. Я понимаю, что для тебя это может быть важным удовольствием — но ты разве хотела бы, чтобы я при этом мучился?

— Ты знал, с кем связываешься, — буркнула она.

— Ты тоже, — заметил он.

— Да делай ты, что хочешь, — она, наконец, обиделась и, отвернувшись, закурила.

— То есть, — уточнил он, — мы переезжаем, и я ночую в другой комнате?

— Да, если тебе так нравится, — её подбородок задрожал, и глаза наполнились слезами, и она сердито их смахнула ребром ладони. — Я вообще не понимаю, зачем ты со мной встречаешься, — сказала она, отворачиваясь от него и глядя куда-то в угол. — Раз ты даже спать со мной не хочешь!

— Помнишь, — сказал он, подумав, — ты мне жаловалась, что у кого-то из посетительниц были ужасные духи, и она, как назло, села прямо перед стойкой? И тебя под конец вечера мутило, и ты вышла в дурном настроении и с головной болью?

— Это другое, — она передёрнула плечами — а он спросил:

— Чем? — и замолчал, давая ей подумать. Но она всё молчала и молчала — докурила сигарету и достала следующую, и всё равно ни слова не сказала. — Мэри, скажи мне, в чём разница? Той девушке духи её, я полагаю, нравились, — голос Ойгена звучал ласково и успокаивающе. — И она вряд ли бы поверила, что у кого-нибудь от них может голова болеть. И наверняка ведь ничего подобного не происходит с её близкими — иначе они ей сказали бы. Мне не просто неприятно — допустим, тебе это всё равно, и ты хотела бы, чтобы я переступил через себя ради тебя, я это понимаю. Но мне плохо. Я от дыма твоего болею. И, опять же, понимаю, если тебе хочется проверить, на что я пойду ради тебя — но я так не смогу работать, понимаешь?

— Что там мочь? — буркнула она. — Сиди пароли раздавай. И так, по мелочи.

— Я говорил тебе, что я учусь работать с HTML, — напомнил он. — Не так уж это сложно — но мне требуется ясная голова. Я понимаю, ты поступилась многим, позвав нас, и хотела бы движения навстречу — но пожалуйста, выбери что-нибудь другое.

— Но ты же терпишь это? — Мэри развернулась и несколько демонстративно выдула дым в его сторону. — Почти каждый вечер! Ну, два через два, — она усмехнулась. — Что ж ты мучаешься так, как говоришь? Зачем? Что во мне такого уж особенного?

— Сигареты не единственная твоя характеристика, — засмеялся он. — Напротив, это, кажется, единственный камень преткновения. Мери, ну ей богу, — он продолжал смеяться, и она постепенно заулыбалась тоже, и даже новой сигареты не взяла, когда эта догорела.

— Ты не понимаешь, — она вздохнула и погладила его по тыльной стороне руки. — Мой бывший, он… ты его не знал.

— Не знал, — Ойген кивнул. — Я только знаю, что он говорил тебе много красивых слов.

— Да, говорил, — она опять вздохнула. — И ничего не разрешал. Курить вот… я старалась, — её подбородок снова дрогнул, но на сей раз глаза остались сухи. — А потом он вдруг исчез — и всё забрал. Всё, что дарил… и не только. Мои вещи он тоже забрал. Некоторые. И все деньги.

— А что полиция? — спросил сочувственно Мальсибер. Ему очень хотелось есть, и он раздумывал о том, что, если они сейчас всё это не закончат, он, кажется, останется без ужина. И что Мэри, на самом деле, жаль — должно бы было быть. И он бы и хотел ей посочувствовать, но вместо этого мог думать лишь об ужине, потому что сегодня только завтракал.

— А что полиция? — спросила она горько. — Будто им до нас есть дело. Нет, они его нашли, но как я докажу, что эти вещи вообще у меня были? И что они мои? Чеков нет… Мы развелись, конечно… он выставил меня такой дурой, — она пристально уставилась на Ойгена и отчеканила: — Но больше я такого не позволю. Никому.

— Мне жаль, — сказал он тихо и протянул ей руку вверх ладонью. — Ты полагаешь, уступают только дуры?

— Да, — сказала она жёстко.

— Значит, я дурак? — спросил он серьёзно. — Раз уступил тебе во всём?

— И вовсе не во всём, — она поджала губы, но смотрела теперь несколько растерянно.

— До этого момента ведь во всём? Послушай, — поймал он её взгляд. — Бывает, что один диктует, а второй подчиняется — ты знаешь. Но обычно уступают оба. Я не твой бывший муж и я не ты — я так не хочу. Такого даже в тюрьме не было.

— А как там было? — вдруг спросила Мэри, но он не собирался отвечать.

— Грустно, — засмеялся Ойген. — Там тоже разрешения курить не спрашивали. И мне не нравится ассоциация, — он продолжал смеяться, смягчая этим свои жёсткие слова, и Мэри тоже, наконец, заулыбалась и сказала:

— Ладно. Там посмотрим. Когда вы переедете?

— Нам нужно собраться и отказаться от квартиры, — ответил он довольно и поднялся. — Я постараюсь всё сделать побыстрее — и скажи, ты мне позволишь провести в дом интернет? Я оплачу, конечно.

— Интернет? — она задумалась. — Зачем?

— Работать, разумеется, — он даже удивился.

— Да? И ты теперь по вечерам… — начала было она, но у него был ответ:

— Зачем по вечерам? С утра. У меня половина смен начинается в четыре — и полдня свободно. Тебя в это время всё равно нет — если это не выходные.

— То есть тебе нужен будет мой компьютер? — ей это явно не понравилось.

— Заведём второго пользователя, — легко предложил он и пошутил: — И ты выдашь мне логин и пароль. А свой пароль не скажешь.

— А ты мне? — спросила она тут же — но на сей раз в шутку.

Так ему, по крайней мере, показалось.

Мальсибер сидел за своей стойкой и разглядывал людей, сидящих в зале. Он всё время делал это, когда, следуя рекомендациям, каждый час давал отдохнуть глазам. Правда, в последнее время прерываться ему было всё сложнее: у него наконец-то начало получаться, и эти придуманные им же самим перерывы начинали его раздражать. Но он пока держался: опасность посадить зрение его действительно пугала. Даже волшебники далеко не всегда умеют это исправлять — что говорить о людях? И потом, ему нравилось разглядывать клиентов. Они все были такие разные! Чем больше он в них вглядывался, тем заметней были их различия, и это превращение разноликой массы в отдельных и совершенно самостоятельных людей Ойгена просто завораживало.

Две молоденькие чернокожие девочки, сидящие наискосок от стойки — обе с шапками жёстких мелко вьющихся волос, обе в ярких майках с блёстками — всё шептались друг с дружкой и смотрели на экран, на котором одна из них пыталась сделать страничку на бесплатном хостинге. И, похоже, это было вправду важно, потому что в какой-то момент она вдруг расплакалась, а подруга начала быстро-быстро гладить её по плечу и шептать что-то явно утешающее.

Ойген вышел из-за стойки и, подойдя к ним, спросил тихонько:

— Вам помочь?

— А вы могли бы? — всхлипнув, спросила плачущая. На вид ей было лет шестнадцать, но вполне могло бы быть и больше: в этом возрасте определить годы вообще непросто, тем более у представителей других рас, так что он, конечно, путался.

— Смотря что у вас случилось, — ответил он.

— Белла пропала, — девчонка снова всхлипнула, а Ойген едва ощутимо вздрогнул. Сколько он ещё будет так реагировать на их имена? Это просто имя. И наверняка не «Беллатрикс». Просто Белла.

Девчонка, тем временем, вытащила из сумки не слишком-то чёткую фотографию лохматой маленькой собачки и показала Ойгену:

— Моя собака. Наша с сестрой… — она снова всхлипнула, и её соседка тут же обняла её за плечи и посмотрела умоляюще на Ойгена. И сказала:

— Просто мы пытаемся сделать страничку о розыске, чтобы потом на форумах ссылки дать. Но тут всё так непонятно! И как фото положить… и вообще…

— Фото нужно отсканировать, — сказал он, и они обе в унисон воскликнули:

— А где? У вас тут можно?

— Можно, — он взял фотографию. — Пойдёмте.

Вернувшись за стойку, Ойген положил фотографию в свой рабочий сканер, и тот зажужжал.

— Могу сохранить в сетевую папку, или вам на флешку, — предложил он. — Ещё могу записать на диск.

Девчонки переглянулись и синхронно уставились на него растерянно и умоляюще:

— У нас с собой нет.

Переиграли. Или он слишком хорошо умел видеть такие вещи. И делать сам. Когда-то.

— Нам ещё очень нужно напечатать потом объявления! — попробовала было поныть девчонка, что утешала подругу (или, может быть, сестру?), но та, сердито зыркнув на неё, возразил:

— Можно у вас купить диск?

— Полфунта, — прайс Ойген знал наизусть. Девчонки вновь переглянулись, и та, что плакала, безропотно достала кошелёк.

Получив диск с отсканированным снимком, девушки вернулись за свой стол, а Ойген вместо того, чтобы вернуться к своей работе, продолжал за ними наблюдать. С его места ему был виден их экран, и то, как они пытаются сделать то, чему он сам не так давно и научился — и как у них ничего не получается, и как хозяйка Беллы снова начинает плакать.

И тогда он встал и снова подошёл к ним и спросил:

— Помочь?

— Пожалуйста! — хором произнесли они, и на сей раз их взгляды показались ему искренними.

— Так, я вижу, текст вы написали заранее. Покажите на карте, где ваша Белла пропала — он открыл программу с картой Лондона на рабочем компьютере и, найдя с их помощью место, сделал скриншот — А теперь возьмите по чашке кофе, и как будет готово, я вас позову.

Это оказалось очень увлекательно — создавать страницу не для учёбы, а для дела. Провозился он часа, наверно, три — а потом ещё вносил и описание, и адрес, но зато к концу его рабочей смены всё было готово.

— Я надеюсь, что она найдётся, — искренне сказал он девочкам, прощаясь. — Вы расскажете?

— Конечно! — они обе закивали. — Спасибо вам, большое вам спасибо!

— Сколько мы должны вам? — спросила то ли старшая сестра — он так и не выяснил, кто они друг другу — то ли просто владелица собачки.

— В нашем прайсе нет таких услуг, — он засмеялся, — так что ничего. Мне было приятно вам помочь.

Домой он вернулся в превосходном настроении, которое не испортило даже ворчание Мэри по… он даже не очень слушал, какому поводу. Они с Рабастаном переехали к ней всего пару недель назад, и Ойген пока что привыкал и к новому жилью, и к другому ритму жизни, и к тому, что засыпал нередко теперь не один.

А ещё он до сих пор улаживал бумажные формальности, и порой уже почти жалел о том, что ввязался во всё это. Потому что теперь снова требовалось подтверждать свой адрес — и, что ещё сложнее, адрес Рабастана — если он не хочет потерять пособия. А он не хотел, потому что они составляли весьма серьёзную часть их общего бюджета.

Привыкать Ойгену пришлось ко многому. Например, к тому, что он должен был теперь готовить на троих — и Мэри ревностно следила за тем, чтобы он исполнял эту часть их с ней договорённости даже когда возвращался домой за полночь. С ней оказалось очень непросто — сложнее, чем он представлял, сказать по правде. Мэри словно бы бросало из одной крайности в другую, и она то придиралась к мелочам, то вдруг становилась такой понимающей и откровенной, что Ойгену было неловко. Он как будто бы подглядывал за ней и за её прошлой жизнью, о которой не хотел, на самом деле, знать — но его никто не спрашивал о том, чего он хочет. И он говорил себе тогда, что ей просто нужно выговориться, и уж лучше он, чем тот, кто после использует это против неё. Тем более, что это было так легко…

— У тебя почти нет книг, — сказал как-то Ойген, когда они воскресным утром сидели в гостиной. Мэри смотрела какой-то ситком с закадровым смехом, Ойген же работал за компьютером и привыкал не отвлекаться ни на что, кроме её голоса. Получалось замечательно: в конце концов, он семь лет делал уроки в факультетской гостиной и писал эссе под нудёж Биннса. Но сейчас она пришла к нему и обняла — и он отвлёкся, разумеется, и, обернувшись, почти уже привычно поймал её руку и поцеловал запястье. — Почему так?

— А зачем? — она даже удивилась.

— Ты читать не любишь? — нет, он уже не удивлялся. Это был другой мир и другие правила — он просто… тосковал. По книгам и тому, что, кажется, он сам уже никогда не будет просто сидеть в кресле и читать — так ему иногда казалось.

— Да ну, — она поморщилась. — Занудство это. Мы ж не в прошлом веке. Они всё это писали просто потому, что тогда не было телека.

— Возможно, ты права, — он в самом деле думал, что так может быть. Не стопроцентно, но… Он понимал её, на самом деле: ему тоже нравилось смотреть телевизор. Правда, сам он выбирал совсем другое — и ведь это же как с книгами. Даже в их волшебном мире были комиксы — а были труды Фламеля, к примеру. Бастет, да зачем он снова это вспоминает?!

— Я заумь не люблю, — сказала Мэри. — И твоё занудство, — она засмеялась и чмокнула его в лоб.

— О чём ты? — он улыбнулся.

— Ну все эти пестики-лягушки, — она фыркнула. — Ну ладно спорт. Или футбол — я и сама люблю.

«Пестиками-лягушками» Мэри называла всю документалистику, которую сам Ойген так любил. Запертому в Лондоне, ему хоть так хотелось узнать этот мир и рассмотреть его поближе — но Мэри это почему-то интересно не было, и это ставило его в тупик. Она-то ведь, в отличие от них с Рабастаном, не была привязана! Она могла путешествовать — пускай не за границу, если это дорого, но хоть по Британии! Но нет — он с удивлением узнал, что она даже из Лондона-то толком никогда не выезжала. Разве что несколько раз за город на озеро — и вспоминала это как большое приключение. С удовольствием! Однако больше никуда не ездила — и Ойген никак не мог понять, почему.

— Мне интересно посмотреть на то, чего я не видел сам, — сказал он. — Футбол, конечно, увлекателен, и я порой люблю болеть, но мир так огромен...

— П-ф, — фыркнула она и предложила вдруг: — Давай сходим в зоопарк? В следующее воскресенье?

— В зоопарк? — переспросил он.

— Ага, — она закивала. — Тепло уже… пойдём? Раз ты так любишь всё это, — она хихикнула.

— Я посмотрю сколько стоят билеты, — ответил он, набирая «Лондонский зоопарк» в поисковике.

И вздохнул. Он в неделю в магазине тратил почти столько же! На двоих. Ну, пусть теперь уже побольше — но зато у них и мясо появилось.

— Ну что, мы идём? — настойчиво спросила Мэри, и он возразил:

— Может быть лучше летом?

— Потому что у тебя нет денег, — вздохнула Мэри

— Пока нет, — согласился он и предложил: — Пойдём в музей? Британский. Или, если хочешь, естествознания, — о, он сам давно хотел туда сходить. Почему бы и не с ней?

Тем более, бесплатно.

— Ну ты просто… — она покачала головой. — Я там уже была, когда училась в школе — нас водили. А вас нет? Я думала, все школьники туда ходят.

— Я учился на севере, — объяснил он. — Давай просто съездим погулять в парк.

— Ну давай, — она опять вздохнула.

— Потерпи, — попросил он мягко. — Ты отлично знаешь: сейчас у меня нет свободных денег. Подожди полгода или год.

— Я всё понимаю, — она нахмурилась, — брат, конечно, да… если никого нет больше, о нём нужно заботиться… но мне кажется, ты тратишь слишком много. Этот врач — ведь есть же государственные! И лекарства, от которых толка нет, и…

— Мэри, — было, видимо, в его голосе что-то, что заставило её умолкнуть, а потом, снова вздохнув, обнять его и прошептать:

— Я просто хочу на свидание. Красивое. С прогулками, кафе и ватой.

— С чем? — переспросил он, даже растерявшись. Вата-то зачем?

— Ну с ватой! — воскликнула она нетерпеливо. — Потому что это ро-ман-тич-но! И в зоопарке она точно есть. Но и в больших парках должна… ладно, — она сделала такое мужественное лицо, что он рассмеялся — а когда реклама кончилась, и Мэри вернулась к телевизору, пошёл искать ответ, что это за вата на свидании и зачем она нужна. И едва себя не хлопнул по лбу, когда нашёл — ведь у них же это тоже было! Как же много он забыл! Почти всё, что связано с обычной жизнью. Когда у него вообще было нормальное свидание? Лет двадцать назад, если не больше. Совсем в другой жизни…

— Мистер Мур?

Подошедшая к стойке девушка смотрела на него так неуверенно, словно бы должна была сдавать ему экзамен, к которому совсем не подготовилась. Ойген знал её — верней, её лицо было ему хорошо знакомо: она появлялась тут почти что каждый день и ничем, вроде бы, из других посетителей не выделялась. Высокая, худенькая, бледная, со светло-рыжими волосами и усыпанном веснушками вытянутым узким личиком, она могла бы быть хорошенькой, если бы не красила губы в этот жуткий ярко-оранжевый — словно бы она морковки переела, и её сок на них засох.

— Чем могу помочь? — улыбнулся он ей.

— Вы… я слышала… мне говорили, — она нервно облизнула губы. — Вы правда можете сделать… помочь?

— Смотря с чем, — он снова улыбнулся ей как можно дружелюбней. — Расскажите, что у вас случилось.

— Вы понимаете, — она сжала свои длинные худые пальцы. — У моей соседки… у меня есть соседка. Мы живём в доме на две семьи. Знаете такие?

— Да, конечно, — кивнул он. — Иногда это отличный вариант.

— Ну да, — она так жалобно попыталась улыбнуться, что ему захотелось погладить её по голове. Совсем ребёнок, думал он, продолжая ей дружелюбно и подбадривающе улыбаться. Может, даже ещё школьница. — Ну вот. Она… соседка — у неё есть кошки. Кот. Два. Было. Ох, — она вздохнула так тяжело, словно бы закончила признание, за которое её ждал срок лет в десять. — И он потерялся. Один. Я… я не виновата. Правда! — почти просяще воскликнула она. — Я его не сманивала! У меня… у нас с братом аллергия. На котов. Как и у мамы. А они к нам лазают через забор. Но соседка думает, что это я. А он просто пропал! Она нам теперь прохода не даёт. И в полицию ходила даже! Но я ничего не делала, — она снова помотала головой. — Его можно найти? Вы можете? Помочь?

— Могу сделать для него страничку, чтобы вы могли развесить ссылки на неё на форумах, — предложил он. — Как его зовут?

— Оскар, — она опять вздохнула.

— Фото есть? — спросил он сочувственно.

— Нету, — девочка погрустнела ещё больше.

— Тогда попробуйте найти фотографию похожего кота, — посоветовал он. — В интернете или по знакомым. Как можно более похожее. И напишите мне об Оскаре как можно более подробно. Окрас, размер…

— Он серый, — она вздохнула. — Серый британец. А глаза я у него не помню.

— Найдите фото, — повторил Ойген. — Это не должно быть сложно… вспомните — на Оскаре мог быть ошейник? И какой? И нужно бы узнать цвет глаз — это могло бы помочь. Возможно, брат ваш помнит? Или мама? И вы обзванивали местные приюты? И клиники?

— Не-ет, — протянула она, глядя на него растерянно и удивлённо.

— Позвоните, — он ободряюще ей улыбнулся. — Поищите в интернете — и звоните. Скорее всего, конечно, хозяйка уже это сделала — но он мог прятаться, к примеру, а потом вылезти, и его могли поймать потом. Звоните каждый день — и, в самом деле, давайте сделаем страницу. Идите, поищите, — повторил он, а когда она ушла, с азартом принялся за работу.

На сей раз времени у него ушло намного меньше: по шаблону делать проще — и он даже сам нашёл в сети нужные фотографии, терпеливо загрузил их и позвал девчонку, выписывающую всё это время за своим столом на листок телефоны клиник.

Объявление они с ней разместили вместе — а на следующий день Ойген работал в другом кафе. И был изумлён, увидев в восьмом часу вечера ту самую девчонку — а она, увидев его за стойкой, подбежала и водрузила на неё большую картонную коробку.

— Я вам печенье испекла! — воскликнула она вроде бы и шёпотом, но настолько громким, что часть зала с любопытством обернулась.

— Спасибо, — удивлённо сказал он, забирая коробку. — Я люблю печенье… Но что вы здесь делаете? Как вы меня нашли?

— О, мне мистер Уолш сказал, — она закивала.

— А его вы как нашли? — весело спросил он. И пока не стал спрашивать, зачем. Сама расскажет. Хотя ему было очень любопытно.

— Мы с ним из одного прихода, — она заулыбалась. — И я его знаю. Он живёт почти недалеко. Я спросила маму, а она — соседку. А она — подругу, и она дала его телефон. Он нашёлся! — она даже подпрыгнула. — Я утром стала звонить в приюты — и он нашёлся! Кот. Оскар. Соседки. Представляете? Она даже извинилась! — девчонка округлила глаза. — И принесла печенье. Мне. Не это, — она замотала головой, — другое. Но такое же. Почти. А вам я испекла сама.

— О, я очень рад, — Ойген широко заулыбался. Новость была и впрямь приятной. — Это здорово.

— Извините, что вам зря пришлось страницу делать, — она даже покраснела. — Но я подумала — может быть, не зря? У нас объявление висит, — торопливо заговорила девочка и, достав из сумки немного помятый лист, положила его на стол. — Я подумала, а вдруг там можно заменить? Раз вы всё равно сделали. И будет не зря. Или нельзя?

— Можно, — засмеялся Ойген. Он уже привык, что люди здесь не слишком-то стесняются — и, в целом, он их понимал. Не попробуешь — и точно не получишь. Ему бы самому так научиться! — Только хорошо бы фото сканировать не отсюда, а с оригинала. Зайдите завтра к хозяевам, попросите у них — и приходите сюда. Или подождите — и я послезавтра буду в том кафе.

— Вот, — она деловито залезла в рюкзак и положила на стойку фотографию, безмерно этим восхитив Мальсибера. Она ведь совершенно искренне смущалась… ну, или хорошо играла — он теперь не мог определять такие вещи с точностью — однако же за фотографией зашла. — Я заходила. И они спросили, сколько это стоит.

— Да нисколько, — махнул он рукой. — Мне совсем несложно.

— Даже для них? — она почему-то очень удивилась. — Они ведь в кафе не ходят.

— Какая разница? — Ойген забрал со стойки фотографию. — Вы же к нам приходите. Я сделаю — вы подождёте тут, или пока что часик посидите за столом?

— Я посижу, — она решительно кивнула и полезла вновь в рюкзак — за кошельком, а Ойген открыл коробку и попробовал печенье. Шоколадное. И слишком сладкое, пожалуй — но, с другой стороны, может быть, ему так показалось, потому что он уже вообще не помнил, когда ел шоколадное печенье.

Домой он этой ночью вернулся в превосходном настроении — и, кормя Рабастана ужином, раскрошил одно печенье и, аккуратно вкладывая ложкой эти крошки ему в рот, рассказывал, посмеиваясь, и о смущённой практичной девочке, и о котах, и о страничках.

— Ты знаешь, — говорил он, — с одной стороны, я понимаю, что те деньги, что она потратила на это печенье, нам бы пригодились больше, чем оно само. Но я не согласился бы меняться, даже если б мог. Приятно же, — он улыбнулся несколько мечтательно — и вдруг поймал очень внимательный взгляд Рабастана, который, правда, тут же и отвёл глаза. Но Ойгену и этого хватило — и ему очень хотелось считать это хорошим знаком.

Утром, спустившись приготовить завтрак, Ойген коробки на столе в кухне не обнаружил. Зато там оказалась Мэри — почему-то очень злая и какая-то взъерошенная. На его «доброе утро» она даже не ответила — напротив, отвернулась демонстративно и уставилась в окно, закуривая.

— У тебя что-то случилось? — мирно спросил он, доставая из холодильника продукты. Яйца. Теперь он тоже мог позволить себе есть их на завтрак — и кормить ими Рабастана. И, возможно, это выглядело жалко, но он до сих пор радовался этому. Она не ответила, и он не стал настаивать, а спокойно приготовил завтрак — сперва для неё и для себя. Рабастана он покормит после — когда она уйдёт на работу.

Пока он сервировал завтрак, Мэри мрачно курила, а когда закончил, оттолкнула от себя тарелку и сказала:

— Я не буду есть. Кофе мне сделай.

— Что ж ты сразу не сказала? — он слегка нахмурился. — Кофейник на плите — подожди, пока он закипит.

— Не захотела, — она бросила на него быстрый и очень злой взгляд. — И я тебя прошу больше никогда сюда не приноси их подарки.

— Ты про печенье? — переспросил он. — Кстати, где оно?

— Я выбросила эту дрянь, — она сощурилась. — Или ты считаешь, я должна это терпеть?

— Зачем? — Ойген изумлённо округлил глаза. — Бастет, Мэри, ты что навыдумывала? — он рассмеялся. — Это был подарок, да — за помощь.

— Чем же это, интересно, ты помог? — язвительно спросила Мэри. — И кому? Какая она?

— Очень робкая, — Ойген продолжал смеяться, хотя, честно говоря, весело ему ни капли не было. Но ведь не ругаться же! — Я сделал ей страничку для пропавшего кота соседки и посоветовал приюты обзвонить — кот нашёлся, и я получил печенье. Выгодный обмен, — он придвинул к себе тарелку и принялся за еду, думая, что следовало бы, пожалуй, обнять Мэри и поцеловать её, но ему ни капли не хотелось прикасаться к ней сейчас. Так же, как и есть остывшую яичницу.

Мэри молча сидела и курила, глядя в пустоту — и вдруг, смяв сигарету о пепельницу, заплакала, закрыв лицо руками, и отвернулась.

— Эй, — Ойген отложил приборы — всё равно он всё доел — и, встав, подошёл к ней и обнял за вздрагивающие плечи. — Ну ты что?

— Он так делал, — всхлипывая, глухо сквозь ладони выговорила Мэри. — Ему дарили — а он дарил мне. И их вещи тоже… украшения, — она поёжилась и сжалась. — Брал у них… дарил… а потом они как будто бы терялись. Я потом узнала. Он сказал, когда мы разводились. Я увидела. И ты… Это же не магазинная коробка.

— Мне жаль, — он медленно вздохнул и, наклонившись к ней, прижал к себе. — Мне очень жаль. Он был подонком — но не стоит думать так же обо мне.

— А что я должна была подумать? — она резко развернулась, и её лицо оказалось так близко к лицу Ойгена, что они едва друг друга не касались. — Ну вот что? Домашняя коробка!

— Ты могла спросить, — он погладил её по мокрой щеке. — Мэри, люди очень разные. Скажи, я похож на твоего бывшего супруга?

— Нет, — сказала она после паузы и вздохнула.

— Помни это, ладно? — попросил он. — Я не стану изменять тебе. И, тем более, делать что-нибудь подобное. Я обещаю. А теперь поешь — иначе или опоздаешь, или же уйдёшь голодной, — он ей улыбнулся и, коснувшись лба губами, отпустил.

— Я тебя ревную, — сказала она очень грустно.

— Почему? — спросил он, отходя к плите и снимая с неё закипевший кофейник. Налив Мэри кофе, он заварил себе чай и, поставив чашку перед ней, сел на своё место и повторил: — Мэри, почему?

Она ковыряла вилкой в своей тарелке, и ответила не сразу:

— Ты красивый. Умный. И вообще… другой. Тебе должны бы нравиться другие женщины.

— Но я же здесь, — возразил он. — С тобой.

— И это странно, — Мэри нахмурилась. — Я не понимаю, почему.

— Возможно, ты не настолько хорошо меня знаешь, чтобы судить о моём вкусе? — шутливо спросил он, но она упрямо помотала головой. А потом спросила вдруг с внезапной жадностью:

— Скажи, я тебе нравлюсь? А чем?

— Это один из самых неромантичных вопросов, что может задать женщина мужчине, — продолжая улыбаться, покачал он головой. — Разве того, что я живу с тобой и готовлю завтраки, недостаточно? Твой муж готовил тебе завтрак?

— Это не то, — она вздохнула. — Мы просто так договорились.

— Ты знаешь, — признался он, — иногда мне хочется просто взять — и очень громко закричать.

— Зачем? — она нахмурилась.

— Затем, что ты невыносима, — он всё же не сдержался — и, не желая развивать конфликт, молча уставился в свой чай.

А Мэри вдруг заулыбалась и пообещала чуточку смущённо:

— Я куплю тебе печенье. Сама. За свой счёт! Сегодня!

— Не стоит, — он не поддержал игру и, глянув на часы, поторопил: — Ты опоздаешь. Пей свой кофе.

Это было странно и совершенно нелогично, но печенья Ойгену было намного больше жаль, чем Мэри — хотя он и понимал, что всё должно бы было быть строго наоборот. То, что она рассказала о себе, было в самом деле отвратительно, и вызывало у него брезгливость вкупе с отвращением — но при этом почему-то у него всё равно никак не выходило Мэри пожалеть. Напротив, он ещё и злился за печенье — и чем больше пытался убедить себя, что это просто глупо, тем сильнее была злость. Хотя он мог её понять! И понимал — но это тоже ничему не помогало.

Ойген был так зол, что, даже не дождавшись, пока Мэри уйдёт, и не покормив Рабастана, просто бросил всё и ушёл на улицу — пройтись и успокоиться. Кто она вообще такая, чтобы распоряжаться его вещами?! У него и так всё отобрали, и он менее всего был склонен позволять подобное ещё и ей. Это был его подарок, который та девочка пекла, наверное, полвечера, искренне желая сделать ему приятное — а эта тварь посмела просто взять и выбросить его! Потому что, видите ли, ей… да какая вообще разница, почему именно? Это. Был. Его. Подарок!

Ойген в ярости пнул банку из-под пива — она перелетела через дорогу и, ударившись о бордюр, подпрыгнула и влетела прямиком в урну. Ойген даже глазам своим не поверил, и от неожиданности вся злость с него слетела, словно бы и не было, и он почувствовал себя довольно глупо. Нет, конечно, потерять печенье было жаль, но… но ведь не в печенье было дело. Ему больше никогда не следует оставлять на кухне или же в гостиной ничего, чего он не был бы готов утратить, сказал он себе. В конце концов, у них с Рабастаном есть комната — пускай там пока из мебели и стоят лишь табуретка и кровать, а вторую, для себя, Ойген не успел ещё купить, так же, как и, например, комод — сложить их вещи. Стоящий в комнате шкаф был почти целиком забит коробками, что Мэри так и не доразобрала… но их ведь можно переставить их к стене, сообразил вдруг Ойген. И так, определённо, будет лучше и удобнее.

Домой он вернулся, когда Мэри уже не было, и почти всё время до работы потратил на то, чтобы переставить коробки и развесить их с Рабастаном немногочисленные вещи в шкаф. Потом помыл пол в комнате… подумал — и вымыл ещё и окно. Жаловаться Рабастану на дурацкую историю с печеньем он, конечно же, не стал, но на ужин просто отварил картошку и оставил прямо всю кастрюлю в холодильнике. И на работу пришёл в мрачном настроении, а когда вернулся ночью, и обнаружил на кухонном столе новенькую пачку шоколадного печенья, даже распечатывать её не стал — и к Мэри тоже не зашёл, улёгшись спать у Рабастана в комнате.

Однако утром к завтраку спустился. Мэри уже была на кухне: то ли нарочно рано встала, то ли так совпало.

— Привет, — она подошла к Ойгену и виновато ткнулась лбом ему в плечо. — Прости. Пожалуйста, прости. Ты даже не открыл её, — она кивнула на коробку шоколадного печенья, что так и лежала на столе.

— Потому что не в самом печенье дело. Мэри, — он взял её за плечи. — Ты, ни на секунду не задумавшись, просто выбросила мою вещь. То, что тебе не принадлежало. Мне жаль, мне в самом деле очень жаль, что твой муж так с тобою обращался — но нельзя наказывать меня за то, что сделал он.

— Я просто…

— Я не давал тебе ни повода, — с нажимом продолжал он. — Но ты понимаешь, что ты своей бессмысленной ревностью провоцируешь меня на это? Если постоянно бить кого-нибудь за то, в чём он не виноват, скорее всего, он однажды это сделает — хотя бы для того, чтобы больше не терпеть бессмысленное наказание. Ты хочешь этого добиться?

— Нет, — она помотала головой.

— Тогда ты больше так не будешь делать, — он заставил себя улыбнуться и выпустил её. — Да? И давай больше не возвращаться к этому.

— Давай, — она обрадовалась и тут же сама обняла его. — Прости. Я правда жутко рассердилась!

— Я верю, — кивнул он и снова улыбнулся. — И понимаю. Но не делай так — мне неприятно. Завтрак?

— Да! — она уселась за стол и добавила опять: — Прости. Я глупая, — она хихикнула заискивающе, и Ойген, обернувшись, сказал ей очень серьёзно:

— Не шути так о себе. Не стоит. Особенно в тех случаях, когда ты совершила глупость. Вдруг поверят? — добавил он уже шутливо — и повернулся к холодильнику.

Окончательно они помирились вечером — а когда через несколько дней та же девочка с веснушками и неизменно оранжевыми губами подошла к Ойгену и, вновь смущаясь, попросила ещё раз помочь, на сей раз в поисках потерявшейся собаки, он согласился, пошутив:

— Но только в обмен на ваше дивное печенье!

— Вам понравилось? — она буквально просияла. — Я в первый раз пекла!

— Оно было прекрасным, — сказал он совершенно искренне.

— Я только сахара переложила, — призналась она тут же. — Сильно. Я чашки перепутала, — она покраснела. — Мерные. На треть и четверть.

— Может быть, теперь у вас будет шанс исправиться? — спросил он шутливо и протянул руку: — Давайте фотографию собаки. И, кстати, — добавил Ойген, забирая фотографию, — давайте познакомимся? А то вы знаете меня, а я вас — нет. Я Ойген, — церемонно произнёс он, протягивая ей руку.

— Лаванда Мэшем, — она порозовела и, заулыбавшись, пожала его руку — а он прикусил язык, чтобы не ответить галантным «вам очень идёт». Флиртовать тоже следует уместно, а эта девочка была серьёзной и очень, очень юной. И шанс, что она поймёт его не так, был слишком уж велик.

Знакомство это оказалось неожиданно приятным — а ещё совсем непредсказуемо принесло ему и первый заработок, и случилось это недели через три после этой истории с печеньем. Как-то раз Лаванда, едва подойдя к стойке, выпалила:

— Привет! Вы можете страничку сделать? Сайт? За деньги!

— Смотря какой, — его сердце забилось так быстро и так сильно, что у Ойгена дыхание перехватило.

— Самый простой, — она едва не подпрыгивала от возбуждения. — Просто страничка. С адресом и фотографией. И телефонами. И… в общем, — она вцепилась от волнения в стойку. — У маминого дяди магазин. Ну, маленький. Со всякими лампочками, проводами, удлинителями, знаете? И я ему всё время говорю, что сейчас время интернет-рекламы. И он сказал, что он попробует. Хотя он мне не верит. Но попробует. Он так серьёзно меня слушал! — она сияла, и Ойген с облегчением заулыбался тоже: так, значит, её радовало вовсе не то, что она смогла найти заказ ему — она была счастлива оказаться полезной дяде.

— Я думаю, мне стоит поговорить с ним лично, — предположил Ойген осторожно, и Лаванда закивала:

— Он сейчас работает — я ему в шесть позвоню и дам трубку тебе. И я всё знаю о том, как её вешать и куда! — добавила она, едва ли не подпрыгивая. — Я дяде говорила про вас и странички показывала. Ему понравилась про Гриффина. Вы можете сделать такую же? Похожую. Только про лампочки. И дядя хотел зайти к вам сегодня. Если вы не против. В восемь. Когда вы заканчиваете.

— Я не против, — весело ответил он. — И, конечно же, я сделаю страницу про потерявшиеся лампочки.

— Не потерявшиеся! — воскликнула она — и рассмеялась.

По дядюшке Лаванды Мэшем было очень легко проследить родство: он был такой же длинный и худой, веснушчатый и светло-рыжий, как племянница, хотя держался намного увереннее. От Мальсибера он не хотел ничего слишком особенного — просто интернет-страницу с описанием, контактами и фото. И ещё прайс-лист. И «что-нибудь такое… завлекательное. Чтобы сразу было ясно — надо покупать».

— Вэнди мне показывала то объявление про Гриффина — отличное. Такие же какие-то цвета, но синие. Синий — цвет солидный.

Ойген и сам удивился тому, что, кажется, отлично его понял — потому что та страница, на которую ссылался мистер Кроук, была бело-зелёной. Что ж, синий так синий — в конце концов, если он понял неправильно, то переделает. Но ведь не вешать же всё на одну страницу, от прайса до контактов? Значит, нужно сделать несколько и их связать — и он знал, как это сделать.

Не в последнюю очередь благодаря своим новым знакомым, в чью компанию как-то плавно и незаметно влился. Началось всё с болтовни у стойки или прямо в зале, и он уже не помнил, как они вообще познакомились — кажется, он сам к ним подошёл, увидев, что они кодят что-то непростое, и спросил о чём-то. Ему ответили, потом он подошёл ещё раз, потом они о чём-то поболтали — и так он оказался в их компании. Ойген всегда умел и слушать, и рассказывать — хотя здесь он больше слушал. Слушал и учился — о, он был благодарным учеником. А им нравилось учить и нравилось слушать его весёлые и лёгкие истории, и хотя он был намного старше, его приняли и стали звать на встречи. С этим, правда, было сложно: времени ходить по посиделкам у него, по сути, не было. Приходилось кое-как выкраивать то час, то полтора — всегда через скандалы и обиды Мэри. Поначалу он пытался объяснять, что глупо ревновать и не к кому — не то чтобы там вовсе не было девиц, но… На этом все его объяснения обычно и заканчивались — а потом он просто бросил даже и пытаться.

— Ты мне даже не рассказываешь больше ничего. Только говоришь, что будешь сегодня поздно, — сказала как-то, когда он вместо половины девятого вернулся в одиннадцать, Мэри. Она выглядела скорее расстроенной, нежели обиженной, а Ойген был в хорошем настроении, и потому ответил:

— Я не люблю делать бессмысленные вещи. Ты же всё равно не веришь мне — зачем мне что-то объяснять?

— Я раньше чаще видела тебя, — сказала она грустно. — Когда ты тут ещё не жил.

— Тебе кажется, — мягко возразил он, доставая из холодильника рагу для них с Рабастаном. — Мы с тобою завтракаем каждый день. И несколько раз в неделю ужинаем — я уже не говорю про ночи, — улыбнулся он.

— Всё равно, — она подошла к нему и обняла. — Ты мой! И ты всё время где-то. А не тут, со мной. Вот даже сейчас ты сначала пойдёшь к брату!

— А потом приду к тебе, — он развернулся и тоже её обнял.

— Чем они интереснее меня? — спросила она жалобно. — Те, с кем ты провёл сегодня вечер? О чём вы говорили целый вечер?

— О компьютерах, — ему не хотелось обижать её, но и вдаваться в детали он не видел смысла: кодить Мэри не умела, и подобными вещами не интересовалась.

— Возьми меня в следующий раз с собой! — попросила она, и он поморщился:

— Я пока сам — «плюс один». Это будет неуместно и неловко.

— В смысле «плюс один»? — Мэри тут же напряглась. — Ты с кем там был?

— Это эвфемизм, — он примирительно погладил её по волосам. — Ни с кем я не был. Меня туда приглашают самого — и это не званный вечер, а просто дружеские посиделки. И я не настолько хорошо пока их знаю, чтобы привести ещё кого-то. К тому же, что ты будешь делать там? Ты заскучаешь и начнёшь звать меня домой. Мэри, они многое умеют и очень много знают. Я учусь — мне с ними интересно. Но завтра я сразу же вернусь домой, — пообещал он.

— И мы поужинаем и кино посмотрим? — она оживилась, а он пообещал ей:

— Непременно.

Ойген стоял на набережной и смотрел на плывущих по Темзе лебедей. В последний раз таким счастливым он чувствовал себя сразу после выхода из Азкабана — те первые часы, когда он ни о чём, кроме вновь обретённой неожиданно свободы, просто не мог думать. И сейчас он ощущал почти такую же эйфорию — теперь, когда в его внутреннем кармане лежало полсотни фунтов. Его первые заработанные в интернете деньги. Скромный заработок — но, во-первых, этой суммы должно было хватить на одно хорошее лекарство, и ещё даже останется, а во-вторых, это был лишь первый шаг. Ойген знал, что сможет лучше, знал, что будет делать дальше… у него получится. Вот теперь он был уверен, что сумеет выбраться и сам, и Рабастана вытащить — и лет через… нет, он не хотел закладываться, чтобы после не расстраиваться. Будет так, как будет.

До начала очередной смены было ещё часов шесть, и Мальсибер, немного погуляв по набережной, отправился на рынок. Он прекрасно понимал, насколько глупо тратить деньги таким образом, но ему очень хотелось хоть на несколько минут почувствовать себя если не богатым, то, по крайней мере, не нищим. И потом, он вовсе и не собирался шиковать.

Домой Ойген вернулся около полудня, неся в рюкзаке немного сыра, молоденькой цветной капусты, и зелени, и даже по коробочке клубники и черешни, и ко всему этому ещё три весьма приличных стейка. Ему очень хотелось ещё купить вина, но он удержался: маггловские вина ему почти не были известны, а знакомые итальянские названия пока слишком ощутимо били по кошельку. И потом, ну что за радость ему в одиночку пить? Мэри ничего в вине не понимала и предпочитала пиво, а Рабастану вина нельзя. Да Ойгену и не до этого. Нет, после. Потом. Спешить некуда — теперь у них всё непременно будет.

Голоса в гостиной он услышал ещё от входной двери: было воскресенье, и к Мэри, видимо, пришла подруга. Хелен. Которая Ойгену категорически не нравилась, но, во-первых, это не касалось, с кем там дружит Мэри, а во-вторых…

Чем дальше — тем чаще Ойген задавал себе вопрос, стоило ли ему вообще во всё это ввязываться. Потому что они с Мэри вместе жили только третий месяц, а она уже вела себя словно требовательная и сварливая супруга. Он терпел, почти не возражая и, по сути, пропуская большинство её странных упрёков мимо ушей, но чем дальше, тем это становилось для него сложнее.

Первым камнем преткновения для них предсказуемо оказалась спальня — вернее, привычка Мэри курить сразу после постельных утех. Прежде Ойген это кое-как терпел, но, как и предупреждал, спать в прокуренной комнате ему было тяжело и неприятно — и он уходил, правда, дожидаясь, пока она заснёт. Утром всё, конечно, выяснялось — и если поначалу Мэри просто обижалась, после она начала скандалить.

— Я устала просыпаться в одиночестве! — обиженно и пылко говорила она, стоя прямо перед ним. — Тебя нет ни днём, ни ночью! Мы как будто и не съехались!

— Ты прекрасно знаешь, что я не могу так спать, — возражал он каждый раз. — И я предупреждал, что, если ты станешь курить в спальне, я буду уходить в другую комнату.

— Я была уверена, что ты привыкнешь! Все же привыкают — все мои подруги, даже если и не курят, терпят! Им нормально!

— Но я не твоя подруга, — говорил он. — Мэри, я и вправду не могу. И мне неприятно, что ты ради меня не можешь сделать даже этого.

— Я мало делаю? Я? Мало?! Я терплю твоё безденежье! — она разгибала пальцы с такой силой, словно бы пыталась их сломать. — Прощаю, что ты всё, что зарабатываешь, тратишь на своего долбанного брата! И что ты проводишь с ним больше времени, чем со мной — а теперь ты и ночуешь с ним! Я даже уже думаю — вы точно братья? Может, вы любовники?

Поначалу он смеялся, однако постепенно эти сцены начали его раздражать. Если бы он сошёлся с этой женщиной по склонности, а не из-за необходимости, то давным-давно ушёл бы, но сейчас позволить себе это он не мог. Так что Ойген говорил себе, что, если посмотреть на ситуацию снаружи, объективно, то всё, что происходит с ним сейчас, абсолютно справедливо: он использует её — она портит ему жизнь. В некотором смысле, это даже гармонично. Порой он даже ловил себя на мысли, что, если бы она вела себя иначе, собственные действия казались бы ему намного менее приемлемыми — он же ведь прекрасно понимал, что поступает непорядочно. Неправильно. Да, закона он не нарушал — но кроме писаных законов, есть другие.

Но, впрочем… как там говорят? Он слишком беден, чтобы быть порядочным. И времени у Рабастана нет. И потом, он ведь не принуждал её. Манипулировал, конечно, но без всякой магии: нельзя воспользоваться тем, чего тебя лишили. Она ведь действительно хотела жить с ним, потому что была влюблена — он это понимал. И искренне старался сделать всё, что мог, чтоб ей с ним было хорошо.

Но он не понимал, почему она так странно себя с ним ведёт. Порой ему казалось, что Мэри просто нравилось с ним ссориться и выставлять себя страдалицей, которую безвинно обижают. Нет, в некотором смысле у неё, конечно, были основания для недовольства — но она ведь знала, кого зовёт к себе. Знала, что он зарабатывает мало, и что большая часть этих денег уходит на лечение и быт, и что вряд ли он сможет тратить много на подарки ей. Знала, что он не готов спать в комнате, в которой покурили, знала, что у него нет и не будет выходных — но всё равно сердилась.

Но если это он, в конце концов, ещё хоть как-то мог понять, то её обвинения в том, что он дома ничего не делает, звучали крайне странно — когда она ему сказала это в первый раз, Ойген настолько удивился, что спросил:

— Ты шутишь?

— Нет, ни капли! — воскликнула она. — Мы договорились, что готовишь ты — а что на деле?

— Что? — недоумённо переспросил он.

— А то, что по утрам, когда мне рано выходить, ты спишь теперь! И половину вечеров я тоже ем одна — ты на работе!

— Мэри…

— Можно же сготовить загодя! Перед уходом! И оставить в холодильнике! Ну почему я должна мучиться сама — хотя мы договаривались?

— Хорошо, — сказал он коротко. — Ужин я тебе буду оставлять. Но разве ты утром не можешь сама сделать себе кофе? Ты же всё равно не завтракаешь толком!

— А я не обязана, — ответила она. — С этого всегда всё начинается — с таких вот мелочей. Я знаю! Но второй раз сесть себе на шею я не дам. Не нравится — дверь там, — она ткнула пальцем в сторону входной двери.

Она вообще часто это говорила: дверь вон там. Не нравится — я не держу, иди. И это было тем немногим, что он понимал и принимал без внутреннего сопротивления. Всё верно. Они не женаты, и ничего друг другу не должны. Он сам решил жить здесь — а раз решил, пусть терпит. Всё верно и логично — было бы, если бы из них двоих он был влюблённой стороной, а она бы просто принимала его чувство. Но ведь Мэри была влюблена сама — или он совсем утратил навык понимать людей. Однако для чего-то же она затеяла их переезд! Зачем-то ей это понадобилось? И если не из-за влюблённости — то почему? Зачем? Чтоб было, кому еду готовить и полы мыть?

Но сегодня он ни о чём подобном даже думать не желал. Сегодня у них будет праздник — прямо сейчас. Тем более что Мэри ещё была дома, и он надеялся успеть до её ухода на работу — у него было на это больше часа. Однако присутствие Хелен рушило весь план — но ведь не выгонять же её. Да и не получится… что ж, значит, они отпразднуют потом.

Продукты Ойген спрятал в холодильник прямо в пакете, сунув их в ящик для овощей, куда Мэри заглядывала редко. Пусть полежат до завтра, а сегодня ему следовало приготовить Мэри ужин, потому что он вернётся сильно за полночь. И раз она дома, Ойген пошёл в гостиную спросить, чего бы больше ей хотелось в качестве основы, картофеля или фасоли. И, подходя, услышал то, что заставило его остановиться:

— …мужики же — они как животные: чуть ослабишь поводок — и всё, сбегут и им тебя стреножат!

— Не знаю. Мне иногда кажется, что я перегибаю палку, — неуверенно проговорила Мэри.

— Да что ты! Это невозможно! — решительно сказала Хелен. — С этими засранцами палку перегнуть нельзя. Они мгновенно забывают всё — хуже собак, честное слово! И потом, если его не выдрессировать сейчас, потом придётся переучивать, и ты намучаешься.

— Да понимаю я, — вздохнула Мэри. — Но как мне надоело с ним всё время цапаться!

— Ослабить поводок всегда успеешь! — заверила её Хелен. — Я, знаешь, тоже была когда-то такой дурой: жалела их, да и ругаться не хотела. Нет, подруга: он мигом так усядется тебе на шею. Тебе мало, что он сюда своего больного братца притащил?

— Ну а куда его? — возразила было Мэри.

— Да куда угодно! — воскликнула Хелен. — Вот твоя проблема: ты сразу ставишь себя на его место! Тебя это вообще не должно интересовать. Он мужик — пусть сам решает свои проблемы. И не за твой счёт! А то хорошо устроился: притащил его сюда — а за чей счёт банкет?

— Я его братом совсем не занимаюсь, — сказала Мэри. — Даже в комнату не захожу!

— В твою, заметь, комнату, — напомнила Хелен. — Ты видишь, видишь, что он сделал? Ты уже вменяешь ему в заслугу то, что, по сути, перестала быть хозяйкой в части дома!

— Я… я так не думала об этом, — в голосе Мэри звучала откровенная растерянность.

— А ты подумай! И потом, вы столько времени уже живёте вместе — он тебе хоть что-то подарил? Расходы они честно поделили, — Хелен фыркнула. — Позорище такое!

— Он не так уж много зарабатывает, — вступилась Мэри за него. — И брата лечит — я с самого начала знала, что так будет.

— Ну вот именно! Мэри, он с самого начала заявил, что не станет тратить на тебя ни пенни — и ты согласилась! Сама! Да раз так, он хотя бы должен трахаться как бог! — она рассмеялась — и в гостиной повисла пауза, а потом опять раздался женский смех, на сей раз общий. — Нет, ну тут я тебя понимаю, — продолжала Хелен. — Но ты ведь снова прогибаешься, ты понимаешь? Как с Хэнком.

— Он вовсе не похож, — запротестовала Мэри.

— Так это пока, — безапелляционно заявила Хелен. — Они все в итоге одинаковы. Поэтому держись и стой на своём — в конце концов, один из вас непременно продавит другого, и лично я считаю, что это должна быть ты.

— А если он просто уйдёт? Ну вот я твержу ему, как ты и говоришь, что дверь, мол там — а если он однажды встанет и уйдёт?

— Да ну куда он денется? — фыркнула Хелен. — Сама подумай. С этим братом. Ну куда? Снимать пойдёт? Да ну конечно. Нет, дорогая, он от тебя так просто не отцепится! Он тут живёт на всём готовом — так пусть платит! Если не деньгами, то работой. Ну а как он хочет: всё получить и ничего не дать? Ты не такая дура!

— Но он же что-то делает…

— Вот именно что «что-то»! А должен всё — причём с энтузиазмом, — Хелен снова засмеялась. — Не жалей его — даже не вздумай. Жалость портит мужиков хуже виски, уж поверь мне! И почаще думай, что ты эту комнату могла бы сдать — и получать за это деньги. Каждый месяц. Это о-очень помогает от соплей. Решил сэкономить — пускай отрабатывает. А то ночью он уходит. Ишь. Вот я бы на твоём месте ему просто не давала — и посмотрела бы, как он через неделю заюлит. Но ты… нет, ты не сможешь.

— Не смогу, — послушно согласилась Мэри. — Он такой…

Какой он, Ойген не стал слушать. Он и так услышал более чем достаточно.

Так что он тихонько поднялся наверх и, проверив Рабастана, вернулся к входной двери и вышел из дома — благо, было лето, и день стоял сухой и тёплый, и даже не слишком жаркий, и можно было спокойно погулять пару часов.

И подумать.

Ойген лежал на траве в сквере и смотрел в небо, жмурясь от его пронзительной голубизны. Вокруг шумели листья и звенели голоса, и легко можно было представить, что это школьная лужайка, и у них только что закончились уроки, и сегодня пятница, и впереди ещё все выходные…

Он лежал и вспоминал подслушанный им разговор. И думал, что даже не заметил, как перешёл ещё одну черту — и теперь его границей стала следующая, правда, он пока не знал, какая. Про них никогда не знаешь, пока не упрёшься… или не переступишь незаметно. Вот так и опускаются, сами того не замечая. Ему, повезло, конечно, что Мэри и сама пытается им управлять, а не просто смотрит на него восторженно. И если он собирается и дальше ею пользоваться, ему следует, по крайней мере, что-то отдавать взамен. Ну, или уж махнуть рукой и идти дальше — заключить с ней брак, к примеру. А потом и унаследовать имущество. Не так сложно сделать это полностью законно: для этого не надо убивать. По крайней мере, напрямую. Мало, что ли, способов?

Что-то врезалось ему в живот — не очень больно, но всё же крайне неприятно. Видимо, у него сработал когда-то выработанный рефлекс, и Ойген, поймав этот предмет, перевернулся и через секунду уже стоял, оглядываясь и понимая, что держит в руках обыкновенный мяч.

— О, извините, сэр! — к нему уже бежал чёрный мальчишка лет, наверное, восьми. — Отдайте мяч, пожалуйста!

Другие мальчики — его же возраста и несколько постарше — стояли в стороне и нетерпеливо переглядывались. Мальсибер размахнулся было — а потом, даже не успев удивиться сам себе, сказал, подбросив мяч:

— Только если примете в команду.

Мальчишка затормозил и поглядел на него со смесью недоверчивости и недоумения и повторил уже, скорее, требовательно:

— Отдайте мяч!

— Держи, — он размахнулся — и швырнул мяч в сторону ожидавших мальчишку ребят, попав им точно в дерево позади них: сказались навыки охотника. Мальчишки засвистели, и Ойген крикнул им: — Примете играть?

Ему замахали руками, он побежал к ним — и…

Правила основных спортивных игр Ойген знал, и, хотя футбол он до сих пор видел только на экране, это ничему не помешало: здесь, похоже, не слишком строго соблюдали все нюансы. Зато как они играли! Это действительно была игра, которая словно выдернула его из реальности, и он носился, как мальчишка, и кричал вместе с остальными игроками, срывая голос, и сдирал кожу, падая и вообще не ощущая боли.

Как же ему не хотелось уходить потом! Но гонять мяч до бесконечности было невозможно, и они разошлись, в конце концов, сто раз похлопав друг друга по плечам и пожав руки. Однако домой Ойген не пошёл, отправившись бродить сперва по скверу, а после и по улицам. Когда он, вообще, гулял в последний раз? Вот так, бесцельно? Кажется, ещё до Азкабана… первого. Летом, в Италии… Двадцать лет прошло. Да, двадцать. Половина уже прожитой им жизни…

Хотя разве он живёт? Он выживает и пытается хоть как-то приспособиться — но он всё делает неверно. Вместо того, чтобы говорить себе, что он сможет выжить среди магглов, сможет адаптироваться вопреки всему, ему просто следует сказать себе, что это — новая, другая жизнь. Которую он, как и положено, начинает с ничего — с нуля. Тот волшебник, кем он был когда-то, умер, его жизнь закончилась — и он просто заново родился. Магглом, да — просто так уж вышло, что родился он на сей раз не младенцем. Но вся эта жизнь новая, отдельная, другая, и тосковать по тому времени, когда он был волшебником, так же глупо, как страдать по той жизни, что была до его рождения. Да, он до сих пор не знает всех её правил — так ведь дети тоже учатся. У него, конечно, меньше времени, но ему ведь и не нужно, например, учиться в школе. Он свободный взрослый человек, не дурак и не урод, и это далеко не худшие условия, в которых он мог бы оказаться.

Да, определённо, если смотреть так, жизнь представлялась совсем в другом свете, думал Ойген, разглядывая одинаковые домики с крохотными газончиками перед ними, куда не поместился бы даже складной столик. Впрочем, если приглядеться, они были не такими уж и одинаковыми: в одном из окон на подоконнике сидел пушистый чёрный кот, большой и важный, и внимательно смотрел на улицу, в другом на стекло были наклеены кораблики, перед третьим окном стоял цветочный ящик с ярко-синими фиалками… Ему было интересно всё, словно бы он заново открывал для себя этот мир, и он сам не заметил, как прошёл пешком четыре станции подземки, и спохватился только когда на часах было уже два.

Домой Ойген вернулся на подземке, купив по дороге в супермаркете букетик мелких нежно-розовых роз и шоколадное мороженое, а ещё пакетик сливок и полуфунтовый кусок индейки, которой предстояло стать их с Рабастаном обедом и ужином для Мэри. Вместе со спагетти. Да, разогревать их он по-прежнему полагал варварством, но Мэри против не была, а ему в час ночи было уже всё равно.

Когда еда была готова, Ойген поставил тарелки на поднос и поднялся наверх. И пока они с Рабастаном ели, с воодушевлением рассказывал ему:

— …просто представь, что ты родился заново. Мы оба. Это же и в самом деле так: мы магглы! У нас даже тело, в некотором смысле, изменилось. И уже не важно, кем мы были прежде: теперь мы просто заново живём. Другая жизнь, — он засмеялся. — По-настоящему другая. И нормально, что в ней и мы другие, и умеем что-нибудь другое.

Рабастан ему не отвечал, но слушал очень внимательно — и когда, прощаясь, Ойген его обнял, ему показалось, что тот слегка сжал его руку. Может быть, конечно, он принял желаемое за действительное, но это ощущение было очень реальным.

Работалось сегодня Ойгену прекрасно, хотя его на редкость много отвлекали, то подходя, то подзывая к себе — и он даже не заметил, как пролетела его смена. Он совсем не ощущал усталости, и когда Мэри вышла к нему навстречу, даже слова ей сказать не дал — притянул к себе, обнял и поцеловал долго и горячо. Она поддалась сперва, а затем вдруг оттолкнула его, вывернулась из рук и, отступив назад, спросила:

— У тебя другая? Да?

— Что тебя заставило так думать? — весело спросил он.

— Там цветы! — сказала Мэри обвиняюще, указывая в сторону кухни. — И мороженое в морозилке!

— И стейки, — кивнул он, улыбаясь весело. — И даже ягоды — ты их просто не нашла. Как это связано с наличием у меня другой женщины?

— С чего бы тебе покупать цветы, если…

— С того, что у нас сегодня праздник, — о нет, он не собирался допустить скандал. — Я утром получил свой первый гонорар за сайт. А такие вещи нужно праздновать, — он обнял её и поцеловал. — Стейки будут завтра — не посреди же ночи жарить их — а сегодня… ты поужинала?

— Но цветы? — переспросила она недоверчиво. — С чего вдруг?

— Ну, я же тебе когда-то обещал, — легко сказал он и повторил: — Ты ужинала?

— Да, — ответила она. — И злилась! И… ты же сейчас наверх пойдёшь? — она вдруг смутилась.

— Я пойду разогревать ужин для нас с Асти, — ответил он без всякой задней мысли и, обойдя Мэри, зашёл сперва, конечно, вымыть руки — а когда вошёл на кухню, увидел, как она наполняет вазу с помятыми и даже сломанными кое-где розами водой. — Мэри? — вопросительно проговорил он, и она, залившись краской, быстро проговорила:

— Я разозлилась, когда их увидела.

— Да когда мне изменять тебе? — в его голос всё же прорвалась досада. Открыв холодильник и не обнаружив там кастрюли со спагетти и индейкой, он хотел было поинтересоваться её местонахождением, но Мэри не дала ему этого сделать:

— Да когда угодно! На работе, например, или до неё — меня же дома нет целыми днями!

— А где на работе? — ему вправду было любопытно, хотя куда больше Ойгену сейчас хотелось есть и спать. И Рабастана покормить, конечно. — Как ты себе это представляешь? Под стойкой?

— В комнате для персонала, например, — тут же ответила она — и он, не удержавшись от ехидства, поинтересовался:

— Ты так делала?

Она вспыхнула и задохнулась, а потом шагнула к нему и замахнулась, чтоб ударить, но он перехватил её руку и сжал её до боли:

— Не смей.

— Больно! Отпусти, — она дёрнулась, но как-то вяло, словно больше для проформы. Он разжал пальцы и жёстко повторил:

— Не смей. Первым руку я на женщину не подниму, но провоцировать меня — дурная мысль. Шутка вышла неудачной, признаю, — добавил он уже помягче. — Но в самом деле, Мэри, хватит ревновать. Я не разу не дал тебе повода.

— Когда дашь, будет поздно, — она потёрла запястье и сказала жалобно: — Синяк будет теперь.

— Пожалуй, — согласился он и извинился: — Мне жаль.

— Ты мне чуть руку не сломал, — Мэри продолжала растирать запястье. — Мне больно до сих пор.

— Мне жаль, — повторил он и всё-таки спросил: — А где ужин?

— Какой? — Мэри обиженно отвернулась и села спиной к Ойгену.

— Я днём оставил ужин для троих, — сказал он, сдерживая раздражение. — Как обычно. Свою часть ты съела — остальное где?

— Я выбросила, — буркнула она, и его будто обдало жаркой волной. Да сколько же можно?! Ему так остро захотелось просто развернуться — и уйти отсюда, и никогда не возвращаться больше, и даже не вспоминать об этой женщине… но куда ему идти? И как? Они с Рабастаном попросту окажутся на улице — им даже социального жилья никто не даст повторно. По крайней мере, не мгновенно.

Так что он опять попался. Снова загнал в угол сам себя — не так фатально, правда, как с Лордом, но, учитывая обстоятельства, не менее безнадёжно. Ну хоть жаловаться не на кого, и то хлеб…

Однако ужин приготовить нужно. Что ж, праздник, похоже, отменяется — но, по крайней мере, стейки быстро жарятся.

Он молча поставил разогреваться сковороду, положил пока что стейки на тарелку — чуть согреться — и занялся салатом. И лишь нарезав огурцы и перец, сообразил, что позабыл бальзамико — потому что прежде, в той жизни, в которой стейки и салаты были не стоящей особого внимания обыденностью, покупать продукты ему не доводилось. А в нынешней до этого момента у него на это просто денег не было. Впрочем, у него, по крайней мере, был лимон и масло — слабая замена, но, в конце концов, так тоже делают.

Когда всё было готово, и по кухне плыл одуряющий аромат жареного мяса, Ойген обернулся к тихо сидящей за столом Мэри и спросил:

— Ты будешь стейк сейчас, или оставишь на завтра?

— Ты же говорил, что они на завтра? — спросила она тихо. — И что праздник…

— Я не готов ложиться спать голодным, — ответил он, ставя на поднос тарелки и стаканы с простой водой — потому что со всем этим позабыл о чае, а дожидаться ещё и его сил у него не было. — И у меня, честно говоря, уже непраздничное настроение.

— Я ревновала, потому что боюсь потерять тебя, — сказала она виновато и расстроенно, но ему сейчас хотелось только есть, спать и хотя бы несколько часов её не видеть.

— И ты решила, что выброшенные цветы и ужин, и внезапная необходимость стоять в час ночи у плиты меня сильней к тебе привяжет? — спросил он и ушёл, забрав поднос.

Спать Ойген лёг в спальне Рабастана, но заснуть не мог. Его радостное возбуждение сменилось тоской, такой же, что накатывала на него в те дни, когда он осознал, что Рабастан с каждым днём всё глубже погружается в себя, и что найти работу получше, чем курьером, Ойгену с его уменьями не светит. Тогда ему казалось, что они всю жизнь так и проведут здесь, в этой квартире с цветастыми обоями и тошнотворно розовой кухней, а сам он так всегда и будет мотаться по Лондону с пакетами и коробками — а потом однажды вернётся домой к трупу… В те ночи ему хотелось свернуться клубком, зажмуриться, накрыться одеялом — и проснуться дома и понять, что всё это был морок, сон, и ему всего лишь восемнадцать, и он только что закончил школу, и впереди вся жизнь, и нет ещё никакой метки, и все живы… Пару раз он даже засыпал с подобной мыслью, и как же невыносимо было после просыпаться! А потом вставать и снова жить. Но если тогда для такой тоски у него были все причины, но сейчас он искренне считал, что у него нет повода отчаиваться. Что, собственно, случилось? Мелочь и очередная глупость, на которую он реагирует неадекватно. Если бы они могли сегодня же уехать! Пусть бы и назад в Хейгейт. Но так не выйдет — отсюда им дорога только вверх, в нормальную съёмную квартиру. Или дом… хотя до этого ему ещё работать и работать.

А он устал! Ему хотелось праздника, хотелось хотя бы несколько дней не жить по расписанию, хотелось, наконец, обрести то, что им, вроде бы, дали — свободу распоряжаться самим собой и своим временем. Но её всё не было — и он точно знал, что появится она нескоро. Если это вообще случится.

Он полночи пролежал без сна, то замирая, то ворочаясь, а когда за окном начало светлеть — рассвет в июне ранний — встал и, одевшись, спустился вниз, в гостиную. Какой смысл просто так лежать и с каждой минутой всё глубже погружаться в тоску и сожаления? Ему даже некому пожаловаться здесь: не будить же Рабастана. Впрочем, даже если б тот не спал, толку от подобных жалоб мало — он ему сейчас даже не ответит. Да и незачем его расстраивать: Рабастану и без этого непросто.

Зато в сети непременно кто-то был. Там всегда был кто-нибудь, с кем можно было поболтать — причём совсем не обязательно на те темы, которым были посвящён конкретный форум. Ойген полагал, что дело было в анонимности, и уже почти не удивлялся откровенности, которая была почти немыслима между малознакомыми людьми в обычном мире. Сам он больше слушал или задавал вопросы, но сегодня он и сам хотел быть выслушанным.

Однако же компьютер оказался занят: в освещённой лишь маленькой неяркой лампочкой торшера гостиной за ним сидела Мэри. Свет Ойген, разумеется, увидел ещё из-под двери, но понадеялся, что она просто позабыла погасить его — подобное порой случалось — и заглянул в комнату. Он хотел уйти, едва увидев Мэри, но она заметила его и так расстроенно окликнула, что Ойген пусть и неохотно, но вернулся, понимая, что раз он пока остаётся здесь, конфликт нужно решать. Хуже нет, чем жить вот так — да и потом, ему не хотелось слышать в очередной раз, что дверь открыта. Это он и так отлично помнил.

— Ты обиделся? Прости! Я очень злилась, — сказала Мэри, подходя к нему.

— Мне было неприятно, — почти через силу сказал он, вяло удивляясь тому, насколько отвратительным ему кажется сейчас ярко-сиреневый цвет её пушистого халата. — И я не понимаю, что могу сделать, чтобы ты меня не ревновала впредь. Я не давал никакого повода.

— Да их десятки! Поводов, — она смотрела так расстроенно, что он заставил себя растянуть в улыбке губы. — Все знают, что в твою смену в кафе полно девчонок. И ты всё время занят, и у тебя никогда нет на меня времени, и…

— Обещаю, — почему-то сейчас ему этот простой разговор давался с огромным трудом. — Прежде, чем я с кем-то пересплю, мы расстанемся. Я изменять не стану.

Кажется, он это говорил уже. Неоднократно.

— Вот утешил! — воскликнула она, всплеснув руками. И призналась: — Я жалею, что устроила тебя к нам! Лучше бы ты был курьером!

— И ты считала бы, что я изменяю тебе с заказчицами, — усмехнулся он. — Если кто-то хочет ревновать — он будет это делать. С поводом, без повода — не важно. Ты ведь хочешь?

— Нет! — она помотала головой и неожиданно робко взяла его за руку. Почему-то его передёрнуло от этого прикосновения, но, к счастью, то ли он сумел скрыть это, то ли Мэри была недостаточно чувствительна — так или иначе, она ничего не заметила. — Нет, — повторила она, гладя его по щеке — и выдержать её прикосновение ему сейчас было неимоверно тяжело: Ойген едва сдерживался, чтоб не оттолкнуть её и не сбежать. — Ну как тебя не ревновать, — проговорила она ласково и грустно. — Ты такой красивый и такой… ну…

— Поздно уже, — это было всё, что он сумел сейчас из себя выдавить. — Пойду спать.

— Идём вместе? — попросила Мэри, и Ойген, зная, что должен бы, конечно, согласился, понял, что не сможет, просто не сумеет сейчас даже просто рядом с ней остаться, и постарался возразить помягче:

— Завтра. Сейчас я просто хочу выспаться. Доброй ночи.

И, кое-как ей улыбнувшись, фактически сбежал от Мэри в ванную — и, кажется, впервые с тех пор, как узнал, сколько стоит вода в Лондоне, включил душ и долго под ним стоял, закрыв глаза и медленно поворачиваясь к струям то спиной, то грудью, то плечами. Потом выключил воду, вытерся — и некоторое время просто обессиленно сидел на краю ванны, оперевшись локтями о свои колени, глядя на белые квадраты плитки и гоняя в голове по кругу одну мысль: как же он устал. У него даже не было сил дойти до комнаты, и он долго собирался с ними, чтобы всё же встать, одеться и пойти наверх, надеясь, что Мэри уже легла — но, она, к несчастью, кажется, ждала его, и вышла сразу же навстречу.

— Не сердись, пожалуйста, — попросила она, подходя и кладя руки ему на плечи. — Я сама всё куплю завтра и приготовлю. Хочешь, даже для него! — она кивнула куда-то в сторону.

— Не стоит, — Ойген не понимал, что с ним творится. Мэри так старалась быть сейчас с ним милой, да и выброшенный ужин — абсурдный повод ссориться. Мало ли. Вот Белла бы, приревновав, вообще убила… нет, не то. От этой мысли ему стало ещё хуже — а ведь он же обещал себе не вспоминать. Однако что же с ним такое? — Я всё сделаю. Спасибо. Но сейчас мне нужно просто с этим переспать… ты ложись. До завтра, — он хотел было её поцеловать, но не смог себя заставить и, просто скользнув щекою по её щеке, ушёл наверх, в их с Рабастаном комнату.

Едва дверь за ним закрылось, Ойген почувствовал, что воздух больше не пригибает его к земле. Ему даже дышать стало легче — а вот руки задрожали, как бывало после серьёзного усилия, и его это напугало. Он не понимал, что происходит: для таких реакций не было никакого повода! Не считать же, в самом деле, таковым выброшенный ужин! Смешно было об этом даже думать, вот только Ойгену смеяться не хотелось — ему хотелось убежать, забиться в какой-нибудь тёмный угол, где никого не видно и не слышно, и там лечь и замереть, накрывшись с головой. Но сбежать, конечно, он не мог, а ложиться на пол в угол было просто глупо, так что лёг Ойген на кровать — и всё, что он себе позволил, это свернуться клубком под одеялом.

С головой.

Он лежал так очень долго — и чувствовал, как медленно и словно неохотно утихала та будто бы навеянная дементорами тоска, что буквально высосала из него все силы, до того, что у него дрожали мышцы. Утихала — но не уходила, обещая вновь вернуться, едва он пошевелится. Он не мог, не мог, не мог всё это продолжать один! Мэри точно была лишней в том, что он на себя взвалил. И что ему в Хейгейте не сиделось? Да, это паршивейшее место Уолворта и, может, всего Лондона, но их там было двое! И он ведь получил желанную работу — зачем, зачем он всё это устроил? Зачем опять залез в капкан? И то, что у него, в отличие от предыдущего раза, были ключи от этого капкана, делало его положение только тяжелее. Они не могли уйти! Потому что некуда, потому что социальное жильё второй раз им не дадут, или, по крайней мере, это будет очень небыстро, а съёмное ему сейчас не потянуть. Даже самое дерьмовое. Но он не мог так, он не мог так больше, и…

Ладонь, что легла и сжала вдруг его плечо, он почему-то сразу опознал — и больше ощутил, чем понял, что это не Мэри. А значит…

— Тебе очень тяжело.

Ойген буквально подпрыгнул от звука этого голоса и, сорвав одеяло с головы, мгновенно развернулся и сел, оказавшись лицом к лицу с Рабастаном.

— Мне нет, — сказал Мальсибер, широко и, кажется, ужасно глупо улыбаясь. — Уже нет, — попытался пояснить он, а потом просто обнял Рабастана и прижал к себе. И тот ответил — слабо, но ответил, тоже его обняв и оперевшись подбородком о его плечо.

Они так и сидели — долго, пока у Ойгена не затекли спина и ноги. Встряхнувшая его внезапная вспышка радости погасла постепенно, кажется, забрав с собой остатки сил, и когда Рабастан внезапно задал вопрос — очень тихо и совсем бесцветно:

— Что у тебя случилось? — Ойген вдруг ответил — честно, даже не пытаясь приглушить звучащую в голосе тоску:

— Я опять загнал себя в ловушку. Сам её построил — и поймал. Не только эту Мэри — сам себя. И почему-то именно сейчас у меня нет больше сил — я не могу бороться именно тогда, когда впервые выиграл. Не знаю. Не могу понять. Так глупо. Но я устал, ужасно устал, Асти.

Он умолк — эти слова дались ему настолько тяжело, что теперь ему не хватало воздуха, и он дышал часто и жадно, глотая воздух ртом.

— Тебе будет легче без меня, — на удивление уверенно и твёрдо проговорил Рабастан.

Ойгена будто окатило то ли ледяной водой, то ли кипятком. Мгновенно ушло всё: тоска, усталость, слабость — остался только страх, тот самый, острый, жгучий, что одно время заставлял его подскакивать в ночи и проверять дыханье Рабастана — и Ойген крикнул:

— Нет! — и, отстранившись, сжал плечи Рабастана и встряхнул его и, жадно и испуганно вглядываясь в его лицо, вновь выдохнул: — Нет! Асти, если бы не ты, меня бы вообще не было! Давно. Я бы сломался ещё в самом начале. Ещё осенью. Я и в команде-то плохой боец, а уж в одиночку… Я бы просто лёг — и всё. И сдался. Мне нужно хоть за что-нибудь держаться… за кого-нибудь. Не бросай меня, пожалуйста, — попросил он жалобно. — У меня есть только ты — мы вместе выберемся. Вот увидишь. Вместе легче!

— Зачем? — в голосе у Рабастана не было даже тоски. Вообще ничего не было — никакой интонации. Пустой звук.

— Я покажу тебе удивительную вещь, — пообещал Ойген, не отпуская его взгляд и сам не замечая, что гладит его по плечу. — Сеть не похожа ни на что. Там свой мир… ни этот и не тот, что мы потеряли. Другой. Тебе понравится — я что угодно готов отдать в залог, тебе понравится! Мы оба живы — надо жить, иначе всё это бессмысленно, и можно было оставаться в Азкабане. Я говорил тебе: представь, что это следующая жизнь. Другая. Так просто вышло, что мы сразу стали взрослыми. Другая жизнь, другие мы… возможности другие. Тут не плохо! — он не лгал сейчас. Действительно не лгал — он просто вспоминал то удивительное место, что потихоньку обживал. Сеть. Интернет. — Хочешь — да хоть утром. Только не сейчас, — попросил он, менее всего желая, чтобы Рабастан и Мэри столкнулись у компьютера в гостиной.

— Не знаю, — очень тихо проговорил Рабастан — и, может быть Ойгену и показалось, но его голос стал живей — хотя и был полон печали и усталости.

— Пожалуйста, попробуй, — горячо попросил Ойген. — Попробуй!

Рабастан закрыл глаза и чуть кивнул — едва заметно, но Ойгену и этого хватило. А потом он остро вдруг почувствовал, насколько у него затекли спина и ноги, и, вытянув их, выпрямился, охая и сам смеясь, и снова обнял Рабастана, и отвёл его в кровать и уложил, а потом вернулся на свою постель — и на сей раз заснул почти сразу, как закрыл глаза.

Эти несколько произнесённых Рабастаном слов словно бы открыли в Мальсибере второе дыхание. Мир опять казался ему солнечным и дружелюбным, и лето лишь поддерживало это ощущение. С Мэри Ойген помирился тем же утром, и не только потому, что это было правильно: он в самом деле не считал выброшенный ужин стоящей внимания проблемой. Однако же с таким подходом нужно было что-то делать.

Мэри он будить не стал, как не стал готовить завтрак — просто сел на кухне, сделав себе чай, и ждал, покуда она спустится. А когда она пришла, сказал, не поднимаясь ей навстречу:

— Доброе утро.

— Доброе! — она явно ему обрадовалась и спросила шутливо: — А где мой завтрак?

— Там же, где мой ужин, — спокойно отозвался он.

Мэри сникла и, подойдя к нему, остановилась в шаге, словно бы наткнувшись на его прямой и твёрдый взгляд.

— Я же извинилась, — проговорила она, наконец.

— Мы с тобой не договаривались о том, что ты можешь, разозлившись, выбрасывать мою еду, — жёстко сказал он. — И если в прошлый раз это был подарок, и ты просто испортила мне настроение, то в этот раз продукты были куплены. И приготовлены — а это время и моя часть домашней работы. Это примерно то же самое, как если бы я, разозлившись на тебя, разбил тарелки, а затем вытряхнул пылесос на ковёр в гостиной. Как ты отнеслась бы к этому?

— Мне надо собираться, — она обхватила себя руками. — Если ты не будешь делать завтрак, пусти, я бутерброды сделаю. И кофе.

— Неприятно, да? — спросил он мягко. — Когда тебя голодным оставляют? Мэри, мне не нравится, что ты распоряжаешься моими вещами. Мне не нравится приходить домой и обнаруживать, что приготовленная еда выброшена. Мне в принципе не нравится, что ты её выбрасываешь — у вас, у англичан, — он усмехнулся, — возможно, это принято, но в Ирландии так не делают. Мы ещё помним, что такое голод. Но главное, — он встал и подошёл к ней, — я не понимаю, что с тобой произошло. И где та женщина, что собирала мне еду с собой. И что отдала мне свои лекарства. Мэри, что произошло?

— А что я ещё могу сделать? — спросила она неожиданно тоскливо. — Я вижу, как они на тебя смотрят… и как ты улыбаешься им. И понимаю, что… а потом эти цветы — ни с чего совсем… и… мне хотелось сделать тебе больно. Так же больно, как ты мне. И как ещё?

— Это я могу понять, — сказал он мягко.

— Откуда мне знать было, что у тебя праздник? — она сжала задрожавшие губы.

— Ниоткуда, — согласился он. — Давай договоримся, что если ты так сделаешь ещё раз, я перестану готовить еду заранее. Будешь ужинать за полночь — ну, или как прежде, бери еду в кафе.

— Мы договорились, что готовишь ты, — прошептала Мэри.

— Но мы не договаривались, что ты будешь это выбрасывать. Мэри, есть много других способов выражать неудовольствие — например, словами. Тебе не в чем упрекнуть меня, — он положил ладони ей на плечи. — Нельзя наказывать другого за выдуманную вину, — он тихонько покачал головой. — Скажи, ты стала бы терпеть такое? Если бы я стал обвинять тебя в изменах?

— Тебе не за что, — она отвернулась и уставилась куда-то в угол, но не стала отстраняться.

— Тебе тоже, — он очень осторожно погладил её плечи. — Я ведь обещал уже. И потом, — добавил он веселее, — тебе же ведь наверняка доносят обо всём, что происходит.

Её губы невольно дрогнули, и она тут же покраснела. А потом уткнулась лбом ему в плечо и проговорила:

— Я никому не дам больше себя обманывать.

— Поверь, это не лучший способ, — он засмеялся. — Голод стимулирует воображение и убивает совесть. Поэтому, — он обнял её, и она тоже обхватила его подмышками, — сегодня всю еду готовишь ты. И рассказываешь новости о Саффи⁽¹⁾ — ты знаешь, я за неё болею, но что-то упустил совсем из вида.

— Я не умею, — буркнула она с заметным облегчение.

— А я научу, — он разорвал объятье и, продолжая улыбаться, открыл дверцу холодильника. — Впрочем, я точно помню, как ты кормила меня прекрасной яичницей. Начнём с неё. Напомню: берёшь яйца…

Пока она жарила яичницу и делала им бутерброды с сыром, они с Ойгеном перешучивались, а он вспоминал, как она неумело и нелепо замахнулась на него — и как долго потом тёрла своё запястье и как жаловалась. Так, слово в попытке избежать извинений попыталась превратиться в жертву. Наверное, это срабатывало с её мужем, или, может быть, с родителями. Это Ойген понимал, но что-то в их разговоре не давало ему покоя. Словно бы он что-то упустил, что-то важное, к чему он близко подошёл — а оно проскользнуло мимо.

Когда Мэри ушла, Ойген пошёл в ванну и довольно долго там стоял, внимательнейше изучая своё отражение и пытаясь вспомнить, в какой момент махнул рукой на ежедневное бритьё и отпустил бороду. Кажется, тогда он заболел — и как раз начал встречаться с Мэри. А ещё раньше он позволил себе забросить бритьё Рабастана — и с этим пора было что-то сделать. Нет, он не имел ничего против бороды, усов и вообще любой растительности на лице — но он лично ведь не собирался ничем таким обзаводиться. Это был шаг вниз — и, пожалуй, пора начинать движение в другую сторону. Обратную.

Только бритву купить нужно: старую при переезде Ойген выбросил. Или, может быть, вообще о ней не вспомнил.

И каким же наслаждением был для него сам процесс бритья! Само ощущение скольжения по коже лезвий — и та лёгкость, что осталась после этого. И гладкость кожи под рукой, и ощущение прохлады или солнечного жара — в тот день Ойген, кажется, ходил, бесконечно вертя головой и подставляя лицо то под ветер, то под лучи солнца. Он даже чувствовал себя иначе: сильней, моложе и уверенней в себе. И это помогало и в работе, в которая, казалось, воплощала принцип: «Чем больше я узнаю — тем меньше знаю». Стоило ему научиться создавать простейшие веб-страницы со схемой проезда, адресами и телефонами, как он начал приглядываться к чему-нибудь посложнее — для начала к тем, в которых было хотя бы несколько страниц и нормальное меню, которое не нужно копировать по всем страницам вручную.

Так Ойген открыл для себя скриптовые языки.

Его новые приятели ему очень помогали, хотя Ойген и старался обращаться к ним за прямой помощью пореже, в самых сложных случаях. Ему с радостью подсказывали — между ними, впрочем, это было в порядке вещей, и, хотя он пока не мог ответить тем же, он старался делать то, что было в его силах, и развлекал их, и старательно играл роль «души компании», что ему отлично удавалось. Тем более, что он был старше, и причём намного: никому из них не было ещё и тридцати, и жизненного опыта у него было побольше, пусть и довольно специфичного. Но главным достоинством Ойгена было умение услышать и понять — и понятно пересказать другим, ну и, конечно, гасить распри, причём последнее выходило у него почти само собой и никаких особенных усилий не требовало.

У них была большая пёстрая компания, куда кто-то постоянно то приходил, то уходил, но постепенно у него там появились хорошие приятели, такие, как, к примеру, Джозеф — высокий худой уже начинающий, несмотря на молодость, лысеть кудрявый пока блондин с длинным лицом. Он был из «технического отдела», обслуживающего сеть кафе Уолша, и поначалу Ойген не понимал, что Джозеф здесь делает. Потому что он умел и знал в разы больше, чем требовала его здешняя работа. Однако ответ оказался неожиданно прост: насколько Джозеф был хорош в работе, настолько же плох в общении. Как-то раз, когда он чинил что-то, а Ойген терпеливо ждал рядом, с откровенным восхищением наблюдая за его действиями, Джозефу позвонили — и буквально на третьей минуте разговора тот сперва начал ругаться, а потом и вообще отключился.

— Дебил косноязыкий, — пробормотал он в сердцах.

— Что стряслось? — сочувственно просил Ойген.

— Да потому что он сам не знает, чего хочет, — с досадой сказал Джозеф. — Он, видишь ли, имел в виду не то. А я как догадаться должен? Скажи мне? И нет сказать сразу — нет, надо дотянуть до сдачи и вспомнить, что «а вот ещё бы пару роликов вставить — но это же быстро?»

— Ну, не знающему человеку так может показаться, — примирительно заметил Ойген.

— А заранее показаться ему не могло? — возмутился Джозеф. — Я их что, ночью декодить должен? А заплатит мне кто? А он только морду удивлённую делает. Действительно, вам что, сложно? Не говоря уже про место на сервере...

— Ну ты объясни ему, — начал было Ойген, но Джозеф только отмахнулся:

— Да ну его в задницу. Пусть ищет другого, не буду я ещё что-то объяснять. Хочешь — забирай, — вдруг хмыкнул он. — Заработаешь.

— Даже не смешно, — засмеялся Ойген. — Где я — и где ролики. У меня софта подходящего нет.

— Да это несложно, не сложней, чем то, что ты ковыряешь на PHP, я тебе книжку дам, — пообещал Джозеф. — Работал с флешом? Этот их новый плеер, за ним будущее!

— Ты слишком хорошо обо мне думаешь, — пошутил Ойген. — Нет, конечно.

— Зря, — убеждённо ответил Джозеф. — Тогда не получится.

У его зазвонил мобильник, но он, едва глянув на номер, сбросил звонок, и Ойген, помолчав немного, осторожно спросил:

— Давай я поговорю с ним? Поспрашиваю, чего он хочет ещё.

— Да он сам не знает, — фыркнул Джозеф.

— Ну вот мы с ним это и выясним, — сказал Ойген, и Джозеф фыркнул:

— Что ты выяснишь? То, чего он не знает?

— Ну дай попробовать, — шутливо попросил Ойген, и Джозеф пожал плечами:

— Ну пробуй, если нечем заняться.

Потом набрал номер, буркнул в трубку: «Объясните всё моему коллеге», — и отдал её Мальсиберу.

Разговор тогда вышел долгий и непростой, но когда, попрощавшись, Ойген отдал трубку Джозефу, тот после окончания разговора поглядел на него привычно сумрачно и сказал:

— Может, мне тебя нанять? За небольшой процент. Будешь с ними разговаривать.

— Давай я лучше иногда буду тебе идиотские вопросы задавать, — предложил Мальсибер. — Нечасто.

— Ну давай, — тяжело вздохнул Джозеф. — Надумаешь учиться — приходи, посоветую чего, — пообещал он неожиданно — и вновь уткнулся в открытые компьютерные внутренности.

— Я и так учусь, — заметил Ойген, и в ответ услышал только фырканье.

Тем временем, сайт, сделанный дядюшке мисс Мэшем, неожиданно принёс Ойгену ещё пару заказчиков, которые, в свою очередь, привели к нему других, и довольно скоро у него не то чтобы не стало отбоя от клиентов, но о нём, что называется, узнали — и теперь его доход неспешно, но всё же начал увеличиваться.

Но главным оказалось далеко не только то, что за подобную работу платили больше — чем дальше, тем интереснее становилось ему самому. Это было чем-то сродни магии, словно творишь заклинания — и происходит ровно то, чего ты желал. Ойген даже поймал себя на том, что, обдумывая очередную задачу, держит в руке ручку, словно палочку, и слегка ей помахивает. И только сейчас сообразил, что привычка эта появилась у него не вдруг — напротив, он давно завёл обыкновение держать в правой руке шариковую ручку или карандаш, не выпуская их порой не только у клиентов, ещё в бытность курьером, но и в транспорте. Как палочку… Может, чётки завести? Впрочем, кажется, эта его манера никого не удивляла, а он сам её не замечал — но сейчас, когда он осознал, что делает, ему стало почти больно, однако Ойген впервые не стал запрещать себе об этом думать. Так тоже нельзя. Если прятаться, то прошлое он не отпустит — так и будет вздрагивать, увидев сутану священника или исторический костюм уличного актёра, почти неотличимые от покроя привычных мантий. Нет, если он желает это отпустить, он должен… должен… он не знал, на самом деле, что он может сделать. Но наверняка не прятаться.

Когда те задачи, что Ойген себе ставил, стали усложняться, мощности домашнего компьютера ему стало не хватать: если для кода его было достаточно, то с графическим редактором Ойген только вздыхал. Зато служебный был новее, софт там стоял посвежей, и к тому же лицензионный, да и интернет был куда шустрее, к тому же бесплатный. Иногда ему отчаянно не хотелось уходить домой — но, во-первых, Ойген был по-прежнему привязан к Рабастану, а во-вторых, у него был сменщик, который вовсе не был склонен терять свои часы — и деньги. И всё же его жизнь стремительно становилась лучше, и иногда Ойгену казалось, что он ощущает это физически.

1) Персонаж ситкома «Абсолютно невероятные», известного так же как «Ещё по одной» и «Красиво жить не запретишь». Главные героини сериала Эдина Монсун и Пэтси Стоун — две обеспеченные зрелые женщины, ведущий вольготный образ жизни, злоупотребляющие алкоголем, любящие выкурить косяк, а также примеряющие на себе всё необычные веяния моды. У Эдины есть юная дочь — Саффи, которая неодобрительно относится к поведению матери и пытается вытащить её из регулярных запоев и похождений, но все её попытки оказываются безрезультатными. При этом Саффи считает, что все беды в их семье происходят от Пэтси, которая к тому же её недолюбливает. Но Эдину и Пэтси, лучших подруг ещё со школьной скамьи, не так просто разлучить, и каждое их утро, как и прежде, начинается с опохмела.

Вернуться к тексту

Практически наступившее лето позволяло Ойгену с куда большей лёгкостью ежедневно вытаскивать Рабастана на прогулки — обычно после завтрака. Сперва они доходили лишь до сквера, но постепенно их прогулки удлинялись — и доктор Купер оказался прав: хотя Рабастан каждый раз сопротивлялся, не желая никуда идти, сами прогулки ему нравились и прекрасно на него влияли. Пусть он по-прежнему почти не разговаривал, это «почти» казалось Ойгену принципиально важным.

Впрочем, это время ознаменовалось для Ойгена ещё и сразу двумя праздниками: они с Рабастаном родились хотя и в разные месяцы, но с разницей в неделю, и Ойген намеревался оба эти дня отпраздновать. Нет, он не собирался тратить на это драгоценную пару выходных, но кто сказал, что праздник непременно должен длиться целый день? Тем более, что его рабочие дни выпали удачно: в день рождения Рабастана смена Ойгена начиналась в четыре, а в его собственный — в двенадцать. И можно будет утром отметить дату с Рабастаном, а вечером — уже с Мэри. Но вот заранее готовить что-то он не станет — приготовит всё сразу же, на месте. Хотя, может быть, если её предупредить заранее… впрочем, тирамису хватит выстояться нескольких часов, а стейки и салат так и так подают сразу. Или вот цыплёнка… хорошего цыплёнка. Почему бы нет?

Над подарком Рабастану Ойген думал очень долго. Ему не хотелось ограничиваться какой-нибудь банальностью, но что можно подарить такого, что наверняка его порадовало бы, но при этом гарантированно не причинило боли, напомнив о потерянном, Ойген смог придумать далеко не сразу. Но в конце концов остановился на хороших спортивных сандалиях: лето обещало быть тёплым, а у Рабастана из обуви были одни кроссовки, полученные им ещё год назад в Армии Спасения. Ойген и себе купил похожие — тоже в качестве подарка. Ну а что — в конце концов, он же должен себя чем-нибудь порадовать. Но свои он честно отложил до дня рождения, а подарок Рабастану, упакованный в нарядную блестящую бумагу с ярким бантом, вручил утром предпоследнего весеннего дня. Едва внизу закрылась дверь за Мэри, Ойген сбегал в местный магазинчик за клубникой и мороженым — ему очень хотелось добавить ещё бутылку любимого Рабастаном «Асти Спуманте», но лекарства с алкоголем, к сожалению, сочетались плохо — и бегом вернулся.

— С днём рождения, — сказал он, кладя коробку на кровать всё ещё спящего Рабастана и старательно не вспоминая о том, что тот всегда ведь просыпался на рассвете. В той, другой, их прежней жизни. — Я надеюсь, подойдёт, но если что, их можно будет и поменять. — Рабастан открыл глаза и некоторое время смотрел на яркую коробку. Потом его губы дрогнули, и Ойген, понадеявшись, что верно истолковал этот жест, добавил с шутливой серьёзностью: — В знак благодарности можешь просто их примерить.

Рабастан вдруг улыбнулся, словно не сдержавшись — но лишь на мгновенье, а потом его лицо вновь стало пустым и отрешённым. Он сел на кровати и занялся сначала лентой, а затем обёрткой. Когда Рабастан, наконец, добрался сандалий, по его губам скользнула грустная улыбка, и он, подняв взгляд на Ойгена, протянул ему руку, и когда тот дал свою в ответ, сжал её и держал едва ли не минуту, продолжая смотреть на него грустно… или же растроганно. Ойген никак не мог расшифровать его взгляд и снова ощущал себя почти калекой — потому что нечего здесь было понимать! Только чувствовать — но у него внутри по-прежнему была уже привычная пустота.

Наконец, Рабастан отпустил его и, спустив ноги на пол, обулся. Встал, сделал пару шагов и, поглядев на Ойгена, кивнул.

Потом они завтракали в гостиной клубникой и мороженым и смотрели «Мой сосед Тоторо» Миядзаки — и Ойген старался поменьше глядеть на словно бы заворожённого происходящим на экране Рабастана, который, когда мультфильм закончился, долго сидел, глядя прямо перед собой, но его взгляд впервые за много месяцев был больше не пустым.

А потом они отправились гулять, и Ойген по пути то рассказывал истории со своей работы, то молча шёл рядом, разглядывая вместе с Рабастаном какой-нибудь нелепый или необычный дом или витрину.

Обедали они в маленьком приглянувшимся им кафе — взяли по большому сэндвичу с ветчиной, огурцами и салатом и апельсиново-грейпфрутовый сквош⁽¹⁾, а потом долго сидели за маленьким столиком и смотрели на спешащих куда-то прохожих и проезжающие время от времени автомобили. День был пасмурный, но тёплый, и воздух уже пах почти наступившим летом — и Ойген, глядя на бледного и худого Рабастана, загадал, что через год они вновь придут сюда, но платить за всё будет уже именинник. А сэндвич со сквошем вполне тянут на их личное традиционное праздничное блюдо. Если, разумеется, Рабастану так захочется — а если нет, пожалуй, Ойген сам устроит это для себя. Если только всё получится.

Дома Рабастан буквально упал спать, а Ойген, приготовив ужин на всех — самое обыкновенное куриное рагу, потому что праздник на сегодня кончился — в прекрасном настроении отправился на работу. А, вернувшись вечером, застал Мэри на кухне.

— Я нашла клубнику и мороженое, — она выглядела скорее озадаченно, нежели рассерженно, и Ойген сразу же ответил:

— Угощайся — это твоя часть. У Асти был день рождения — мы праздновали.

— О, — она кивнула и задумалась. А потом нахмурилась: — Без меня.

— Ну, я решил, что это выглядело бы немного странно, — легко сказал он, подходя к ней. — Вы толком даже не знакомы, а Асти до сих пор пока что плохо воспринимает кого-нибудь, кроме меня. Но мы решили поделиться угощением. Зато, — он улыбнулся таинственно и широко, — ровно через неделю день рождения будет уже у меня, и я надеюсь, ты его со мной отметишь. Вечером. Это будет среда, шестое июня, и мы оба заканчиваем не поздно.

— День рождения? У тебя? — она так удивилась, что он не удержался:

— Ты полагала, я созрел на ветке, словно плод? Или дождём пролился золотым на землю?

— Нет, я просто… — она засмеялась и помотала головой. — Это очень неожиданно. И сколько тебе лет?

— Будет? Сорок один, — он открыл дверцу холодильника и, достав кастрюлю с ужином, поставил её на плиту.

— А как мы будем праздновать? — заинтригованно спросила Мэри. — Будет вечеринка?

— Я бы хотел отпраздновать вдвоём, — сказал он, оборачиваясь к ней и улыбаясь. — Просто поужинать с тобой и после погулять. Если нам захочется.

— Вдвоём? — переспросила Мэри недоверчиво. — А он? — она мотнула головой. — Твой брат?

— Я не уверен, что он вспомнит, — спокойно сказал Ойген. — Ну, или мы отметим утром. А вечер наш. Что скажешь?

— Ну… ты правда хочешь так? — спросила она, и когда он кивнул, заулыбалась и тоже закивала.

Если бы он знал, что его ждёт, он бы… ну, не то что подготовился, но, по крайней мере, предупредил бы Рабастана. Но ему и в голову не пришло, что устроит Мэри — хотя задним числом он решил бы, что мог предположить подобное.

Утро его дня рождения, впрочем, ничего не предвещало. Когда он спустился вниз, Мэри уже ждала его на кухне с открыткой и маленьким шоколадным тортом, в центр которого была вставлена тоненькая красная свеча.

— С днём рождения! — воскликнула она и захлопала в ладоши, а потом обняла Ойгена и расцеловала его, бросившись на шею.

— Спасибо, — он тоже её поцеловал. А потом она его усадила, и сама приготовила завтрак, и за ним пересказала ему последнюю серию «Невероятных», где кто-то по кому-то вновь страдал, и они поспорили немного об Эдине.

— Обещай, что вечером ты сразу же придёшь домой, — с очень загадочным видом потребовала Мэри, уходя, и он послушно пообещал — тем более, что он действительно собирался провести этот вечер с ней. А когда она ушла, взял недоеденную четвертинку торта, сделал омлет, в который покрошил остатки сыра и бекона, поджарил тост, заварил чай и, составив всё это на поднос, поднялся к Рабастану. Присел на край кровати, поставил поднос на тумбочку и позвал негромко:

— Доброе утро, — и когда тот открыл глаза, добавил: — С днём рожденья меня. Я принёс торт. На этом мы торжественную часть заканчиваем и переходим к завтраку, — сказал он тут же, совершенно не желая, чтобы Рабастан почувствовал себя обязанным сказать что-то или просто улыбнуться. Однако тот ответил вдруг:

— Я помню. С днём рождения. Прости, у меня нет подарка.

— В следующем году подаришь два, — засмеялся Ойген, и Рабастан кивнул очень серьёзно.

Больше он за это утро не сказал ни слова — но и этих было много. Очень много — Ойген уже не помнил, когда Рабастан был так болтлив. Они даже успели немного побродить по сети, и Ойген показывал ему самые, на его взгляд, интересные сайты — и он очень жалел, что ему пришлось так рано уходить. И что этот вечер у него уже занят. Но, впрочем, настроения ему это не испортило: Рабастан всё равно уже выглядел уставшим, и ему, пожалуй, стоило поспать, и Ойген ушёл на работу с лёгким сердцем. А когда вернулся, увидел на вешалке для одежды лист бумаги с жирной красной стрелкой, указывающей в гостиную. Улыбнувшись, он свернул туда, и едва вошёл, как его оглушил дружный крик:

— Сюрпри-и-и-из! — и из-за спинки дивана выскочили Мэри, Хелен, Вэнди и Николь. Последнюю, худую коротко стриженную шатенку, Ойген почти не знал, а всегда донельзя ярко накрашенная крупная брюнетка Вэнди у них бывала почти так же часто, как и Хэлен. — С днём рож-де-ни-я! Ура-а-а-а!

Они захлопали в ладоши и кинулись обниматься — с ним, ну и все вместе, и Ойген только сейчас увидел расставленные на столе закуски. Разные — от чипсов и сэндвичей с огурцом до яиц по-шотландски и сконов. Кто-то — Мэри? — включил музыку, довольно мелодичную попсу, и вечеринка началась.

И, как ни странно, это было весело. Может, потому что им всем хотелось веселиться, и они дурачились — может, грубовато, но искренне, и, наверно, громко. Его даже отпустили к Рабастану — правда, Мэри изумила его:

— Я отнесла ему еду, когда пришла. Но ты поднимись, если волнуешься. Но ненадолго!

— Пять минут, — пообещал он, искренне её поцеловав. Он словно вновь увидел женщину, которая когда-то собирала ему с собой еду, и понял вдруг, что было не так в том их разговоре. Он тогда ей задал этот вопрос — но не получил ответа.

1) Безалкогольный напиток из сока и минеральной воды, и иногда трав и фруктов.

Вернуться к тексту

После дня рождения Ойгену порой казалось, что его жизнь словно подменили. Теперь ему доставляло огромное удовольствие вместе с Рабастаном открывать для себя маггловский мир заново, обращая внимание на все те миллионы мелочей, что прежде проходили мимо: от расписания автобусов (и самого факта его существования) до смысла граффити на стенах. И людей, которых Ойген с Рабастаном разглядывали, даже не особенно скрываясь: например, сидя в сквере на траве под каким-нибудь деревом и глядя на гуляющих.

В те дни, когда Ойген работал с четырёх, вернувшись домой, он садился за компьютер — и знакомил Рабастана с другим миром, тем, что скрывался за экраном. А порой они просто сидели и смотрели мультики, что Ойген брал в прокате — разные, от Симпсонов до Миядзаки. Иногда же Ойген, если у него сейчас был заказ, работал — а Рабастан то просто сидел рядом, то о чём-то думал, то дремал: он уставал после таких прогулок.

Ойген ему и старую симку оплатил, и теперь часто писал ему смски — и получал ответы. А ещё иногда вечерами звонил с работы — и тогда Рабастану приходилось ему отвечать. Пусть даже односложно. А чтобы чем-нибудь занять его на время своего отсутствия, начал приносить ему найденные совсем задёшево, а то и вовсе задаром на разных форумах книги — большей частью какие-нибудь энциклопедии, или что-нибудь похожее.

Донельзя воодушевлённый таким прогрессом, Ойген совершенно упустил из вида, что теперь Рабастан не лежал постоянно в постели и как минимум спускался самостоятельно в туалет и, может быть, даже на кухню, поэтому рано или поздно они с Мэри должны были непременно столкнуться — причём, скорее всего, в его отсутствие. И когда однажды она встретила его с уже немного подзабытыми за последние пару недель поджатыми губами и сложенными на груди руками, он совсем не ожидал в ответ на свой вопрос:

— Тебя что-то расстроило? Что случилось? — услышать:

— Что случилось? Я тебе скажу. Случилось то, что у меня по дому ходит человек, который даже не даёт себе труда меня заметить! И позволяет себе просто взять — и открыть дверь в ванную! Когда я там!

— О, — Ойген успел подавить улыбку. — Прости. Я говорил тебе, что Асти стало лучше, но моя вина: нужно было предупредить тебя и попросить закрывать защёлку…

— Ну конечно, — протянула Мэри язвительно. — Я теперь и виновата. И в своём собственном доме должна ещё и запираться.

— Но послушай, — ему очень, очень трудно было удерживать серьёзное выражение лица, — ты ведь знаешь, что Асти тоже здесь живёт. И я говорил тебе, что ему лучше, и он теперь может спускаться вниз. Нечасто, но ведь не продолжать же ему ходить под себя, согласись. Ты ведь понимаешь, что когда в доме живут хотя бы двое…

— Но он мог бы постучать! — возразила Мэри. — Он же видит: свет горит и дверь закрыта!

— Ему сложно, — мягко сказал Ойген. — Он всё ещё болен, помнишь? Асти даже до сих пор не разговаривает. Будь поснисходительнее.

— Я стараюсь, — она вздохнула. — Но он, честно говоря, не выглядит больным. И вы же с ним гуляете! Подолгу — я знаю.

— Это часть лечения, — он подошёл к ней и положил руки на плечи — и, хотя Мэри и сморщилась, но не отстранилась. — И очень важная.

— Дурацкое лечение какое-то, — буркнула она, но, как показалось Ойгену, не всерьёз. — Не знаю. Нет, я бы хотела, чтобы он поправился… он же тогда съедет, да?

— Когда найдёт работу — непременно, — кивнул Мальсибер. — Но это будет ещё нескоро. Впрочем, прогресс налицо — тебя это радует? — он улыбнулся.

— Это — да, — она вздохнула, и он попросил, воспользовавшись моментом:

— Ему полезно было бы смотреть что-нибудь спокойное. Образовательное. Ты, может быть, позволишь ему пользоваться твоим компьютером? С моего аккаунта, конечно.

— Я сама им пользуюсь, — буркнула она. — Компьютером.

— Когда ты дома — да, — кивнул он. — Но когда тебя нет? И меня тоже.

— Он его сломает, — она нахмурилась. — А новый ты не купишь.

— Не сломает, — возразил Мальсибер. — Ему тяжело общаться, но он не слабоумный.

— Не знаю, — она продолжала хмуриться, и Ойген отступил.

В конце концов, он всё равно уже задумался о том, чтобы собрать свой собственный компьютер. Не самому, конечно — но ему было, кого попросить о помощи, и кто не взял бы лишнего.

Но, впрочем, они с Мэри в последнее время жили не так плохо, даже почти хорошо: хотя она упрямо продолжала курить в спальне, было похоже, что она смирилась с тем, что Ойген уходил спать в другую комнату. Они даже почти не ссорились: то ли потому, что он научился просто не обращать внимание на её недовольство и претензии, то ли потому, что ей и самой это надоело, и она перестала придираться ко всему, а с Рабастаном они пока, кажется, не сталкивались. Они теперь хотя бы пару раз в неделю смотрели вечером кино или «Невероятных», и он уже в лицо узнавал всех его персонажей и неплохо ориентировался в перипетиях сюжета, и даже начал угадывать внезапные повороты. И это было иногда даже забавно, то, как Мэри всерьёз о переживала об этих людях, и Ойген всё чаще думал, что ей просто не хватает настоящих впечатлений, и она их ищет в безопасном месте — в телевизоре. По сути, то же самое, что и читать, к примеру, дамские романы.

А может быть, всё было ещё проще: у Мальсибера наконец-то стали появляться деньги. И пусть их пока было немного, и большая их часть по-прежнему уходила на лечение, всё же у него кое-что оставалось, и их часть он начал тратить и на Мэри.

Началось всё, правда, не особенно удачно: как-то воскресным утром, когда они с Мэри завтракали — на работу Ойгену сегодня было только к четырём, а у Мэри так и вовсе был выходной — он за чаем ей сказал:

— У меня есть для тебя подарок.

— Давай! — она обрадованно захлопала в ладоши, словно девочка из сладко-пошлого кино.

Он улыбнулся несколько таинственно и положил перед ней на стол конверт. Мэри тут же его схватила и буквально выхватила оттуда плотный картонный прямоугольник — и недоумённо на него уставилась.

— Что это? — спросила она почему-то севшим голосом, по которому Ойген понял, что, похоже, сделал что-то не то.

— Сертификат в салон. Хороший, — улыбнулся он. — Тебе только нужно выбрать время и записаться.

— Это зачем? — Мэри нахмурилась.

— Ты же всё равно собиралась снова красить волосы, — мирно сказал он. — Покрасишь там. Захочешь — со стилистом посоветуешься…

— Тебя что-то не устраивает? — она сощурилась и швырнула сертификат на стол.

— Мэри… — начал было он, но она уже взвилась:

— Я такая, как я есть! Кому не нравится — того никто не держит!

— Ну, допустим, не такая, — сказал он спокойно, продолжая улыбаться.

— А ты лучше знаешь, да? — её голос зазвенел.

— Ну, ты же красишь волосы, — ответил он. — То есть меняешь их.

— Я меняю так, как я хочу! — парировала Мэри.

— Ты и теперь так поступишь, — возразил он. — Никто же там с тобою ничего против воли не сделает. Просто я подумал, что поход в хороший салон может тебя порадовать. Извини, ошибся, — он вздохнул. — Не знаю, можно ли его вернуть — но можешь попытаться, — он кивнул на лежащий на столе сертификат и, тоже встав, начал собирать со стола посуду.

Мэри растерялась — как всегда терялась, когда он гасил конфликт, просто начиная заниматься какими-нибудь повседневными делами. Словно ничего и не случилось.

— Если я тебе не нравлюсь, тебя тут никто не держит, — сказала она то, что всегда говорила в таких случаях.

— Мэри, — ответил он тоже вполне привычно. — Раз меня никто не держит здесь — значит… что? Мне хочется здесь быть. Не надо злиться.

— Мне обидно, когда ты мне говоришь, что я уродливая, толстая и страшная, — её голос даже задрожал. — Нельзя такие вещи говорить!

— Но я не говорю, — серьёзно сказал он и подошёл к ней, запоздало сообразив, что надо было удивиться. Но он слишком хорошо понимал, почему она так говорит. — Мэри, я никогда не говорил такого. И не думал, — он был вполне искренен. Он не назвал бы эту женщину красивой, да никто бы не назвал — но она вовсе не была уродлива. Неухожена, безвкусна — но и только.

— Зачем тогда ты это сделал? — она шмыгнула носом и кивнула на сертификат.

— Ты собралась в салон, — пожал он плечами. — И я подумал, что тебе, возможно, понравится сходить в какое-нибудь другое место. Пошикарнее, — он чуть улыбнулся.

— Ну, — она смутилась и позволила ему себя обнять. — Я правда тебе нравлюсь? До сих пор?

— Я живу с тобой, — ответил он, погладив её склонённую на его плечо голову. — И никогда не говорил тебе ни одного дурного слова о твоей внешности.

— Но я же сама знаю, — пробормотала Мэри, зарываясь лицом куда-то в основание его шеи у плеча. — Я сама всё вижу. Ну и пусть.

— Послушай, — он продолжал гладить её по голове и по плечам. — Если ты себе не нравишься, почему ты это не исправишь?

— Как? — всхлипнула она. — Я никогда такой не стану.

— Какой? — спросил он ласково.

— Красивой. Тонкой, стройной… и вообще. Красивой, — повторила Мэри.

— Красота — это такая субъективная вещь… — начал было он, но она его перебила:

— Тебе-то знать откуда? Ты красавчик! Вы оба с твоим братцем! Вам просто не понять, как это!

— И сильно ему это помогает сейчас? — спросил Ойген. — Мэри, ну кому он нужен?

— Тебе, — буркнула она.

— Так я не в счёт, — он засмеялся. — Кому ещё?

— Он просто болен, — она упёрлась насмерть — как, впрочем, часто делала — и добавила немедленно: — Хотя уже не так уж. И…

— Красота сама по себе не так важна, — перебил он. — Красивых людей вообще немного. И поверь, счастливым красота не делает. Смотри на нас — и на себя: кто провёл в тюрьме полжизни?

— Это... — она посмотрела на него со странным неловким сочувствием, — это не считается, — проговорила она почти скороговоркой, и сама же первой неожиданно и несколько натянуто засмеялась. Ойген подхватил, конечно же, хотя что в его словах заставило её вдруг смутиться, ему было непонятно. — Всё равно это другое, — вздохнула Мэри. — Ты, что бы там ни было, всё равно красивый. А что я ни делай — ничего хорошего не выйдет.

— Почему? — возразил он. — Конечно, выйдет. Если ты захочешь.

— Ага, — сказала она с язвительным ехидством, — пойди в качалку, похудей фунтов на сорок или пятьдесят, потом сделай сиськи…

— Всё зависит от того, чего тебе хочется самой, — снова перебил он.

— А тебе? — она подняла голову и требовательно-вопросительно посмотрела на него.

— Я бы хотел, чтобы ты себе нравилась, — ответил он легко. — Мало что есть прекрасней женщины, с удовольствием наряжающейся и глядящей на своё отражение в зеркале.

— Никто не обязан… — начала было она, но он снова перебил, потому что точно знал, что она сейчас скажет, и совсем не хотел всё это слышать снова.

— Нравиться себе? — спросил он. — Себе. Не мне. Лично меня всё и так устраивает, — засмеялся он и чмокнул её в нос.

Как-то раз в ближе к концу июня мистер Уолш, появившись аккурат когда Ойген сдавал дела сменщику, поманил его к себе своим похожим на пухлую волосатую сосиску пальцем и, когда они вошли в ту маленькую комнатку, что служила кухней, спальной и гостиной разом, потому что там стоял диван и чайник с кофеваркой, и хранились запасы чая, кофе и печенья, сказал:

— Я слышал, ты приноровился сайты делать.

— Пока самые простые, — кивнул Ойген, усаживаясь вслед за Уолшем на диван.

— Займись-ка нашим, — сказал Уолш.

— У нас есть сайт? — Ойген правда удивился. Он видел рекламные листовки, что лежали в конце стойки — и там были адреса и телефоны, и электронный адрес, но вот сайта он не помнил.

— Все равно что нет! — ответил Уолш. — А надо бы, чтоб стало прилично. Но, — добавил он, подняв палец вверх, — не просто, как сейчас, три странички. Новости, что ли, добавь, а то у нас одна гостевая книга.

— Я не уверен, — поколебавшись, признал Ойген, — что смогу.

— А ты попробуй. И мы не торопимся, — подмигнул ему Уолш. И вдруг предложил: — Сходи на курсы.

— Курсы? — быстро переспросил Ойген.

Он об этом думал. Разумеется, он о них думал! Но пока что не был в силах оплатить.

— Ты сам-то листовки смотришь? — спросил Уолш, и когда Ойген кивнул, продолжил: — Заинтересовало что-нибудь?

— Так там всё вечером, — осторожно ответил Ойген. — У меня же смены.

— Ну так поменяешься, — пожал Уолш плечами. — Курсы-то не на год.

— А так можно? — улыбнулся Ойген.

— А вот сделай сайт — и поглядим, — Уолш снова подмигнул ему и встал. Подошёл к столику, запустил пятерню в пакет с шотбредом, сгрёб едва не половину, сунул в карман куртки — и вдруг кинул одно Ойгену. Подмигнул опять, когда тот его поймал — и вышел, оставив того сидеть и глупо улыбаться.

Новости.

Идея была простой и очевидной, но вопрос о том, как это сделать, Ойген только задал себе — совсем недавно. Как добавить на страницу сайта новости? Так чтобы они обновлялись сами? Он, конечно, понимал, что для этого требуется обращение к базе данных, выбор новостей оттуда, сортировка их по дате и вывод на страницу. Но HTML тут было мало — а вернее, он вообще не помогал.

Значит, нужно было выучить язык. Полноценный язык программирования. В котором он, по меткому выражению Джозефа, уже какое-то время пытался ковыряться — но пока что без особого успеха.

Потому что Ойгена это слегка пугало. Языков он сроду не учил — не считая, может быть, латыни, но и ту в него вбивали с детства, так что это было почти не в счёт. А на итальянском и английском он просто говорил с рождения. Хотя, конечно, просто с детства. Здесь таких, как он, называли, кажется, билингвами — но ведь это же не изучение. Он просто научился двум этим языкам так же, как все остальные дети обычно учатся единственному — и это не имело ничего общего с тем, что ему сейчас, похоже, предстояло.

Да он вообще отвык учиться! Он закончил школу больше двадцати лет назад, и тогда ему всё давалось очень легко — а что не давалось, то он списывал. Но тут так не получится… хотя тут и оценок нет. Но лучше б были — потому что пока он сам всё это не выучит, он дальше не продвинется.

С другой стороны, его и ругать некому. Не получится — ну, значит… хотя нет. Не так. Получится. Должно получиться — и получится. Учатся же магглы — чем он хуже? Он теперь такой же, как они, а значит, и научится тому же, чему учатся они. Тем более, что схему обучения он уже знает: хороший учебник, хороший справочник и книжка. На сей раз — по РНР.

И у него они даже имелись.

Поначалу ему даже смотреть в них было страшно, но теперь он, разрешив себе бояться и ворчать, что ничего не понимает, и понять это вообще нормальному человеку невозможно, и зачем так сложно, и кто всё это выдумал, взялся за дело всерьёз. И когда однажды, ближе к середине лета, сменщик Ойгена вдруг позвонил и, едва складывая звуки в почти понятные слова, заплетающимся языком начал упрашивать отработать его смену — официально, да! Уолшу-то без разницы, кому из них платить, пусть Ойген её на себя запишет! — который сейчас как раз застрял на середине решения одной весьма увлекательной задачи, вдруг решил рискнуть. Ничего пока не обещая в дым пьяному сменщику, он позвонил сначала Рабастану — и почти что не дышал, когда тот на удивление спокойно воспринял просьбу выпить вечерние лекарства прямо сейчас, а потом и сделал это, и Ойген слышал в телефоне и шорох упаковки, и звук глотков.

— Поешь, пожалуйста, — попросил Ойген. — В холодильнике всё есть — нужно только согреть… ну, или хоть печенье или крекеры, — добавил он — потому что обе пачки, как всегда теперь было заведено, лежали на тумбочке возле кровати Рабастана, рядом с двумя стаканами воды. Надо бы кувшин купить, подумал Ойген раз, наверно, в сотый. — Но съешь что-нибудь. Пожалуйста.

Он не очень поверил в услышанное «Угу», но быстро убедил себя, что от одного пропущенного ужина катастрофы не случится. И что, возможно, Рабастан и вправду что-нибудь поест… пусть аппетит к нему так до сих пор и не вернулся.

А вот Мэри Ойген дозвониться так и не сумел: время было уже позднее, и, видимо, она уже спала. В последнее время она нечасто дожидалась его с поздних смен, и когда он приходил домой, Мэри, как правило, спала — тем более, в те ночи, когда на утро ей приходилось вставать рано. Телефона она, видимо, не слышала, так что Ойген написал ей сообщение, перезвонил сменщику — и снова погрузился в никак не решающуюся задачу.

Часам к четырём Мальсибер понял, что свои силы явно переоценил. Давно ему так сильно не хотелось спать — и он, в какой-то момент сдавшись, даже немного подремал, уронив голову на руки, благо новых посетителей пока не появлялось. Правда, часов в шесть его разбудили сперва две странные девицы, потом мрачный господин с длинными немытыми лохмами… и чем дальше — тем больше становилось посетителей: видимо, они спешили заглянуть сюда перед работой и учёбой.

Заходя домой, Ойген очень надеялся, что Мэри ещё спит, потому что сил с ней объясняться сейчас у него не было, тем более что спать ему осталось от силы шесть часов. Причём с перерывом.

Будильник он поставил на одиннадцать: проснуться, позавтракать с Рабастаном — и можно будет лечь ещё часа на три. Ему так хотелось спать, что он уснул, едва коснувшись головой подушки — а проснулся… от оглушившего его удара. И, ещё толком не очухавшись, рефлекторно ударил в ответ сам, смутно понимая, куда и кого бьёт и чувствуя, как кулак входит в мягкое, а затем превентивно шарахнулся в сторону. И лишь потом услышал высокий женский крик и, вскочив на колени, увидел сидящую на полу Мэри, трясущую одной рукой и прижимающую другую то к ней, то к животу, и стоящего рядом с нею почти голого, в одних только трусах, Рабастана, с очень странным выражением лица глядящего то на неё, то на него.

— Мэри, что? Прости… Бастет, как ты? — спросил Мальсибер, подходя к ней — но когда он наклонился, Мэри вскрикнула и шарахнулась, и взвизгнула:

— Не подходи ко мне!

— Да я… — он силился понять, что всё-таки произошло, но у него это пока не получалось. В ухе до сих пор звенело, и его неприятно дёргало. — Как ты? — повторил он. — Ты в порядке? Что случилось?

— Она тебя ударила, — очень чётко вдруг сказал Рабастан.

— Зачем? — недоумённо спросил Ойген уже у Мэри. Теперь картинка у него сложилась, однако же ясней произошедшее не стало. Но она молчала — только плакала, сгибаясь и обхватив живот руками, и он, понимая, что тащить её сейчас куда-то — скверная идея, попросил у Рабастана: — Асти, ты не мог бы нас оставить? Ненадолго? Пожалуйста, — почти умоляюще проговорил он, и Рабастан, поколебавшись, всё-таки исполнил эту просьбу и ушёл, стянув с кровати одеяло, завернувшись в него и притворив дверь. Наверное, пора обзавестись халатом… или же халатами, подумал Ойген. Ему тоже он не помешает. Да, определённо.

Сев на край своей постели, Ойген натянул брошенные у кровати брюки и остался сидеть, оперевшись локтями о колени и соединив кончики пальцев. Дождавшись, когда Мэри, наконец-то, успокоилась, он поинтересовался:

— Мэри, скажи мне, зачем ты меня всё время провоцируешь? Я не сделал тебе ничего плохого, я ни разу тебя не обидел, не оскорбил и тем более не поднял на тебя руку.

— Неправда! Ты ударил меня! — всхлипнула она и вновь схватилась за живот — но вышло у неё неубедительно.

— Ты сама накинулась на меня, когда я спал, — пожал он плечами. — Я даже не понял, что случилось. Сработали рефлексы. Это нельзя считать агрессией — ты не можешь этого не понимать. Зачем ты это сделала? Мэри, зачем было нападать на спящего, зная моё прошлое и понимая, чем это может кончиться? Почему ты всё время пытаешься поставить меня в положение обидчика? Мэри, объясни, зачем. Я не понимаю.

— Ничего я объяснять не буду. Ты меня ударил, — насупилась она, но он услышал в её голосе растерянные нотки — может, потому что ожидал их и искал. Она всегда терялась, когда он ускользал от провоцируемого скандала. И хотя порой ему это давалось не без усилия, но сейчас он был настолько удивлён, что искренне не злился.

— Мэри! Я не умею читать мысли, — Ойген усмехнулся чуть болезненно. — И я тебя не понимаю. Но хочу понять, потому что я устал так жить. Ты постоянно обвиняешь меня в чём-то, обвиняешь без вины — так невозможно жить. Объясни, пожалуйста, зачем?

— Я ничего не делаю, — она обхватила себя руками и сжалась.

— Ты нападаешь на меня, — он умел быть терпеливым, а сейчас вознамерился всё же получить ответ и отступать не собирался. — До сих пор, правда, не физически, но слова — это тоже нападение. Каждый день и по любому поводу, который ты сама придумываешь — виртуозно, признаю. Мэри, для чего?

— Отстань, — она поднялась и явно вознамерилась уйти, но Ойген опередил её, легко вскочив и, обойдя её, загородил дорогу к двери:

— Нет, ты не уйдёшь сейчас. И мы поговорим.

— Я не хочу! — сказала она с вызовом. — И ничего не делаю. Ты всё придумал.

— Разве? — спросил он. — Давай посмотрим. Хоть позавчерашний день… ночь. Мы лежим с тобой — и ты, как и всегда, закуриваешь. Потом я — тоже как обычно — ухожу спать к Асти. А ты опять злишься, и утром со мной не разговариваешь.

— Потому что мне обидно, что ты спишь отдельно! Я тебе сто раз про это говорила! Тысячу!

— Мэри, перестань, пожалуйста, — мягко попросил он. — Смотри. Вот ты не ешь горошек — ты его не любишь, и не ешь. Так? — она молчала, и он продолжал смотреть на неё, и она в конце концов сказала с вызовом:

— И что? Я же тебе не запрещаю.

— Вот именно, — кивнул он. — Но ты его не ешь. Что будет, если я приготовлю на гарнир именно его? Прекрасно зная, что ты его не любишь?

— Я тебе эту тарелку на голову надену, — пообещала она.

— Почему?

— Что «почему»? — она мгновенно вспыхнула. — Ты издеваешься?

— Нет, я спрашиваю. Ответь, пожалуйста.

— Хватит говорить со мной как с ребёнком! — возмутилась Мэри и снова попыталась выйти, но Ойген вновь её не пропустил. — Пусти ты! — она попыталась обойти его, а когда ей это вновь не удалось, попыталась оттолкнуть с пути

— Не пущу, — он поймал её запястья. — Сегодня мы поговорим, даже если мне придётся тут стоять весь день.

— Тебе надо на работу, — ехидно напомнила она.

— Надо, — кивнул он. — К четырём. Сейчас… не знаю, сколько, но ещё точно нет одиннадцати. Времени полно. Так почему ты наденешь мне на голову тарелку с горошком?

— Не делай вид, что ты совсем тупой! Потому что ты прекрасно знаешь, что я это дерьмо не ем! Это свинство, мне его давать!

— Потому что я делаю то, что тебе заведомо не нравится? — уточнил он.

— Ойген, хватит. Да! Теперь пусти! — она снова замахнулась, и он вновь перехватил её запястья:

— Это выглядит как провокация, не так ли?

— Не выглядит! А так и есть, — она вырвалась — он с лёгкостью разжал руки — и снова отступила на шаг.

— То есть делать то, что заведомо другому неприятно — провокация? Так? — уточнил он.

Мэри шумно фыркнула:

— Да!

— Но ведь ты же так и поступаешь, — мягко сказал он. — Ты точно знаешь, что я терпеть не могу запах сигаретного табака. Ты точно знаешь, что спать в прокуренной комнате я не могу. И что ты делаешь? Ты куришь в спальне. И провоцируешь меня уйти. Нарочно и осознанно. Зачем?

— Я ничего не провоцирую! — она всегда кричала, когда нервничала или злилась, но его это мало беспокоило: в итальянских семьях крик — не редкость и вовсе не показатель агрессии, а Мальсибер половину детства провёл в Пьемонте. — Пусти, я не хочу об этом разговаривать!

— Не пущу, — Ойген подошёл к попятившейся от него Мэри и взял её за плечи. — Я не понимаю, что произошло с тобой с тех пор, как мы стали вместе жить. И где та женщина, что пожалела выключившегося от усталости на её пороге незнакомца и с которой мы потом по воскресеньям ужинали. Почему ты нападаешь на меня всё время? Ну давай поговорим. Пожалуйста.

— Я не хочу, — она сжала губы добела и отвернулась, а потом свела плечи, пытаясь высвободиться, но он не отпускал, и она просто отвернулась и опустила голову.

— Ты понимаешь, что ты выживаешь меня так? — спросил Ойген. — Если хочешь, чтоб я съехал — просто скажи. Мы уедем.

— Да пожалуйста! — вспылила она. — Я не держу! Я с самого начала говорила, что не держу тебя здесь! Не нравится — иди! Не очень и хотелось!

— Тогда зачем ты это предложила? Ты сама…

— Пусти! — она всхлипнула, рванувшись, и он вдруг всё понял. Всё сложилось, словно кто-то наконец добавил недостающий кусок паззла.

Это ведь она позвала его в свой дом и предложила съехаться. Не он. Выходило, что она ему просто навязалась — а он согласился и не стал отказывать. Позволил. Или что-то в этом духе… Вот она и демонстрирует, что не так уж и хотела вместе жить. А он…

А он дурак и идиот. Ведь это же так просто! Чувства чувствами, но голова-то у него на месте.

— Знаешь, — проговорил он после долгой паузы, во время которой она успела отойти к окну и закурить, — делать то, что хочется — самая естественная вещь на свете.

— Вот и уходи, — буркнула она.

— Я не хочу, — возразил он и, подойдя к Мэри со спины, снова положил ладони ей на плечи. — Я сейчас не о себе. Тебе хотелось бы, чтобы я сам предложил съезжаться? Угадал? — она словно бы окаменела под его руками, и он, осторожно погладив Мэри по плечам, продолжил: — Мне тогда некуда было тебя позвать. Я бы даже не смог предложить тебе снимать квартиру вместе — это странно, звать снимать напополам квартиру человека, живущего в своём доме. Ты же просто пригласила меня — как хозяйка. Знаю, принято, чтобы подобное предлагал мужчина — но тогда пришлось бы ждать. Не знаю, сколько. Может, года два. Мэри, только хозяин может пригласить кого-то жить в свой дом.

— А так вышло, что я тебе навязалась, а ты согласился, — глуховато проговорила она.

— Нет, не так, — возразил он. — Вышло, что ты сделала, что захотела. Захотела жить со мной — и так и сделала. Без всяких идиотских предрассудков.

Мэри хмыкнула и некоторое время продолжала курить, глядя в распахнутое окно. Затем затушила окурок о внешнюю сторону подоконника и спросила, по-прежнему не оборачиваясь:

— Ну а ты?

— И я тоже, — улыбнулся он. — В данном случае наши желания совпали.

— И кто тогда… — она запнулась, ища нужные слова, но он и так всё понял.

— Никто. Никто ни к кому не напросился и не навязался. Мэри, совсем не обязательно кто-то должен выиграть, а кто-то проиграть. Иногда люди просто договариваются и выигрывают оба. Или получают, что хотят, — он поймал себя на том, что как будто уговаривает её. — Почему кто-то обязательно должен что-то получить в ущерб другому?

«Потому что так и есть», — ответил он себе же. Но ведь нельзя сказать, что он только получил? Она ведь действительно хотела жить с ним. Да и дом они вдвоём привели в нормальный вид. Хотя всё это и совсем не то, конечно, чего бы ей хотелось, и незачем хотя бы себе лгать. Он ею пользуется.

И было бы правильным хоть чем-то с ней за это расплатиться. Она ведь тоже должна что-то получить от их союза, кроме довольно спорного, честно говоря, удовольствия делить с ним дом, постель и стол. Ну и не менее спорной радости, как говорили его новые друзья, выносить ему мозг.

Мэри молчала, и Ойген решил дать ей обдумать сказанное. Некоторые вещи принимать непросто, и для этого нужно одиночество. Однако едва он попытался убрать руки, как она накрыла их своими и прижала вновь к своим плечам, и он послушно замер так, а потом и осторожно привлёк её к себе и обнял. Так же, со спины.

— А ты позвал бы? — спросила она, наконец.

— А ты бы согласилась? — ему ужасно не хотелось лгать. Хотя бы это он мог сделать для неё — как обещал когда-то.

— Не знаю, — она откинула голову назад, и теперь её макушка была в точности под его подбородком. — Я уже жила так с бывшим. В чужой квартире. В его. Но вы так непохожи.

— Ну вот видишь, — он коснулся губами её волос. — Мэри, если ты поняла, что поспешила, скажи мне. Мы уедем.

Он, конечно, точно знал, что она не скажет ничего подобного — но что он будет делать, если ошибается?

— Нет, — она покачала головой. — Нет. Я не хочу. Пусть я даже напросилась.

— Предложить — не значит напроситься, — возразил он. — Ты сделала то, что захотела и могла себе позволить. Что дурного?

— Не знаю. Хелен говорит…

— Мне неинтересны слова Хелен, — оборвал он. — Как и она сама. Мне интересна ты, — он развернул её к себе и, заглянув в глаза, спросил: — Так что дурного в том, чтобы сделать то, чего ты захотела? Ты сама? Ты никого не заставила и не обманула. Что плохого?

— Хелен… — снова начала она, но он не собирался это слушать:

— Хелен трижды развелась, — жёстко напомнил он. — Это не делает её экспертом в отношениях. Она либо не умеет выбирать мужчин — и тогда, конечно, хорошо, что, поняв ошибку, она от них уходит. Либо не умеет сохранять с ними отношения. В обоих случаях — зачем ты её слушаешь?

— Она моя подруга, — почему-то Мэри выглядела сейчас виноватой.

— Это замечательно. В самом деле: я считаю дружбу и друзей огромной ценностью. Одной из самых главных, — проговорил он очень серьёзно. — Но то, что человек — мой друг, не делает его экспертом априори. Он тоже может ошибаться — и жизни у нас разные. Как и у вас с ней. Она меня не знает, и в целом, как я понимаю, не слишком хорошо относится к мужчинам. И это её дело — но вряд ли это делает её хорошей советчицей тебе.

— Она хорошая! — с нажимом заявила Мэри.

— Очень может быть, — кивнул он. — Я её почти не знаю — но я верю тебе. Однако это наши отношения — при чём здесь Хелен?

— Она мне помогла, когда я разводилась, — почти просяще проговорила Мэри, поставив его этой интонацией в тупик.

— Тот, кто хорош при расставаниях, не всегда таков в обратном, — возразил Ойген.

— Хэнк её терпеть не мог. И мама. А мы со школы дружим! — да она же защищает эту Хелен, понял Ойген. От него. Так, словно бы он запрещает им дружить и ставит её перед выбором: он или она.

— Но ведь из этого не следует, что она всегда во всём права, — сказал он мирно. — Люди ошибаются — даже самые любимые и близкие. Они не становятся от этого плохими — но совсем не обязательно всегда их слушать.

— Но она моя подруга! — воскликнула Мэри. И, высвободившись из его рук, с размаха уселась на его кровать, закинув ногу на ногу и обхватив себя руками.

— Дружба не мешает тебе не во всём советоваться с ней, — он очень странно себя чувствовал, говоря такие очевидные вещи. — И поступать порой по-своему. Она друг, а не учитель. И не мама.

— Хелен никто не любит, — расстроенно сказала Мэри. — Они её даже не знают! Вот и ты…

— Я её не не люблю, — возразил он, садясь в паре футов от неё. — Я её не знаю. Как и она меня — и как раз поэтому мне кажется странным, что ты с ней о нас советуешься. Мы ведь даже не знакомы толком.

— У тебя никогда нет времени, — поколебавшись, упрекнула его Мэри.

— Нет, — кивнул он. — Тебе хотелось бы, чтоб мы с ней узнали друг друга ближе?

— Я не знаю, — ответила она, поколебавшись. — А если вы друг другу не понравитесь?

— Значит, мы не будем проводить друг с другом время, — улыбнулся он. — Это твоё дело — с кем дружить.

— Хочешь сказать, ты не станешь запрещать мне? — недоверчиво спросила Мэри, отодвигаясь от него.

— Да как я бы смог? — конечно, его удивление было несколько наигранным. Он прекрасно знал, как. И не однажды это видел. — Мэри, ты не мой ребёнок лет пяти! Как вообще можно взрослому человеку запретить общаться с кем-то? Силой? Ты считаешь, я тебя свяжу и тут запру?

— Ты скажешь, что не хочешь этого, — ответила она серьёзно. — И что если я тебя люблю — я должна уважать твои желания. И если я не…

— Мэри, — оборвал он. — Это называется «шантаж». Обычно люди это делают из страха или желания власти, но я…

— Но ты не боишься потерять меня, — сказала она с горечью. — Потому что я не так уж и нужна тебе, или потому что уверен, что я никуда не денусь?

— Если человека не хотят терять, — покачал он головой, — то привязать его и запереть — вовсе не единственный и, я сказал бы, не лучший способ. В привязанном насильно мало прока.

— Зато он никуда не денется, — Мэри отвернулась.

— Но я-то буду знать, что всё равно ему не нужен, — пожал он плечами. — И в чём радость? Это унизительно: знать, что человек с тобой по принуждению, а не потому, что хочет.

— Ты бы не хотел так? — спросила она как-то озадаченно.

— Точно нет, — ответил он уверенно. И, подавив зевок — потому что напряжение от нежданной драки схлынуло, и ему снова хотелось спать — спросил: — Скажи, почему ты всё-таки меня ударила?

— Ты не вернулся ночевать, — она нахмурилась. — И даже не предупредил.

— Неправда, — Ойгену вдруг стало почти больно — до того она ему сейчас напомнила вдруг Беллатрикс. Не потому, что он скучал по ней, или когда-нибудь испытывал симпатию — нет, он просто вспомнил. Снова. Вспомнил то, что потерял, и тех, кого ему больше не суждено увидеть. — Я звонил тебе. И написал.

— Я не слышала! — воскликнула она. — Ты представляешь, что я подумала, когда проснулась — а тебя нет?! — она сжала кулаки.

— Я догадываюсь, — кивнул он. — Тебе просто нужно было посмотреть в свой телефон.

— Мне было не до телефона, — она вдруг резко к нему придвинулась. — Ойген, я тебя ревную, да — а знаешь, почему?

«Да, знаю», — хотел он ответить, потому что не однажды слышал от неё же объяснение. Однако он переспросил:

— Почему?

— Я видела, как ты с ними шутишь и болтаешь, — Мэри шумно выдохнула. — И как смотришь. На девиц там, на работе. А они и рады — ходят полуголые!

— Лето, — пожал он плечами. — Жарко. Я уже пообещал тебе, что изменять не стану. Помнишь?

— Но ты не пришёл домой! Что я должна была подумать? — она вновь обхватила себя руками.

— Например, что мой сменщик внезапно не пришёл, — начал он перечислять. — Или что произошла авария, и автобусы не ходят. Или что со мной случилось что-то, наконец. И первым делом посмотреть в свой телефон! А не кидаться с кулаками! Не говоря уже о том, что ты прекрасно знаешь, что я был в тюрьме не за мошенничество или, например, подлог. Ты понимаешь, что я мог тебя убить? Случайно? Просто не поняв спросонья, кто ты и что происходит?

— Правда мог бы? — спросила она с неприятным ему трепетом.

— Да, мог, — отрезал он, наверное, чуть резче, чем ему хотелось. — Никогда не делай так, пожалуйста. Ни со мной, ни с Рабастаном.

— А он тоже… — начала она, но он, взяв с заменявшего ему тумбочку табурета свою Нокию и обнаружив, что уже почти одиннадцать, поднялся и сказал:

— Я собираюсь завтракать. Спускайся, если хочешь, — и, натянув футболку, пошёл вниз.

Прежде, чем пойти на кухню, Ойген отправился искать Рабастана. Тот обнаружился в гостиной у окна наблюдающим за группкой гоняющих по тротуару жестяную банку подростков. Услышав шаги, он обернулся и, кажется, хотел что-то спросить, когда в дверь вдруг позвонили. Рабастан вздрогнул и, отвернувшись, вновь уставился в окно, и Ойген подошёл к нему и попросил:

— Идём наверх. К Мэри, видимо, пришли — не будем им мешать. Я завтрак сейчас сделаю и принесу.

Рабастан кивнул и повернулся, чтоб идти, и в этот момент Мэри позвала, очень взволновано:

— Ойген! Тут вас спрашивают.

— Подожди минуту, — Мальсиберу это очень не понравилось. Кто мог его здесь искать? Кто-то из кафе, наверное — но почему не позвонили? Он вышел в коридор — и замер на мгновенье, словно бы споткнувшись, при виде стоящих у двери незнакомцев лет, наверно, сорока. Их было двое: рослый рыжеволосый мужчина с пышными усами, скорее мощный, чем дородный, хотя и с начинающим уже обозначаться животом, и самой заурядной внешности мужчина в полицейской форме. Кажется, констебль.

— Мистер Мур? — осведомился рыжий. — Детектив Блэк, констебль Джонс.

При первой фамилии Ойген, кажется, не удержался от нервного смешка. Нет, он знал, конечно, что она весьма распространена здесь, но с ассоциацией ничего не мог поделать.

— Доброе утро, господа, — сказал он, подходя ближе и отметив встревоженное и даже напуганное выражение лица Мэри. — Чем могу помочь?

— У нас есть к вам пару вопросов, — сказал рыжий… Блэк. Детектив Блэк, напомнил себе Ойген. — Где мы можем побеседовать?

— В гостиной, полагаю, — Ойген вопросительно взглянул на Мэри, и та закивала. — Прошу вас… мой брат сейчас уйдёт и нам не помешает, — добавил он.

— Ваш брат — это мистер Лестер? — уточнил детектив. У него был низкий густой бас, и по тону и манере говорить чувствовалось, что этот человек привык получать ответы на свои вопросы.

— Да, — с каждой секундой Ойген всё сильнее нервничал. Что полиции могло от них понадобиться? Именно сейчас? — Мы сводные, — добавил он, надеясь, что верно истолковал взгляд детектива.

— Пусть останется — к нему тоже есть вопросы, — кивнул детектив.

— Он нездоров, — Ойген поймал себя на том, что загораживает вход в гостиную и отступил. — Я принесу бумаги и всё объясню, — пообещал он и спросил: — Позволите ему одеться?

Вошедший в гостиную детектив бросил внимательный взгляд на так и стоящего у окошка Рабастана и кивнул:

— Конечно. Констебль вас проводит.

— Мы не убежим, — не удержался Ойген и тут же пояснил — не в том он был положении, чтобы позволить себе шутить с полицейским, у которого могло и не оказаться чувства юмора: — Нет причин. Но пойдёмте, прошу вас, — кивнул он констеблю и позвал полувопросительно: — Асти, идём?

Выражение лица Рабастана его напугало — но тот молча повернулся и пошёл к лестнице, обойдя констебля. Они поднялись наверх — втроём — и пока Ойген собирал бумаги, констебль стоял в дверях, вежливо отвернувшись.

— Спускайся, как оденешься, — Ойген подошёл к Рабастану и сжал его запястье. — Всё в порядке. Я думаю, это обычная проверка. Мы ничего не сделали, ни ты, ни я. — Рабастан отвернулся, и Мальсибер, отпустив его, спросил констебля: — Вы спуститесь со мной?

— Я подожду мистера Лестера, сэр, — ответил тот вежливо, но непоколебимо, и Ойгену пришлось смириться.

Он спустился вниз, и у самой лестницы натолкнулся на встревоженную взбудораженную Мэри, которая схватила его за руки и громко прошептала:

— Они никого не могут найти, вот и бросаются на честных людей. Ты же ничего не сделал? — спросила она настойчиво.

— Абсолютно ничего противозаконного, — совершенно искренне заверил её Ойген. — В общем-то, их можно понять. Дай нам поговорить наедине, пожалуйста.

— Но почему? — она даже на миг привстала на носках. — При свидетеле ему придётся быть… он будет осторожней, и вообще!

— Мне нечего скрывать. Пожалуйста, — он попытался обойти её, но Мэри в него яростно вцепилась.

— Это потому что ты сидел! — воскликнула она. — Они всегда так делают!

— И в этом есть логика, — он невольно улыбнулся. — Поверь, всем будет спокойнее, если мы поговорим наедине, — он высвободился, наконец, и, войдя в гостиную, притворил за собой дверь. — Детектив, — сказал он, любезно указывая на диван. — Прошу вас. Что вас привело сюда?

Тот сел, и Ойген счёл это хорошим знаком. Ему сейчас как никогда не хватало способности почувствовать настроение собеседника, но приходилось довольствоваться наблюдением. Рыжий здоровяк выглядел вполне спокойным и даже, в определённым смысле, дружелюбным, но утверждать это наверняка было нельзя: Ойген был уверен, что полицейских обучают держать на лице то выражение, которые они считают в данный момент правильным. От этого понимания Ойгену было ужасно неуютно — а ещё потому, что он понятия не имел, как ему вообще себя вести. Когда-то — там, давно, в другой жизни и в другом мире — их учили, что и как отвечать аврорам, но здесь сейчас всё было по-другому, и, хотя никакой вины за Ойгеном не было, он нервничал.

— Хотел поговорить. Узнать, как вы живёте, — вполне дружелюбно ответил детектив. Блэк. — Вы слышали, конечно, о взрыве возле здания ВВС, — сказал он полуутвердительно.

— Н-нет, — подумав, возразил Мальсибер. — Простите — мы сегодня только встали и…

— Не сегодня, — возразил детектив. — Четвёртого марта.

— Да, я слышал, — подумав, вспомнил Ойген. Тогда ему было не до этого, и новость мало его тронула — но почему вдруг эта история всплыла теперь, в июле? — Но, сказать по правде, помню смутно.

— Где вы были вечером третьего марта? — спросил детектив. — Начиная с десяти часов.

— Или здесь, или на смене, — ответил Ойген без раздумий. — Нужно посчитать — я так не вспомню. Нужен календарь… я поднимусь за телефоном? Или… секунду, — он включил компьютер. Там ведь тоже календарь есть.

— Вам говорит что-нибудь название «Подлинная ИРА»? — поинтересовался детектив.

— Нет, — абсолютно честно сказал Ойген. Хотя нет… нет — он встречал это название, когда готовился к беседе с Уолшем. — Вернее, я о них читал… но мельком. Или слышал.

Теперь, по крайней мере, Ойген понимал, что привело к нему полицию. Что ж, это было ожидаемо — и ему следует быть впредь внимательнее и отслеживать такие происшествия. Потому что, вероятно, до конца их с Рабастаном дней они будут первыми подозреваемыми в подобных случаях.

— С кем вы сидели? — детектив казался вполне дружелюбным, и вопросы задавал без всякого нажима, и Ойген очень старался перенять эту его манеру.

— Всё есть в наших бумагах, — вопрос застал его врасплох. Потому что это не придумать — и не узнать уже никак. Так что он сделал то единственное, что мог — протянул детективу папку с их бумагами об освобождении. — Я понимаю ваши подозрения, детектив, — сказал Мальсибер. — С тех пор, как мы с братом вышли на свободу, ни я, ни он не поддерживали отношений ни с кем из прошлого. И никого не видели даже случайно. Мы поэтому и перебрались в Лондон — чтоб оставить это позади. Мы просто хотим жить — тихо и спокойно.

— Благодарю, — кивнул детектив. — Я сделаю запрос. И, полагаю, мистер Лестер сейчас всё сам расскажет, — заметил детектив, листая бумаги.

— Я не уверен, — покачал головой Мальсибер, и когда детектив непонимающе на него глянул, пояснил, протягивая ему вторую, куда более пухлую папку: — У него тяжёлая депрессия. В последнее время ему, правда, немного лучше: он, по крайней мере, уже стал вставать, но я не поручусь, что он сможет вам ответить. Рабастану пока с большим трудом даётся общение даже со мной — не говоря уже о незнакомцах. Я бы очень вас просил быть с ним помягче, — проговорил Ойген, глядя детективу в глаза. — Я понимаю, ваше дело очень важно, но мы столько добивались этого прогресса! Рабастан точно не тот, кого вы ищете: в марте он не вставал с постели даже в туалет. Там есть заключение — и вы можете поговорить с доктором Купером, — Ойген очень нервничал: его пугала мысль о том, как может среагировать Рабастан на разговор с детективом, который вряд ли будет так же терпелив и деликатен, как, к примеру, доктор Купер.

— Вряд ли мистер Купер станет обсуждать со мной пациента, — возразил детектив, оторвавшись от бумаг и внимательно глядя на Ойгена. — Врачебная тайна, знаете ли.

— Я дам согласие, — быстро сказал Ойген. — И, я уверен, Рабастан тоже.

Компьютер, тем временем, давно уже загрузился, но Мальсибер позабыл о нём, и детектив напомнил:

— Вы зря так волнуетесь, мистер Мур. Вас никто ни в чём не обвиняет — мы просто беседуем. Вы хотели посмотреть в календаре, где провели вечер третьего марта.

— Конечно, — Ойген тряхнул головой и, открыв календарь, принялся считать смены. И с облегчением выдохнул, закончив: — Третьего марта я закончил в полночь. Думаю, найти свидетелей будет несложно: я работаю в интернет-кафе, и это была суббота. Обычно это полный зал.

— Проверим, — кивнул детектив. — Где, говорите, вы работаете?

Пока Ойген диктовал ему адрес кафе и телефон Уолша, в гостиной появился Рабастан. При взгляде на него у Ойгена защемило сердце: тот был в брюках и… в том же одеяле, которое, он мог бы поклясться, сейчас заменило Рабастану мантию.

— Пожалуйста, детектив, — умоляюще проговорил Ойген и, встав, подошёл к Рабастану. Тот нервничал, и Ойген это видел — и понятия не имел, как поддержать его и успокоить прямо сейчас. — Этот детектив, — он осторожно не стал повторять его фамилию, не представляя, какую это может вызвать реакцию, — зашёл проверить нас. Обычная процедура.

— Я не задержу вас долго, мистер Лестер, — сказал детектив на диво дружелюбно. — Простите, что мы вас потревожили. Как вы себя чувствуете?

— Благодарю, — Рабастан сжал края одеяла. — Мне уже лучше.

— Это замечательно, — детектив чуть улыбнулся и кивнул. — Давно?

— С тех пор, как стало тепло, — Рабастан глядел на детектива настороженно, как будто бы готовился то ли убежать, то ли ударить. — Теперь мы гуляем.

— Доктор Купер говорит, что это очень помогает, — поддержал его Мальсибер.

— Я не люблю холод, — сказал Рабастан, нахмурившись.

— Да кто ж его любит, — благодушно согласился детектив. — А уж вместе с сыростью… А когда вы стали выходить из дома? На прогулки? Вы не помните?

— Нет, — Рабастан встревоженно глянул на Ойгена. — Было уже совсем тепло. До дня рождения, но незадолго.

— А день рождения у вас… — детектив хотел было то ли продолжить, то ли заглянуть в бумаги, но Рабастан ему не дал:

— Тридцатого мая. Мы ничего не делали. Ни я, ни он.

— Я думаю, всё так и есть, — кивнул детектив и снова улыбнулся. — Извините, что я вас побеспокоил. Если вы хотите отдохнуть, я вас пойму.

— Иди, — выдержать секундную паузу и произнести это легко и ободряюще Ойгену удалось с большим трудом — но, кажется, у него всё же получилось. — Приляг пока — мы закончим, и я завтрак сделаю.

Рабастан поколебался было, но потом развернулся и ушёл — и Ойген ощутил, что его будто выпустили из узкого и тесного ящика на волю.

— Я надеюсь, вы найдёте тех, кто это сделал, — сказал Ойген, когда Рабастан ушёл.

— Вы не очень похожи на ирландца, — заметил детектив, кивнув в ответ.

— Мама похожа, — ответил Ойген, радуясь, что уже придумал этот ответ прежде.

— У меня бабушка, — неожиданно сказал детектив — и встал. — Благодарю вас, мистер Мур. Мы всё проверим. Надеюсь, что ваш брат поправится.

— Я тоже, — Ойген благодарно улыбнулся и тоже поднялся. — Я солгу, если скажу, будто мне жаль, что я не смог помочь. Я рад, что не имею больше к этому никакого отношения.

— Я верю вам, — ответил детектив, внимательно его оглядывая. — Когда вы переехали?

— В январе, — подумав, сказал Ойген. — В конце января, если я не ошибаюсь. Хотя, может быть, в начале февраля… простите, — он с некоторым смущением покачал головой. — Мне тогда было совсем не до чего. Но, кажется, это всё же был январь. Можно по бумагам посмотреть.

— Могу я спросить, почему вы переехали? — невозмутимо поинтересовался детектив. — Социальное жильё — хорошая возможность.

— Прекрасная, — кивнул Мальсибер. — Но я встретил Мэри, — улыбнулся он, надеясь, что детектив сам достроит продолжение, но тот продолжал на него смотреть, и ему пришлось добавить: — И мы съехались.

— И она не возражала против того, чтобы принять и вашего больного брата? — спросил детектив. Его голос звучал очень понимающе, но Ойген не обманывался: он прекрасно понимал, что это должно выглядеть довольно странно.

— Мы с ней это обсудили, — кивнул он. — Она понимала, что я не могу оставить Рабастана. Но нам хотелось вместе жить — и мы решили, что, раз у неё пока что всё равно пустует комната, он там поживёт, покуда не поправится. Я стараюсь, чтобы её это касалось минимально. Мэри удивительная, — добавил он тепло, и улыбнулся ласково и мягко.

Детектив цепко оглядел его, и желудок Ойгена болезненно сжался. Но ведь он не нарушал закона! Даже если детектив всё понял, это ведь нельзя вменять в вину!

— Ну, отношения всегда строят двое, — заметил детектив.

— Конечно, — кивнул Ойген. — И я понимаю, как мне повезло. Я хочу нормальной жизни, — повторил он то, что говорил в самом начале. И добавил, усмехнувшись: — Тюрьма очень вразумляет, знаете ли.

— К сожалению, не всех, — заметил детектив. — Понимаю, вам непросто — и, конечно, неприятно, когда тебя, чуть что, подозревают. Что ж, надеюсь, у вас с братом всё получится. Доброго дня, мистер Мур, и передайте мои самые добрые пожелания мистеру Лестеру.

Когда за полицейскими закрылась входная дверь, Ойген смог, наконец, выдохнуть. И понял, что у него дрожат икры и колени — мелко и вряд ли заметно со стороны, но ощущение было очень противным.

— Они всегда так, — сказала Мэри, подходя к нему. — Чуть что — сразу же идут к тем, кто отсидел. Потому что это самое простое!

— Ну, их можно понять, — возразил он, с удовольствием позволяя ей себя обнять и обняв в ответ. — Они четыре месяца никого найти не могут — конечно, они трясут всех.

— Ну а ты причём? — возмутилась Мэри.

— А им откуда знать? — ответил он вопросом. Его растрогала эта искренняя поддержка, и ему совсем не хотелось думать о её причинах. — Они всё верно делают. Им не в чем обвинить меня, не переживай. Проверят — и отстанут.

— А если нет? — спросила она, с силой прижав его к себе. — Я не хочу, чтобы тебя снова посадили!

— А уж как я не хочу, — засмеялся он. — Ты мне не веришь? Думаешь, что я имею к этому какое-то отношение?

— Нет, — она вздрогнула и, кажется, почти что испугалась. — Нет, конечно! Ты же не причём?

— Когда мне? — он снова рассмеялся — а потом сказал серьёзно: — Нет, конечно. Абсолютно.

— Но им может понадобиться кого-то посадить, — она нахмурилась. — А вы уже сидели, и…

— Я не думаю, — покачал он головой. — Если б дело было в этом, они пришли бы сразу. Раз прошло четыре месяца — значит, они и в самом деле ищут виноватых. А ты полиции не веришь? — спросил он, и Мэри помотала головой. — Расскажешь, почему?

— Да потому что знаю я, как они работают, — она фыркнула. — Когда мой муж меня ограбил и полдома вынес, думаешь, хоть кто-нибудь пошевелился? Ха! Да мне даже не поверили! Сказали, мол, а как докажете, что эти вещи были?

— Я помню, ты рассказывала, — сочувственно проговорил он, и она уткнулась носом в его плечо. — Но я надеюсь, это всё-таки другое. Терроризм опасен всем: по сути, разыскав реального преступника, те, кто ищет, защищают сами себя. И своих родных. Потому что никогда не знаешь, где и что случится в следующий раз. Полагаю, они настроены серьёзно.

— Я не хочу, чтобы тебя снова посадили, — сказала Мэри, прижимаясь к нему.

— Час назад ты меня побила, — заметил он, смеясь.

— Это же другое! — воскликнула она и шутливо стукнула его ладонью в грудь — и хотя никогда прежде Ойген к таким вещам всерьёз не относился, сейчас ему это очень не понравилось. Так что он не удержался от полушутливого:

— Ну вот. Опять. Скажи, а почему ты не боишься?

— Чего? — спросила она, засмеявшись. — Что ты пойдёшь в полицию пожаловаться?

— Я ведь не просто так сидел, — заметил он с улыбкой, но глядя на неё вполне серьёзно. — Меня ведь не за кражу банки пива посадили.

— А что ты сделаешь? — ответила она довольно легкомысленно, пожав плечами. — Убьёшь меня?

— Нет, разумеется, — на всякий случай не стал он шутить. — Во всяком случае, сознательно. Но Мэри — я ведь спал. А если бы я в голову тебе попал? Случайно? Я не видел, куда бью.

— Да я вообще не думала, что ты меня ударишь, — её голос тут же зазвучал обиженно, и Мэри отстранилась.

— И это странно, — покачал он головой. — Мэри, спящих бить нельзя. Это попросту опасно. Тем более, когда не знаешь наверняка, как человек отреагирует. Давай договоримся, — попросил он очень серьёзно. — Мы всё решаем исключительно словами. Никого нельзя бить, Мэри. Ты стала бы подобное терпеть?

— Нет, — буркнула она, и он кивнул:

— Так почему ты думаешь, что стану я? Никогда не щекочи спящего дракона, — пошутил Мальсибер, и эта привычная шутка резанула его острой болью.

— Я просто очень разозлилась, — в глазах Мэри мелькнуло что-то вроде вины. — Ужасно. Я тебя убить была готова, когда проснулась утром — а тебя всё нет! Я слышала, как ты пришёл — и было почти девять! Ты даже не зашёл ко мне — я же подождала, а ты пошёл к своему брату и всё!

— Я ночь не спал, — объяснил он терпеливо. — И с ног падал. Мэри, почему ты просто мне не позвонила, как проснулась? Или в телефон не посмотрела. Ты ведь знаешь, что звонка не слышишь, если спишь.

— Я злилась, — с обескураживающей честностью ответила она. — А когда я злюсь, я плохо соображаю. Ты ведь знаешь, — передразнила она.

— Ты полагаешь, это тебя оправдывает? — спросил он, вздёрнув брови — и Мэри, засмеявшись, решительно кивнула:

— Да! Пойдём позавтракаем? Мне скоро уходить уже…

— Пойдём, — он подавил вздох. Напряжение ушло, и ему опять хотелось спать, но, в самом деле, надо же позавтракать. И Рабастана накормить. А потом он ляжет и проспит часа четыре.

Когда они уже пили — кто что, Мэри кофе, а он — чай, она, болтая ложкой в чашке, сказала:

— Скажи, ну вот ты спрашивал меня, а почему я не боюсь — ну как тебя бояться? Смотри, — тут же принялась она перечислять: — Ты и ведёшь себя как на каком-нибудь приёме, и говоришь как диктор… да у тебя даже наколок нет! А, кстати, почему?

— А почему у меня должны быть татуировки? — удивился он.

— Ну потому что ты сидел! — засмеялась Мэри, глядя на него как на глупого ребёнка. — Все же делают — а у тебя ну не единой! Я специально смотрела — даже точек на руке нет!⁽¹⁾

Это Ойгену ни о чём не говорило, и он пообещал себе сегодня же найти в интернете информацию о британских тюремных традициях вообще и о татуировках в частности. Однако нужно было что-нибудь ответить, и он сказал после небольшой паузы:

— Есть вещи, которые я решил оставить там и не тащить в новую жизнь.

— Прямо так сразу? — не сдавалась Мэри. — Как только туда попал? Это же традиция — все делают татуировки!

— Полагаешь, это обязательно? — осторожно пошутил он — и услышал с облегчением:

— Я не знаю! Но все, кого я знаю, кто сидел, их делали!

— Возможно, ты просто не знаешь о том, что те, кто их не сделал, сидели? — предположил он, но это не сработало: Мэри задумалась на пару секунд, а потом пожала плечами:

— Я не знаю. А что здесь было? — спросила она, коснувшись пальцем оставшегося от метки шрама. Тот был глубоким и уродливым, и занимал почти всю внутреннюю сторону левого предплечья — и Ойген впервые задумался о том, что шрамы у них с Рабастаном почти одинаковые, и нужно будет придумать какое-нибудь объяснение этому. Не для Мэри, но рано или поздно у них с Рабастаном, как он надеялся, появятся общие приятели, и им придётся что-то объяснить. Даже если они окажутся воспитаннее Мэри и не зададут вопросов вслух. — Здесь же было что-то? Это ведь не просто шрам?

— Четырёхлистный клевер, — ответил саркастично Ойген. — Мэри, давай оставим эту тему. Пожалуйста.

— Но мне же интересно!

— А мне неприятно вспоминать всё это, — отрезал он — и добавил уже мягче: — И ты опоздаешь на работу.

К счастью, вопреки его опасениям, Мэри больше к этой теме не вернулась — да и вообще события этого дня принесли совсем не те плоды, которых боялся Ойген. На Рабастана визит детектива подействовал, скорей, как стимулятор: когда, проводив Мэри, Ойген поднялся к нему с завтраком, тот встретил его вопросом — что уже само по себе было событием, потому что Рабастан до сих пор почти не разговаривал:

— У нас неприятности?

— Полагаю, нет, — ответил Ойген. — Я бы хотел попросить тебя в случае, если детектив захочет поговорить с доктором Купером, дать согласие на это. Он не знает ничего, что тебе могло бы повредить — его слова могли бы доказать, что ты никак не можешь иметь отношения к тому делу, что они расследуют.

— А ты? — подумав, спросил Рабастан.

— А у меня алиби, — засмеялся Ойген. — Тут мне повезло случайно: я был на работе. Ты согласишься?

Рабастан кивнул — и, когда Ойген поставил поднос с завтраком на тумбочку, сказал вдруг:

— Ложись спать.

И хотя прозвучало это резковато, Ойгена его забота тронула почти до слёз.

— Ты найдёшь ведь, чем заняться? — спросил он, идя к своей кровати — и услышал чёткое и вполне ясное:

— Да.

1) Пять точек, расположенных по углам квадрата с точкой в центре — символ времени, проведённого в тюрьме. Точка в центре — это сам узник, точки по краям — четыре стены вокруг него. Эту татуировку можно часто встретить как в американских, так и в европейских тюрьмах, где её чаще всего набивают между указательным и большим пальцами. В английской и американской традиции татуировка может иметь связь с теми бандами, для которых важно число «5», вроде «Латинских королей», символ которых — пятиконечная корона. Исторически татуировка происходит из Вьетнама, где несёт немного другой смысл и означает прежде всего круг друзей — одного человека под защитой других членов банды. Среди других, более редких значений, — тоска и чувство одиночества («я совсем один против всего мира»).

Вернуться к тексту

О том, что в ночь со второго на третье августа на Западе Большого Лондона прогремел очередной взрыв — на сей раз в Илинге — Ойген узнал на следующий день. Пострадали семеро, торговый центр поблизости был здорово разрушен, и его затапливало — и опять ответственность за это взяла на себя Подлинная ИРА. Новость эту Ойген узнал в пятницу, вскоре после полудня, и домой в тот день вернулся мрачным. Он, конечно, понимал, что, раз после того визита детектива их оставили в покое, волноваться, вероятно, не о чем, но уверен в этом быть не мог, и это заставляло его нервничать. А ещё его совершенно иррационально мучило чувство, очень напоминающее вину — и хотя он и прекрасно понимал, что это глупо, но, глядя на кадры с разрушениями и ранеными, не мог не вспоминать совсем другие развалины и других убитых. Или умирающих.

Как ни странно, Мэри его мрачность поняла на удивление верно, и весь вечер была тихой — и подняла эту тему лишь когда они уже лежали у неё в кровати:

— Может быть, тебе уехать?

— Зачем? — спросил он, в самом деле удивившись.

— Ну, чтоб вас не дёргали, — ответила она, и он, погладив её ладонь, возразил:

— Это худшее, что можно сделать. Если мы сейчас уедем, мы лишь подтвердим все подозрения. Не стоит. А ты что, поехала бы с нами? — спросил он, и лежавшая на его плече Мэри вдруг затихла. А потом сказала:

— Я не знаю. Я не хочу уезжать из дома. И из Лондона. Я… я не подумала.

Ойген улыбнулся в темноте, растроганно и нежно, но она не видела его лица.

— Иногда мне кажется, что ты из тех редких людей, кто сердцем понимает больше, чем умом, — сказал он, целуя её волосы. — Я не собираюсь покидать Лондон. И уж точно не сейчас.

— А почему? — она завозилась, устраиваясь поудобнее.

— Потому что здесь больше всего возможностей, — он давно придумал этот ответ на случай именно таких вопросов. — И потому что мне нечего бояться — я не имею к ИРА больше никакого отношения.

Мэри ему, кажется, удалось убедить, но сам он нервничал — и ждал. Если виновных не найдут, к ним с Рабастаном обязательно придут — и Ойгена тревожило, помимо остального, то, что это может произойти в его отсутствие. Как отреагирует Рабастан, если окажется один, Ойген не представлял — и вовсе не был убеждён в том, что вообще хотел бы узнать это. К счастью, ему не пришлось: то ли повезло, то ли — что казалось ему более вероятным — полицейские просто узнали расписание его смен и пришли, когда он был дома. Вернее, они с Рабастаном — а вот Мэри уже не было. Смена Ойгена сегодня начиналась в четыре, и они смотрели очередную серию Мадсомерских убийств, которые почему-то очень нравились Рабастану — впрочем, Ойгена они тоже увлекали. Ему нравился их неторопливый ритм и главный герой — и загадки, разумеется, и теперь Ойген последовательно брал в прокате серию за серией.

Почему-то едва услышав звонок в дверь, Ойген сразу понял, кто пришёл и, поставив фильм на паузу, сказал Рабастану:

— Я подозреваю, это полицейские. Если ты не хочешь с ними разговаривать, можешь сделать вид, что спишь, — но Рабастан покачал головой, и Ойген пошёл открывать.

На пороге стоял тот же детектив с тем же констеблем. Почти дежавю, подумал Ойген — и было бы совсем, если бы на детективе была прежняя рубашка — голубая. Но на сей раз на нём была белая в тонкую голубую полоску, и это возвращало реальность на своё место.

— Детектив Блэк, констебль Джонс, — представился он. — Мистер Мур?

— Добрый день, — Ойген улыбнулся. — Прошу вас, детектив, констебль, — он отступил вглубь коридора, позволяя им войти.

— Мистер Лестер дома? — поинтересовался детектив.

— Разумеется, — с некоторым удивлением ответил Ойген. — Прошу вас в гостиную — мы кино смотрели. Что вам предложить? Воды со льдом? Чаю?

— Воды со льдом, — подумав, может быть, секунду, согласился детектив. — Спасибо. Жара такая.

— Я люблю тепло, — улыбнулся Ойген, — но я вас понимаю. Многие страдают… проходите в гостиную, я сейчас всё принесу… Асти, у нас гости, — мягко сказал он, входя в гостиную первым.

Рабастан посмотрел на вошедших — и, поднявшись им навстречу, отошёл за спинку дивана, словно отгораживаясь ею от гостей. Ойген вышел и уже дошёл до кухни, когда услышал голос детектива, представляющегося Рабастану:

— Детектив Блэк, констебль Джонс. Мистер Лестер, мы хотели бы поговорить. Задать пару вопросов. Вы не против?

Рабастан молчал, конечно, и Ойген занервничал. Детектив, конечно, не обязан помнить о болезни Рабастана… хотя нет. Обязан — потому что это важно. Это алиби. И он должен учитывать состояние… допрашиваемого. Но, как видно, этот детектив делать этого не собирался, и Ойген, торопливо налив воды в два стакана и бросив туда лёд, быстро вернулся — и застал в гостиной напряжённое молчание.

— Прошу вас, детектив, — улыбнулся он как можно обаятельнее, протягивая ему стакан. — Констебль. Чему обязаны?

— Мистер Лестер неразговорчив, я смотрю, — заметил детектив. — Может быть вы, мистер Мур, более настроены на общение?

— Да, конечно, я буду рад ответить на все ваши вопросы, — Ойген снова улыбнулся. — Хотя, боюсь, я вам ничем не помогу.

— Кто знает, — детектив так и держал в руках стакан с водой. — Вы слышали, конечно, о взрыве в Итлинге и возле здания ВВС?

— Я… — начал Ойген прежде, чем осознал вопрос. «…и возле здания ВВС»? — Слышал, — он попытался сообразить, что это значит и, чтобы потянуть время, обошёл диван и встал рядом с Рабастаном. — Разумеется. И нам действительно нечем вам помочь — мы не…

— Где вы были вечером второго марта? — спросил детектив.

— На работе, — о, теперь у Ойгена ответ был готов заранее. — У меня была смена до полуночи — меня видели десятки людей.

— А где вы работаете? — поинтересовался детектив, ставя стакан на стол и доставая свой блокнот. — Формальность, разумеется, — сказал он с едва ощутимой усмешкой. — Но я должен проверить.

— В интернет-кафе, — медленно проговорил Ойген, понимая, что этот Блэк не помнит ни его, ни Рабастана, ни вообще их встречу.

Значит, ему стёрли память.

Ойген ничего не мог с собой поделать — абсолютно иррационально он вдруг почувствовал себя таким счастливым, что его губы буквально расползались в широкой улыбке, с которой срочно нужно было что-то сделать. Но он не мог! Ему казалось, что он прикоснулся — пуст на миг и опосредованно — к тому потерянному миру, и ему как будто кто-то сказал оттуда, что тот ему точно не приснился, как Ойген порой начинал думать. И что тот мир существует — он есть там, за той стеной, куда им больше не попасть. Но там он всё же есть.

Конечно, детектив заметил его неожиданную радость — и, конечно, должен был как-нибудь её истолковать, но как именно, Мальсиберу оставалось лишь догадываться, потому что он сказал лишь:

— Я был бы вам признателен за адрес.

— Разумеется, — ответил Ойген и счёл нужным как-то объясниться: — Вы простите. Понимаю, это странно выглядит — но я только сейчас вдруг понял, что всё это действительно осталось в прошлом. У нас, похоже, получилось, — на сей раз он не стал удерживать улыбку.

— В прошлом? — переспросил детектив, и Ойген кивнул:

— Когда я оказался там, в тюрьме… вы знаете, это стало таким шоком. И я тогда поклялся, что если досижу и выйду — никогда и ни за что туда не вернусь. Вы вряд ли представляете, как я жалел, что вообще связался с… этим всем, — он запнулся, на миг вдруг позабыв название — потому что вышло всё внезапно очень искренне. — И вот мы на свободе год — и всё это и вправду в прошлом. Вы позволите, я вам бумаги принесу? Там всё есть — и обо мне, и о Рабастане. Он нездоров, но, я надеюсь, выздоравливает, — он перевёл взгляд на Рабастана и обрадовался, когда тот резковато отвернулся и отошёл к окну. И хотел бы Ойген знать, сыграл тот, или в самом деле попросту не выдержал.

— Сочувствую, — сказал детектив и даже сделал соответствующее выражение лица. — А что с мистером Лестером? И я, честно говоря, не знал, что вы братья.

— По матери, — ответил Ойген. Ему было легко и очень весело — сейчас, когда он представлял, как министерским вновь придётся отравлять сюда обливиаторов. Ничего хорошего в этом, на самом деле, не было, и он предпочёл бы, чтобы детектив запомнил этот разговор — но поделать с собой он пока что ничего не мог. Ощущение прикосновения к волшебству было слишком радостным.

Он бегом поднялся наверх и так же сбежал вниз, и, отдав детективу обе папки, вновь ему рассказывал про Рабастана и давал координаты врача, и обещал, что, если детектив сочтёт это необходимым, они с братом попросят доктора Купера с ним побеседовать. Всё было так похоже, что Ойген словно перечитывал знакомый диалог — и так же, как тогда рассказывал о переезде и о Мэри. И думал, догадались ли обливиаторы стереть ей память о визите детектива, или нет. И что она подумает в последнем случае.

И даже с Рабастаном разговор вышел почти таким же — разве что теперь тот был одет нормально и стоял возле окна, обхватив себя руками. И так же повторил в конце:

— Мы ничего не делали. Ни я, ни он. Никто.

Он казался напряжённым, как струна, и, глядя на него, Ойген начал нервничать. Не за исход беседы с детективом — кажется, не так уж важно, чем она закончится — а за Рабастана. И едва проводил, наконец, полицейских, почти бегом вернулся к нему — и увидел Рабастана уже сидящим на диване с ногами, обхватившим колени.

— Он не помнит нас, — сказал Мальсибер, неторопливо подходя поближе. — Ему… вернее, им обоим…

— …стёрли память, — быстро проговорил Рабастан.

— Да, — Ойген почти не улыбнулся, но Рабастан всё равно спросил нервно и то ли сердито, то ли попросту расстроенно:

— Чему ты радуешься?

— Тому, что это существует, — ответил Ойген, садясь на дальний от Рабастана подлокотник. — Что всё это не сон. И это… как коснуться.

— Это больно, — глухо проговорил Рабастан, закрыв глаза, и Ойген, быстро пересев, обнял его за плечи. Рабастан вдруг развернулся и, привалившись к нему, сжал его руки и положил голову на плечо, так и не открыв глаз. — Я то вспоминаю постоянно, то хочу забыть. И не могу. Зачем жить, если не помнить. И как, помня? Как ты живёшь? — спросил он, открыв глаза и, отодвинувшись, заглянул ему в лицо.

— Быстро, — не задумываясь, ответил Ойген. — У меня нет времени страдать — я его себе просто не оставляю. Потому что это больно и бессмысленно.

— Не оставляешь? — переспросил Рабастан, и Ойген почувствовал, что его сжавшиеся почти до каменного состояния мышцы чуть расслабились.

— Нет, — Ойген погладил его по плечу. — Помнишь, я тебе про другую жизнь говорил? Мне эта идея очень нравится. И забывать не нужно, и не больно. Мало ли, кем мы рождались прежде. Может, раньше я вообще был мантикорой. Или… как звали предшественника Филча? — он чуть слышно фыркнул. — А теперь вот маггл. В жизнях нужно всё попробовать. Не страшно — в следующий раз будем опять волшебниками.

— Не будем, — тихо сказал Рабастан.

— Ну, значит, будем птицами. Вот воронами в Тауэре — чем плохо?

Рабастан вдруг фыркнул и спросил:

— Они там до сих пор живут?

— Они там символ, — подтвердил Мальсибер. — И у них есть свой смотритель. Хочешь, сходим посмотреть? — предложил он, и Рабастан вдруг кивнул и сказал:

— Завтра.

— Завтра, — согласился Ойген и спросил: — Мы будем досматривать кино, или ты устал?

— Устал, — ответил Рабастан. — Но будем. Я потом посплю, — он сел нормально и, взяв со стола так и нетронутый стакан с водой, в которой лёд уже совсем растаял, залпом его опустошил.

Конец августа в этом году выдался пустынно-знойным. Лондон изнывал от непривычной и крайне неожиданной в самом конце лета жары — а вот Ойген чувствовал себя прекрасно. И думал, что из его костей, похоже, наконец-то ушёл холод, вложенный в них Азкабаном. Было ли в погоде дело, или в том, что он, наконец-то, начал не выживать, а жить, он не знал, но этот знойный август казался Ойгену прекрасным. И хотя проблем у него не стало меньше, они радикально изменились, и эти новые ему, определённо, казались куда более приятными — если можно было так сказать.

Рабастан, в отличие от Ойгена, жару переносил намного хуже, так что их дневные прогулки временно пришлось перенести на утро, и теперь они ходили встречать рассветы. Как ни странно, хотя Ойгену теперь приходилось спать, по сути, в два приёма, ему это даже не слишком-то мешало высыпаться, особенно в те дни, когда рабочая смена начиналась у него в четыре. Зато ночью было хорошо работать, а спать можно было и днём — а в кафе так и вовсе были кондиционеры. Правда, шумные, и мощности их не хватало на весь зал — но его эта проблема не касалась. Зато ему постепенно начал покоряться РНР! Очень постепенно, но теперь Ойген точно знал, что справится — да, нескоро. Но он знал, что точно сможет.

И сайт кафе он сделал. Ему, правда, и самому пока не слишком нравилось то, что вышло — потому что новости пока что приходилось обновлять, добавляя их в базу данных в ручном режиме. Но Уолш остался им вполне доволен, и, кроме скромной, но приятной премии, во-первых, поднял ему ставку до восьми фунтов в час, а во-вторых, сравнял оплату в обоих кафе, обязав Ойгена за это вести сайт. И Ойген с радостью на это согласился, надеясь через некоторое время всё доделать и усовершенствовать.

Ему нравилась эта новая работа, нравилась жара — и, кажется, начинал нравиться и Лондон. Не тот, в котором они жили — но они с Рабастаном в их прогулках теперь уходили далеко, и постепенно Ойген начинал чувствовать симпатию к этому городу, который был настолько разным, что даже их заключение в нём казалось ему вполне переносимым.

Потому что они здесь были заперты. Об этом их предупредили, выпуская, но до сей поры Ойген просто не пытался никуда уехать — и почти забыл о том, что их с Рабастаном свобода ограничена лишь только Большим Лондоном. Дальше хода для них не было… В первый раз он вспомнил об этом ещё зимой, когда обдумывал идею с небольшим домом где-то в глубинке, подальше от суеты — но тогда она была почти абстракцией. Но теперь, когда он был уверен, что к зиме — если, конечно, ничего ни с кем из них не случится — они смогут снять жильё самостоятельно. Тогда он вновь задумался о том, чтобы переехать за город — и вспомнил об ограничении. Да, конечно, на окраинах, формально входящих в черту города, можно было найти сельский домик, но для этого ему ещё работать и работать. Почему их привязали к городу? Зачем? Он тогда так разозлился, что достал выданные им бумаги и долго изучал приложенную карту. Что ж… их заперли внутри кольца, что образовывало вокруг Лондона автомагистраль М25, благородно оставив им всё-таки возможность жизни в пригороде. Гуманисты… Но это, определённо, было куда лучше одиночной камеры семь на семь футов.

Что же, можно будет поискать там что-нибудь — но позже. Рабастану было бы, конечно, лучше на природе — но пока что Ойген был привязан к интернет-кафе. А вот когда он сможет, наконец, работать дома… нет, пожалуй что к зиме он не успеет. К следующей, возможно…

Но переехать они всё же смогут. Снимут жильё подешевле где-то рядом с тем вторым кафе на Боу-роад. Там можно найти что-то приличное — он уже приглядывался.

Но пока об этом думать было рано. Доктор Купер, с радостью отметив очевидный прогресс, очень настойчиво советовал Ойгену не спешить.

— Когда улучшения настолько очевидны, — говорил он, — возникает большой соблазн поторопить события. Тем более, если они наступают практически на глазах. Я хотел бы вас предостеречь от поспешности. Здесь лучше опоздать, чем поспешить. Не торопитесь. Долгие прогулки — это замечательно, и прекрасно, что вы вместе смотрите мультфильмы. Однако постарайтесь, всё-таки, не перегружать его новыми впечатлениями. Я бы предложил вам попробовать один старый, лёгкий, но очень действенный вид терапии. Скажите, у вас ведь есть место, где можно с комфортом готовить?

— Да, есть вполне приличная кухня, — сказал Ойген заинтересованно.

— Чудесно. Вам доводилось когда-нибудь лепить печенье? Именно лепить, не вырезать. Фигурки из теста. Или пирожки. Не важно, что, на самом деле — здесь важна ведущая роль простой мелкой моторики.

— Нет, но, думаю, можно попробовать, — заулыбался Ойген. — Равиоли слепить, например… вручную, правда, это долго, но…

— Отлично! — поддержал его доктор Купер. — Равиоли — это замечательно. Всё, что угодно — и было бы прекрасно делать это регулярно. Хотя бы пару раз в неделю.

— Мы найдём, что сделать, — сказал Ойген уверенно.

Да, равиоли! Не с мясом, разумеется: в такую жару не стоит долго держать фарш без холодильника, а лепка — дело небыстрое. Но вот если взять рикотту, например — можно со шпинатом, но Ойген его, честно сказать, недолюбливал. Или с сыром и со свёклой… они получаются очень красивые. Да даже с фруктами… хотя начинки ведь могут быть разными. Так даже веселее. Дома у них был фирменный рецепт с прошутто, пармезаном, рикоттой и орешками, но на подобную комбинацию он пока не заработал. Но если сделать к простым равиоли, с рикоттой, острый томатный соус, может выйти восхитительно.

А ещё ведь можно сделать и кальцоне! Разные — вот где разнообразие! И бонусом он сможет брать их с собой на работу. Они разные бывают — можно остановиться на маленьких, с грецкий орех…

Эта мысль просто завладела им — нужно было лишь купить продукты… и уговорить Рабастана поучаствовать. И если первое было лишь вопросом денег — по счастью, не таких уж и больших — то второе Ойгена тревожило. Рабастан, насколько ему было известно, никогда не обнаруживал интереса к кулинарии как к процессу — но Ойген надеялся его уговорить. В конце концов, он может просто попросить его о помощи — нужен только повод. Или объяснение.

Однако же всё вышло проще, чем он опасался. Выбрав день, когда его смена начиналась с четырёх, Ойген с самого утра сходил за продуктами, и, едва проводив Мэри, замесил тесто и, покуда оно отдыхало, приготовил завтрак и пошёл за Рабастаном.

Тот уже не спал — лежал в постели и листал принесённую накануне Ойгеном иллюстрированную энциклопедию животного мира Британии. Мальсибер не так давно открыл для себя библиотеки, и успел сдружиться с одной из работавших там очаровательных пожилых леди, охотно подбиравшей для него книги и альбомы.

— Доброе утро, — Ойген заглянул в комнату и помахал Рабастану. — Спустишься позавтракать, или тебе принести сюда?

Он всегда задавал этот вопрос, если Мэри не было дома — и в последнее время Рабастан, как правило, спускался. Вот и теперь он, кивнув, аккуратно отложил книгу, заложив разглядываемый разворот закладкой, которую Ойген получил от той же милой леди, и поднялся.

Они привычно позавтракали под звуки радио — Мальсибер, едва Мэри уходила, переключал его на одну из станций BBC Radio — чаще всего третью или же четвёртую⁽¹⁾, и Рабастан не возражал. Сегодня они как по заказу попали на первый акт «Севильского цирюльника» с Чечилией Бартоли, и Ойген в который раз пообещал себе, что когда-нибудь он непременно сходит в оперу. Не раз. И, возможно, даже с Рабастаном.

А когда они допили чай, Ойген мечтательно проговорил:

— Я подозреваю, половина моей любви к опере растёт из детства. Я скучаю по Италии… а они как знали — я собирался сегодня лепить равиоли, даже тесто замесил. Присоединишься? Или просто посидишь со мной? — Рабастан кивнул, и Ойген, оживившись, горячо пообещал: — Я покажу, это совсем несложно — и выйдет отличный ужин. Даже два. И у меня есть прекрасная рикотта и немного фарша.

Фарш Ойген покупать не собирался, но мясник, с которым он с весны приятельствовал, и к кому привычно заглянул вчера за курицей, неожиданно предложил ему за полцены полтора фунта отличного бараньего фарша. Для такой жары тот был тяжеловат, конечно, но если сделать лёгкий соус и салат, то будет хорошо, решил Мальсибер, которого сама идея равиоли с бараньим фаршем очень веселила, потому что более английской начинки для этого итальянского блюда он не мог себе представить. А если дополнить их вполне уместным по такой погоде мятным соусом, выйдет… а вот лично он, Ойген Мальсибер, и выйдет, смеялся он про себя. Смешение британского и итальянского. Если выйдет хорошо, можно будет сделать это блюдо фирменным.

Раскатывая тесто новенькой, специально для этого купленной скалкой, Ойген с удовольствием наблюдал за тем, как в глазах Рабастана всё яснее проступало удивление.

— Держи, — он вручил ему стакан и, взяв себе другой, поставил его дном вверх на тесто, надавил и, вырезав кружок, поднял и, улыбнувшись Рабастану, подцепил тесто краешком столового ножа, положил на ладонь и положил в центр немного рикотты, зачерпнув её чайной ложкой прямо из банки. Затем медленно и тщательно, стараясь делать эту конструкцию как можно аккуратнее, защепил края, свернул углы друг к другу и положил получившийся равиоли перед Рабастаном. — Главное здесь — соединить края получше, — сказал он. — Иначе начинка вытечет… хотя так всё равно случается, — добавил он, не желая, чтобы, если так получится, Рабастан расстроился бы.

Удивительно, но это занятие их обоих разом и увлекло, и успокоило. И Ойген почти не дышал, боясь даже взглянуть лишний раз на Рабастана, когда тот под конец вдруг начал отвечать на его болтовню и шутки не отдельными короткими фразами, а целыми репликами и почти улыбками. Под конец у них обоих равиоли выходили один к одному, просто на загляденье аккуратными, красиво загнутыми и совершенно одинаковыми, и Ойген, глядя на уверенные и ловкие движения Рабастана, пообещал себе устраивать что-то подобное еженедельно — как и посоветовал доктор Купер.

Потом они пообедали плодами своих трудов — Ойген быстро сварил острый томатный соус, пожалев, что у него нет мяты и твёрдо решив завтра же её купить, тем более, что равиоли за сегодня наверняка не кончатся — и когда он засобирался на работу, Рабастан спросил вдруг:

— Можно мне с тобой?

— Идём, конечно, — Ойген очень, очень понадеялся, что это прозвучало спокойно — или хотя бы без излишнего ликования. — Только придётся ехать на подземке, — предупредил он осторожно, но Рабастан просто кивнул.

1) BBC Radio 1: Основная радиостанция BBC. Ориентирована на аудиторию 15-29 лет, специализируется на современной поп-музыке, лидерах чартов. Также ежечасно транслируется новостной блок. По ночам идёт вещание музыки альтернативных жанров: электроника, танцевальная, хип-хоп, инди.

BBC Radio 2: Вторая основная радиостанция BBC. Формат Radio 2 — adult contemporary. Основную аудиторию (82% слушателей) составляет аудитория старше 35 лет. В репертуаре есть как песни 1960-х, так и современные лидеры чартов, инди-музыка.

Является самой популярной радиостанцией в Великобритании.

BBC Radio 3: Радиостанция, специализирующаяся на классической и оперной музыке, джазе, музыке мира. Также транслируются новости искусства и культуры. Часто звучат концерты с живой музыкой.

BBC Radio 4: Разговорная радиостанция. Транслируются новости, комедийные, драматические, научные, исторические, религиозные передачи, прогнозы погоды.

BBC Radio 5 Live: новости, спорт, интервью.

BBC Radio 6 Music: смесь альтернативных музыкальных жанров, включая рок, фанк, панк и регги, новости, живые выступления в студии и концерты, музыкальная документалистика.

BBC Radio 1Xtra: ориентирована на молодежную аудиторию, специализируется на «черной» музыке: хип-хоп, грайм, бейслайн, дабстеп, драм-н-бэйс, фанки, хаус, дэнсхолл, регги, госпел, ритм-н-блюз.

BBC Radio 4 Extra.

BBC Radio 5 Live Sports Extra.

BBC Asian Network.

Вернуться к тексту

С того дня Рабастан начал иногда ходить с Ойгеном на работу. Не каждый день, конечно, но Ойгену и так это казалось огромным прогрессом, и он просто радовался и не торопил события. И хотя уже в кафе Мальсиберу нередко приходилось укладывать его поспать в комнате для персонала, но его это ни капли не смущало. Обычно там никого не было, разве что порой появлялся Джозеф — но уж кому-кому, а ему было абсолютно всё равно, кто там дремлет на диване. Уолшу, впрочем, Ойген тоже сообщил, но тот только отмахнулся, лишь предупредив, что любой ущерб, причинённый Рабастаном, спросит с него. Мальсибер тут же согласился, и вопрос был решён.

Чем дальше — тем меньше времени Рабастан проводил в комнате отдыха и дольше сидел с Ойгеном. Как ни странно, работать ему это не мешало — Рабастан или молча наблюдал за ним, или углублялся в очередную книгу, но однажды…

— Сделай надпись лиловой.

Ойген почти подпрыгнул от неожиданности, однако развернулся к сидящему рядом Рабастану не сразу — ему понадобилось несколько секунд, чтобы придать своему лицу в меру задумчивое выражение.

— Так? — спросил он, поменяв тёмно-синий цвет букв на неяркий лиловый.

Ойген доделывал сайт-визитку, и сейчас возился с тем, чтобы заголовок сочетался с логотипом компании.

— Нет. Холоднее. В синий.

— Так? — Мальсибер послушно поменял цвет.

— Нет, — в голосе Рабастана прозвучало что-то похожее на досаду. — Теплее, и выбери не такой жирный шрифт.

— Так?

Они провозились с заголовком ещё полчаса — а потом перешли к меню. И когда оно Рабастана, наконец, устроило, они вновь вернулись к шрифтам, а затем меняли цвет фона, а в конце поменяли местами телефоны и логотип, и Ойген отчаянно старался выглядеть спокойным, тогда как ему хотелось прыгать и кричать от радости. Это было первым, что Рабастан сделал сам, по собственной инициативе и желанию, и Ойгену отчаянно хотелось верить, что это не случайность. И потом, ведь получилось-то отлично! И наплевать сто раз, что там хотел заказчик изначально: если ему не понравится, Мальсибер потом сам всё переделает.

Заказчик, впрочем, против не был, и часть денег за заказ Мальсибер отдал Рабастану. Тот какое-то время разглядывал купюры, а потом покачал головой и протянул их Ойгену, но тот просто вложил их ему в руку и отказался забирать. И Рабастан вдруг… улыбнулся, а потом сунул их в карман.

А следующей ночью, когда они с Ойгеном ужинали после его возвращения глубоко за полночь, сказал, указав на лежащие на тумбочке купюры:

— Я мог бы повторить их.

— Фальшивомонетничество — это уголовное преступление, — тут же сообщил ему Мальсибер. — Такое же тяжёлое, как у нас. Сколько дают, я не знаю, но, скорее всего, немало. — Рабастан кивнул, и Ойген очень осторожно предложил: — Ты не хотел бы… не сейчас, когда спадёт жара — сходить в музей? Я давно думал… посмотреть вживую.

Ответа он не получил — но он не торопился. Рабастан уже не в первый раз не сразу отвечал — но он, по крайней мере, не отказался сразу, и это было добрым знаком.

Сам он действительно давно хотел сходить в музей — но прежде ему было не до этого. Теперь же, когда их жизнь приобрела некоторую размеренность, когда лечение Рабастана стало, наконец, давать плоды, когда у них стали появляться пусть и небольшие, но всё же свободные деньги, не уходившие мгновенно на лекарства и еду, в Ойгене проснулось любопытство. Раз уж они оказались в этом мире, его следовало узнать получше — причём не с экрана, а по-настоящему, вживую. И ему очень не хотелось делать это в одиночестве.

А жара, меж тем, всё не заканчивалась. Рабастану Ойген купил большой напольный вентилятор, а вот Мэри, которая подобную погоду переносила ещё хуже, от него неожиданно отказалась:

— Я под ними простужаюсь.

— Можно купить большой — они крутятся вокруг своей оси, — предложил Мальсибер. Они сидели вечером на кухне, ужиная — время приближалось к десяти, но даже близящаяся ночь не принесла с собой прохлады. — Ты же говоришь, что плохо спишь в жару.

— Если я простыну, — возразила Мэри, — лучше мне не станет. Кондиционер бы, — протянула она. — — Хотя с ними тоже опасно, но если его повесить правильно — так, чтоб на кровать не дул — и включать, например, вечером… но это дорого, — она опять вздохнула, а он лишь кивнул. Да, это было дорого: и сам кондиционер, и электричество, до которого он был куда более жадным чем, например, холодильник. С другой стороны… — А знаешь, что бы я хотела на свой день рождения?

— А когда он? — тут спросил Ойген, очень надеясь, что она ему ещё не говорила этого.

— В конце сентября, — ответила она. — Ты ведь возьмёшь выходной?

— Скажи, когда, — заулыбался он. — Возьму, конечно.

— Двадцать шестого сентября, — она заулыбалась тоже. — Я хочу его с тобой отметить. Прямо в этот день. А в воскресенье собраться со всеми в кафе. Ты придёшь?

— Я не могу взять два выходных подряд, — возразил он мягко. — Ты же знаешь. Но могу попробовать поменяться сменами. Ты говоришь, воскресенье? — он достал Нокию и, открыв календарь, посчитал смены. — В принципе, если вы соберётесь днём, я успеваю — я в воскресенье двадцать шестого с четырёх.

— Ну нет! — воскликнула она. — Я хочу, чтобы ты с нами посидел весь вечер. Поменяйся!

— Я попробую, — пообещал он и сказал задумчиво: — В принципе, мне в ту среду тоже к четырём… я мог бы, может быть…

— Нет! — она даже не стала слушать. — Это мой день! Мои дни. И я хочу, чтобы ты был со мной с утра до вечера! Ну это же мой день рождения, к тому же юбилей, — она порозовела. — В такие дни нельзя отказывать!

— Я постараюсь поменяться, — пообещал он. — В воскресенье. И возьму в среду выходной. Так что бы ты хотела получить в подарок? — спросил он, раздумывая, что будет, если она сейчас скажет «кондиционер». А она скажет, потому что ведь не просто так же разговор зашёл об этом именно сейчас!

Однако он не угадал.

— Кольцо! — сказала Мэри, и её глаза блеснули.

— Кольцо? — переспросил он. — Какое?

— Ты смешной, — она сама и рассмеялась. — Ну помолвочное же!

Лучше б она пожелала кондиционер, с тоской подумал он. В конце концов, это был вопрос исключительно денег.

— Мэри, — ему донельзя не хотелось сейчас ссориться, но деваться, похоже, было некуда. — Я говорил уже: есть две вещи, которых я никогда не сделаю — не женюсь и не заведу детей.

— Ну говорил, — на удивление легко ответила она. — Но в день рожденья не отказывают! — добавила она кокетливо, и засмеялась.

— Мэри, нет, — он покачал головой. — Я не женюсь. Мы это обсуждали.

— Но почему? — воскликнула она скорей с досадой, чем обиженно.

— Потому что не хочу, — разговор Ойгену был неприятен ещё и тем, что оказался абсолютно неожиданным. О том, что он категорически против как детей, так и женитьбы, Ойген сказал Мэри ещё в самом начале, и повторил ещё и вскоре после переезда. Она тогда кивала и твердила, что тоже против брака — с неё хватит, она там уже побывала как-то, больше ей не хочется и незачем. Не то чтобы он ей поверил, нет — тут даже чувствовать не нужно было, чтоб понять, что она просто всё ещё обижена на бывшего супруга и не хочет повторения. Но он тогда надеялся, что передумает она не скоро и не с ним — и вот ошибся. Да ещё так сильно.

— А я хочу, — сказала Мэри, придвинувшись и взяв его за руку. — Ну тебе же хорошо со мной. Разве нет?

— Это не важно. Мэри, — он вздохнул и накрыл её руку своей. — Я говорил тебе: я не женюсь. По крайней мере, до тех пор, пока у меня не будет дома, куда я приведу жену. Собственного дома. В приятном месте.

— Но ведь есть мой дом, — Мэри, похоже, не собиралась отступать. — Если мы поженимся, он станет твоим тоже.

— Не станет, — возразил он. — Я, конечно, не юрист, но дом останется твоим. Мне нужен свой.

— Ну, он может быть нашим, — она встала и, пересев к нему на колени, обняла Ойгена за шею и заглянула ему в глаза. — Можно заключить контракт. Наш дом и наши дети… я хотела бы, — она смутилась и уткнулась лицом в её плечо. — Не говори «нет», — шепнула она. — Я знаю, что ты гордый. Ничего не отвечай, просто подумай. И я очень по тебе соскучилась, — она просунула руки под его рубашку и жадно и горячо прижалась к его губам.

Она, видимо, действительно соскучилась, потому что этой ночью желание заснуть в обнимку с Ойгеном в ней перевесило потребность курить — так что ночевать он остался с ней. Когда она заснула, Ойген осторожно снял её руку со своей груди и, отодвинувшись, уставился в потолок. Он лежал и думал, что ему, похоже, пожелай он, даже не придётся уговаривать её заключить брачный контакт, по которому при разводе можно было бы получить, например, половину дома. Да что половину — при желании, он, пожалуй, смог бы получить его и целиком. И совсем не обязательно в подарок. Можно ведь не разводиться, а, к примеру, застраховать жизнь Мэри на внушительную сумму. А потом… есть много способов. Не нужно магии, не нужно убивать её — она сама всё сделает. Он уже довольно знал её, чтобы довести до этого — это ведь совсем несложно. Только завещание сперва оформить… они могут сделать это вместе — друг на друга. А ещё страховку. Почему бы нет? Вместе со свадебным контрактом, например. Символично и красиво — и никто не заподозрит ничего потом. Да, его, конечно, будут проверять — но мало ли. Свела счёты с жизнью. Так бывает. Он не представляет, почему: он ей не изменял. И пальцем её разумеется, не трогал. Попроверяют — да и закроют дело, как делал в подобных случаях Аврорат: Мэри верно говорила, кому они нужны? И контракта это не нарушит: он ведь ничего не сделает. Он просто скажет… станет говорить ей правду. Определённым способом. И всё. И у них с Рабастаном будет дом в две спальни… и никто их тут не будет дёргать. И курить не будет. И они спокойно станут жить вдвоём, а деньги, что Ойген получит по страховке и в наследство, дадут им возможность дом отремонтировать по-своему, а ему лично — долечить спокойно Рабастана и немного отдохнуть.

Всё это было очень просто устроить, и Мальсибер отлично знал, как именно. И он даже никого не сделает несчастным: то, что рассказала Мэри о своих родителях, объясняло, почему она с ними не общается, а подруги через пару месяцев её забудут. Да и мир немного потеряет. Что она может дать ему? Да ничего.

Но, впрочем, даже если просто ограничиться разводом и разделом имущества пополам, и не дразнить ни совесть, ни судьбу, этих денег хватит, чтобы купить студию. В конце концов, Мэри фактически сама ему это сегодня предложила. И с его стороны будет просто глупо отказаться от такого шанса.

Грань. Вот он и нашёл её — свою очередную грань. Последнее, что у Ойгена осталось от той, прошлой жизни. Если он её перешагнёт, то там, за нею, будет рано или поздно следующая — но нынешняя отнюдь не проходная, а рубежная. Сделав этот шаг, он не просто опустится на очередную ступень вниз — он окончательно перечеркнёт в самом себе то, кем когда-то был. Ойгена Мальсибера просто больше не останется — и если правду говорят, что там, за той последней гранью, что однажды переходят все живые, пересёкших её встречают родственники, его будет некому встречать. Потому что человек, которым он станет, больше не будет иметь никакого отношения к тому, кого там могут ждать. Теперь он точно знал, что так бывает.

Но он категорически не желал рвать эту связь с самим собой. И не хотел отказываться окончательно от того себя, которым был. Пусть даже он преступник и убийца — но он не подлец и никогда им не был. И не будет. Потому что то, что он тут в который раз обдумывает — чудовищно неправильно, и каждый раз, когда он это делает, он проверяет сам себя.

Ему вообще, конечно, не следовало с ней съезжаться. Но у него тогда были причины поступить так, и раз уж это сделано, он должен обернуть это на пользу не только самому себе, но и ей тоже. Знать бы ещё, как… Что он может сделать для неё? И вправду важного? Чем больше он узнавал Мэри, тем сильней жалел — за детство с родителями, чем-то напоминающими ему отца Маркуса, пускай и куда меньшего масштаба: матерью, походя называвшей дочь тупой уродкой, и отцом, которого, по большей части, интересовали лишь футбол, Формула-1 да пиво с виски. За мужа, обманувшего и обобравшего её. За подруг, дающих ей дурные советы, что им диктовал их кругозор и опыт. За то, что она не видела, по сути, ничего, кроме нескольких районов Лондона — и хотя он уже, пожалуй, понял, почему, это всё равно казалось ему диким.

Ойген обнаружил этот факт давно, ещё весной, когда как-то предложил ей вместо утренней воскресной прогулки в соседнем парке съездить, например, в Риджентс-парк, или в Сент-Джеймский.

— Какой тебе больше нравится? — спроси он тогда — и онемел от изумления, когда она ответила, пожав плечами:

— Никакой. Я там и не была.

— Но почему? — спросил он с таким удивлением, что она поморщилась:

— Да что я там не видела? Ещё куда-то ехать… далеко, в толпе — нет. Не хочу.

— Но здесь не так и далеко, — попытался возразить он, но она только отмахнулась:

— Не хочу. Смотреть на всё на это…

Тогда он просто очень удивился, но теперь, пожив с ней, пожалуй, понимал причину. Мэри просто не хотела даже ненадолго заглядывать в другую жизнь — и она даже на прогулках не любила выходить за пределы своего района. Она просто отворачивалась, не желая видеть то, что ей казалось недоступным — и нельзя сказать, чтобы Мальсиберу подобная позиция была совсем уж непонятна. Чужда — да, но понять Мэри он мог.

Так что звать её куда-нибудь он перестал — а в начале сентября, едва спала, наконец, жара, добрался вместе с Рабастаном до Лондонской национальной галереи. Он не сразу остановил свой выбор именно на ней, поначалу больше склоняясь к Британскому музею, но потом решил начать с неё. Всё же Рабастан художник… и потом, начало — не конец. Если Рабастану там не понравится, или он и вовсе не захочется ходить с ним, он продолжит сам — но Ойген очень надеялся, что такого не случится.

В первый их визит Ойген решил просто пройтись по залам без особенной системы — и начать прямо с Возрождения, пропустив более ранние исторические периоды, начиная с раннего средневековья, вынесенные в отдельное крыло. Так что в центральном холле Ойген свернул налево. Рабастан не возражал — он вообще держался замкнуто и отстранённо, но Ойгена это не особенно расстраивало: не всё сразу. Если сравнивать с зимой — к примеру, с Рождеством, которого он в этом году толком не заметил и не праздновал — один тот факт, что Рабастан вообще пошёл с ним, и доехали они до галереи на подземке, а не на такси, уже вызывал в Ойгене чувство, близкое к эйфории. А уж если вспомнить их совместную работу…

Потому что Ойген, создавая свои пока простенькие сайты, теперь упрямо советовался с Рабастаном. И хотя далеко не всегда из этого хоть что-то выходило, но всё чаще Рабастан садился рядом, и они работали над дизайном, в котором появился определенный стиль. Да, конечно, это отнимало много времени, которое Мальсибер мог бы потратить куда продуктивнее — но состояние Рабастана казалось куда ему важнее.

К походу в Галерею Ойген подготовился весьма серьёзно. Того, сколько он перечитал и посмотрел, хватило бы, наверное, на книгу, или на десяток лекций — впрочем, многое он просто вспоминал, и некоторые вещи вызывали у него щемящую тоску и ностальгию. Когда-то в юности и детстве он в Италии так много видел — нет, не этих же картин, но…

И чем больше Ойген узнавал, тем больше ему нравился тот мир, в котором они с Рабастаном оказались. Он был интересным и большим, и как же Ойген жалел, что им никогда его вживую не увидеть! Бог с ней, с магией — в конце концов, это даже справедливо — но почему, зачем их заперли здесь, в городе? Здорово, конечно, что они оказались в Лондоне, а не в городке на десять тысяч жителей — но если уж из них сделали магглов, то и дали бы им жить их жизнью! Никто из них так не привязан к месту, даже отсидевшие и двадцать лет, и сорок!

Впрочем, злиться было глупо и бессмысленно, и он твердил себе, что им дали выбор — и, в конце концов, всегда ведь можно вернуться в Азкабан. Или в тюрьму у магглов — и интересно, что будет, если она окажется не в Лондоне? Как сработают ограничения? Нет, что-то не о том он думает…

С Рабастаном, впрочем, Ойген почти ничем из прочитанного не поделился, полагая, что ему сначала стоит посмотреть — и, вероятно, вспомнить, потому что если даже Ойген многое узнал, то уж Рабастан, возможно, так и вовсе бывал когда-то здесь, или должен был, по крайней мере, видеть репродукции. Ойген побоялся обсуждать с ним всё это заранее, не представляя, как тот может среагировать, и решил, что если после похода в Галерею Рабастан захочет сам, тогда они поговорят… хотя ему самому чем дальше — тем больше хотелось с кем-нибудь всё это обсудить.

Спасали форумы.

Глупо выглядеть он не боялся никогда, задавать вопросы идиотские — тем более, на чужие шутки остроумно отвечать умел с детства и снобизма после Слизерина не то что не смущался — он им наслаждался… и использовал себе на пользу. Всё это быстро сделало его своим на тематических форумах — сперва читателем, внимательным и благодарным, а после — собеседником. Всерьёз его, конечно же, не принимали, но на вопросы отвечали с удовольствием — и этого ему пока хватало.

— Давай просто пройдём по залам, — предложил Мальсибер Рабастану, когда они вошли в Центральный холл. И как странно было Ойгену подниматься по широкой каменной лестнице и видеть потолок не прямо над своею головой, а высоко — как должно… — Погуляем и посмотрим… просто познакомимся.

Однако вышло совсем не так, как он рассчитывал. Поначалу они действительно просто шли по залам, но где-то в середине Рабастан вдруг остановился и, поглядев на Ойгена, спросил:

— А где начало?

— Там, — Мальсибер уже настолько хорошо знал схему Галереи, что даже не задумался, куда идти.

Так они и оказались в залах, посвящённых Возрождению и окончанию Средневековья — и оттуда не ушли до того момента, покуда Ойгену не нужно было возвращаться на работу, о чём он сам едва вспомнил. Потому что словно провалился в ту, другую жизнь. Здесь всё было настоящим и реальным до мурашек — паркет, по которому ступать было так приятно и привычно, высокий потолок… да даже стулья. Но всё это терялось на фоне того, ради чего они пришли сюда.

Картины. Они не были живыми, но даже лишённые возможности двигаться люди смотрели с полотен на них, и Ойген узнавал их лица — и отнюдь не только потому, что уже видел их. Не видел: он здесь прежде не был никогда. Но их тип и выражение были ему очень хорошо знакомы — эти глаза, руки, лики… складки их одежд… Его детство, юность и возможность иной жизни смотрели на него с полотен, плыли в воздухе слабым, едва ощутимым ароматом старины, пружинили мягко паркетом под ногами.

Уходить от сюда ему было тяжело до боли и до пустоты внутри, и он боялся, что Рабастан не захочет идти с ним, но тот неожиданно без всяких возражений последовал за Ойгеном — а когда они уже вышли из подземки и шли к дому, спросил:

— Сходишь со мной завтра?

— Завтра мне к двенадцати, — возразил Мальсибер. — Но ты можешь съездить без меня, — добавил он легко — и замирая внутренне. И когда Рабастан кивнул, добавил: — Я куплю тебе недельный проездной.

С того дня Рабастан стал буквально пропадать в музее — а ещё вполне самостоятельно и весьма ответственно и есть, и принимать лекарства. И хотя он с Ойгеном уже почти нормально разговаривал, с той же Мэри он по-прежнему почти молчал, однако очередном приёме у доктора Купера с ним Рабастан, наконец, заговорил.

От всего этого Ойген ещё с августа словно летал на крыльях. Ему и работалось теперь легко и быстро, и за восемь рабочих часов он успевал, наверно, больше раза в два, по-прежнему охотно отвлекаясь на болтовню с клиентками, с некоторыми из которых у него завязалось что-то вроде лёгкого флирта. Ни одна из сторон ничего от этого, конечно, не ждала, кроме шуток и улыбок, ну и сущих мелочей вроде конфет, печенья или же чего-нибудь подобного. Не коробками, конечно — парой штук, положенных на стол или на стойку. Это было весело, легко и совершенно никого ни к чему не обязывало — и Ойген отдыхал душой с этими девочками, которым и самим бы показалось странной идея перевести все эти шуточки и переглядывания во что-то большее.

Но вся эта лёгкость, по которой Ойген так изголодался, закончилась в одно мгновенье. В тот вторник смена Ойгена начиналась в полдень, и первую её половину всё шло как прежде, когда около двух часов по залу пронеслось громкое:

— Ох! — в самых разных с точки зрения цензуры вариантах. Ойген машинально сперва глянул в окно, но за ним не было ничего примечательного. В зале начал подниматься шум, и, поняв, что все взгляды в зале прикованы к экранам, щёлкнул на закладку новостного сайта — и онемел.

Телевизор в зале был — бог знает, для чего. Обычно он был выключен, но сейчас Ойген, отыскав пульт в ящике, его включил, включил новостную службу ВВС — и замер, глядя на экран, на котором кажущийся маленьким, игрушечным каким-то самолёт врезался в один из двух парных небоскрёбов.

Это настолько напоминало картинку из какого-нибудь фильма-катастрофы, что позже Ойген удивлялся, что у него даже мысли не возникло о том, что это чей-то розыгрыш, или что он, возможно, что-то не так понял. Кажется, в какой-то момент он переключился на CNN, но когда и почему он это сделал, он не помнил — вероятно, кто-то подсказал?

Он словно ухнул в прошлое, в те годы, когда, придя в себя после Азкабана, начал понимать, куда попал. И что война ещё страшнее чем в восьмидесятые, и от него, от них всех спятивший в попытках обрести бессмертие Лорд ждёт активного участия. И в то, что делал сам тогда… и не имело ни малейшего значения, что он тогда чувствовал и думал. Вполне достаточно того, что он — и все они — делали. Кому из убитых интересны ощущения убийцы?

С тех пор, как они с Рабастаном оказались здесь, Ойген ни дня не вспоминал те месяцы, и теперь память обрушилась на него, словно поставленное шутником на край двери ведро воды. Вот только теперь он был с другой стороны, и видел в прыгающих в отчаянии из окон людей, живых ещё людей, и почему-то ощущал себя одним из них.

Видимо, что-то не то было у него с лицом, потому что он вынырнул из того вязкого и липкого киселя, в котором словно бы тонул, глядя, как на экране второй самолёт врезается в другое здание, и слушая взволнованный, прерывающийся иногда голос диктора, и как обрушивается вдруг одна из башен, складываясь и тоня в круглом дымном облаке — когда его трясли за плечи, и девичий голос звал настойчиво по имени:

— Ойген, Ойген, что с тобой? У тебя там кто-то? Да?

— Да, — ответил он, не слишком понимая, чего от него хотят, и просто повторив вопрос.

— Ох, боже мой, — перед ним были темнокожая девчонка и мулатка, и за ними ещё маячила пара девочек-латинок. — Ты им позвони… Не все же там… ну… позвони…

— Да, — повторил он, и прижал к лицу ладони, растирая его, чтобы хоть чуть-чуть прийти в себя. — Извините. Я сейчас.

Он высвободился из их рук и ушёл в туалет — умыться. И долго там стоял, облокотившись ладонями о края раковины, и глядел на себя в зеркало, пытаясь разом успокоиться и осознать, что происходит. И как такое вообще может быть.

И почему ему от этого так плохо.

Но ведь не прятаться же здесь всё время — тем более, сейчас, пока там происходит это. Он умылся, подержав лицо в набранной в ладони холодной воде, вытерся — и вернулся в зал. Там было очень тихо: единственным источником звуков сейчас был телевизор, и никто, кажется, не сидел за монитором — все смотрели на экран телевизора. И слушали. И Ойген и смотрел, и слушал — и приходившие посетители останавливались и застревали прямо в проходах, не в силах оторвать взгляда от экрана.

Почему-то обрушение Пентагона не произвело на Ойгена такого же сильного впечатления — то ли у него просто не осталось сил, то ли потому, что это было не так жутко, то ли почему-нибудь ещё. Но когда рухнула вторая башня, его словно будто оглушили.

А ведь он в их глазах должен быть таким же, как и те, что сделал это. Причём совершенно справедливо, хотя и не так, как должно. Те — там, в самолётах — хоть погибли, а они-то ведь были в безопасности. Ему стало так противно и так мерзко и от самого себя, и от того, что он спокойно сидит здесь, и вместе со всеми ужасается происходящему, и кто-то из них ему даже посочувствовал — словно он имеет право на всё это. Ему остро захотелось встать и всем сказать, что он ничем не лучше тех, кто породил весь этот ужас, рассказать им если и не правду — в которую они не поверят всё равно — но хотя бы её маггловскую версию. И узнать, как после этого они все станут на него смотреть.

Но…

Но кому бы от этого стало легче? Кроме самого него? Да и то ведь ненадолго. А потом он снова потеряет всё — и ладно б сам, но ведь он потащит за собою Рабастана. Господи, но как же тяжело и мерзко…

Ему остро захотелось выйти — просто сходить подышать на улицу — но он буквально вцепился в край стола и запретил себе сбегать. Он хотя бы должен досмотреть всё до конца — сколько можно убегать?

«Больше, чем вы можете вынести».

Эти слова бились в его голове, когда Ойген шёл домой. Больше, чем вы можете. Неправда. Он точно знал, что этот Джулиани ошибается — нет такого, чего люди не могли бы вынести. Знал, потому что помнил сам себя, и сегодня видел, как на устремлённых на экран телевизора лицах первая ошеломлённость сменили сперва страх и боль, за которыми пришло болезненное возбуждение. Что придёт ему на смену, Ойген знал — он это видел много раз. Они привыкнут. Да, будут напуганы, но потом это забудется, по крайней мере, большинством. После того, что он прочитал об их истории, он был убеждён, что люди привыкают ко всему. Меняются — и привыкают. И эти изменения и есть история — или её двигатель. По крайней мере, так ему казалось.

Мэри уже была дома, но сегодня у него не было ни сил, ни желания общаться с ней. Так же, впрочем, как и с Рабастаном — и Ойген очень надеялся, что сегодняшние новости прошли мимо него. Ему казалось, что сейчас ему совсем не стоит видеть их: он всё равно ничем помочь не сможет и не изменит ничего. И неизвестно, как это повлияет на него — Ойген очень боялся того, что в статьях и книгах называли коротко: «откат».

— У тебя что-то случилось? — спросила Мэри, выходя ему навстречу и тревожно вглядываясь в его лицо. Она выглядела испуганной и растерянной, но у него совсем не было сейчас сил поддерживать её.

— Ты видела новости? — ответил он вопросом.

— Ужас, да? — Мэри даже прижала к губам руки. — Я даже не поверила сначала!

— Да, страшно, — он попытался было протиснуться мимо неё на кухню, но она пошла следом и ждала, покуда он мыл в ванной руки, и последовала за ним дальше. Как странно, думал он: она ведь знает, кто он. Знает, что он, в сущности, такой же, как и те, кто это сделал. Почему она никак не выражает это? — Что ты будешь на ужин? — спросил он, открывая холодильник. Мысль о еде вызывала у него сейчас отвращение, и всё, чего хотелось Ойгену — это включить новости, но сейчас он должен был исполнить свою ежедневную обязанность — и торопился это сделать.

— А ты? — она уселась на табурет.

— Я не голоден. Так что ты будешь? Есть…

— Ну сделай что-нибудь! И я хочу…

— У меня нет настроения сегодня, — сказал он, доставая вчерашнее куриное рагу. — Я сделаю ужин и посижу в гостиной. Включу новости.

Кажется, она обиделась, но ему сегодня было всё равно.

Тот вечер Ойген провёл у телевизора один: Мэри то подходила к нему и начинала что-то говорить, то дулась, что он ей почти не отвечал, то пыталась обсуждать новости, но, не получив ответа, уходила. Впрочем, ему было всё равно: сейчас её душевное состояние было одной из последних вещей, что его интересовали. Спать он лёг под утро, но заснуть не смог и лежал без сна, глядя то в потолок, то на крепко спящего Рабастана. Думать сил у Ойгена больше не было, и он просто позволил мыслям течь свободно — выходило хаотично. Его мысли перескакивали с детских воспоминаний на долгие речи Лорда, с них — на Азкабан, оттуда — на отца, на Маркуса, на Северуса… и на то, что тот, наверно, должен был бы думать о всех них, когда его ученики ложились им под ноги, защищая школу.

— Что у тебя случилось?

Голос Рабастана прозвучал так громко, словно тот кричал — хотя, конечно же, на деле тот заговорил совсем негромко.

— Ничего. День дурацкий, — Ойгену ужасно хотелось рассказать всё Рабастану и поговорить с ним о том, что его мучило сейчас. Он вдруг вспомнил, что ведь младше Рабастана на три года — на год меньше, чем тот был моложе брата. А ведь Ойген позабыл о том, что из них двоих старший вовсе даже и не он. А ему всю жизнь хотелось иметь старшего брата… и вот он у него вроде бы как есть — но…

— Вы поссорились?

— С Мэри? Нет, — Ойген сел на кровати. — Почему ты так решил? Или, — добавил он, подумав, — тебе бы этого хотелось?

— Да, — ответил Рабастан, и Ойген, ухватившись за смену темы, спросил:

— Она тебе не нравится?

— Нет, — Рабастан, лежавший до сих пор спиной к нему, пошевелился и перевернулся на спину, а потом повернул голову и, посмотрев на Ойгена, тоже спросил: — А тебе?

— Нет, — честно ответил Ойген и, поддавшись внезапному и острому порыву, встал и, пересев на край кровати Рабастана, уткнулся лицом ему в плечо и так замер. А потом почувствовал ладонь Рабастана на своём затылке и услышал тихое:

— Давай уедем.

— Мы не можем, — отозвался Ойген, закрывая глаза. Ему вдруг очень захотелось спать, и он подумал, что надо бы встать и лечь к себе… сейчас. Через пару секунд. И уже в полусне добавил: — Не сейчас. Потом.

…Разбудил его тот же Рабастан, и Ойген с недоумением обнаружил себя на его кровати.

— Тебе к двенадцати сегодня, — сказал он. Рабастан был уже одет, по-видимому, вновь намереваясь провести день в Национальной Галерее, и Ойгену вдруг очень захотелось с ним туда пойти.

— Можно, я к тебе завтра с утра присоединюсь? — спросил он, и Рабастан кивнул, а потом предупредил:

— Тебе будет скучно.

— Скажи, — спросил Ойген, вставая, — тебе нужно что-нибудь? Карандаши, бумага… краски…

Рабастан вдруг глубоко задумался, буквально замерев — и стоял, покуда Ойген одевался. И только когда Ойген задал вопрос снова, ответил:

— Наверное, — он посмотрел на Ойгена, и в его тёмных глазах был… страх.

— Я найду нужный магазин, — сказал Мальсибер осторожно. — И мы зайдём туда — как раз завтра, например. Я ничего не понимаю в этом.

— Просто блокнот и карандаш, — Рабастан нахмурился и мотнул головой. А потом быстро проговорил: — Я пил лекарства, — и ушёл, почти сбежав.

Ну и как было обсуждать с ним новости?

Такие новости.

Ойген спустился вниз — было уже одиннадцать — и включил телевизор. И сел на диван, позабыв о завтраке и не в силах оторваться от репортажей из Нью-Йорка. Он смотрел, как разбирают завалы, слушал о погибших и спасённых, и о том, что пока прошло меньше суток, и под завалами ещё вполне могут быть люди — и вот скольких-то нашли… и у него начинали ныть виски. Его словно носом тыкали в его же собственное прошлое — а он это позволял зачем-то, и спроси кто-нибудь, почему он просто не прекратит это, Ойген бы не смог найти ответа.

Впрочем, вчерашний шок уже прошёл, и его место заняла смесь горечи и чувства, которое он никак не мог определить. В какой-то момент Ойген задался вопросом, а что бы он делал, если бы подобное случилось здесь — и сам себе ответил, что пошёл бы, вероятно, добровольцем разгребать завалы. Хотя это с его стороны и было бы почти насмешкой и ужасным лицемерием. Но это произошло за океаном, и он мог только смотреть — и вспоминать. И думать, что теперь он, кажется, никогда не сможет избавиться от воспоминаний.

Этот вечер он опять провёл перед телевизором — и Мэри снова обижалась, и ходила вокруг него, а ближе к ночи просто подошла и выключила экран.

— Это невозможно! — воскликнула она. — Я не могу всё время это слышать! Я понимаю: это всё ужасно, но я тоже есть! Я здесь! — она помахала рукой перед его лицом.

И, поскольку сил разговаривать с ней у Ойгена не было, он молча притянул её к себе и заткнул долгим и глубоким поцелуем — потому что иногда проще что-то сделать, чем сказать. И это была странная, горячечная и очень долгая ночь — прямо здесь, в гостиной, на диване, на ковре, даже на подоконнике… и Мэри даже, кажется, не поняла, как и когда они переместились в спальню.

А когда они лежали на кровати, сплетясь телами, мокрые, изнеможденные, и она гладила его густые волосы, Мэри шёпотом спросила:

— Зачем ты это смотришь? Только расстраиваешься…

— Ты помнишь, за что я сидел? — он закинул руки за голову, положил затылок на свои ладони и сплёл пальцы.

— За участие в ИРА, да, — как-то очень просто отозвалась Мэри.

— Это то же самое, по сути, — жёстко сказал Ойген, раздумывая, зачем он это делает и где возьмёт деньги на срочный съём хотя бы комнаты. — Ты понимаешь?

— Но ты же передумал и исправился, — возразила она и, сдвинувшись, потёрлась лицом о его грудь.

— Исправился, — повторил он и усмехнулся.

Он вот не был так уверен в этом — хотя бы исходя из тех причин, по которым лежал здесь.

— Ну так и не надо это вспоминать, — сказала Мэри решительно. — Мало ли, что было. Не смотри про это больше!

— Ты добрая, — задумчиво проговорил он, расплетая пальцы и проводя ладонью по её плечу. — Давай спать.

— Давай, — она на удивление послушно улеглась рядом, устроив голову на его плече и закинув на него руку и ногу, и укрыла их обоих одеялом. И быстро заснула — а он лежал и, начиная дремать, думал, что на день рождения должен подарить ей что-нибудь действительно особенное. Он, конечно, помнил про желаемый подарок — но поскольку преподнести его он ей не мог, то решил, по крайней мере, сделать этот день особенным.

Над подарком Ойген думал очень долго, и купил в итоге вышедший только в июне Siemens SL45i, добавив к нему карту памяти на 64 мегабайта. Да, конечно, это было дорого — слишком дорого, сказать по правде. Но зато он был уверен в том, что ей понравится: Мэри восхищалась этой моделью, и в особенности тем, что она, наконец-то, позволяет слушать музыку прямо в телефоне! Если он не может подарить то, чего бы ей действительно хотелось, он, по крайней мере, даст ей то, чем Мэри будет приятно обладать.

В эту среду Ойген встал пораньше — и, пока Мэри спала, спустился вниз, намереваясь приготовить не только завтрак, но и заняться ростбифом для праздничного обеда, а ещё сходить за тортом — шоколадным, как она любила — и цветами. Все продукты и вино он купил ещё вчера, а о хорошей вырезке для ростбифа договорился с мясником едва ли не за месяц, и тот пообещал правильно её выдержать. К тому моменту, когда Ойген собрал на поднос завтрак, что намеревался отнести наверх, разбудив так Мэри, ростбиф был уже обвязан и обжарен на сковороде и стоял в духовке.

— Что ты делаешь? — услышал Ойген голос Мэри и понял, что начать красиво утро не успел. Это было досадно, но он, обернувшись, улыбнулся ей так ласково и очаровательно, как только мог, и сказал:

— Я собирался принести тебе завтрак наверх — но опоздал. С днём рождения.

— Спасибо, — ответила она довольно и подставила ему губы для поцелуя. — А чем так пахнет? — спросила она, принюхиваясь и разглядывая завтрак. — Ты сжёг яичницу?

— Я ничего не сжёг, — он засмеялся. — Это ростбиф. Там, в духовке.

— Ого, — она удивилась. — А зачем?

— На обед. Праздничный, — он засмеялся было, но осёкся под её недоумённым:

— А мы что, обедать будем дома?

— Это же твой день, — непонимающе проговорил он. — Мне хотелось провести его с тобой и…

— Дома? — прервала его она. — Мы что, дома будем есть?

— Ты хотела бы пойти куда-то? — ответил он вопросом на вопрос, понимая, что они с Мэри снова не совпали. Если у них дома, в его прежней жизни им лично приготовленный обед сам по себе бы стал выражением приязни, уважения, да попросту желания порадовать, то Мэри, кажется, считала по-другому.

— Разумеется! — воскликнула она. — Мы всё время едим дома — я думала, ты отведёшь меня в какой-нибудь хороший ресторан!

— Хорошо, пойдём, — покладисто согласился он и попросил: — Не обижайся. У нас дома…

— Ты правда собирался сидеть дома? — она смотрела на него так, словно он всерьёз её обидел. — Даже сегодня?

— Я не знал, что ты захочешь в ресторан, — ему очень хотелось прожить этот день без ссор — тем более, что в последнее время их стало куда меньше. — Разные культурные традиции. Не злись.

— Мне попросту обидно, — сказала она, — садясь за стол. — Нет, ты не должен, разумеется, но ты по-прежнему всё тратишь на своего брата, а меня не можешь даже в ресторан сводить!

— Я просто не подумал, что тебе захочется, — примирительно ответил он, переставляя завтрак с подноса на стол. — У нас было принято иначе, но мы, конечно, сделаем всё так, как хочешь ты. Это твой день.

— Мой, — она опять заулыбалась и, обхватив его за шею, поцеловала. А потом достала из кармана сигареты и закурила — а Ойген подумал, что, всё-таки, никогда не видел более уродливого изображения лебедя. И, наверно, не увидит. — И сегодня я буду курить там и столько, сколько мне захочется!

— Будешь, — согласился он послушно и открыл окно пошире, благо утро было не особенно холодным.

— Сейчас мы с тобой пойдём гулять, — сказала Мэри, намазывая маслом тост. — А потом поедем в тот салон, и ты меня там подождёшь, — она довольно улыбнулась. — А потом… куда ты поведёшь меня потом?

— Во сколько у тебя запись?

— В полдень, — Мэри потянулась. — Так что, видишь, у нас полно времени. И ты весь мой, — она взяла его за руку и игриво сжала.

— Твой, — согласился он с улыбкой.

Ему вдруг остро стало стыдно перед ней и захотелось сделать что-то по-настоящему приятное, и он, соскользнув на колени, опустился на пол рядом с ней и, обняв Мэри за талию, приспустил халат и коснулся губами плеча.

— Что ты мне подаришь? — спросила она нетерпеливо, и он, тут же с лёгкостью вскочив, ушёл — и вернулся с завёрнутым в нарядную золотую бумагу подарком. — Что там? — возбуждённо спросила Мэри и начала было разворачивать бумагу, но потом нетерпеливо порвала её и вытащила, наконец, коробку, с телефоном. И охнула удивлённо-радостно, и немедленно её открыла — а Мальсибер выдохнул. Кажется, его опасения по поводу возможного скандала не сбылись.

Пока она возилась со своим подарком, Ойген сделал завтрак и себе, а когда садился есть, они с Мэри услышали, как открылась и закрылась входная дверь — и он только тогда сообразил, что у Рабастана нет ключей от дома. А раз они уйдут и неизвестно когда вернутся… и, кстати, нужно перед уходом выключить духовку с ростбифом.

— Я сейчас, — он вскочил и выбежал за ним, буквально сорвав с вешалки свой рюкзак. — Асти! — крикнул Ойген, выскочив на улицу и побежав за, к счастью, идущим совсем небыстро Рабастаном. Тот услышал и, остановившись, обернулся. — Ключи, — Ойген, добежав, нашёл в рюкзаке связку и вложил её в руку Рабастану. — Я говорил: у Мэри день рождения сегодня, и мы, кажется, уйдём на целый день. У тебя есть деньги на обед?

— Мне нужна работа, — сказал Рабастан, сжимая его руку вместе с ключами. — Чтобы можно было съехать. Или ты хочешь остаться?

— Не хочу, — сперва обернувшись, чтобы убедиться, что Мэри их не слышит, ответил Ойген. — Но мне кажется, тебе пока что рано об этом думать.

— Дашь мне ещё время? — спросил Рабастан очень серьёзно.

— Мы уже не торопимся, — ответил Ойген. — Всё равно я сейчас не мог бы просто развернуться и уехать. Так нельзя. Так что не спеши, — он подмигнул ему и повторил: — Тебе есть, на что пообедать?

— Есть, — странно усмехнулся Рабастан.

— Тогда до вечера, — Ойген махнул ему рукой и, развернувшись, побежал назад.

— Ваша спутница просила вас закрыть глаза, — администратор салона, сияя улыбкой, подошла к изучающему в кресле книгу по РНР Мальсиберу. С тех пор, как Мэри ушла к мастеру, она дважды приносила ему чай с маленьким печеньем. Ойген полагал, что эта красивая и ухоженная женщина была ровесницей Мэри, однако выглядела лет на десять, если не на все пятнадцать, младше. И была и вправду хороша — и он прекрасно видел, что понравился ей, и это было приятно, пусть он даже и не собирался… ничего. Потом… Когда они расстанутся, и он вновь будет свободен — вот тогда он сможет, наконец, просто развлечься. Но сейчас… Мэри и так всё время ожидала от него измены, и с его стороны будет возмутительно неблагодарно поступить с ней так.

И поэтому он просто улыбнулся красавице шатенке с волосами словно бы с рекламного плаката и закрыл глаза, и даже накрыл лицо ладонями.

— Ну смотри! — услышал он буквально вибрирующий от напряжения голос Мэри. — Как я тебе?

Он отлично знал и правильный ответ, и нужную реакцию, но когда открыл глаза, и вправду удивился и сказал совершенно искренне:

— Тебе изумительно идёт.

Он ни капли не солгал: её волосы обрезали довольно коротко, до подбородка, и покрасили в холодный коричневый с каким-то едва ощутимым фиолетово-сиреневым оттенком — и её лицо, обрамлённое этим мягким и прохладным цветом, стало вдруг моложе и едва ли не худее.

— Да? Здорово же? — она очень довольно завертелась, показываясь ему со всех сторон.

— Изумительно, — кивнул он и поднялся, пряча книгу. — Волшебно. Что это за краска? — спросил он уже у мастера.

— Вот такое волшебство, — довольно улыбнулась та, но Ойген и не думал отставать, прекрасно понимая, что такие вещи Мэри нужно знать — хотя бы чтобы после повторять. Цвет смоется, и, поскольку она вряд ли придёт сюда ещё раз в скором времени, ей придётся воспроизводить его в другом салоне. И пусть даже ей придётся взять более дешёвую краску, Мэри будет знать, по крайней мере, что ей нужно.

К счастью, мастер не считала нужным хранить тайну, так что очень скоро он получил салонную визитку вместе с её именем и названием краски. Мэри, правда, всё это не слишком-то интересовало: она буквально прилипла к зеркалу, разглядывая в нём себя и так, и эдак, и глядя на неё, Ойген улыбался. Ему нравился её восторг и нравилось видеть её такой довольной и даже чуть ли не счастливой — он так истосковался по счастливым и красивым людям!

— А пойдём меня переоденем? — возбуждённо предложила Мэри, едва они вышли.

— Я бы с радостью, — замялся он, — но у меня сейчас…

— Да я же не прошу, чтобы ты мне что-то покупал! — воскликнула она, смеясь, и легонько щёлкнула его по носу вытянутым пальцем. — Глупый, у меня есть деньги. Я хочу, чтобы ты помог мне выбрать! Ну, пойдём?

— Идём, конечно, — каждый раз, когда она с ним говорила так, и ласково трепала по щеке или била кончиками пальцев, как сейчас, по носу, он с усилием удерживался от того, чтобы резко не остановить её и не стукнуть по руке. Поначалу он пытался говорить ей, что ему это неприятно, но она только смеялась или обижалась, и никакого больше результата это не давало — и он махнул рукой и решил терпеть. «Не нравится — дверь там», напомнил он себе. И если он пока что не желает открывать её — пусть терпит.

«Переодеваться» они отправились в чарити-магазины, некоторые из которых Ойген знал и сам. Мэри, судя по всему, отлично разбиралась в них, точно зная, где и что искать — и всё равно они потратили на них часа четыре, если не все пять. Отчасти потому, что ему было непросто убедить её остановить свой выбор на обычных прямых джинсах — зато после этого дело пошло быстрее. Впрочем, это время пролетело быстро: Ойген всегда хорошо разбирался в моде и любил подбирать одежду, и, хотя сейчас его возможности были крайне ограничены, его всё равно охватил азарт. Тем более что Мэри, как ни странно, с ним почти не спорила.

Покупки они отнесли домой, и в кино Мэри пошла, уже переодевшись. Фильм она, к счастью, выбрала заранее — и, наблюдая на экране, как мать и дочь из мошенниц-сердцеедок превращаются в двух очаровательно влюблённых женщин, Мальсибер никак не мог отделаться от мысли, что таких случайностей просто быть не может. С другой стороны, он прекрасно знал, что бывает и не такое — и потом, что им ещё было смотреть? Ну не «Бессмертные души» же. И не «Живым или мёртвым». И даже не «Фауст: любовь проклятого» — хотя вот можно было бы сходить, к примеру, на «Амели». Или на «Кошек против собак». Но из всего многообразия Мэри выбрала именно «Сердцеедок», и теперь Ойген гадал, чей это намёк — её или судьбы. И, честно говоря, не знал, кого бы предпочёл.

— Тебе понравилось? — спросила Мэри, когда они вышли. Она крепко держала его под руку — так сильно, что та уже начинала ныть, но он готов был потерпеть, по крайней мере, в этот день.

— Забавное и милое кино, — ответил он.

— А кто из них тебе больше понравился? — спросила Мэри, глядя на своё отражение в стеклянной витрине. — Дочка или мать?

— Они хороши в команде, — отшутился он. — Куда теперь? Обедать?

— Да-а! — протянула Мэри — и вдруг, остановившись, обвила его шею руками и поцеловала в губы. Он ответил, и они минуту или даже больше целовались, стоя прямо посреди тротуара. — Ты же любишь меня? — прошептала она горячо и быстро, отрываясь от его губ и покрывая поцелуями лицо. — Любишь? Ну скажи!

— Ты самая удивительная и невероятная женщина, что со мной случалась, — честно сказал он, улыбаясь ей и отвечая на поцелуи, и она, смеясь, так счастливо спросила:

— Почему? — что почти его смутила.

— Потому что прежде я не встречал никогда кого-нибудь, подобного тебе. Ты удивительна, — он закрыл ей рот поцелуем, а потом сказал: — А сейчас идём обедать. У тебя есть пожелания?

— Удиви меня! — потребовала Мэри, и он предупредил шутливо:

— Удивлю. Но потом не жалуйся!

Он давно уже присмотрел один приятный итальянский ресторанчик не очень далеко отсюда — всего-то несколько станций на подземке. Они наткнулись на него, гуляя, с Рабастаном, и Ойген сразу обратил внимание и на меню, и на общий облик зала, хорошо видимый через большие окна. Позже они проходили мимо ещё несколько раз, и Ойген всерьёз обдумывал поход сюда — не с Мэри, правда. Но раз уж всё так вышло, он решил, что они с Рабастаном ещё побывают там, а сегодня вечером Ойген познакомит Мэри с итальянской кухней.

Как ни странно, спорить она с ним не стала, и в подземку пошла безропотно — правда, за проезд платить пришлось ему, потому что Мэри ей почти не пользовалась, и проездного билета не имела. А зачем? Обе её работы были совсем рядом с домом, а ещё куда-то выбиралась она редко.

— Почему сюда? — спросила Мэри, когда молоденькая официантка усадила их за столик. — Что это за место?

— Я могу, конечно, ошибаться, — сказал Ойген, — но мне кажется, здесь вкусно кормят.

— Ты тут был?

— Нет, — он улыбнулся. — Но послушай, на каком языке здесь говорят — и посетители, и официанты.

— На каком? — она завертела головой и резюмировала: — Не на английском.

— Обычно это верный признак, что кухня хороша… или, как минимум, аутентична. Ты позволишь заказать тебе? — спросил он, открывая меню, которое знал уже почти что наизусть. Мэри заинтересованно кивнула, и Ойген, поймав взгляд официантки кивнул ей — а когда та подошла, заговорил по-итальянски.

— Ты говоришь на… что это такое? Французский? — изумлённо спросила Мэри, едва официантка отошла.

— Итальянский. Как и ресторан. Говорю, — кажется, он бы не смог перестать сейчас улыбаться даже если бы ему за это угрожало наказание. Как же он, оказывается, соскучился по всему итальянскому — по языку, кухне, людям… и как больно было знать, что он никогда больше не ступит на эту солнечную землю!

Впрочем, сейчас он себе об этом думать запретил. Что толку портить удовольствие от вечера?

Мэри болтала о фильме и почему-то о своих подругах, Ойген слушал, улыбаясь и кивая, и задавая в нужных местах вопросы — а когда принесли кувшин Апероль шпритца, Мэри озадаченно умолкла, а затем спросила неуверенно:

— Это же не фанта?

— Нет, конечно, — улыбнулся он, пока официантка наполняла их бокалы. — Это коктейль с просекко, аперолем, минералкой и апельсином. Совсем лёгкий.

— Итальянский? — Мэри придвинула к себе бокал и недоверчиво принюхалась. — А мы будем пить шампанское?

— Я не уверен, что оно здесь есть, — качнул он головой. — Мы будем пить Асти спуманте — если ты захочешь. Это то же самое, но итальянское, — тут же пояснил он, предвосхитив её вопрос — и подумал, что в жизни не подумал бы, что произнесёт когда-то что-нибудь подобное. Но не вдаваться же во все те тонкости, что отличают одно от другого! — Какую сладость ты предпочитаешь?

— Я не люблю, когда вино кислое, — сказала она, теперь разглядывая бокал со шпритцем на свет. — Это твоё… асти бывает сладким?

— Оно бывает всяким, — что ж, она его не удивила. Сам он сладкое вино не слишком жаловал — но, в конце концов, он так давно не пил вообще ничего подобного, что сейчас это не было важным.

Шпритц Мэри ожидаемо понравился — так же, как и ужин в целом, хотя поначалу вителло тоннато — холодная телятина с соусом из тунца — вызвала у неё некоторые опасения. А вот оссобуко ей понравился сразу и без всякого сомнения — хотя, на взгляд Ойгена, соус получился пресноват. Впрочем, это же Британия — здесь к специям относятся иначе… или же он просто придирается. Он до того соскучился по тому миру, где жили так же щедро, как и ели, что, возможно, часть его вообще нафантазировал себе.

Когда они неторопливо доедали тирамису, Мэри, выпившая большую часть вина, промурлыкала, гладя руку Ойгена:

— Всё было очень-очень вкусно! Давай придём сюда ещё!

— Придём, — согласился он. — Я рад, что тебе понравилось.

— Я не хочу обратно возвращаться на подземке, — капризно протянула Мэри. — Давай возьмём такси?

— Возьмём, — что ж, он и это ожидал. И, в принципе, один раз мог себе позволить. И правда, глупо портить такой вечер…

Мэри заулыбалась и опять защебетала что-то, не требующего особого ответа, а Ойген сидел, смотрел на её раскрасневшееся мягкое лицо, на растрепавшиеся волосы, на широкую счастливую улыбку — и ловил себя на странном грустном ощущении. Не на стыде, нет — хотя, наверное, он должен был бы испытывать именно его. Но ему было просто грустно, и чувство это было не тяжёлым, а пронзительно-щемящим, чем-то напоминающем ему то, что он испытывал, вспоминая школу, например. Или ту же Италию… Эта женщина заслуживала, безусловно, чтобы рядом с ней был тот, кто её как минимум оценит — но она сама всё портила себе своими превентивными обидами и каким-то тотальным неумением услышать собеседника. Если бы он мог, он научил бы её делать это — но он даже не представлял, с какой бы стороны за это взяться. И, главное, что делать с её насторожённостью, из-за которой она постоянно нападала первой.

А ещё он понимал, что окончание их связи — которую он даже не мог назвать романом — только усугубит все проблемы Мэри. И как избежать этого, он не представлял.

Ойген сам не ожидал, что у него выйдет так здорово. Нет, в самом деле! Он сидел и любовался на только что переделанную новостную страницу — и ловил себя на том, что не до конца верит в то, что сделал это. Сам. Один! Почти один — потому что он несколько раз консультировался с Джозефом, а над оформлением они работали вместе с Рабастаном. Но всё равно, главное и основное он ведь сделал сам! Сам написал на PHP скрипт, который соединялся с базой, вычитывал записи и выводил их в аккуратную ленту, разбитую на страницы по двадцать штук. И это было сродни магии — да нет, это, в общем-то, и была магия! Он плохо знал, как создаются заклинания — потому что никогда этим особенно не интересовался — и теперь ему казалось, что это должно происходить как-нибудь похоже. Такая же кропотливая и нудная работа — а в итоге возникает нечто новое и почти самостоятельно живущее… или же, по крайней мере, функционирующее.

Ойген погладил кончиками пальцев экран и улыбнулся. Завтра он проверит всё ещё раз — и можно будет брать заказы уже совсем иного уровня. Наверное. Или ещё подумает… потому что, может быть, тут можно сделать…

Но это потом. Сегодня ему хотелось просто радоваться — и эту радость с кем-то разделить. С кем-то кто её поймёт… С кем только? Можно было бы, конечно, написать на форуме таких же, как и он, осваивающих премудрости веб-мастерства любителей, и получить свою порцию восторгов и критики, но всё это было не то. Нет, он, конечно, это сделает — но не сегодня. Если бы ему было, с кем разделить радость в реальности… хотя, может, Рабастану это будет интересно. По крайней мере, он за него обрадуется… Хотя это было всё равно не то: Ойгену хотелось, чтобы собеседник мог бы оценить его успех! И понять, насколько это для него большой шаг.

Он, конечно, понимал, что, объективно, это достижение это не слишком-то выдающееся, и он сделал то, что делают даже не десятки и не сотни — тысячи людей. Но ведь не десятки тысяч и не миллионы? И потом, даже если и так, он всё равно был горд собой, и решил, что завтра они с Рабастаном это как-нибудь отпразднуют. И что он пойдёт с ним в галерею, а потом они, возможно, пройдутся по центру Лондона — если, конечно, дождя не будет.

Вспомнив о дожде, Ойген невольно заулыбался ещё шире. В прошлом ноябре они жили в Хейгейте, и Рабастан тогда не то что с ним не разговаривал — он не был в состоянии дойти даже до туалета, и как раз в то время Ойген узнал о существовании подгузников и впитывающих пелёнок, и жизнь ему казалась совершенно беспросветной. А сейчас, всего-то год спустя, он раздумывает, идти ли им гулять! И эта мысль делала Ойгена по-настоящему счастливым. Если за год они прошли такой путь, значит, к следующему Рождеству они точно будут жить в каком-нибудь нормальном месте. Вряд ли в доме, но квартиру в тихом симпатичном районе они точно смогут снять. Всего лишь через год! А то и раньше.

А ещё можно будет ходить на нормальные свидания.

Он до зуда в мышцах соскучился по взглядам, шуткам, недомолвкам, по красивым женским лицам и телам, по всей той лёгкости и ускользающей пикантности, что складываясь, составляет флирт. Когда никто и ничего не ищет и не ждёт, кроме приятных минут или часов, когда можно, поцеловавшись… или нет — не так уж это важно — разойтись спокойно, вернувшись к себе домой, и просто лечь спать так и тогда, когда захочется. И с кем. На самом деле, ему не столько хотелось секса, сколько лёгкости и той свободы, от которой он добровольно отказался, получив взамен худшие стороны брака. Нет, он по-прежнему считал, что дело того стоило, и что цена, которую он платил, была приемлема — но как же он устал! От постоянных ссор, от вечного недовольства Мэри всем на свете, и даже от её то ли любви, то ли влюблённости — теперь, потеряв способность ощущать такие вещи, Ойген затруднялся с точным определением её чувства.

Но как съехать, он не знал. И теперь дело было не только в деньгах, которых, он считал, уже довольно скоро могло бы хватить на съём какого-нибудь скромного жилья… может быть, похожего на то, в котором они жили в Хейгейте — но в доме и районе поприличней. Не в центре города, конечно, и уж тем более не где-нибудь на севере или на западе — но рядом со вторым кафе, где работал Ойген, такое жильё можно было бы найти. Хотя финансово им будет тяжело. Но просто развернуться и уйти Ойген полагал… неправильным, а для того, чтобы сделать это не просто, требовалось время. Потому что самые простые способы — вроде вызвать у Мэри ревность достаточно сильную, чтобы она выгнала его сама — представлялись ему неприемлемыми. Да, конечно, это было лучше, чем просто её бросить, но тогда он точно убедил бы её в том, в чём Мэри и так была почти уверена: что все мужчины лгут и изменяют. А ему вовсе не хотелось делать с ней что-то подобное. Он бы научил её обратному — но как? Если ему больше не подчинялись чужие чувства, а весь опыт Ойгена к Мэри был неприменим: он был совершенно искренен, утверждая, что прежде не встречал таких. И хотя стратегия ему была ясна, тактику он подобрать никак не мог.

И посоветоваться ему было не с кем.

Но, впрочем, об этом он думал регулярно, а сегодня ему всё-таки хотелось праздника — и он решительно поднялся и подошёл к сидящей в самом углу высокой худощавой девушке, чьи длиннющие чёрные, как смоль, волосы были собраны в толстый хвост.

— Привет, Эни, — шепнул он. — Как дела?

— Погоди, — буркнула она, не отрываясь от экрана, занятого строчками какого-то кода.

— Загляни потом, — попросил он, отходя было, но она вдруг обернулась и окликнула:

— Чего?

Плод любви британца и гонконгской китаянки, Энн пошла лицом в мать, а ростом и характером — как она сама и утверждала — в отца, и была одним из лучших программистов в окружении Ойгена. Одно время он гадал, почему она работает в кафе — с её умениями у неё не должно было быть проблем ни с покупкой своего компьютера, ни с хорошим интернетом дома — и когда спросил, услышал:

— Мне лучше работается в толпе. Создаётся такой фон, — она поводила рукой вокруг головы. — А дома то малышня лезет, то полы помой, то ещё чего-нибудь…

Энн где-то училась — Ойген почему-то всякий раз забывал спросить, где именно — и жила с родителями, у которых, кроме неё, было ещё четверо детей, и, конечно же, работать в такой обстановке было сложно.

— Почему ты не съедешь? — спросил он, и она покачала головой:

— Они не поймут. Мама полагает, что дочь может уйти из дома родителей только в дом мужа.

— А отец? — удивился Ойген.

— А он с ней согласен, — она отмахнулась. — И маме сложно с мелкими. Доучусь и подыщу себе что-нибудь.

Так что Энн бывала здесь буквально каждый день — чаще, чем любой из той компании, где они и познакомились. Она нравилась ему — без всякого подтекста, ему просто импонировали её ум, спокойствие и иногда парадоксальный юмор.

— Я похвастаться хотел, — честно сказал он, вернувшись. — Я научился с базы новости цеплять.

— Ты молодец, — она тепло заулыбалась и встала. — Идём, покажешь.

Они дошли до стойки, и пока Энн, сидя на его месте, просматривала код, он чувствовал себя мальчишкой на экзамене.

— Оно работает, — сказал он, наконец, не выдержав.

— Угу, — откликнулась она. — На самом деле, хорошо, — Энн поглядела на него, и он просиял. Она была отличным профи, и хвалила искренне — и не имело никакого значения, что она была младше его примерно раза в два. — Там есть пара мелочей — могу поправить, если хочешь.

— Хочу, — он закивал, и она велела:

— Смотри внимательно.

О, он смотрел, конечно — и очень старался всё запоминать, благо Энн сейчас всё делала умышленно неспешно. А когда она закончила, сказал:

— Спасибо. Это сайт кафе, и я…

— Я опознала, — она поглядела на него и спросила: — Будешь праздновать?

— Как раз хотел позвать, — кивнул он. — Кто-нибудь сегодня собирался в бар?

— Сегодня нет, — ответила она, даже не думая. — Но в пятницу народу будет много — приходи. Я думаю, ребята оценят. Ты быстро учишься, — добавил она одобрительно.

— Хотя и староват? — пошутил он, и она засмеялась:

— Есть такое. Но по тебе не чувствуется. Нет, правда, круто, — она даже кивнула. — Молодец. Я думаю, однажды мы с тобой ещё за заказчиков поборемся.

— Ох, сомневаюсь, — засмеялся он. — Ты-то ведь тоже не стоишь на месте… кофе хочешь? Там печенье с шоколадом есть сегодня.

— Хочу, — она ещё раз посмотрела на экран, сама себе кивнула и встала. — Там, кстати, будет Лукас. В пятницу. Хочешь к нему подлизаться — захвати белый шоколад с изюмом.

— Подлизаться я хочу, — ни капли не смутившись, признал Мальсибер и попросил: — Подожди здесь, я кофе принесу.

Конечно, проще было провести её с собой, но он прекрасно понимал, как это будет выглядеть со стороны — а зачем ему глупые слухи? Уолш обычно закрывал глаза на подобное использование служебных комнат — если это не мешало ничему — но с Мэри Ойгену ругаться не хотелось. А что она узнает, он был убеждён — подобное уже случалось. У неё были глаза и уши среди посетительниц…

Подумать только, посмеивался он, покуда кофе лился тонкой струйкой через фильтр в чашку, он ведёт себя с учётом мнительности своей нынешней… подружки. А ведь будь у них честный роман, он давно закончился бы — Ойген бы не стал терпеть. Как странно получается: будь бы они в честных и обычных отношениях, он бы позволял ей несравнимо меньше… да он просто завершил бы их. А так как закрыть за собой дверь Ойген пока не мог, приходилось терпеть. Абсурд, если задуматься.

Лукас, думал Ойген, собирая на тарелку печенье с шоколадными каплями и добавляя к ним пару принесённых из дома сэндвичей с сыром. Энн, как правило, забывала о необходимости поесть, но всегда очень радовалась, когда её кормили. Ойгена в ней это умиляло, и он с удовольствием подкармливал её, тем более что теперь их с Рабастаном финансовое положение позволяло ему делать пару лишних сэндвичей.

Но сейчас мысли Ойгена были заняты тем самым Лукасом, который был почти легендой в их компании. Говорили, что он способен собрать компьютер из содержимого уличных мусорных баков, и что своим он это делает почти что забесплатно — а вот для всех остальных у него был весьма приличный ценник. Но Ойген был готов платить — конечно, не сейчас, но позже, когда он отложит достаточно. Лукас был ему невероятно любопытен сам по себе. Профессионализм всегда притягивал к себе Мальсибера, буквально завораживая его — а Лукас, безусловно, был блестящим профессионалом. Большой и чрезвычайно полный, с толстыми сарделькообразными пальцами, которыми он умудрялся собирать мельчайшие детали, Лукас был человеком шумным, весёлым… и, как ни парадоксально, чрезвычайно замкнутым — что, впрочем, кажется, мало кто осознавал. Однако Ойген хорошо знал такой тип: отгораживаться от других можно по-разному, и подобное веселье, на самом деле — один из лучших способов. Никто не станет лезть в душу добродушному весельчаку — просто потому, что мало кому придёт в голову искать в нём что-нибудь, кроме добродушного веселья.

Но пока что Ойген был для Лукаса одним из массовки, и вряд ли тот вообще помнил его имя или же лицо — что Ойген был намерен изменить со временем. Так, значит, белый шоколад с изюмом? Что ж, он купит.

Лучший.

— Идём, поболтаем, — услышал Ойген и, подняв голову, увидел Уолша, рядом с которым стояли женщина, чьи черты просто кричали об их кровном родстве, и дородный лысый мужчина лет, наверное, пятидесяти, с весьма недружелюбным лицом. Уолш направился вместе со своими спутниками в служебную комнату, и Ойген последовал за ними, гася в себе радостное предвкушение. Недовольным Уолш не выглядел — а значит, вряд ли разговор им предстоял тяжёлый. — Вот, знакомься, — сказал он, когда Ойген закрыл за собой дверь служебного помещения. — Энья Дойл. Сестра моя, — пояснил он с гордостью. Женщина протянула руку Ойгену, и тот пожал её с лёгким поклоном. — Ну и Кормак, зять, — лысый тоже подал руку Ойгену, и сжал её так, что тому понадобилось сделать над собой усилие, чтоб не сморщиться. — Чаю? — спросил Уолш — и, к удивлению Ойгена, сам же и отправился наливать.

Впрочем, удивлялся он недолго: Уолш не имел привычки вести светскую болтовню, и, едва покидав в чашки чайные пакетики, залив кипятком из термопота и раздав каждому, он тут же перешёл к делу, сообщив Мальсиберу, что у Кормака есть к нему деловое предложение.

— Вы тут поболтайте, — закончил Уолш, зачёрпывая горстью печенье из пакета, — а я посижу пока там за тебя.

И ушёл — а Ойген с иронией подумал, что хотел бы знать, вычтет ли Уолш это время из его зарплаты.

Кормак Дойл совершенно неожиданно оказался владельцем детского магазина, где продавалось всё, от ползунков до кукол и конструкторов, и желал обзавестись собственным сайтом. Да не какой-нибудь простой страницей с контактами и схемой проезда, а полноценным многостраничным сайтом с фотографиями продукции, которые Дойл пообещал предоставить, и анонсами новинок. О цене пришлось поспорить — и Ойген в итоге прилично уступил. В конце концов, это был зять Уолша, и его хорошее отношение стоило куда больше того, что терял Ойген.

Часть вечера они провели обсуждая структуру, затем посмотрели полсотни фотографий, уже оцифрованных, причём в весьма неплохом качестве, отбирая приличные, а когда они ушли, оставив Ойгену диск, он продолжил сам, отвлекаясь разве что на свои непосредственные обязанности и на размышления о недавней пятничной вечеринке. И невольно начинал улыбаться, вспоминая, как они ближе к концу они сидели с Лукасом и болтали о его собаке, о том, что шоколад в последнее время испортился — вот раньше какие были батончики у Кэдбери, а теперь что? Белый ещё ничего, а всё остальное — словно пластилин жуёшь! — и о надоедливой соседке, что имеет на него совершенно определённые виды, но:

— …ты понимаешь, что ей за тридцать? Да все тридцать пять! Нет, тебе нормально будет, но куда мне? Сам подумай!

— Ну пожалуй, — соглашался Ойген, аккуратно интересуясь: — Она старше тебя… на сколько?

— Да на девять лет! Куда? — возмущался Лукас, размахивая руками. — Серьёзно — и потом, я баб не знаю, что ли? Начнётся: убери свои железки, помой руки, почему носки опять под столом, почему трусы снова висят на дверной ручке, когда ты найдёшь нормальную работу — да ну надо оно мне? Вот скажи?

— Не надо, — смеялся Ойген, отрицательно качая головой и думая, что, определённо, некоторым лучше оставаться холостыми.

— Вот ты меня понимаешь! — говорил Лукас, широким жестом хлопая его по плечу. — Потому что пожил уже и знаешь, чем это всегда кончается!

Расставались они почти дружески — и Лукас на прощанье вдруг позвал Ойгена прийти «как-нибудь поиграть в сквош — вот в это воскресенье, бери свою подружку и сразимся». Что такое сквош, он довольно смутно представлял себе, но выяснил тем же вечером — и удивился. Что ж, если Лукас, с его-то пропорциями, способен в это играть, это не должно быть слишком сложно… или он ничего не понимает в спорте.

В принципе, если он поменяется сменами… но кто согласиться потратить так бездарно весь воскресный день? Разве что… взять выходной?

Выходные он не брал уже давно: с самого начала он предполагал использовать их для поездок с Рабастаном к доктору Куперу, но поскольку и поездки эти теперь стали редкими, и записываться на приём Ойгену без труда удавалось на свои свободные часы, он о выходных… забыл. Взял один на день рождения Мэри — и всё. Но ведь, на самом деле, выходные существуют вовсе не для этого, и большинство людей использует их для развлечения и отдыха, сказал он сам себе. И сейчас, когда он зарабатывает ещё и созданием сайтов, он вполне может себе их позволить — хотя бы иногда. Наверно, дело в том, что он почти что не воспринимал свою работу именно работой — да и кодить там было удобнее, чем дома. Но ведь в самом деле, почему бы ему и не отдохнуть? Вот так?

Хотя Мэри, разумеется, обидится, если он придёт и скажет, что решил взять выходной, чтобы поиграть с приятелями в сквош — и это он прекрасно понимал. Но и пойти ему хотелось… Можно было, разумеется, Мэри ничего не говорить, но ведь это же наверняка всплывёт — такие вещи всегда обнаруживаются в самый неудачный момент, да и некрасиво поступать с ней подобным образом.

— Скажи, ты играешь в сквош? — спросил он Мэри следующим вечером за ужином.

— Нет, разумеется, — отрезала она, бросив на него такой обиженный и яростный взгляд, что он смешался.

— Жаль, — Ойген вздохнул. — Меня позвали поиграть, а мне прежде не доводилось.

— Поиграть? — она сощурилась. — Когда? И кто?

— Я не уверен, что вы с ним знакомы… Лукас. Говорят, что руки у него волшебные, и он может собрать компьютер с закрытыми глазами.

— Я знаю Лукаса, — нахмурилась она. Ойген не удивился: сложно было найти в кафе человека, который бы его не знал, или, по крайней мере, ничего о нём не слышал. — С чего это он вдруг? — спросила она подозрительно.

— Мы разговорились как-то, — легко ответил Ойген. — Слово за слово — и он меня позвал. С тобой.

— И ты решил пойти, — её подбородок задрожал. — Конечно! Это же твои друзья! Со мной ты не…

— Это же не просто развлечение, — примирительно проговорил он, и Мэри вспыхнула:

— Конечно! Это же спорт, это так полезно! Особенно жирным коровам вроде меня! Да? — у неё на глазах выступили слёзы, а Ойген несколько ошеломлённо сморгнул. Нет, ему, определённо, никогда не научиться угадывать, когда и как он наступит на одну из её самых болезненных мозолей.

— Я не то имел в виду, — возразил он. — Мэри, это связи.

— Какие связи? С кем? — в её глазах взметнулось подозрение, а ему вдруг стало смешно. Ну почему она всегда у его слов выбирает самое подозрительное и неудачное значение?

— С Лукасом, — терпеливо объяснил он. — И с его компанией. Там люди, у которых я мог бы научиться многому — но они не станут просто так мной заниматься. Там, где хорошему знакомому подскажут и помогут, от постороннего просто отмахнутся.

— Но тебе же с ними интересно, — она шумно втянула воздух.

— Интересно, — согласился Ойген. — Разумеется. И я хотел бы стать своим для них.

— И для этого тебе надо играть в сквош? — спросила Мэри недоверчиво.

— И это тоже, — он кивнул.

Подобные светские условности были для него вполне очевидны с раннего возраста, но он понимал, что в том окружении, где росла Мэри, таким вещам вряд ли придавалось какое-то значение. И как объяснить ей, что игра в сквош в данном случае — не просто спорт, да и не спорт вообще, по сути, он не знал.

— Терпеть всё это не могу, — она поморщилась. — Я не хочу!

— Я понял, — он ей улыбнулся успокаивающе. — Я просто тебя позвал.

— Нет, ты хочешь, чтобы я пошла! — она сжала губы. — И тебе не важно, как я буду выглядеть и чувствовать себя — тебе надо, и ты хочешь!

— Я всего лишь спросил, играешь ли ты в сквош, — напомнил он.

— И звать меня не собирался? Да? — она вспыхнула. Стоявшие в глазах слёзы, наконец, пролились, и она отвернулась, сердито стирая их со щёк.

— Мэри, что не так? — спросил Ойген, вставая и подходя к ней. — Дело же не в сквоше, верно? Я тебя обидел? Чем?

— Ничем, — она оперлась локтями о стол, но позволила ему положить руки ей на плечи.

— Проблему проще решить, если говорить о ней, — сказал Ойген, медленно глада ладонью её плечо. — Мне кажется, в последнее время ты то ли расстроена, то ли раздражена чем-то. Что не так, скажи?

— Да всё, — прошептала Мэри так тихо, что он едва расслышал. — Всё. Я думала, что станет легче… а так хуже в сто раз.

— Что именно? — по крайней мере, это было уже что-то.

— Твой брат, — она повела плечами, поёжилась — и замолчала.

— Мой брат что? — спросил, подождав немного, Ойген.

— Ну… Он здесь ходит, — нервно и быстро проговорила Мэри. — Так тихо… И… Вообще. Я не… мне кажется всё время, что он за спиной, — она обернулась и посмотрела на него трагично и почти испуганно — и Ойген, сделав сочувственное лицо, задумался. А ведь в самом деле, ей должно быть неуютно. Она не знает Рабастана — они, можно сказать, не знакомы. И для неё, по сути, ситуация выглядит следующим образом: у неё по дому ходит незнакомец. Взрослый незнакомый мужчина, с кем она часто нередко наедине, и который, между прочим, тоже отсидел в тюрьме. Отнюдь не за мошенничество.

— Понимаю, — сказал он, придвигая себе табурет и садясь с ней рядом, продолжая Мэри обнимать. — Неприятно и непросто жить с незнакомцем. — Мэри закивала, и Ойген пообещал: — Прежде всего, он никогда и ничем тебя не обидит. Послушай…

— Откуда тебе знать? — порывисто перебила она. — Я читала про его лекарства — ты не можешь быть уверен!

— Я могу, — уверенно возразил он, чувствуя себя, на самом деле, беспомощным. — Он не сумасшедший — депрессия серьёзная болезнь, но она не лишает разума или контроля над собой.

— Депрессия — это когда плакать хочется и ничего не делать, — хмурясь, возразила Мэри. — А когда ты ходишь по себя — это слабоумие. Или ещё что. Зачем ты меня обманываешь? — спросила она тихо.

— Депрессия бывает разной, — возразил он. — Если хочешь, я сегодня распечатаю тебе статьи и принесу.

— Да мало ли, что в интернете пишут, — она упрямо помотала головой, и это было скверным знаком: когда она вот так во что-то упиралась, переубедить Мэри было непросто. — И ты не можешь знать наверняка. И врач не может. Мало ли — за деньги они скажут, что угодно!

— Бесплатный врач поставил тот же диагноз, — возразил Ойген. — Мэри, ты права — мне нужно было раньше познакомить вас. Но я это исправлю, обязательно, — пообещал он. — Ты сама увидишь: он совсем не страшный.

— Он странный, — она передёрнула плечами.

— Не настолько, как кажется со стороны, — он притянул её к себе, и Мэри, вздохнув, поддалась и прислонилась к нему. — Я вас познакомлю, — пообещал Ойген, ругая себя за то, что не подумал об этом сам — и гадая, как отреагирует на предложение познакомиться поближе с Мэри Рабастан. У того, конечно, был немалый опыт сосуществования с Беллатрикс, по сравнению с которой Мэри была милым ласковым котёнком — но… Но, во-первых, Беллатрикс была его невесткой, а во-вторых, с ней, как минимум, было, о чём поговорить. Но деваться было некуда: в конце концов, жить в доме Мэри и игнорировать её со стороны Рабастана было попросту невежливо.

— У меня есть к тебе предложение и просьба, — сказал Ойген Рабастану следующим утром. Они сидели на кухне, и пока Рабастан завтракал, Ойген медленно пил чай — Мэри только что ушла, и, хотя они поели вместе, но ведь чай можно пить не один раз. Рабастан кивнул, и Ойген поинтересовался: — Что ты предпочтёшь сперва услышать?

— Просьбу, — тут же сказал Рабастан.

— Просьбу, — повторил Мальсибер. — Хорошо. Начнём с того, что ты пугаешь Мэри. — В глазах Рабастана вспыхнуло такое изумление, что Ойген улыбнулся. — Ты знаешь, я могу её понять. Что она про тебя знает? Что ты сперва сидел — как и я — потом лежал пластом, а теперь ходишь тут и даже не здороваешься. Конечно, ей неуютно.

На самом деле, Ойген очень удивился, когда Мэри, помимо всего прочего, пожаловалась и на то, что Рабастан с ней даже не здоровается. И расстроился: ему казалось, что тот уже достаточно поправился для того, чтобы находить в себе силы на подобные простые вещи.

— Я здороваюсь, — удивлённо возразил Рабастан, и Ойген с облегчением вздохнул:

— Значит, не всегда.

— Возможно, — согласился Рабастан, чуть-чуть подумав. — Я неправ.

— Неправ, — Мальсибер не стал удерживать улыбку. — И это было первое — но вовсе не последнее. Второе — на мой взгляд, более важное — ты слишком тихо двигаешься. Ей кажется, что ты можешь оказаться за её спиной в любой момент — и, честно говоря, я плохо представляю, что можно с этим сделать.

— Ну, — Рабастан задумчиво потёр свой подбородок ребром указательного пальца, — я могу носить, к примеру, колокольчик.

— Что? — Ойген даже поперхнулся.

— Колокольчик, — невозмутимо повторил Рабастан. — Его прекрасно слышно издали. Если ей будет так спокойней.

Ойген фыркнул, а потом и рассмеялся, глядя на вполне серьёзное лицо Рабастана.

— А что, — весело сказал он. — По-моему, это отличное решение.

— Где их продают? — поинтересовался Рабастан, и Ойген озадаченно ответил:

— Я не знаю. Но найду сегодня… — он вдруг снова рассмеялся и сказал: — Я точно знаю, что в зоомагазинах продают подобные ошейники. И, наверное, отдельно…

— Ошейник — это удобно, — заметил Рабастан по-прежнему серьёзно, но Ойген понял вдруг, что он так шутит — пусть и не имеет сил пока смеяться.

— Если хочешь, — нет, всерьёз сказать это у него не получилось, — можем хоть сейчас сходить. Тут неподалёку есть хороший магазин.

— Пойдём, — согласился Рабастан покладисто, задумчиво разглядывая своё левое запястье. — Что-нибудь ещё?

— Да, но, — Ойген посерьёзнел, — это сложно. Я прекрасно понимаю — это сложно, — повторил он. — Но… Ты мог бы с Мэри хоть чуть-чуть общаться? Я не прошу тебя вести с ней долгие беседы, но что-нибудь совсем простое? О погоде? — Рабастан кивнул, и Ойген осторожно заметил: — Мне кажется, если Мэри тебя узнает чуть-чуть лучше, она успокоится.

— Она тебе дорога? — спросил Рабастан, взглянув ему в глаза.

Ойген помолчал, не отводя взгляда. Потом тяжело вздохнул и медленно ответил:

— Я ей обязан. Мы оба. Если бы тогда мы сюда не переехали, я… я не знаю, что бы с нами было. Может быть, уже и ничего. Мы тогда не так уж много выиграли финансово — но мы уехали из этого кошмара в нормальный дом. Не знаю, сколько бы ещё я выдержал там. И ты тоже. Здесь, — он обвёл взглядом кухню, — всё скромно, пахнет сигаретами, но это дом. Обычное жильё. А там… Я не могу больше чувствовать такие вещи — и всё же это было тяжело. Конечно, — продолжал он, помолчав, — можно было бы снять жильё вскладчину, но, — в его голосе ясно прозвучала досада, — мне тогда подобный вариант просто не пришёл в голову. Сейчас я удивляюсь, почему. Всё было бы так просто… — расстроенно проговорил он — и замолчал.

— Я тоже не всегда могу сказать, зачем я что-то сделал. Или наоборот, — сказал вдруг Рабастан.

— Наоборот? — переспросил Мальсибер.

— Не сделал, — Рабастан подвигал по тарелке кусок бекона. — Я сделаю, что смогу. Мы здесь надолго?

— Я не знаю, — Ойген взял в руки чашку, словно прячась за неё. — Дело уже не только в деньгах — вскладчину с кем-нибудь мы уже могли бы что-то снять. Но я не могу просто взять — и съехать. Для неё это будет удар, которого она не заслужила. Ей и так досталось.

— А когда? — настойчиво спросил Рабастан, продолжая, впрочем, смотреть в свою тарелку.

— Тебе тяжело здесь? — это прозвучало так расстроенно, что Рабастан даже посмотрел на Ойгена и покачал головой:

— Не мне. Тебе тяжело. Я это уже видел.

— Мне по-разному, — возразил Ойген. — Где видел?

— Там же, — усмехнулся Рабастан, снова глядя на него. — Так же. Ну, почти. Судьба, что ли, моим братьям неудачно женщин выбирать.

— Мы не братья, — засмеялся Ойген с удовольствием. — Но вот насчёт выбора ты прав… впрочем, я же не женился.

— Ты не знаешь, как расстаться, — Рабастан перевёл взгляд в окно, по стеклу которого бежали струйки дождя.

— Не знаю, — согласился Ойген. — Но это не значит, что я останусь. Ты идёшь в музей сегодня?

— Да, — Рабастан словно встряхнулся от этих слов и, посмотрев на свою тарелку, быстро доел. — Но давай сначала купим колокольчик.

— Ты серьёзно? — Ойген совсем развеселился и, забрав у него тарелку, налил ему чая с молоком.

— Да, — Рабастан даже кивнул, и в его глазах, кажется, промелькнула улыбка. Он допил чай, а когда Ойген по привычке попытался забрать у него чашку, не отдал её, а встал и, молча подойдя к раковине, включил воду и, вымыв за собой тарелку, чашку и приборы, забрал чашку у Ойгена. А закончив, выключил воду, поглядел на Ойгена и сказал: — Я умею мыть посуду. Меня тоже наказывали в школе.

— Это предложение? — тут же поинтересовался Ойген. И в ответ на вопросительный взгляд пояснил: — Мы с Мэри поделили все домашние дела. Вообще, посуду моет Мэри, но твою — я. Хочешь присоединиться?

— Нет, — ответил Рабастан. — Но это будет справедливо.

— Можешь выбрать, — щедро предложил Ойген. — Мыть полы или стирать пыль.

— Всё равно, — пожал плечами Рабастан — и замолчал.

— Тогда полы, — решил Ойген. — Всюду, кроме её комнаты — там я сам помою. Не уверен, что она хотела бы тебя там видеть.

Рабастан кивнул — похоже, на сегодня, или, по крайней мере, на какое-то время он исчерпал пока свою общительность. Так что собирались они молча, и так же молча вышли из дома под дождь, прячась под большими чёрными зонтами. Зоомагазин был в четырёх кварталах, и пока они туда дошли, успели основательно промокнуть до колен.

В магазине Рабастан долго изучал весь ассортимент всего, что содержало колокольчики — от них самих, продававшихся для птиц отдельно, до разнообразнейших ошейников. Мальсибер же в это время общался с продавцами, приятным пожилым мужчиной и молоденькой симпатичной девушкой, защищая Рабастана от их несколько назойливого внимания. На все вопросы о том, что у них за зверь, и чего бы им хотелось, он отшучивался, говоря, что они ищут подарок человеку, у которого животных и птиц много, и поэтому тут важно отыскать то, что само по себе понравится — а кому отдать, найдётся. Наконец, Рабастан приступил к примерке — и Ойген с некоторым удивлением увидел, что тот застёгивает ошейники на щиколотке. Наконец, он выбрал два, зелёный и ярко-красный, и оба — с золотистыми бубенчиками, и они, расплатившись, вышли на крыльцо. Рабастан ушёл к Уэст-Хэму⁽¹⁾, а Ойген, чуть поколебавшись, пошёл всё же на работу: хотя не было ещё одиннадцати, а хода до кафе отсюда было от силы минут пять, идти сперва домой, а потом по такой погоде снова выходить на улицу ему совершенно не хотелось. В конце концов, почему бы ему не сделать коллеге маленький подарок и не сменить его на час раньше?

С Саймоном они знакомы были мало и почти что не общались: он пришёл в кафе недавно, всего пару месяцев назад, сменив почти полтора года работавшую до него Мелинду, и казался замкнутым и хмурым. Самый обычный: среднего роста и сложения, с типичнейшей английской физиономией в очках и светло-русыми волосами, он как будто бы стремился стать ещё незаметнее, чем был, и пообщаться с ним у Ойгена толком пока так и не вышло.

Как у всех сотрудников, у Ойгена в кафе в комнате для персонала был свой ящик, где он, кроме прочего, хранил сменную футболку, чистые носки и самые дешёвые кроссовки — как раз для таких случаев, потому что сидеть восемь часов в мокрой обуви было почему-то куда противнее, чем в ней же ходить по улицам. Парадокс, которому Ойген когда-то удивился, а потом нашёл на каком-то обувном развале две пары почти пугающе дешёвых кроссовок и носил их на работе. Переобувшись и сунув зонт в подставку, Ойген вернулся в зал и, подойдя к Саймону, сказал:

— Если хочешь, иди домой. В расписании ничего отмечать не будем.

— Угу, — отозвался тот, не отрываясь от экрана. — Сейчас закончу.

Ойген принёс себе стул и сел поодаль, заворожённо глядя на экран, по которому почти бежали строчки кода. Он никогда не видел, чтобы кодили так быстро и легко — и если бы ему можно было посмотреть поближе! Саймон не обращал на него ни малейшего внимания, и Ойген начал потихоньку придвигаться каждый раз обещая себе, что это — последний, и довольно быстро оказался совсем рядом с ним.

— Фантастика, — негромко проговорил он, наконец.

— Угу, — буркнул Саймон, и Ойген всё-таки спросил:

— Я помешаю, если посмотрю?

— Угу, — отстранённо отозвался Саймон, но потом поправился: — Нет. Сиди, если охота.

Так они с ним и сидели: Саймон кодил, как-то механически отвлекаясь на нечастых посетителей, а Ойген смотрел и молча восхищался, время от времени отвлекаясь вместо Саймона на посетителей, чего тот, кажется, даже и не замечал. А когда без пяти двенадцать на экране выскочило окошко с подпрыгивающим и размахивающим флажками будильником и большой тоже прыгающей надписью: «Время!», Ойген тихо рассмеялся и сказал:

— Что ты вообще тут делаешь?

— Угу, — привычно промычал Саймон и щёлкнул по будильнику в месте крепления стрелок, и тот взорвался фиолетовыми брызгами, испарившимися за пару секунд. — Момент, — он ещё пару минут заканчивал, затем закрыл все окна и вышел из своей учётной записи. — Извини, что ты спросил? — он повернулся к Ойгену и поправил свои очки. — Ты давно тут?

— Я спросил, что ты тут делаешь, — повторил Мальсибер. — Я смотрел, как ты работаешь — это потрясающе!

— Доделаю — продам — заработаю, — ответил Саймон. — Тут отлично: интернет хороший, да ещё и платят. А ты тут давно? — повторил он.

— Час примерно, — Ойген протянул ему журнал, в котором они отмечали передачу смены. — И это был с огромной пользой проведённый час. Я не помешал тебе?

— Я как-то не заметил, — признался Саймон.

— Я, — Ойген смутился, — пытаюсь справиться с РНР. И, кажется, он чем дальше — тем сложнее.

— Помочь? — вдруг оживился Саймон. — Хочешь, разберём что-нибудь из того, что тебе не даётся?

— Серьёзно? — глаза Ойгена вспыхнули. — У тебя есть время?

— Да полно, — Саймон даже заулыбался, и Ойген понял, что сорвал джек-пот. Найти того, кто любит объяснять то, что ты изучаешь — подлинный подарок, который выпадает далеко не каждому. И он не собирался упускать его.

1) Станция подземки.

Вернуться к тексту

Предложение, о котором он забыл, Ойген высказал Рабастану вечером, после ужина — который сам по себе вышел необычным. Началось с того, что, когда Ойген вернулся домой, он с порога почувствовал запах курицы, чеснока и лука и, войдя на кухню, остолбенел, увидев у плиты Рабастана.

— Что ты делаешь? — задал он на редкость идиотской вопрос, потому что Рабастан резал помидоры.

— Это должна быть баранина, — ответил тот оборачиваясь. — Но так тоже можно.

— Что это? — спросил Ойген, подходя и заглядывая в большую сковороду.

— Курица, чеснок, лук, фасоль и помидоры, — перечислил Рабастан — и вдруг улыбнулся, коротко и быстро. — Я умею готовить.

— Я вижу, — уже с подчёркнутым изумлением кивнул Ойген. — Где ты научился? И когда?

— Дома, — коротко ответил Рабастан, возвращаясь к помидорам. И добавил, помолчав: — Она сбежала.

— Мэри? Ох, — Ойген беззвучно рассмеялся, представив себе её реакцию и пообещал: — Я с ней поговорю. Долго ещё? — он страдальчески поглядел на рагу — от запаха есть хотелось до желудочных спазмов.

— Нет, — ответил Рабастан, и Ойген, сглотнув, отправился искать Мэри.

Она обнаружилась в гостиной за закрытой дверь: сидела и смотрела телевизор.

— Привет, — Ойген подошёл к ней, стараясь не обращать внимание на то, как сильно в комнате накурено. — Как день прошёл?

— Мне не нравится, что он тут хозяйничает, — Мэри скрестила руки на груди и сердито посмотрела на Ойгена. — Твой брат. Я пришла — а он на кухне!

— Он готовит ужин, — Ойген сел с ней рядом. — И неплохо это делает.

— Я заметила, — она нахмурилась. — Скажи ему, чтобы больше этого не делал!

— Почему? — поинтересовался Ойген.

— Потому что это мой дом! — зло и раздражённо воскликнула она. — И мне неприятно, когда непонятно кто хозяйничает на моей кухне!

— Мы с тобой, — мирно напомнил он, — разделили домашние обязанности на троих. И я взял две трети, потому что Асти тогда не был в состоянии что-либо делать. Но теперь он может, и я не вижу никаких причин ему мешать. Если тебе это не нравится — давай разделим по-другому, пополам. Иначе это попросту нечестно.

— Пусть полы моет, — буркнула она. — Или стирает пыль. И я не буду есть его еду.

— Полагаешь, он нас с тобой отравит? — очень серьёзно спросил Ойген, и Мэри растерялась.

— Нет… не знаю, — она с шумом вздохнула. — Мне просто не нравится. Я не хочу!

— Я учту на будущее, — кивнул он. — Но давай сегодня поедим втроём? Один раз. Всё равно готовить больше не из чего — не оставаться же тебе голодной.

— Я не хочу есть то, что он делал! — воскликнула она. — Мне неприятно. Ты не понимаешь! — зачастила Мэри. — Я его боюсь, он мне неприятен, но я терплю ради тебя! Но у него нет никакого права тут хозяйничать! Это мой дом, моя кухня, почему он там распоряжается? — её голос задрожал, и на глаза заблестели слёзы.

— Он просто хотел сделать нам приятное, — мягко проговорил Ойген. — Мэри, я тебя прекрасно понимаю: это сложно, терпеть в доме у себя того, кто тебе так неприятен. И я очень благодарен и ценю то, что ты это делаешь.

— Приятное, — проворчала она, смахивая слёзы. — Ничего себе. Тебе понравилось бы?

— Я не знаю, — сказал Ойген. — Но Асти действительно старается. Ему непросто — это, разумеется, тебя касаться не должно, я понимаю. Но он тоже пытается выразить тебе свою признательность. Пусть даже и неловко.

— Признательность, — Мэри, хмурясь, достала сигарету и закурила, и Ойген мужественно не отстранился, очень стараясь дышать не слишком глубоко. — Почему он вообще до сих пор тут? — спросила она, закидывая было ногу за ногу и тут же опуская её на пол. — Он прекрасно себя чувствует, раз может целыми днями пропадать в музее — и туда он, между прочим, ездит сам! И готовит вот. Он вполне может жить самостоятельно! Надо только найти ему работу — пускай снимет комнату и живёт там. У нас в кафе — где я официанткой — между прочим, сейчас как раз ищут уборщика. И даже официанта. Я могу поговорить.

— Нет, — твёрдо и спокойно сказал Ойген. — Асти работать рано. И жить одному тоже. В этом я безоговорочно верю доктору Куперу — а он пока что против.

— Да конечно! — воскликнула она, всплеснув руками. — Он тебе и не такое скажет! Да он будет годами говорить, что рано, и надо бы ещё сеансов — и побольше! Ну ты как ребёнок, честное слово, — она покачала головой.

— Я вижу результат его терапии, — возразил Ойген. — И я буду его слушать — по крайней мере, до тех пор, покуда есть прогресс.

Он хотел было добавить, что работать уборщиком или официантом Рабастан будет только если сам вдруг так решит, причём не потому, что им остро нужны деньги, но промолчал. Ей это точно не понравится — зачем её сердить ещё сильней?

— Тебе просто нравится возиться с младшим братиком, — фыркнула Мэри. — Все старшие так делают — а младшие и пользуются. Иногда всю жизнь!

— Асти старше, — возразил Ойген.

— В смысле? — Мэри словно бы с разгона наткнулась на стену.

— Асти старше меня на три года, — с тщательно скрываемым удовольствием повторил Мальсибер. — Но в нашем возрасте порой и младшему приходится ухаживать за старшим.

— Старше? — повторила Мэри — и замолчала, хмурясь и глядя прямо перед собой. Это было странно: Ойген понимал, конечно, что она могла удивиться, но что её так поразило, угадать не мог. — Я думала, ты старший, — сказала Мэри, наконец.

— Ну, внешне это сложно теперь понять, — ответил Ойген. — А по поведению, наверное, так выглядело…

— Скажи мне правду, — она даже сигарету отложила и вдруг сжала его руки. — Он ведь болен?

— Да, — ему абсолютно не понравился её вопрос. Что-то было в нём не то. — Я ведь с самого начала говорил…

— Но ведь это не депрессия, — Мэри говорила напряжённо и едва ли не… торжественно. — Он таким родился. Это какая-то психическая болезнь… паталогия. И вылечить его нельзя — ты просто не хотел меня пугать.

— С чего ты взяла? — спросил он в ответ, лихорадочно обдумывая её слова. Первый порыв — объяснить ей всё как есть — сменился мыслью о том, как можно было бы это странное заблуждение использовать.

— Я препараты видела, — сказала Мэри гордо. — В холодильнике. Инструкции читала. И я знаю, что такое депрессия! Депрессия — это когда настроение плохое, плачешь и нет сил что-то делать. А не когда человек ходит под себя, и ты ему шнурки завязываешь. Не обманывай меня, — попросила она. — Я имею право знать. Так чем он болен?

— Депрессия бывает разная, — кажется, они этот разговор уже вели. — С разными стадиями и течением.

— Скажи мне настоящий диагноз! — потребовала Мэри, и Ойген вдруг разозлился.

— Я сказал, — сказал он терпеливо. — Медкарту я тебе не покажу — права не имею. Но можешь сама у Асти попросить. У него именно депрессия, и началось это вскоре после освобождения — когда он понял, что не может рисовать. Это был тяжёлый удар, и он его не вынес. Так бывает. Это, разумеется, пройдёт, но сперва ему нужно поправиться. Одно связано с другим и закольцовывается — и чтобы этот круг порвать, нужен хороший врач и терапия.

— Да не лежат так от твоей депрессии! — воскликнула она. — Ойген, я читала в тех инструкциях…

— Хорошо, — он встал. — Давай посмотрим вместе — но после ужина. Я отчаянно хочу есть — идём?

— Я не пойду, — она немедленно надулась.

— Принести тебе сюда? — терпеливо спросил он.

— Я не буду это есть! — воскликнула она. — Сделай мне яичницу!

— Как скажешь, — согласился он — и ушёл, вернее, попытался, потому что, едва он пошёл к двери, Мэри крикнула:

— И что, ты так уйдёшь? Так просто?

— Мэри, я голоден, — он повернулся к ней. — И точно знаю, что мой брат не собирается травить нас.

— Да откуда?! — она даже вскочила. — Он же псих! Ну правда, ну не обижайся, — она подошла к нему и положила руки на плечи. — Но он правда не в себе! Откуда тебе знать, что у него там в голове? Ойген, — она погладила его по плечам, — таким, как он, гораздо лучше жить в специальных местах. Там врачи…

— Обсудим это после ужина, — он снял её ладони с плеч. — Яичницу? Прекрасно. Я поем и сделаю, — пообещал он — и ушёл, закрыв дверь за собой.

Что ж, по крайней мере, теперь было совершенно точно ясно, что её фантазию о врождённой болезни Рабастана поддерживать нельзя. Надо бы её разубедить — но как? Не к доктору же Куперу её везти — да она ему, наверное, и не поверит…

Рабастан уже ждал: стол был сервирован на троих, однако же тарелки были пусты.

— Мэри с нами есть не будет, — сообщил Ойген с порога. — Мне кажется, она тебя подозревает в чём-то недобром. Извини, — он виновато развёл руками.

Рабастан молча убрал со стола одну тарелку. Едва он задвигался, раздался звон колокольчика, и Ойген, взглядом отыскав источник звука, увидел слегка болтающийся на правой лодыжке Рабастана ошейник с колокольчиком. Положив рагу сначала Ойгену, а затем себе, он сказал:

— Я слышал.

— Наш с ней разговор? Ты подслушивал? — шутливо возмутился Ойген, и Рабастан кивнул спокойно:

— Да.

Ойген тихо фыркнул. А Рабастан, положив рагу на третью тарелку, взял её, приборы — и ушёл. Ойген, разумеется, тихо пошёл за ним — и увидел, как Рабастан, войдя в гостиную, дверь которой осталась открытой, поставил тарелку на журнальный столик перед Мэри, аккуратно положил приборы: слева вилку, справа нож, потом салфетку… а затем второй вилкой, что держал в руке, перемешал рагу в тарелке, подцепил немного и отправил себе в рот. Ойген зажал себе рот, чтоб не рассмеяться вслух, а Мэри сидела, замерев, и глядела на Рабастана во все глаза.

— Здесь нет яда, — сказал он, прожевав и проглотив. — Мне жаль, что я пугаю вас. Но вы ошибаетесь: я не сумасшедший и не причиню вам зла, — он замолчал, похоже, давая возможность Мэри как-нибудь отметить, но она молчала, и Рабастан добавил: — Ойген мне сказал, что я хожу слишком тихо, и вам это не нравится. Думаю, это поможет, — он сделал шаг назад и показал ей ошейник с колокольчиком. — Я знаю, как непросто терпеть в своём доме чужого и неприятного человека, — добавил он серьёзно. — Спасибо вам, что терпите. Я хотел бы как-нибудь отблагодарить вас.

— Ох… — к концу его маленького монолога Мэри была свекольно-красной. — И ничего я не боюсь. Он, как всегда, всё перепутал, — она немного суетливо встала и схватила со стола тарелку. — Я просто сказала, что… не важно — а он не понял и сказал какой-то бред, — она махнула свободной рукой. — Я просто покурить хотела за едой, а вам же неприятно… но пошли на кухню, — торопливо закончила она, и Ойген едва успел добежать на цыпочках до кухни и сесть за стол, когда она ворвалась туда, взбудораженная и раскрасневшаяся. И, буквально впечатав тарелку в стол, накинулась на Ойгена: — Что ты ему сказал?! Зачем?!

— Кому? Что? Мэри? — Ойген несколько наигранно поднял руки, прикрывая голову, и немедленно получил по ним несколько шлепков.

— Я тебе это говорила! И с тобой! Зачем ты всё рассказал?!

— Да что рассказал? Мэри, уймись! — он крепко перехватил её руки и поднялся. — Хватит меня бить. Скажи словами, что стряслось?

— Ты рассказал про яд! — возмущённо воскликнула Мэри, ни капли не заботясь о том, что дверь открыта, и что даже если Рабастан и не стоял бы сейчас практически в дверном проёме, он бы всё равно её услышал. — И что я его боюсь! И что он подкрадывается! Зачем?!

— Но ведь нужно было что-то с этим сделать, — с некоторым удивлением ответил Ойген. — Как я должен был бы объяснить, к примеру, что ты мало того, что не ужинаешь с нами, но я ещё и готовлю для тебя яичницу? И как попросить Асти не ходить так тихо, ничего не объяснив?

— Не знаю! — она всплеснула руками. — Как-нибудь! Но так нельзя! Так неприлично, ты не понимаешь? Вот что я теперь должна делать?

— Может, ужинать? А? — Ойген улыбнулся и очень грустно посмотрел в свою тарелку. — Мэри, я ужасно голоден. Пожалуйста, давай поужинаем? Вместе или нет — как хочешь. Но нельзя так обращаться с человеком, который целый день не ел.

— Ты о чём-нибудь вообще можешь ещё думать, кроме еды? — возмутилась Мэри. — Ты понимаешь, в какое положение меня поставил?

— Не то чтобы я не привык врать, — вздохнул он. — Но я знаю наверняка, что делать этого с близкими людьми не нужно: ничего хорошего не выйдет. Поверь, я был деликатен. Асти вовсе не безумен — он прекрасно понимает всё ничуть не хуже нас с тобой, — сказал он — и, увидев краем глаза, как Рабастан с подчёркнутым изумлением вздёрнул брови, прикусил изнутри нижнюю губу, чтобы не рассмеяться. — Мэри, ну пожалуйста, давай поужинаем. А потом продолжим — у нас целый вечер впереди.

— Да не хочу я есть! — воскликнула она. — Ты дурой меня выставил — как я теперь с ним буду?

— Но послушай, — Ойген сам обрадовался пришедшей к нему в голову идее, — если тебе кажется, что ты глупо и неловко выглядишь в его глазах — значит, ты считаешь Асти вполне разумным, так? Ведь чего стесняться перед психом?

— Ну… — она задумалась и замерла так на какое-то время, и Ойген снова бросил быстрый взгляд на Рабастана, и с радостным облегчением увидел на его лице ироничную полуулыбку. — Наверное. Не знаю. Что ты вечно меня путаешь? Хелен говорит, что такие лекарства…

— Ты с ней обсуждала лекарства моего брата? — негромко поинтересовался Ойген, и что-то в его голосе заставило Мэри побледнеть.

— А с кем мне ещё было? — защищаясь, спросила она. — Да, обсуждала! Потому что я боялась, а ты ничего не говоришь! Твердил про…

— Я правильно тебя понял, — перебил он неторопливо, — что ты полагаешь допустимым и даже правильным обсуждать с посторонними людьми семейные проблемы? То есть, — он задумчиво оглядел её с ног до головы, — на твой взгляд, я имею полное право обсуждать с друзьями наши с тобой ссоры? Скажем, — он пока не собирался позволять ей отвечать, — в это воскресенье, когда меня спросят, почему я пришёл играть в сквош один, я могу всем передать твои слова? И посоветоваться, вероятно, как бы можно было в будущем подобное предотвратить? И как — и стоит ли — тебя всё-таки уговорить прийти в другой раз? Верно?

Боковым зрением он видел, что Рабастан, едва он начал этот монолог, неслышно исчез — то ли из деликатности, то ли потому, что слушать это ему было неприятно. И Ойген очень хотел бы знать причину.

— Это… это другое же, — прошептала Мэри, отступая от него на шаг.

— Разве? — удивлённо спросил он. — В чём разница, позволь узнать?

— Хэлен не чужая! А эти… ты их почти не знаешь!

— Хелен не твоя сестра, — жёстко сказал он. — Она тебе не мать, не дочь и даже не кузина. Она посторонняя. И её ни коим образом не касается чужой диагноз.

— Она моя подруга, — упрямо возразила Мэри.

— Она. Чужая, — отчеканил он. — Хэлен — злая дура, не способная выстроить хоть с кем-то отношения, и отчаянно завидующая тем, кто это умеет. Например, тебе. И делающая всё, что в её силах, чтобы их разрушить. Наглая и любопытная женщина, живущая чужими жизнями, потому что своей у неё нет. Но наблюдать за чужим счастьем скучно и завидно — куда как интересней видеть ссоры и обиды. Твоё право с ней дружить — но я её не выбирал в подруги. И мой брат — тем более. Она ссорит нас, ты понимаешь? — спросил он уже мягче.

— Она обо мне заботиться! — запротестовала Мэри. — Ты просто не понимаешь — она никому не нравится, и…

— …и теперь я понимаю, почему, — снова перебил он. — Тех, кто ссорит всех друг с другом, недолюбливают.

— Она нас не ссорит! — Мэри вскинула голову. — Она просто соглашается со мной, что это странно! Это правда странно, когда взрослый человек мочится под себя и пьёт такие лекарства — а потом вдруг раз и встаёт, и всё, будто ничего не было!

— Не вдруг, — Бастет, до чего же ему надоело это повторять! — Мы очень долго подбирали терапию. И от «мочится под себя» до «ездит сам в музей» прошло несколько месяцев.

— Не бывает такого от обычной депрессии! — запальчиво воскликнула она.

— Бывает, — он вздохнул. — И мы с тобой сейчас не это обсуждали. Мэри, это непорядочно и чревато судом — обсуждать с другими людьми такие чужие медицинские диагнозы без согласия их обладателя. Асти не давал тебе такого разрешения. Я тоже.

— Ты теперь мне будешь запрещать, что говорить и как? — она сощурилась.

— Ну что ты, — мягко возразил он. — Я просто буду считать себя вправе делать ровно то же самое. В конце концов, если я живу в твоём доме — почему бы мне не играть по твоим правилам?

— Ты и так так делаешь, — буркнула она чуть слышно. — Наверняка.

— Нет, Мэри, — проговорил он с сожалением. — Не все люди непременно делают подлости за твоей спиной, как только подвернётся шанс. Мэри, — он подошёл к ней и положил ладони ей на плечи. — Я не хочу, чтобы ты обсуждала с Хэлен нас с тобой или, тем более, Асти. Мне это крайне неприятно.

— Она не дура, — прошептала Мэри почти умоляюще.

— Она неумна, — ответил он. — И, что намного хуже, недобра. Плохое сочетание. Мы ссоримся с тобою каждый раз, как вы с ней встретитесь. Ты замечала?

— Не каждый, — Мэри всхлипнула и ткнулась лбом в его плечо, и Ойген обнял её и успокаивающе погладил по волосам. — Но мне правда неуютно. Я боюсь. И я не понимаю.

— Это моя ошибка, — сказал он. — Я её исправлю… и Асти тоже. Он хороший и совсем нестрашный. Точно не страшней меня. Давай поужинаем, — вернулся он к тому, с чего всё началось, — а после разберём инструкции к лекарствам. Пожалуйста. Иначе я сейчас тут упаду в голодный обморок, — он засмеялся, и она, судорожно вздохнув, подняла голову и тоже улыбнулась. — Поешь с нами? — спросил Ойген, улыбаясь ей в ответ. — Или принести тебе в гостиную?

— Поем, — она вздохнула и, когда он разомкнул объятье, села на ближайший табурет. — Только я не хочу теперь всё время завтракать и ужинать втроём, — тут же заволновалась она снова. — Я хочу с тобой, вдвоём.

— Никто не говорит о том, что мы прикованы друг к другу, — пообещал он. — Конечно же, мы не обязаны всё время делить трапезу. Уверен, что мы что-нибудь придумаем. Но сейчас я хочу есть — и пожалуйста, давай просто поужинаем втроём. Честное слово, в рагу яда нет, и Асти не кусается — но если ты боишься, я сяду между вами, — улыбнулся он, и Мэри, глубоко вздохнув, кивнула. — Я схожу за ним, — он грустно посмотрел на остывшее рагу в тарелках и, решительно переложив его в сковороду, зажёг газ. И, только подогрев его, накрыл сковороду крышкой, погасил огонь и пошёл за Рабастаном, очень надеясь, что тот воспринял всё это нормально.

Рабастан нашёлся в комнате — полулежал на своей кровати и листал какую-то небольшую книжку в неожиданно яркой обложке, которую, впрочем, тут же опустил, едва Ойген вошёл в комнату.

— Идём ужинать, — позвал он, и Рабастан легко поднялся. — Ты как?

— Я потом задам тебе вопрос, — пообещал Рабастан и, проходя мимо, похлопал его по плечу — тепло, поддерживающе и несколько насмешливо. Это, и позвякивающий при каждом его шаге колокольчик развеселили Ойгена, и на кухню он вернулся в прекрасном настроении.

Мэри настороженно смотрела, как Рабастан садится за стол, и как Ойген раскладывает заново рагу, и долго и как-то неуверенно жевала поначалу, словно бы прислушиваясь к своим ощущениям. Ойген, разгоняя напряжённое молчание, заговорил о работе, и, в целом, к середине ужина атмосфера потеплела, и Мэри даже включилась в разговор. Рабастан, правда, молчал — зато, когда они поели, взялся мыть посуду. К некоторому удивлению Ойгена, Мэри даже возражать не стала — напротив, взяла его за руку и буквально утащила с собой в гостиную. Но если Ойген ожидал, что они немедленно приступят к изучению инструкций к лекарствам Рабастана, он ошибся: сперва Мэри включила свой ситком, и, удобно устроившись на диване, почти потребовала:

— Обними меня. Обожаю вместе смотреть телек.

Он послушался, и они смотрели очередную серию «Невероятных», и Мэри, как обычно, возбуждённо комментировала всё подряд, и Ойгену лишь оставалось ей поддакивать и порой задавать вопросы. А когда серия закончилась, Мэри протянула:

— Здорово же иметь такую подругу!

— У тебя их целых три, — весело напомнил он и не удержался: — Вот честное слово, лучше бы ты так с Николь дружила, как с Хелен!

— Почему с Николь? — тут же подозрительно нахмурилась Мэри.

— Она мне показалась самой дружелюбной, — ответил он — и тут же пожалел об этом, но было уже поздно.

— Ну конечно, — Мэри сощурилась и сразу перестала улыбаться. — Николь дружелюбная и милая, да? Она тебе нравится?

— Я её почти не знаю, — осторожно возразил он. — Но она мне показалась…

— Я видела, как ты на неё смотрел, — она неприятно усмехнулась. — Нет, я понимаю — она худенькая, миленькая — да?

— Мэри, — он откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Посидел так с полминуты — Мэри молчала — открыл глаза снова, выпрямился и сказал: — Мы собирались посмотреть инструкции к лекарствам. Принести?

— Давай, — Мэри улыбнулась, как ни в чём не бывало. — Может, ещё чая принесёшь?

— Конечно, — Ойген тоже улыбнулся ей и отправился за инструкциями, очень надеясь, что на этом разговоре вечер всё-таки закончится.

Инструкции Ойген с Мэри изучали долго и внимательно. Он подчёркивал в них нужные места и объяснял едва ли не на пальцах, сам удивляясь своим знаниям, что одно и то же лекарство может быть прописано при разных заболеваниях — и, прежде всего, стоит сравнить, какие из возможных диагнозов совпадают. Впрочем, инструкциями дело не ограничилось: пригодились и энциклопедии, ссылки на которые у Ойгена давно были сохранены. Они провозились часа два, и, хотя в конце концов ему, похоже, удалось-таки убедить Мэри в том, что Рабастан не страдает опасными отклонениями, Ойген чувствовал себя буквально выжатым. Но она его не отпустила, разумеется, и вечер продолжился в её спальне — и когда Мэри привычно взялась за сигарету, Ойген ощутил искреннее облегчение. Теперь, по крайней мере, он мог подняться и уйти — и, хотя Мэри попыталась его остановить, он поцеловал её в лоб и ласково проговорил:

— Прости. Ты знаешь, я в дыму спать не могу. До завтра, — и ушёл.

И неожиданно даже для самого себя спустился вниз, обулся и, накинув куртку, вышел на крыльцо. Садиться на бетон было слишком холодно, стоять на месте — скучно, и он медленно двинулся по улице, глубоко вдыхая осенний сырой воздух. Ни о чём конкретно он не думал — просто шёл, смотрел на большей частью тёмные дома и дышал. Без свитера, в одной лишь тонкой куртке он быстро начал замерзать, но домой вернулся лишь когда совсем продрог — и потом с удовольствием стоял под горячим душем, позволив себе не то что вовсе не беречь воду, но лить её подольше. Как же он устал от бедности! Считать минуты в душе! Кто бы рассказал ему об этом в юности… А для Северуса это ведь было нормой, вдруг сообразил он. Он с детства должен был привыкнуть к тому, что вода — дорога, а в школе его ведь никто не разубеждал. Потому что никому из волшебников в голову не могло прийти, что вода может быть так дорога. Как всё просто!

Эта мысль его расстроила, и Ойген некоторое время сидел на краю ванны, накинув на плечи полотенце. Какими они, всё-таки, все были идиотами тогда! Возможно, это свойство возраста? Он, пожалуй, даже и не смог бы вспомнить хоть кого-нибудь… нормального. Уж точно не из их компании — и не из тех, с кем они тогда так яростно сражались. И как жаль, что они выросли не все… а кто всё-таки дожил до нынешнего дня — те уже вряд ли встретятся когда-нибудь.

Он тряхнул головой и, на миг зажмурившись, резковато встал. Нет, хватит — какой смысл зря расстраиваться? Мало, что ли, у него реальных поводов, уж если захотелось погрустить?

Одевшись, Ойген тихо поднялся наверх, понимая, что сегодня с Рабастаном уже не поговорит — и очень удивился, увидев слабую полоску света из-за его двери.

— Ты чего не спишь? — негромко спросил Ойген, заходя и плотно закрывая за собою дверь.

— Ты сказал, что у тебя есть предложение и просьба. Я заинтригован, — Рабастан, судя по всему, дремал, не выключая света в ожидании возвращения Ойгена.

— Есть, — тот присел в изножие его кровати. — Извини — если бы я знал, что ты меня ждёшь, я бы не гулял.

— Что за предложение? — спросил Рабастан, и Ойген вдруг сообразил, что он впервые видит Рабастана чем-то заинтересованным с тех пор, как тот заболел.

— Сыграть со мною в это воскресенье в сквош. Это игра с ракеткой и мячом — я тоже не умею, но говорят, что этому обычно быстро учатся. Ну и потом, это просто дружеская встреча, а не серьёзное соревнование. Общаться с кем-нибудь тебе не обязательно — просто сыграешь со мной в паре, а потом тихо с нами посидишь. Пойдёшь?

— Зачем? — подумав, спросил Рабастан.

— Я не хочу идти один, — признался Ойген. — А Мэри не пойдёт — она не любит спорт. Меня Лукас пригласил — не хочется терять хороший шанс.

— Пойдём, — просто согласился Рабастан, и Ойген вновь подумал, что ему-то ничего не нужно объяснять — ему и так понятно, что спорт — последнее, к чему имеет отношение дружеский воскресный матч. — Но я не уверен, что тебя не опозорю. Я, конечно, играл когда-то — но очень давно. И не в сквош.

— Да это не важно, — отмахнулся Ойген и засмеялся: — Проиграем с блеском. Спасибо, — он поднялся и, продолжая улыбаться, разделся и улёгся пока на спину, завернувшись в одеяло. — Ты не мёрзнешь?

— Нет, я к холоду привык, — отозвался тот, гася свет.

— А я нет, — Ойген завозился, устраиваясь поудобнее. И, уже засыпая, перевернулся на бок и подумал, что надо будет завтра спросить, что за книжка была у Рабастана — вроде он такой ему не приносил.

Утром Мэри была тиха и ласкова — как всегда бывало после ссор, и, готовя завтрак, Ойген думал, что, похоже, эти ссоры ей необходимы. Видимо, они дают ей так недостающие эмоции, а получать их по-другому она не хочет. Или просто не умеет… Сейчас, когда она опять была такой, как когда они только познакомились, Ойген чувствовал смесь благодарности и грусти, и печали, и какой-то ему самому неясной нежности. Ему отчаянно не хотелось причинять ей боль, и он опять остро жалел о своих потерянных способностях — если бы он мог, он бы вернул ей любопытство и желание жить. Жить, а не существовать, не прятаться от обидевшего её мира, и не нападать заранее. Но он больше не мог сотворить это одним движение руки и своей волей — но ведь можно это сделать по-другому? Он читал о психотерапии и о психологии, и, хотя многие вещи вызывали у него скепсис или же недоумение, что-то во всём этом было. Но ведь он-то не психолог! Этому годами учатся — но, с другой стороны, всё это сводилось к любопытству, наблюдательности и манипуляциям. А это он умеет. Но с Мэри было так непросто! Ему банально не хватало сил — и, честно говоря, желания. Нет, оно было, но не настолько сильным, как должно бы, и Ойген не понимал, почему так. Видимо, всё дело в том, что он потерял — возможно, вместе с умением по-настоящему почувствовать другого он утратил и часть способности желать что-то по-настоящему сильно.

Проводив Мэри, он поднялся к Рабастану — и застал его лежащим на кровати с той загадочной книжкой, которую тот читал с таким странным выражением лица, какого Ойген у него не видел никогда.

— Что ты читаешь? — спросил он, подходя поближе.

— Я думаю, это любовный роман, — ответил Рабастан серьёзно.

— Что? — переспросил Ойген, замирая. — В каком смысле?

— В прямом, — Рабастан перелистнул страницы и с выражением прочёл: — «Альфред почувствовал, как его в его члене начал разгораться странный жар, и он, ещё мягкий, начал шевелиться и расти внутри шёлковых трусов».

Он умолк. Повисла пауза. Ойген, кажется, потерял дар речи, понятия не имея, как на это реагировать. Он даже не знал, как сформулировать вопрос — спросить, нравится ли ему это? Вероятно, да, раз он это читает. Но…

— Вот ещё, — сказал Рабастан, вновь перелистнув страницы. — «С замирающим сердцем Эмеральд следила, как Альфред развязывает пояс своего халата и позволяет шёлковым пижамным штанам соскользнуть на пол, обнажая гнездо из белокурых кудрей, в котором вдруг возник внушительный и уже напряжённый член. Её рот наполнился слюной, и она сглотнула возбуждённо».

— Асти, это что? — спросил, наконец, Ойген, чувствуя, как вдоль позвоночника медленно ползёт какой-то липкий холод, и как все внутренности сжимаются в тугой комок.

— Любовный роман, — получил он, в общем, ожидаемый ответ. — Тут много такого… вот ещё: «С какой-то хищной грацией Альфред медленно подошёл к роскошной кровати, вызвав этим у Эмеральд горячий всплеск влаги между её стройных бёдер», — он поднял, наконец, глаза на Ойгена, и тот с заметным облегчением увидел в них иронию и смех. — Удивительная вещь, по-своему.

— Где ты её взял? — рассмеявшись с облегчением, спросил Ойген, подходя поближе и садясь на край его кровати.

— «Она была горячая, такая горячая, что жар почти обжигал его погружённые в неё пальцы. Член Альфреда нетерпеливо задёргался, желая как можно быстрее медленно и глубоко погрузиться в этот огненный ад», — с выражением прочёл Рабастан. — Нашёл.

— Где нашёл? — затопивший Ойгена липкий страх растаял, оставив по себе ощущение усталости, лёгкости и любопытство.

— В гостиной. Там целая коллекция.

— Это книга Мэри? — вот теперь всё встало на свои места.

— Вероятно. Я взял наобум.

— А где? — Ойгену и вправду было интересно. Он не помнил книг в гостиной — никаких.

— Внизу в шкафу. В коробке.

— Ты лазил по шкафам? — Ойген рассмеялся. — Зачем?

— Хотел понять, как она живёт, — Рабастан посмотрел на книгу, а потом на Ойгена. — Я думаю, тебе это нужно прочитать. После меня.

— Мне? Зачем? И зачем ты читаешь это? — Ойген продолжал смеяться.

— Книги много говорят о том, кто их читает, — ответил Рабастан. — Отец так говорил. И Руди. Думаю, что это правда.

— Мне кажется, ты процитировал мне главное, — весело сказал Ойген. — Пожалуй, мне достаточно.

— Это очень грустно и смешно, на самом деле, — Рабастан закрыл книгу, отложил её и сел. И повторил: — Прочти. Мы не уедем, пока ты что-то не придумаешь.

— Ты полагаешь, это мне поможет? — спросил Ойген с сомнением. — Любовно-порнографический роман? Чем?

Но Рабастан не стал отвечать — зато спросил:

— Пойдёшь со мной в музей?

— Сейчас? А и пойдём, — вообще-то, у Ойгена на первую половину этого дня были совсем другие планы, но почему бы нет? Рабастан прежде никогда не звал его с собой. — Завтракать будешь?

— Я ел утром, — возразил Рабастан и взял свой рюкзак.

— А чего ты с парнем? — сходу спросил Лукас, едва Ойген с Рабастаном вошли в холл спортклуба, где собиралась вся компания.

— Переориентировался? — заржал Чарли. Широкоплечий, похожий на загонщика, он был неплохим программистом, но Ойген знал его не слишком хорошо — как и многих здесь.

— Рабастан не парень, — возразил он, пожимая руку Лукасу. — Рабастан мой брат, причём старший. Он довольно мрачен и играть тоже не умеет — думаю, мы будем сегодня лучшими.

Вокруг засмеялись — и, к счастью, никто не полез немедленно общаться с Рабастаном, ограничившись обычными приветствиями. Тем более что Ойген, как мог, перетягивал всеобщее внимание на себя, веселя всех лёгкой болтовнёй, в которой всегда был мастером.

Пока ждали опаздывающих, Ойгену и Рабастану объяснили правила, показавшиеся им, в общем-то, достаточно простыми: корт состоял из четырёх ровных и гладких стен, на которых были отмечены линии аута и странная звуковая панель, которую Лукас назвал жестянкой; пол же был разбит на квадраты. Тактика игры состояла в том, что игроки, поочерёдно обмениваясь ударами, должны были отбить мяч о стену выше жестянки. Проигрывал тот, кто пропустил свой мяч. Ничуть не сложнее квиддича — мячик был всего лишь один. Они разбились на четвёрки и вышли на корты. Ракетки им с Рабастаном выдали — у остальных, конечно, были свои — а две пары кроссовок и спортивных штанов Ойген взял пару дней назад на распродаже.

Против Рабастана с Ойгеном играли Энн и Лукас — и оба оказались асами. Даже Лукас двигался неожиданно проворно, а уж Энн и вовсе по корту почти летала, быстрая и стремительная, как ласточка. Они выиграли, разумеется, с совершенно разгромным счётом, однако Ойгену игра понравилась, пусть даже он и взмок под конец, и едва дышал — так же, как и Рабастан, впрочем, продержавшийся до самого финала. А что они с ним проиграли, было ожидаемо и ни капли не обидно… ну… может быть, совсем чуть-чуть.

— Для новичков отлично! — сказал Лукас, хлопая по спине Ойгена, сумевшего в последний момент незаметно загородить собою Рабастана и отодвинуть в сторону. — Потренируетесь — и будете выигрывать. Возможно, — они переглянулись с Энн и рассмеялись.

— В паб? — спросил подошедший Марк — невысокий плотный парень лет, наверно, двадцати пяти, на чьём лице выделялось красно-фиолетовое пятно гемангиомы, похожее на закрывающую большую часть правой щеки кляксу. Ойген его плохо знал: поговаривали, что он был хорошим программистом, но в последнее время увлёкся компьютерной графикой и сейчас активно осваивал эту сферу.

Ойген посмотрел на часы — было около двух, и до начала сеанса, на который они с Мэри собирались пойти, оставалось ещё три часа. На премьеру они не попали, но, по крайней мере, решили пойти в один из первых дней. Он вопросительно глянул на Рабастана, и тот, помедлив, всё же кивнул.

Они отправились в паб через пару кварталов, проигнорировав клубный бар, который в пору было назвать кафетерием: велика радость сидеть в баре спортклуба, потягивая морковный фреш! Паб был большой и, кажется, довольно популярный. Внутри было шумно, достаточно многолюдно, громко играла музыка, и даже сейчас, днём, кипело веселье. Впрочем, в том полузакутке, где они устроились, заняв большой стол, было потише, и долетавший сюда шум, скорее, просто создавал атмосферу.

Рабастан брать ничего не стал, и Ойген заказал им обоим по апельсиновому сквошу.

— Ну нет, так не пойдёт! — возмутился, увидев это, Лукас. — Воскресенье! И целый вечер впереди — а тут отличный стаут! Вы ж ирландцы — должны понимать в подобных напитках толк!

— Не сегодня, — улыбнулся Ойген. — В пять мы с Мэри идём в кино — она точно не оценит, если от меня будет пахнуть пивом. А Асти благородно жертвует собой, чтоб я не завидовал.

— — А я завидую как раз ей, — заметила Аньес, весёлая шатенка с длинными, до лопаток, волосами. — Вот почему обо мне парни никогда так не заботятся?

— У них масса других достоинств! — возразил высокий мулат Фил. — И если бы ты смотрела на правильных парней, ты бы это замечала!

— А я и смотрю! — она бросила шутливо-томный взгляд на Ойгена, и все засмеялись. — А он видит только свою подружку! Кстати, почему она сегодня не пришла?

— Мэри не любит с…квош , — ответил Ойген, но Аньес отмахнулась:

— Ой, да что тут не любить! Это же весело!

Спорить Ойген с ней не стал — зачем? Так что он просто отшутился, кто-то пошутил в ответ — и Ойген буквально окунулся в атмосферу лёгкой болтовни и шуток, за которыми порой скрывалось кое-что серьёзное, что ему так не хватало. Он даже не понимал до этого момента, до какой степени он соскучился по этому ощущению общности с большой компанией, где ты и свой, и, в то же время, никому и ничего не должен. Он настолько погрузился во всё это, что почти что потерял Рабастана из вида, и обратил на него внимание только когда он вдруг резко встал и, наклонившись к Ойгену, сказал:

— Я домой, — и быстро вышел.

Сидящая рядом с ним смешливая и пухленькая Лайза непонимающе хлопала глазами, и Ойген, сделав ей успокаивающий жест, извинился перед остальными и почти что побежал за Рабастаном — догонять.

Он поймал его уже у входа и встревоженно спросил:

— Асти, что случилось?

— Устал. Я сам доеду. Возвращайся, — Рабастан с видимым усилием глянул на него, и в его взгляде была почти мольба.

— Хочешь, такси возьми, — Ойген полез было за бумажником, но Рабастан качнул головой и ушёл, оставив его озадаченным, расстроенным и встревоженным. Ойген бы пошёл за ним, но рассудил, что это будет выглядеть, во-первых, несколько навязчиво: в конце концов, у Рабастана было право побыть в одиночестве, и, во-вторых, продемонстрирует ему откровенное недоверие. Поскольку ни того, и другого Ойген не хотел, он всё-таки вернулся и вновь включился в общий разговор, сказав Лайзе:

— Он почувствовал себя нехорошо — здесь душновато, и Асти сейчас немного нездоров.

— Я его обидела? — спросила она расстроенно, и Ойген, чувствуя себя донельзя неловко, заверил её в том, что она тут вовсе не при чём.

— Он просто устал. Я, пожалуй, рановато его вытащил. Поверь, дело вовсе не в тебе.

Ойгену пришлось приложить усилие, чтобы отвлечься от мыслей о Рабастане и вернуться в общий разговор — и всё равно ему было хорошо. И когда он засобирался уходить, его стали звать почаще приходить, и Лукас сказал, что они играют в сквош обычно через воскресенье, и пусть он приходит без особых приглашений. И Ойген ощущал себя то ли выигравшим, то ли победителем в какой-то ему самому не слишком ведомой игре, и это восхитительное чувство перевешивала тихонько царапающую его тревогу.

Так что домой Ойген вернулся радостным и возбуждённым — и с порога позвал:

— Мэри! Ты готова? Мы идём в кино? — и, не получив ответа, немного поколебался и решил сперва подняться к Рабастану — убедиться, что тот дома и в порядке. Обнаружив его в спальне крепко спящим, Ойген тихо закрыл дверь и с лёгким сердцем сбежал вниз — искать Мэри.

Она нашлась в гостиной — комната была в дыму, на экране шёл какой-то сериал, а на столике перед Мэри стояла большая и уже полупустая коробка шоколадного печенья и обёртка от большой шоколадки Кэдбери. На Мэри был её сиреневый халат и тапки в виде когтистых лап.

— Привет, — Ойген вошёл, шутливо разгоняя дым рукой. — Мы идём в кино?

— Нет, — отрезала Мэри, демонстративно отворачиваясь.

— Ты передумала? — мирно спросил он, ловя себя на мысли, что потраченных впустую денег на билеты жаль и сам же поморщившись от неё. Как это, всё же, унизительно!

— Можешь возвращаться туда, откуда пришёл, — бросила она.

— Но Мэри, — он хотел было вздохнуть, но удержался. — Я же звал тебя. Ты ведь сама не захотела.

— Да! — воскликнула она, резко поворачиваясь и глядя на него. — Не захотела! А ты… — её голос задрожал.

— Я пошёл с братом, — недоумённо сказал Ойген. — Мэри, что не так?

— Ты должен был остаться! — Мэри даже сжала кулаки. — Ты должен был остаться и провести выходной со мной! Ты никогда не брал выходные для меня — а стоило твоим друзьям позвать, как сразу!

— Но… — он даже растерялся. — Мэри, я ведь объяснял тебе: это не просто сквош и посиделки в баре. Это связи. Дело, понимаешь? Это важно!

— Ага! Я знаю это дело! — её голос дрожал от обиды. — Даже твой брат этот бардак не вынес и вернулся! Один! Потому что он нормальный и порядочный — ему противно видеть, как ты обращаешься со мной!

— Что? — ошарашенно спросил Ойген. — Мэри… откуда ты… с чего ты взяла?

— Откуда я знаю? — уцепилась она за его слова. — А ты сам не понимаешь? Да? Да?

— Я в жизни не поверю, что Асти сказал тебе что-то подобное, — ему и вправду было любопытно. Ну ведь должны же её обида и обвинения на чём-нибудь основываться?

— А ты думаешь, я не понимаю, в каких случаях, если ты с кем-нибудь пришёл на вечеринку, тот уходит без тебя? Ты думаешь, я совсем дура?

Ему ужасно захотелось сказать «да», но он произнёс:

— Мэри. Асти просто стало нехорошо, и он уехал раньше. Я, пожалуй, виноват: не следовало…

— Ага! И ты его так просто отпустил! — воскликнула она с сарказмом. — Ты над ним трясёшься — и вдруг раз и отпустил! Больным! Вот что такое там должно было происходить, чтобы тебе даже на него наплевать стало! Не делай из меня дуру!

— Ты с этим замечательно справляешься сама, — проговорил он медленно, садясь на подлокотник дивана. — Знаешь, у тебя фантастическая способность устраивать трагедию и скандал на ровном месте. И что бы я ни сделал — я всё равно оказываюсь виноват. Скажи, зачем ты это делаешь?

— Я делаю?! — она задохнулась от возмущения.

— Ты, — кивнул он. — Что бы ни происходило, ты находишь повод обвинить меня. Не важно в чём, но чаще всего — в изменах и нанесении тебе обиды. Зачем? Чего ты пытаешься добиться?

— Я просто не хочу, чтобы ты делал из меня дуру, — ответила она, обхватывая себя руками.

— Но Мэри, скандалы в этом не помогут, — серьёзно сказал он. — Если бы я изменял тебе, они только больше бы меня подталкивали к этому.

— «Если бы», — передразнила она. — Не «если бы», а когда.

— Ты в самом деле думаешь, что я тебе всё время изменяю? — спросил он с любопытством после паузы.

— Я знаю, а не думаю! Я уверена!

— Тогда у меня есть два вопроса, — сказал он. — Первый: если это так, зачем и почему ты до сих пор со мной живёшь? Второй: у тебя есть доказательства? Фотографии? Признания моих предполагаемых любовниц? Ты что-то видела сама? А, нет, вопросов вышло чуть больше, — он качнул головой. — Но ответь, пожалуйста.

— Потому что я надеюсь, что тебе станет стыдно, наконец, и ты прекратишь, — помолчав, неохотно ответила она. — И мне не надо доказательств никаких — я и так вижу. Я что, не знаю, зачем мужчины ходят на такие вечеринки? И как Уолш на тебя посетительниц подманивает! Я журнал смотрю — там одни девчонки!

— Журнал? — переспросил он.

— Да, журнал! — она вскинула голову. — И я всё отлично вижу, и слышу разговоры. Ты думаешь, я что, не знаю, почему Уолш тебя взял?

— Потому что ты сама его об этом попросила, — напомнил Ойген.

— И жалею об этом! — пылко воскликнула она. — Не надо было! Но я, дура, думала тебе помочь! Ну и что мы станем чаще видеться… а ты вместо этого хвостом перед ними крутишь!

— У меня нет хвоста, — сказал он очень серьёзно. Мэри растерянно сморгнула, и Ойген, посмотрев на часы, спросил: — Идём в кино? Если ты оденешься за десять минут, мы успеем.

— Никуда я не пойду, — она отвернулась. — Я тебе уже сказала — ты там трах…

— Тогда до вечера, — легко сказал он.

Встал — и вышел, притворив за собой дверь. Надел куртку — и решительно отправился в кино. Один. В конце концов, пусть лучше пропадёт один билет, чем два, не так ли?

Билет, впрочем, не пропал: уже идя по улице, Ойген вдруг буквально наобум набрал номер Энн:

— Ещё раз добрый день, — сказал он, услышав в трубке шум. — Твои братья-сёстры любят Скуби-Ду?

— Любят, — голос Энн звучал заинтригованно. — А что?

— У меня случайно оказалось два билета на нынешнюю премьеру, — весело сообщил он. — Думаю, куда пристроить. Но сеанс сегодня в пять пятнадцать. Хочешь — подарю.

— Серьёзно? — спросила она обрадованно. — А где?

— В Сонике на Вейр Холл Эйв. Подождать вас там?

— Да! Спасибо! Ты лучший! — воскликнула она — и отключилась.

А он подумал, что Мэри очень удачно выбрала на этот раз мультфильм. И как хорошо, что у Энн такая большая семья.

Энн с братом на вид лет, наверное, двенадцати и сестрой лет десяти появились в пять минут шестого. Ойген проводил их к кассе и подождал, пока Энн покупала билет себе.

— Спасибо, — повторила она, забирая у него билеты, и дети хором повторили:

— Спасибо, мистер Мур!

— Я Ойген, — улыбнулся он. — Хорошего просмотра.

— У них будет праздник, — Энн тоже улыбалась. — Я всё думала их отвести — и всё как-то… не складывалось. У вас всё в порядке? Как твой брат?

— Отлично. Устал просто. Хорошего вечера, — попрощался он — и, помахав им, вышел на улицу.

Было довольно холодно, но сухо, и он решил просто пройтись и погуляться. Побродить по улицам, посмотреть на людей и на витрины, выпить чая в маленьком кафе…

Телефон зазвонил без четверти шесть — как раз когда наверняка бы уже закончилась реклама и трейлеры, и мультфильм начался. Ойген некоторое время смотрел на экран, на котором высветилось имя Мэри, и раздумывал, стоит ли вообще ей отвечать. Но всё-таки нажал на зелёную кнопку:

— Мур.

Он подсмотрел эту манеру отвечать на звонок, называя свою фамилию, у Уолша, и она ему понравилась больше абстрактного «Алло».

— Где ты? — спросила Мэри. — Ты в кино? С кем?

— Я гуляю, — честно ответил он.

— А билеты? — недоверчиво спросила она.

— Отдал знакомым детям, — Ойген оглянулся, отвлёкшись на женщину с небольшой чёрной собакой в клетчатом костюмчике. — Что ты хотела?

— Возвращайся, а? — сказала Мэри грустно. — Пойдём на что-нибудь другое? Или на другой сеанс?

— Не хочу. До вечера, — ответил он и отключился. Телефон немедленно зазвонил снова, но на сей раз он просто не ответил на вызов. Нет, хватит — сегодня вечером он отдохнёт от Мэри. И вообще от всего — просто побродит по улицам, а когда совсем замёрзнет, посидит в кафе.

Он неспешно шёл в сторону центра, останавливаясь у витрин и подолгу их разглядывая, как когда-то в детстве, когда они с мамой гуляли по улицам маленьких итальянских городков. Она любила разглядывать витрины, и они делали это вместе, хотя и редко что-то покупали — это было просто развлечение, дополнительное удовольствие от прогулки.

Мама… Ему стало грустно до слёз и комка в горле. Если бы он мог всё отыграть назад! Или найти юного себя и сказать… поговорить. И взять самого себя за плечи, и встряхнуть как следует, и рассказать, и что единственный его неверный шаг их всех погубит. Всю их семью, весь род. И ничего теперь уже не исправить. Ничего.

Но нет смысла плакать ни о прошлом, ни о том, чего он изменить уже не в силах, твердил он себе. Потом… когда-нибудь потом, когда он выберется из бедности… когда они с Рабастаном выберутся, он вспомнит. Но сейчас эти воспоминания лишь отнимают силы — нет, Ойген не хотел об этом думать.

Чтобы отвлечься и успокоиться, он зашёл в маленькое кафе и, взяв чай и сэндвич с ветчиной и сыром, сел за крохотный столик и долго сидел так, глядя в окно на прохожих. И пусть позволить себе тратить деньги подобным образом Ойген пока не мог, но сегодня ему не хотелось об этом думать, хотя всё равно эти мысли его не отпускали. К тому сам он делал такие сэндвичи лучше.

Телефон зазвонил снова, и Ойген, увидев мигающее на экране назойливо «Мэри», опять не стал отвечать. Тот звякнул смской почти сразу — но не от неё, а от Энн, и он улыбнулся, читая: «Мелкие велят выходить за тебя замуж. С меня что-нибудь».

«Пара консультаций?» — написал он.

«Больших.»

«Даже уроков? :)»

«Договорились!»

Настроение взмыло ввысь, подобно выпущенному из ящика снитчу, и Ойген, допив последний глоток уже остывшего чая и оставив скромные чаевые, отправился продолжать свою прогулку. Уже стемнело, но свет фонарей, рекламы и витрин делал улицы почти такими же светлыми, как и днём, но куда более нарядными и праздничными.

Раздающая флайеры девушка в большой чёрной куртке и ярко-красном шарфе, улыбаясь счастливо и задорно, практически сунула один Ойгену прямо в руку:

— Приходите к нам, вам непременно понравится!

— А что у вас есть? — пошутил он, разглядывая чёрную листовку, на которой красным была изображена танцующая пара, а белый шрифт гласил: «Вечер сальсы для всех желающих.

Немного горячего кубинского солнца в ноябре.

Кем бы ты ни был, приходи общаться и танцевать.»

— Приходите, у нас хорошо! — сказала девушка. — У нас танцы, а еще вкусный чай и отличный кофе.

— Я совсем не умею её танцевать, даже не разу не видел, — ответил он и задумался.

Танцы… Когда-то, в юности, он их любил. И танцевал превосходно, отлично чувствуя партнёра и ритмы — но это было так давно! И всё же…

— А мы вас научим! — с энтузиазмом воскликнула девушка. — Вы вообще когда-нибудь танцевали? Что-нибудь?

— Когда-то, — улыбнулся он.

— Так это вообще отлично! Тогда вам будет просто. Приходите, мы скоро начинаем! — снова позвала она, и он кивнул:

— А и давайте. Куда идти и сколько это стоит?

— Нисколько! — сказала она весело. — Кто может — оставляет сколько-то в копилке на столе. А идти — вот схема, — она показала оборот листовки. — Тут два шага! В переулке.

— Спасибо, — сказал он и, отойдя, посмотрел на часы.

Почти семь.

А в самом деле, думал он, разглядывая листовку. Почему бы нет? Даже если у него не выйдет ничего, это будет весело. А если кто и посмеётся — не беда, он с радостью присоединится.

Сальса, значит…

Он многое мог бы сказать о соусе — томаты, чили; он даже когда-то пробовал. И если танец похож на него, это должно быть, во всяком случае, весело.

Место он нашёл легко — и когда открыл совершенно обычную на вид деревянную входную дверь, то оказался в маленьком холле, частично заставленным коробками. Пересёк его, открыл вторую дверь — и попал в довольно большой зал, в котором было около четырёх десятков человек. Сбоку к стене была прибита длинная деревянная палка со множеством крючков, на которых висели куртки и пальто. И даже один плащ, хотя погода к его ношению ничуть не располагала.

Одна из стен зала была зеркальной, и Ойген в первый раз с момента, как в последний раз оказался в Азкабане, увидел своё отражение целиком, и в некотором замешательстве уставился на собственные джинсы. Нет, так выглядеть нельзя, решил он. Не прямо сейчас, но ему нужны, просто необходимы другие джинсы. Самые обычные, прямые — но сидящие нормально, а не словно он давал их поносить Лукасу на пару дней.

— Привет, — услышал он и, обернувшись, увидел симпатичную темноволосую молодую женщину лет тридцати или немного моложе. — Вы здесь впервые?

— Да, — он улыбнулся. — Что нужно делать?

— Для начала куртку и рюкзак можно повесить там, — сказала она, указывая на вешалку. — Бывали когда-нибудь в таких местах? Я Лорен.

— Ойген, — он протянул ей руку. — Нет, ни разу.

— А танцевали прежде?

— Было. Но довольно давно, — признался он.

— Вы, главное, не стесняйтесь и не бойтесь! — сказала она и, приветливо ему улыбнувшись, отошла.

Ойген повесил вещи на крючок и успел ещё немного оглядеться по сторонам, прежде чем зазвучала энергичная и зажигательная музыка, и вечер начался. Всех новичков собрали в одну группу — их оказалось семеро — и Лорен начала учить их основным движениям. И это оказалось просто: вперёд-назад, вбок… нет, совсем несложно. Тем более, что здесь не ждали совершенства — происходящее напоминало дружескую вечеринку, а не званный вечер. Просто танцы для удовольствия и радости.

А потом он вовсе перестал о чём-то думать, отдавшись движению и музыке и, кажется, впервые ощущая себя по-настоящему живым, счастливым, лёгким… самим собой. Это было восхитительно, наконец-то чувствовать собственное тело целиком и двигаться, и позволять ему, наконец, жить. Удивительно, но он не чувствовал усталости — он не хотел останавливаться ни на минуту, и перерывы казались ему слишком длинными и частыми. Впрочем, Ойген на их время находил себе занятие, просто болтая с незнакомцами и знакомясь с кем-нибудь, и удивляясь, насколько же здесь все красивы. Не важно, сколько этим людям было лет и был ли у них лишний вес — они все были изумительно прекрасны со своими сияющими глазами и улыбками.

Как же ему не хотелось, чтобы это заканчивалось! Ойген с… да, он был уверен, её звали Кейти, танцевали до самого конца, и, кажется, были последней парой в зале.

— Я в жизни не поверю, что ты тут впервые! — сказала она ему, когда они одевались.

— Клянусь! — он приложил руку к груди. — Я танцевал когда-то — но давно. И не сальсу.

— Придёшь в следующий раз?

— Нет, — ответил Ойген с сожалением, посчитав смены. — Я работаю посменно. Вы собираетесь только по воскресеньям?

— Ещё по вторникам и пятницам, — обрадовала его Кейти. — Там есть на флайере… у тебя есть наш флайер?

— Есть в кармане, — кивнул он. — Я непременно буду приходить хотя бы раз в неделю. Правда, не к семи, но к половине девятого наверняка успею.

— Ну, мы тут до десяти обычно… иногда до полдесятого. Никто обычно не танцует все три часа — кто-то приходит раньше, кто-то позже… я буду рада тебя видеть!

— Я тоже, — он поцеловал ей руку и подал ей куртку, а потом оделся сам.

На улице они попрощались, и Ойген пошёл домой пешком. Всё равно пока он дойдёт отсюда до метро, а затем от их станции — до дома, времени пройдёт примерно столько же, как если он дойдёт пешком. И потом, ему нужно было успокоиться и… и подумать о том, что он будет делать завтра, потому что утром его тело, судя по тому, что он ощущал, отомстит ему за годы без движения. И эта мысль заставляла его улыбаться… а ещё зайти в ночную аптеку, что он встретилась ему по пути, и спросить какое-нибудь средство от боли в мышцах. Нет, он, конечно, справится и так, но… но ему сорок один год, и он в последний раз даже на метле летал больше трёх лет назад. А уж танцевал и вовсе двадцать.

И, пожалуй, сейчас, определённо, самое время вспомнить, как это.

Мэри, к сожалению, не спала. Ойгену сейчас совершенно не хотелось с ней ругаться, напротив, он был в том настроении, когда хочется обнять весь мир, так что, когда она вышла к нему навстречу, улыбнулся ей и даже поцеловал. И в ответ на ожидаемый вопрос:

— Где ты был? — сказал:

— Гулял. Бродил по городу.

Нет, он не собирался ей рассказывать про танцы. Видит небо, он старался быть с ней честным, но он слишком хорошо представлял себе реакцию Мэри. Зачем её снова расстраивать и вызвать очередной скандал? И почему он вообще должен всем делиться с ней? Он не сделал ничего дурного и ни в чём не виноват перед ней. У него просто нет сил снова ссориться.

— Просто гулял? Всё время? — недоверчиво переспросила Мэри. — Сейчас почти одиннадцать!

— Ещё выпил чая в кафе. И перекусил сэндвичем. Я очень устал, — он стянул куртку. — И хочу спать. Правда.

— Спать? — переспросила она расстроенно. — Я тебя ждала… Я думала, мы хотя бы вечером посидим вдвоём…

— Ты же сама сказала, уже почти одиннадцать. И, честно говоря, — проговорил он очень серьёзно, — у меня нет ни настроения, ни желания.

— Но почему? — спросила она так печально и недоумённо, что он всё-таки ответил:

— Потому что мы с тобой поссорились, и вновь на пустом месте. И продолжения я абсолютно не хочу. Я просто приму душ и лягу спать.

— Ну подожди, — она взяла его за руку. — Наверное, я зря так поступила, — было видно, что ей тяжело дались эти слова. — Я просто очень разозлилась. Знаешь, как мне было обидно, что ты всё-таки туда пошёл! Играть. И без меня!

— Я звал тебя, — вот как ей постоянно удаётся втянуть его в такие разговоры? Но раз всё равно его не избежать, Ойген решил хотя бы чая выпить и чего-нибудь поесть, потому что понял вдруг, что голоден. Что, в общем-то, было совсем не странно: он же только завтракал, потом пил… тоже сквош — забавное какое совпадение, которое он заметил лишь сейчас — и съел сэндвич. При том, что двигался сегодня Ойген в разы больше обычного. Конечно, он был голоден! Так что, оставив куртку на вешалке, он отравился прямиком в кухню, а Мэри — следом за ним.

— Но я же сказала, что не пойду! — воскликнула она, срываясь на истеричные ноты. — Ты должен был тоже остаться!

— Почему? — спросил он с дружелюбным любопытством и обернувшись, изучающе поглядел на неё.

— Потому что если я куда-то не иду, ты тоже не должен!

— Почему? — ему и вправду было интересно. Тем более, что эта логика была ему известна, однако он никогда её не понимал. Но, может, Мэри объяснит?

— Что «почему»? — она немного растерялась и тут же разозлилась. — Мы же пара! Если не идёт один — второй тоже не должен!

— Почему? — нет, он вовсе не хотел над ней смеяться.

— Что ты заладил? — вспылила Мэри. — Потому что так просто не делают! Если мы вместе — то мы вместе!

— Почему тогда не работает правило «если один идёт куда-то — то второй следует за ним»? — спросил Ойген. — Почему в данном случае негатив важнее позитива?

— А почему я должна делать то, что мне не хочется? — возмутилась Мэри.

— А я? — он склонил голову на бок.

— Что ты? Я разве заставляю тебя? — она правда удивилась.

— Конечно, — ответил Ойген мягко. — Ты хочешь, чтобы я сидел с тобою дома. Смотрел телевизор, иногда гулял с тобой. И всё. Мне это скучно и не нравится. Я не хочу так жить. Почему я должен подчиняться твоим запретам? Почему не ты пойдёшь со мной, а я сяду с тобой перед телевизором?

— Потому что ты знаешь, как я это всё не люблю, — она нахмурилась.

— Я тоже не люблю часами смотреть телевизор. Иногда — да, но не по пол дня. Но я знаю, как неприятно, когда тебя заставляю делать что-то неприятное — и я тебя понял. И пошёл один — вернее, с Асти. Мэри, я не готов всё время уступать тебе.

— Всё время? — Мэри снова возмутилась. — Да ты вообще делаешь только то, что хочешь!

— И я даже слышать не хочу про якобы свои измены, — предупредил он. — Мэри, ты вольна ходить со мной или оставаться дома — но я тут сидеть не буду. Я и так почти что двадцать лет провёл в тюрьме и потерял их — с меня этого достаточно. Я жить хочу, а не запираться добровольно в четырёх стенах.

— Но я не люблю спорт! — воскликнула она почти что жалобно.

— Имеешь право, — кивнул он. — Но разве это значит, что я тоже не должен?

— Я же ревную! — она чуть не плакала.

— С этим я ничего поделать не могу, — он развёл руками и, развернувшись к холодильнику, открыл его. — Я ни разу не дал тебе повода — это всё, что я могу для тебя сделать, — сказал он, доставая сыр и масло. Ветчины там, к сожалению, не было, зато были яйца и бекон — и, хотя довольно странно ужинать яичницей, раз нет ничего другого…

— Неправда, — прошептала она.

— Правда, — сказал он, кладя сыр и масло на стол. — И ты сама отлично это знаешь — иначе ты бы просто выгнала меня. Мы оба это знаем. Ты ревнуешь превентивно — и я устал от этого. Мэри, — он снова посмотрел на неё. — Я не буду сидеть рядом с тобой дома. Я буду рад, если ты ко мне присоединишься, но с тобой я тут не запрусь. Я уже был в тюрьме, с меня её хватит.

— Но ты же сам не хочешь делать то, что тебе не интересно, — расстроенно проговорила Мэри. — Ну почему же я должна?

— Ты не должна, — возразил он. — Ты можешь. Если хочешь. И нет — если нет. Я зову тебя — но твой отказ не означает, что я переменю планы. Люди даже в паре не обязаны всегда всё делать вместе, — добавил Ойген мягко. — Иногда так бывает даже лучше.

Он взял два яйца и принялся их мыть.

— Но мы даже в кино не пошли, — сказала Мэри.

— В этом тоже я виновен? — спросил Ойген весело. Поставил сковороду на плиту, бросил в неё кусок масла и зажёг газ. Затем разбил яйца в чашку, разболтал их вилкой, посолил и вылил на сковороду. И, уменьшив огонь, начал вилкой подтягивать схватывающуюся массу к центру.

— Я разозлилась, — попыталась объяснить она. — Я просто разозлилась, и мне не хотелось ничего. Но я же остыла и передумала!

— Я тоже, — кивнул он, не оборачиваясь. — Передумать может каждый. И я не исключение.

Они замолчали, и Ойген, перекладывая яичницу-болтунью на тарелку, уже поверил в то, что сможет поужинать спокойно, однако стоило ему сесть за стол, Мэри сказала:

— Ты потому мне и не изменяешь, что я всё время за тобой слежу.

— Как связаны эти вещи? — спросил Ойген, приступая к ужину. Ну уж нет, он не будет есть холодную яичницу. Разговоры эти могут тянуться долго, а он голоден.

— Да потому что я вас знаю! — воскликнула она, и он поинтересовался:

— Кого «вас»?

— Мужчин! Вы так устроены — если кто-то вам предложит, разве вы откажетесь? Даже если не хотите — всё равно, ну раз она сама! Я знаю, как это бывает — и тут помогает только постоянно вам напоминать, что вы не свободны, и есть я!

— Ты меня считаешь невменяемым? — с любопытством осведомился он.

— Вы все просто так устроены, — сказала она… снисходительно. — Я это понимаю — я читала, и я видела такое много раз. Стоит показать вам сиськи, как у вас мозги перемещаются туда, — она выразительно ткнула пальцем вниз и повторила: — Вы так устроены.

— Я даже боюсь спрашивать, где ты о таком читала, — отозвался он.

— В журналах, — ответила она. — И в книжке по психологии. Да, я такое тоже читаю! — добавила она с гордостью. — Мужчины отличаются от нас, и если я не хочу, чтобы ты мне изменял, приходится следить. И напоминать. Ты думаешь, мне это нравится?

— Да, — честно сказал Ойген. Но, впрочем, теперь он лучше понимал её: подобную теорию он уже слышал. Правда, никогда не думал, что будет жить с той, которая воспримет её до такой степени всерьёз.

— Нет! — воскликнула она. — Мне не нравится! Ничуть! Но что мне ещё остаётся?

— Не считать, что все мужчины одинаковы? — спросил он, не особенно надеясь, что его услышат.

— В этом — одинаковы! — с уверенностью возразила Мэри. — И это не я придумала — так говорят психологи!

— Ну говорят так говорят, — мирно согласился Ойген, неторопливо доедая свой ужин. И вдруг сообразил, что ведь ничего сегодня не приготовил для Мэри. Он попросту забыл! Вероятно, ему следовало бы извиниться, но… нет. Он, определённо, не готов на ещё один круг обид.

— Они психологи и знают! — настойчиво воскликнула Мэри.

Ойген кивнул, продолжая есть. Забавно получается: когда они с Мэри говорили о докторе Купере, она отстаивала совсем другую позицию. Прямо противоположную.

Доев, он поднялся, положил тарелку в раковину и сразу её вымыл — и лишь после налил себе чай. Мэри напряжённо за ним наблюдала, явно ожидая от него чего-то, но он молчал.

Чай он пил в тишине, хотя Мэри и пыталась буквально прожечь его взглядом — но ей ли было соревноваться с теми, кто когда-то на него смотрел! Начиная с Лорда и кончая Северусом, который, если злился, мог глядеть так, что Ойгену буквально кусок в горло не лез. Так что он спокойно закончил ужин, вымыл чашку, протёр стол и, наконец, вежливо сказал:

— Доброй ночи.

— И это всё, что ты мне скажешь? — спросила она звенящим от обиды голосом.

— Приятных снов, — добавил он почти что ласково — и закрыл за собой дверь в ванную комнату.

А потом стоял под душем и думал, что, на самом деле, не имеет никакого права так с ней разговаривать. И что если ему что-то не нравится, он волен уйти — они даже не женаты. И что если бы ему тогда зимой она не позвала их жить к себе, кто знает, был бы Асти жив. Да и сам Ойген. И что им с Мэри, конечно, надо расставаться, но он должен отыскать какой-нибудь предлог, не слишком сильно бьющий по её самолюбию. Может, Асти прав, и в той книжке найдётся что-то стоящее?

Мэри ждала его за дверью, и выглядела настолько грустной и несчастной, что Ойгену остро стало жаль её.

— Ложись спать, — сказал он мягко, коснувшись её плеча.

— Я так ждала твой этот выходной, — расстроенно проговорила Мэри. — Мечтала, как мы пойдём в кино…

— Сходим ещё, — пообещал он.

— Когда? — она всхлипнула и уткнулась лицом в его грудь.

— В другой раз, — Ойген легко приобнял её. — Идём спать. Я очень устал.

— Идём, — она тут же сжала его руку, и он с досадой прикусил было язык — да поздно. Но теперь уже разворачиваться и уходить спать к Рабастану было неудобно и неловко. А сексом спровоцировать её на то, чтобы она привычно взялась курить в постели, Ойген был не в силах.

Он заснул, едва они легли, даже толком не дождавшись, пока она уляжется — а проснулся от ощущения чужого присутствия. И, открыв глаза, увидел в удивительно ярком лунном свете у распахнутого окна высокую худую фигуру. В комнате было свежо и немного влажно, словно осень заползла сюда с улицы.

Человек у окна обернулся, и Ойген выдохнул:

— Ты?

Трэверс был почти таким же, каким он видел его в последний раз, на суде. Хотя нет, выглядел он не в пример лучше: на лице не было ни ссадин, ни кровоподтёков, а в длинных изящных пальцах, которые вовсе не были сломаны, он задумчиво крутил волшебную палочку.

— Тс-с-с! — произнёс он в ответ, — ты же не хочешь её разбудить, — и указал палочкой на Мэри.

Ойген дёрнулся было за своей — которой не было, конечно, и это инстинктивное движение больно отозвалось в его сердце. У него нет палочки. Нет и никогда больше не будет. Впрочем, сейчас раздумывать об этом было некогда — да он и не думал, почти автоматически вскочив и оказавшись на ногах, босым, в одной пижаме.

— Будь под подушкой палочка, всё было бы куда проще, не так ли? — негромко усмехнулся Трэверс с грустной иронией и одним взмахом своей заставил Мэри взмыть в воздух. Одеяло легко соскользнуло вниз, и Мэри застыла на высоте в пару футов, и край её длинной ночной рубашки повис, почти касаясь кровати. И тут Ойген понял, что она не спит: она дёрнулась в воздухе один раз, другой… а потом вдруг её руки, ноги и голова безвольно свесились. Впрочем, Ойген знал, что Мэри в сознании: Трэверс всегда предпочитал колдовать невербально.

Трэверс неторопливо и бесшумно подошёл ближе к кровати, и Ойген спросил:

— Зачем ты здесь?

— Действительно, зачем же? — прищурившись в лунном свете, ответил Трэверс, посмотрев на него даже с каким-то сочувствием. — Не то чтобы я осуждаю… — проговорил он — а затем, словно потеряв к нему интерес, обратил взор на Мэри, разглядывая её, словно какое-то диковинное существо. — Мэри, Мэри, — он галантно взял её за руку, рассматривая чуть облупившийся лак на её ногтях. — Ну давай будем честны, — кончик его палочки ткнулся в середину её правой ключицы и двинулся немного наискосок. — Зачем тебе руки? Ты ими не пользуешься…

Ткань ночнушки разошлась, словно под острым лезвием, а затем и сама рука отделилась от тела. В первый момент крови не было, но Ойген знал, что она должна брызнув, залить стены, подушки и одеяло, и самого Трэверса, однако вместо этого в воздухе повисло облако кровяного тумана, поднимавшегося к потоку и казавшегося в лунном свете почти призрачным. Мэри закричала беззвучно, и её полные ужаса и мольбы глаза посмотрели на Ойгена.

— Поправь меня, до Темзы отсюда пятнадцать минут. Может быть двадцать, если неспешным шагом? — светски уточнил Трэверс, так же аккуратно избавляясь от левой руки. — Как ты полагаешь, она не обидится, если мы одолжим у неё пару удобных коробок?

— Они в шкафу, — Ойген не сдержался и нервно хихикнул. И удивился простоте решения. Большая вода скрывает всё — и даже магию. Темза унесёт Мэри к морю, которого он сам был навсегда лишён.

Он, замерев, словно заворожённый смотрел, как Трэверс, педантично упаковав руки в плёнку с пупырышками, приступил к ногам.

А когда Мэри лишилась последних конечностей, Трэверс осмотрелся и вынул поясок из лежащего в изножье постели флисового халата.

— Стоило ли до этого доводить? — спросил он у Ойгена — а затем вдруг ловко накинул пояс на шею Мэри и, обмотав, затянул.

Она захрипела беззвучно, но чары не позволили её расслабленному безвольному телу забиться в конвульсиях. На её лице жили одни выпученные глаза, и во взгляде, обращённом на Ойгена, застыла обида, а затем они медленно начали гаснуть.

— Вот и всё, — грустно и ласково улыбнулся Трэверс, отбрасывая поясок в сторону. — Темза, — повторил он, указывая Ойгену на коробки, а затем зарылся пальцами в волосы на безжизненной голове Мэри. — Приятный оттенок, — заметил он и провёл палочкой по её шее.

Ойген подскочил и проснулся. Окно было открыто, и с улицы неприятно тянуло сыростью, и он вдохнул влажный осенний воздух, с трудом сдерживая рвущийся истерический смех. Мэри мирно спала рядом — сопела себе, уткнувшись лицом в его плечо и уронив руку ему на грудь. Сон. Это просто был сон. Бастет…

Ойген потянулся было утереть холодный пот с лица — и не сдержал стон. О да — мышцы у него болели. Нет, не так — болела, как тут говорят, каждая клетка его несчастного тела! Он, конечно, знал, что так и будет, но даже и представить себе не мог силу этой боли. Чем-то это всё напоминало последствия Круциатуса… растереть бы мышцы — он, конечно, взвоет, но зато потом станет ощутимо легче. Но не Мэри же просить… остаётся Рабастан. Может, он уже проснулся? За окном было темно, но в конце октября светает поздно, так что это ни о чём не говорило.

Кое-как поднявшись — и закусив губу, чтобы не стонать — Ойген взял свой телефон, одежду и поковылял в соседнюю комнату. Нокия любезно сообщила время: пять шестнадцать. Когда-то Рабастан примерно в это время и вставал, но тогда он был здоров...

Почти добравшись до двери его… или их с ним, Ойген уже и не знал, как правильно, спальни, он вдруг сообразил, что купленная мазь осталась в рюкзаке. Внизу. В такой же недостижимой дали, как и туалет — и чтобы всем этим воспользоваться, ему придётся преодолеть… сколько здесь ступенек? Двадцать? Он ни разу не считал — но вот сейчас такая возможность ему представится.

Ему было и смешно, и больно, и Ойген, то постанывая и охая от боли, то смеясь, добрался-таки до лестницы и начал спуск. Ступенек оказалось всего девятнадцать, и он был уверен, что их количество навечно отложится в его памяти. Мерлин, как же ему было плохо! И одновременно смешно. И ещё смешнее от подобного сочетания. Кое-как доковыляв постанывая до туалета, Ойген как никогда порадовался тому, что садиться ему не нужно. По крайней мере сейчас. А вот в коридоре за рюкзаком пришлось нагнуться — и это было… было… нет, не то, чтобы он предпочёл бы Круциатус, но тот, по крайней мере, короток. А ведь ему днём ещё надо будет добраться до работы… а сейчас — подняться по лестнице. Хотя можно и лечь спать в гостиной… впрочем, нет. Он так легко не сдастся.

Твердя себе, что от движения, на самом деле, мышцы разминаются, а значит, ему станет легче… когда-нибудь… он медленно практически пополз по лестнице, вцепляясь в перила и очень стараясь удерживаться от смеха и от стонов. Какой позор! Пара часов танцев — и он похож на древнюю развалину. Нет, нет, так невозможно жить — и, кроме прочего, он должен помнить, что теперь маггл, а их тела куда более хрупкие, и их важно держать в форме. Бастет, дай сил своему балбесу-подопечному…

Добравшись, наконец, до спальни, Ойген бросил свою одежду на стул у кровати, отвинтил крышку у тюбика и попытался выдавить мазь на ладонь, но ничего не получалось, и он далеко не сразу сообразил, в чём дело. Тюбик просто запечатан! Бастет, ну какой он идиот…

— Ты не спишь? — вопрос Рабастана заставил Ойгена подскочить от неожиданности. Развернувшись — не так быстро, как хотелось бы — он спросил:

— Ты как?

— Тело ломит, — отозвался тот. — Думаю, виноват сквош.

— А я танцевал ещё, — признался Ойген, засмеявшись и тут же страдальчески всхлипнув — потому что рёбра и живот немедленно заныли.

— С кем? — спросил Рабастан.

— Не знаю… в клубе. Представляешь, у них есть клубы, где люди просто собираются потанцевать. Мне кажется, тебе понравилось бы… не сейчас, конечно. Позже.

— Да, сейчас печенья на танцы у меня вряд ли хватит, — усмехнулся Рабастан, осторожно поднимаясь.

А Ойген похолодел и севшим голосом переспросил:

— Печенья?

— Это образ, абстракция — Рабастан, наконец, сел. — Я всё думал, как объяснить тебе.

— Мне? — Ойген с облегчением выдохнул и успокоился, и теперь опять страдал от боли.

— Нужно размять мышцы, — сказал Рабастан. — Станет легче.

— Кто первый? — спросил Ойген с затаённой надеждой таковым и стать.

— Лучше ты, — ответил Рабастан. — Ложись.

— Спасибо, — с глубочайшей признательностью отозвался Ойген, отдирая наклейку с конца тюбика. — Мне сказали, это помогает — только руки нужно будет вымыть обязательно потом, — он отдал мазь подошедшему Рабастану и, уже не сдерживая стонов, улёгся на свою кровать.

И вцепился зубами в край подушки, когда Рабастан приступил к делу. В комнате резко запахло ментолом, и Ойген рефлекторно дёрнулся, когда холодная мазь коснулась его лопатки.

Это было… больно. Настолько, что молчать у него сил не хватило, и всё, что Ойген мог — стонать в подушку.

А ещё это было восхитительно приятно. И эта смесь удовольствия и боли заставляла Ойгена не только стонать, но и смеяться, может быть, немного нервно — потому что… ну, определённо, это позволяло чуть расширить горизонты. Если захотеть, конечно. Ойген не хотел, но ощущение растекающегося по сведённым мышцам тепла было восхитительным.

И когда пытка, наконец, закончилась, он лежал некоторое время, тяжело дыша и никак не находя в себе сил пошевелиться. И чувствуя, как мазь продолжала греть — возможно, даже слишком. Впрочем, вечно так лежать, конечно, он не мог, так что Ойген всё же приподнялся кое-как и сел. Он не мог сказать, что массаж ему ощутимо помог — но, по крайней мере, стенать при каждом движении ему уже не хотелось. Только через одно.

Рабастан лёг на свою постель, и Ойген, в свою очередь, принялся методично растирать его мышцы, удивляясь, до чего хорошо помнит, как это делается. Видимо, подобное не забывается…

Когда он закончил, Рабастан сказал:

— Спасибо. Так вот, печенье, — он аккуратно перевернулся на спину и, кивнув на тумбочку, на которой Ойген прежде оставлял ему вазочку с печеньем и два стакана воды, остался лежать, глядя куда-то мимо Ойгена. — Представь, что чтобы что-то сделать, тебе нужно взять из вазочки одно печенье и съесть. Для чего-нибудь простого хватит половины или даже четверти — вот, например, чтобы открыть глаза. Ещё четверть — чтобы повернуться. Встать — уж, пожалуй, половина. Чтобы вниз спуститься — целое… ну и так далее. И оно кончается, а за ночь вазочка наполняется вновь — утром просыпаешься, и видишь, сколько его у тебя на тумбочке. И однажды оно кончилось у меня совсем, — он немного помолчал. — Надолго. Я не очень помню эти месяцы. Но ты не оставил меня, кормил, мыл, лекарства эти, — он чуть улыбнулся, — и однажды оно снова начало появляться в моей опустевшей вазочке. Но пока его там немного. Больше, чем прежде — но не так много, как, например, у тебя.

— У меня нет печенья, — улыбнулся Ойген.

— Конечно же есть, — серьёзно возразил Рабастан. — Оно есть у всех — и у тебя его, в общем, достаточно. И даже больше, чем можно предположить. И ты умеешь запасать его — но оно всё-таки конечно. Тем более, что она его тоже жрёт. Но вернёмся ко мне — я научился, кажется, его рассчитывать с тех пор, как мне стало лучше. Но пока не слишком-то хорошо. Иногда оно кончается почти внезапно: я смотрю в вазочку и вдруг понимаю, что осталось всего штуки три. Ну, или пять.

— И тогда тебе нужно домой, — проговорил Ойген.

— Да, верно, — отозвался Рабастан. — Возможно, однажды у меня его станет столько, что можно будет не считать. Или я научусь рассчитывать его количество лучше. Но пока что вот так.

— Красивый образ, — после паузы сказал Ойген.

— Мы говорили с доктором Купером об этом. Он называет это теорией ложек, но печенье лучше: его можно делить. Как ты? — спросил он без перехода.

— Лучше. Но паршиво, — Ойген очень осторожно повертел головой. — Спасибо тебе — я всерьёз раздумывал о том, как буду добираться до работы. И полагал, что не дойду А что ты такое странное сказал про то, что Мэри пожирает моё печенье? — шутливо спросил он.

— Пожирает, — серьёзно подтвердил Рабастан. — Иногда… некоторые люди могут им делиться. Редко. Руди мог. И ты. Торфинн, когда хотел. Мы с ним учились, знаешь? И… — он вдруг запнулся, — кхм… тоже мог, впрочем, не важно. Но не всегда. Но это не тот случай: она берёт его без спроса. Вообще, чаще другой человек его не даёт, а забирает. Как она. Мне кажется, ей не хватает своего. Но это её дело — я хочу уехать.

— Понимаешь, — помедлив, начал Ойген, и Рабастан его перебил:

— Да. Ты говорил, я помню. Скажи, чем я могу помочь. Ну, кроме колокольчиков.

— Не знаю, — Ойген покачал бы головой, но его шея была против. — Поможешь мне прибраться как-нибудь?

— Скажи, когда, — ответил Рабастан. — Ты будешь спать?

— Надеюсь, — Ойген поднялся, ругаясь, и так же, ворча, наконец, лёг. И едва закрыл глаза, вспомнил — и сказал: — Ты не поверишь, кто мне сейчас приснился. И что… Мне снился Трэверс. Сперва он заживо расчленил Мэри и аккуратно упаковал по коробках. Ах да, ещё задушил, изящно так, рассказывая, как лучше добраться пешком до Тэмзы… И это было настолько абсурдно и так… логично…

Рабастан странно дёрнул уголком рта.

— Давай уедем, — произнёс, помолчав, он. — Она слишком много у тебя забирает.

— Уедем, — пообещал Ойген. — Не сейчас. Чуть позже. Скажи, ты вернул назад ту книгу? С… — он запнулся, фыркнув, — фаллосами в кустах?

— В гнёздах, — поправил его Рабастан. — Пока нет. Возьмёшь почитать?

— Возьму — Ойген глубоко вздохнул — и даже это неприятно отдалось в рёбрах и, в особенности, в животе. Кажется, теперь он знал все свои мышцы. — Раз ты говоришь, это поможет… кстати, если ты проснулся — свет мне не мешает. Если хочешь — зажигай.

— Я подожду рассвета, — откликнулся Рабастан — и замолчал, и Ойген почти сразу же уснул.

Разбудил его Рабастан — и, едва Ойген начал переворачиваться с живота на бок, взвыл и тут же болезненно рассмеялся.

— Бастет… как ужасно, — стеная, на сей раз уже несколько наигранно, проговорил он, всё же развернувшись на спину и страдальчески глядя на Рабастана. — Так нельзя жить.

— Можно, — возразил Рабастан. — Но неприятно. Я приготовил для тебя завтрак.

— Спасибо, — заулыбался Ойген. — А что ты вдруг дома?

— Я решил, что ты проспишь, если тебя не разбудить, — ответил Рабастан. — Я думаю, нужно разминаться каждый день. Как в школе с квиддичем. Помнишь, как нас гоняли?

— Но не в шесть утра, — попросил Ойген. — Пожалуйста. Я уже слишком стар для этого. Но нужно, тут ты прав. Дай руку, а? — проговорил он жалобно, и губы Рабастана дрогнули в рождающейся улыбке. Он протянул руку, и, помогая всё так же картинно стонущему Ойгену подняться, спросил:

— Можно мне с тобой пойти сегодня?

— Идём, конечно, — обрадовался Ойген.

Несмотря на то, что у него болело всё, вплоть, как ему казалось, зубов, настроение у Ойгена было превосходным. Тело он в порядок приведёт, а танцы у него останутся — и, кстати…

— Я не стал сообщать Мэри о том, как провёл вечер, — сказал он за завтраком. — Честно говоря, я устал от её обид — и опыт мне подсказывает, что она снова найдёт тот столб, к которому меня бы приревновать.

Рабастан вдруг хмыкнул.

— Ты словно женат. У тебя уже и секреты от жены.

— Кто бы мне сказал, что я однажды буду жить так — я бы не поверил, — засмеялся Ойген. — Как всё это глупо… да и жалко, честно говоря. Но я устал ссориться. Ты сохранишь секрет?

— Между братом и его женой я всегда выберу первого, — усмехнулся Рабастан. — Надеюсь, ты всё-таки не станешь тянуть с разводом.

Погода сегодня выдалась мерзкой даже для Лондона: весь день лил сильный дождь и дул пронизывающий ветер, так что посетителей в кафе было предсказуемо немного, и времени у Ойгена они почти не отнимали. Зато Рабастан, кажется, пребывал в хорошем настроении и, если пользоваться его собственным сравнением, печенья у него сегодня было достаточно.

— С чем ты работаешь сейчас? — спросил он, едва они устроились за стойкой.

— Заканчиваю сайт игрушечного магазина, — Ойген открыл свою почти что завершённую работу. — Вроде и неплохо получается — но… если б можно было сделать так, — он открыл одну из закладок. — Тут можно было бы оживить шапку какой-нибудь анимацией — но это уже за пределами моих знаний, в эти дебри я вообще пока не совался. А здорово бы было сделать, чтобы вот тут ехала, например, машинка, или ещё что-нибудь в этом духе…

— Так что там за дебри? — спросил Рабастан, глядя на экран.

— Флэш-технологии, — ответил Ойген. — У меня и AdobeFlash здесь стоит, но я… я вообще ничего не понял. Что куда… может, ты и посмотришь? — небрежно попросил он. — Сам знаешь, две головы...

— Пожилой рунеспур? — посмотрел на него Рабастан.

— Тут есть и ролики обучающие, — Ойген усмехнулся в ответ и открыл ещё несколько вкладок, а затем поднялся, уступая Рабастану место за компьютером, — но мне это, честно говоря, не помогло.

Рабастан пожал плечами и, пересев, запустил первый ролик — а Ойген достал из рюкзака тот самый дамский роман и, открыв его, с некоторым опасением погрузился в чтение, твердя себе, что это не высокая литература, а просто учебник — в конце концов, он слышал, в каком-то году ЗОТИ учили даже по Локхарту.

Часа два он читал почти спокойно, время от времени прерываясь, чтобы выдать логины паре не боящихся дождя посетителей, и отнёс кофе ещё троим. Потом встал, прошёлся, разминая затёкшие и ноющие ноги и ломящую спину. Снова сел. Опять поднялся через полчаса, и на сей раз зашёл в служебное помещение и слегка размялся. Вернулся, сел… Поясница ныла всё сильнее, и Ойген снова встал, и на сей раз сделал чай себе и Рабастану — и, вернувшись с чашками, увидел, как тот выдаёт только что пришедшему парнишке пароль и забирает деньги. Когда тот отошёл, Рабастан взглянул на Ойгена и сказал:

— Да. Я научился, — и вернулся к работе.

Ойген выпил чай, немного почитал ещё, отнёс чашки назад, помыл их… Тело ныло, а поясница так вообще разламывалась, и больше всего ему сейчас хотелось лечь на что-то твёрдое и полежать. Он знал, что это поможет — но пока что ему было не так плохо, чтоб вытянуться прямо здесь на полу.

Когда он в очередной раз вернулся и заёрзал на стуле, пытаясь устроиться удобнее, Рабастан вдруг оторвался от экрана и сказал:

— Иди домой.

— Так шестой час, — возразил Ойген. — Ещё три часа почти.

— Я справлюсь, — сказал Рабастан. — Ты едва сидишь.

— Уверен? — сказать по правде, Ойген не был уверен, что так можно делать, но готов был попытаться, потому что сил сидеть тут ещё три часа у него не было.

Рабастан просто кивнул, и Ойген, чуть поколебавшись, вышел из зала и набрал номер Уолша.

— Это Мур, — Ойген давно научился первым делом представляться. — Мистер Уолш, я себя неважно чувствую — может мой брат доработать за меня? Я проверял — он справится.

— Брат? — переспросил Уолш. — А с тобой что?

— Спину потянул вчера, — ответил Ойген почти правду. — Мы в сквош играли. Завтра уже будет лучше, а сейчас бы мне на жёстком полежать.

— Иди, — согласился Уолш. — Но все огрехи брата твоего за твой счёт. И предупреди сменщика, чтобы он помог твоему брату всё как положено сдать. Распишешься завтра.

— Разумеется. Спасибо, — Ойген отключился и, вернувшись в зал, подошёл к Рабастану и сказал опять: — Спасибо тебе. Я бы досидел, конечно, но… — Рабастан нетерпеливо дёрнул плечом и кивнул, и Ойген, оставив его в покое, пошёл одеваться.

На улице было так же мерзко, и Ойген, ёжась под зонтом в своей, кажется, уже слишком лёгкой куртке, шёл, глядя себе под ноги, чтобы обходить хотя бы самые глубокие из луж. Почему-то мысль о том, что уже минут через двадцать он будет сперва стоять под горячим душем, а потом бросит на пол покрывало и ляжет, укрывшись сверху шерстяным одеялом, вызывала у него не облегчение, а изводящее Ойгена нетерпение. Скорее бы уже! Если бы он мог, он бы побежал, но вместо этого он просто быстро шёл, стараясь сделать шаг как можно более размеренным.

Наконец, добравшись до дома, он открыл дверь и, складывая зонт, услышал из гостиной голоса. Как странно… Мэри не должна была быть дома в это время! Но она была, и не одна, а, судя по висящей на вешалке знакомой розово-фиолетовой куртке, вместе с Хэлен — и Ойген, сам даже не слишком понимая, для чего, тихо подошёл к неплотно прикрытой двери и прислушался.

— …ещё и зубы! — страдальчески проговорила Мэри.

— Зубы — это задница, — сказала Хэлен. — А что с ними?

— Вернее, зуб, — вздохнула Мэри. — Пломба крошится. Я прямо чувствую порой кусочки, когда ем.

— Болит? — сочувственно спросила Хэлен.

— Ноет иногда, — расстроенно сказала Мэри. — То есть это терпит, но… но я не знаю, сколько. И это снова деньги — я даже подумать боюсь, сколько. Фунтов сто так точно, а то и все двести.

— Так скажи ему. Он вроде уже не бедствует.

— Я не могу! — воскликнула Мэри.

— Да почему? — так же пылко спросила Хэлен. — Зачем вообще нужен мужик, если ты у него даже денег попросить не можешь!

— Я не буду у него просить! — отрезала Мэри. — Ты не понимаешь… Хэлен, это унизительно. Просить у того, кто… ну… не чужой. И нравится. Я не хочу так. И не буду.

— Я действительно не понимаю, — сказала Хэлен. — Что тут унизительного-то? Вы живёте вместе. В твоём доме. Вроде бы он твой мужчина. Мэри, это нормально — брать у него деньги. Понимаешь?

— Я не буду, — упрямо повторила Мэри, и Ойгена её упрямство неприятно и болезненно царапнуло. Он его не понимал: если они вместе, это же естественно, помочь в подобных случаях. Не то чтобы у него было много лишних денег — у него и необходимых не было — но он бы что-нибудь придумал. И вообще, это должна была быть его проблема, не её! — Я не могу. Мне это унизительно. Ты одолжишь мне? Я выставила на продажу миксер, блендер и… как это называется… та штука в которой я сожгла горячие бутерброды. Всё равно не пользуюсь — купила как-то, и они лежали… вот продам — и мне, по крайней мере, хватит на приём и на лекарства. Если бы их можно было просто так купить, я бы не тратилась! — добавила она с досадой. Что я, у меня первый раз что ли цистит? Чёртова осень!

— Да им лишь бы деньги драть, — поддержала её Хэлен.

— Именно! Но без рецепта антибиотики мне не продадут, — Мэри вздохнула расстроенно и пожаловалась: — Я так устала! И с Ойгеном мы постоянно цапаемся — и я даже понимаю, что я неправа, но сил же нет! И ничего не скажешь…

— Вот я не могу этого всё-таки понять, — прервала её Хэлен.

— Ты предлагаешь мне ему сказать, что у меня цистит?! — возмутилась Мэри. — Может быть, ещё и объяснить, что это такое? И что я чувствую?

— Нет, ну тут, конечно, ты права, — согласилась Хэлен, страшно интригуя этим Ойгена. Да что это за таинственный цистит такой? О котором даже говорить нельзя? — Но можно же просто сказать, что тебе нужно к гинекологу? По женским делам? Мужики обычно не вдаются в подробности — просто дают денег. Быстренько, — она хихикнула.

— Ага, или подозревают сразу же что-нибудь венерическое, — буркнула Мэри. — Нет, я не могу. Я не могу с ним обсуждать такое! Это же стыдно!

— Стыдно обсуждать самое обычное заболевание с человеком, чей брат тут сколько там месяцев ссал на пелёнки и простыни? — хмыкнула Хэлен, и Ойген болезненно поморщился. Эта женщина не имела никакого права обсуждать такие вещи! Ладно бы ещё его самого — но уж Рабастан-то и всё, что с ним происходило, её вовсе не касалось! — Мэри, ты меня порой поражаешь. Я даже не предлагаю тебе поделиться с ним диагнозом — но что стыдного в посещении гинеколога? У него, в конце концов, самый что ни на есть личный в этом вопросе должен быть интерес.

— Я не буду это обсуждать с ним, — упёрлась Мэри. — Я записалась уже — и сама схожу. Всё равно часть стоимости лекарств покроется страховкой. А на остальное ты мне одолжишь?

— Куда ж я денусь, — вздохнула Хэлен. — Но это невероятно глупо. Когда у тебя запись-то?

— Теперь уже скоро, — в голосе Мэри прозвучала тоска. — Я неделю назад записалась — в следующую среду пойду.

— Может, платно? — поколебавшись, спросила Хэлен. — Ну у тебя же что-нибудь отложено?

— Да не то что бы… — промямлила Мэри. — Как-то оно, знаешь, всё расходится… то одно нужно, то другое… бельё хорошее… не знаю, как так получается. Я, вроде бы, теперь и экономлю на коммуналке и еде, а всё равно…

— Понятно, — благодушно-покровительственно протянула Хэлен. — Слушай, у меня тут есть… немного. Давай, не откладывая, иди-ка, подруга, завтра, — а к Рождеству отдашь. Мне раньше всё равно не понадобится.

— Уверена? — с надеждой спросила Мэри.

— Ну не мучиться же столько! — воскликнула Хэлен. — Так тоже невозможно. И скрываться, кстати — я не понимаю, как у тебя выходит? Ты же должна в туалете уже поселиться! Он что, не замечает таких вещей?

— Ну, я держусь, — вздохнула Мэри. — Пью толокнянку и бруснику. Ну, ты знаешь. И почти что не солю еду и не перчу…

Поселиться в их туалете? Странное воспоминание мелькнуло из школьного прошлого, и он его отогнал. Кажется, он услышал достаточно, решил Ойген. Теперь нужно либо появиться — либо так же тихо, как он подошёл, уйти. Так он и сделает, пожалуй… Поясница у него по-прежнему болела, но ему нужно было обдумать всё услышанное, и найти в интернете, что такое этот загадочный цистит, и что значит пломба. Если он запомнил правильно, конечно.

А для поясницы можно купить обезболивающее. Это не лечение, конечно, ну так он же и не болен.

Он тихонько, крадучись, прошёл по коридору, забрал зонт и вытерев носовым платком натёкшую с него лужу, очень тихо отпер дверь и вышел. Так же тихо заперев её, Ойген раскрыл зонт и, морщась, направился сперва в аптеку, радуясь тому, что простое обезболивающее никакого рецепта не требовало.

Когда он вернулся в кафе и, сменив всё-таки промокшие кроссовки и оставив в служебной комнате куртку и зонт, зашёл за стойку и негромко окликнул Рабастана, тот вздрогнул и, обернувшись, поглядел на него с огромным изумлением.

— Мне нужно кое-что посмотреть, — сказал Ойген, чуть посмеиваясь выражению его лица. — И мне скоро станет лучше, я надеюсь — я выпил обезболивающее. Почему мне это не пришло в голову раньше — я не знаю. Пусти меня, пожалуйста, — попросил он с некоторым сожалением, потому что, судя по открытым на экране окнам, Рабастан всерьёз работал с… чем-то. Ойген даже толком не понял, что это такое — вроде флеш, но… — Я недолго.

— На домашний компьютер это можно поставить? — спросил Рабастан, вставая.

— Не уверен, — отозвался Ойген. — Хотя… знаешь, — он сделал паузу. — На самом деле, у меня есть… некоторая сумма. И поскольку мы сейчас всё равно не можем переехать… а мы не можем, — он покачал головой, — потому что сейчас это будет уж очень некрасиво, да и, честно говоря, на аренду чего-то приличного у меня всё равно не хватит — в общем, я думаю договориться с Лукасом и собрать нам что-то своё. Знаешь, я бы хотел, чтобы ты тоже с поговорил с ним. Он в прошлый раз говорил, что возьмёт только за комплектующие, выйдет недорого… я надеюсь. И мы с тобой его честно поделим — я тоже, честно говоря, устал работать нормально лишь здесь. Я думаю, я быстро, — сказал он, оборачиваясь, наконец, к экрану, и просто открывая новые окна в браузере.

Поиски и в самом деле оказались не слишком долгими — и Ойген, закрыв свои окна и освобождая место Рабастану, видимо, сделал это с таким видом, что тот спросил:

— Что случилось?

— Да нет, ничего, — задумчиво ответил Ойген. — Ничего особенного… я просто… подслушал кое-что случайно. Пересказывать не буду, но не будь к Мэри суров, пожалуйста. Ей сложно.

— Мне нужно сделать что-то конкретное? — уточнил Рабастан, садясь к компьютеру.

— Нет, — покачал головой Ойген. — Просто будь вежливым… я думаю, этого достаточно. Мне кажется, твоя любезность её, скорее, напугает.

Рабастан кивнул и погрузился в работу, а Ойген ушёл в комнату и, расстелив на полу куртку, улёгся на неё и задумался. С одной стороны, он теперь понимал, почему Мэри в последнее время была такой нервной и обидчивой, а с другой… Первым его порывом было просто с ней поговорить и предложить хотя бы деньги на визит к врачу, но потом… Она не хотела с ним делить свою болезнь, и это было неприятно и… унизительно. Нет, конечно, Мэри была в своём праве, и только ей было решать, кого допускать к такой интимной сфере, как собственное здоровье — но она сама ведь не стеснялась не просто выясняя подробности состояния Рабастана, но ещё и обсуждая их с подругой. Он мог понять нежелание делиться неприятностями и проблемами даже с самым близким… или, возможно, как раз с близким — если бы признавала это право за ним самим и, в особенности, Рабастаном. Но подобная однобокость казалась Ойгену отвратительно нечестной и несправедливой, и сколько бы он себя не уговаривал, что, на самом деле, Мэри правильно ему не доверяет и своим не ощущает, ничего не помогало: если это было так, она как минимум не имела никакого права обсуждать состояние Рабастана с Хэлен. Уж не говоря о том, чтобы вообще совать свой нос в его лекарства.

Но ругаться с ней он тоже не хотел. Тем более, сейчас. В конце концов, болезнь часто толкает на самые нелепые и странные поступки — и, как бы Ойген ни злился, он всё-таки хотел помочь. Чем только?

С Лукасом Ойген встретился буквально через пару дней на ланче в маленькой закусочной — и тот, выслушав его, согласился на его просьбу с лёгкостью и только велел:

— Пусть твой брат мне позвонит и скажет, чем он намерен заняться и какие там требования.

— Да он только начал флэш осваивать, — ответил Ойген. — Я надеюсь, у него получится, и…

— Ага, — кивнул Лукас. — Мультики рисовать будет?

— Ну, об этом рано думать, — Ойген даже обсуждать это боялся, хоть и сам смеялся над собой: он ведь никогда не был суеверным. — Я даже не знаю, какие тут нужны программы.

— А это не ко мне, — ответил Лукас. — Под графику начинку, в общем-то, представляю — видеокарта вам нужна помощней, а сотф нужный пускай тебе Эни вон ставит. Раз она твоя невеста.

— Да? Давно? — Ойген засмеялся.

— Говорят, что с воскресенья, — Лукас подмигнул ему и запихнул в рот внушительный кусок жареной рыбы.

— Что, уже все знают? — с обречённым видом спросил Ойген. Он не удивился, нет — подобные шуточки в компаниях расходятся мгновенно, это он прекрасно знал. Как знал и то, что, хотя все всё понимают правильно, покоя им с Энн теперь некоторое время не дадут. И сейчас он был почти что счастлив, что так и не познакомил Мэри с ними. Она точно бы не поняла такого юмора, а ему сейчас особенно не хотелось ссориться с ней. Да и вообще её расстраивать.

— А как же, — Лукас покивал. — Мнение семьи — это серьёзно.

— Да уж, — Ойген тоже сделал серьёзное лицо, и они с Лукасом, поглядев друг на друга, покатились со смеху. — Я всегда считал, что главное — понравиться брату своей девушке. Кажется, я этого достиг.

— Сёстрам тоже важно, — глубокомысленно возразил Лукас. — Ты, парень, молодец, — он вытер руку о штаны и похлопал Ойгена по плечу. — Семья — это важно.

— Безусловно, — кивнул Ойген. — Во сколько мне обойдётся комп?

— Прикинуть надо, — туманно отозвался Лукас. — Завтра позвоню.

Ойген так и не добился от него ответа — и это было хорошим знаком: значит, Лукас записал его в «свои», и можно надеяться на недорогую и хорошую работу. Они проболтали ещё с полчаса, а после Лукас отправился по своим делам, а Ойген поехал на встречу с мистером Дойлом, очень надеясь, что сайт ему понравится. И не только потому, что ему не хотелось портить отношения с Уолшем — Ойген сам гордился тем, что сделал. Правда, он советовался с Энн, да и Рабастан ему помог — но всё равно. Ещё немного, и он сможет полностью всё делать сам — в конце концов, вкус у него ничуть не хуже, чем у Рабастана, а видеть картинку в целом тот его почти научил. И даже пообещал как-нибудь сходить с Ойгеном в музей и объяснить там на примерах, почему нужно смотреть на композицию в целом, а не зацикливаться на отдельных деталях.

Встретились они в магазине у Дойла — и Ойген, войдя туда, на секунду ощутил себя мальчишкой. Сколько здесь было игрушек! Правда, толком осмотреться он не успел, но решил, что, если они с мистером Дойлом провозятся не слишком долго, он непременно прогуляется вдоль полок и стеллажей, уходя. Он же даже не представлял себе маггловские игрушки, а это неправильно! Должен же он знать, в конце концов, во что они с Рабастаном играли в детстве, которое у них должно было быть.

— Отлично, — сказал Дойл, когда Ойген завершил демонстрацию. — Я доволен, — он протянул ему руку. — А скажите, — он как-то оценивающе оглядел Ойгена, — взялись бы вы за сайт для нашей церкви? И за сколько? Мы с отцом…

— Почту за честь, — немного церемонно ответил Ойген. И добавил мягко: — Кто же с церкви берёт деньги? Я всё сделаю бесплатно — но мне нужен будет материал.

— А вы приходите к нам на службу, — широко заулыбался Дойл. — В воскресенье. Всё посмотрите, и познакомитесь с отцом Ансельмом. Думаю, вам будет, о чём поговорить, — добавил он добродушно, и Ойген осторожно уточнил:

— Боюсь, я не слишком хороший католик.

— Зато неплохой ирландец, а? — подмигнул ему Дойл, и Ойген остро ощутил тоску. Кажется, они с Рабастаном оказались заложниками той статьи, по которой, как считали окружающие, они были осуждены. И как выбраться из этой неожиданной ловушки, он пока не знал, но ему категорически не хотелось ассоциироваться с ИРА. И не только потому, что он прекрасно понимал, что это попросту опасно: они никого не знали там, и если кому-нибудь однажды взбредёт в голову свести их со «старым товарищем», может выйти очень нехорошо. Ойген для себя хотел закрыть эту страницу, но его всё время возвращали в прошлое — не важно, маггловское или нет, ему всё время в самые неожиданные моменты напоминали, кем он был и что он делал.

Но ведь рты же не заткнёшь. Это он отлично знал. Что ж… Если нечто нельзя спрятать, это можно выставить напоказ. То, что постоянно на глазах, сперва надоедает, а затем и растворяется в общем пейзаже. Спросите семикурсника о рисунке ковра в гостиной!

— Я закончил с ИРА, — твёрдо сказал он, глядя Дойлу в глаза. И добавил, улыбнувшись: — Но не с Ирландией.

— Вот это правильно, — одобрительно проговорил, и Ойген прямо ощутил плечом его покровительственное похлопывание, хотя Дойл, разумеется, подобной фамильярности себе не позволил. — Так вы будете на службе?

— С радостью, — кивнул Ойген. — Скажите только, куда идти.

…Прощаясь, Ойген сказал Дойлу:

— Можно, я у вас тут осмотрюсь? Немного? В магазине?

— О, конечно! — Дойл просто просиял. — Пойдёмте, я вам сам всё покажу!

Ойген предпочёл бы посмотреть всё сам, но, во-первых, выбора у него не было, а во-вторых, Дойл буквально лучился воодушевлением, и просто наблюдать за ним само по себе было удовольствием. Так что они вместе вышли в зал, и следующие полчаса, если не больше, провели, разглядывая самые разные игрушки — и Ойген почти против воли погрузился в детство. Когда-то он любил ходить в такие магазины, которые неизменно покидал с новенькой игрушкой в руках, и теперь ловил себя на сильнейшем желании что-нибудь купить здесь. Жаль, что он не знает никого, кому бы можно было сделать такой подарок. Кандидатуру Мэри Ойген отмёл сразу: ему совершенно не хотелось делать что-либо в духе её бывшего супруга.

И всё-таки ему очень хотелось купить что-нибудь. Здесь были удивительные вещи, кажущиеся, на первый взгляд, волшебными: ездящие сами по себе машинки и летающие вертолёты, двигающиеся куклы и зверюшки — если б он не знал примерно, как всё это работает, он решил бы, что попал к волшебнику.

— Впервые в жизни я жалею, что у меня нет детей, — признался он к концу экскурсии.

— Ну а кто вам может помешать что-нибудь купить себе? — заговорщически подмигнул ему Дойл. — Начните собирать коллекцию, — предложил он. — Занятие вполне солидное и даже респектабельное. Машинки, например — их любят многие.

— Нет, это определённо будет слишком, — покачал он головой. — Но теперь я знаю, где можно купить прекрасный подарок какому-нибудь знакомому ребёнку, — улыбнулся Ойген, протягивая Дойлу руку и прощаясь.

На работу он отправился пешком — и, пока шёл, вдруг вспомнил свою любимую игрушку. В детстве у него был ослик — небольшой, наверное, от силы дюймов десяти длинной, серый с сиреневым. Ойген везде таскал его с собой, и, поскольку ни разу не терял, видимо, родители наложили на игрушку чары. Потом Ойген подрос, но ослик всё равно сидел в углу его кровати… и, возможно, он там до сих пор так и сидит. И ждёт… и не дождётся, никогда и никого. Хотя нет — когда-нибудь после смерти Ойгена в дом войдёт наследник из дальней родни. И, наверное, выбросит его, или просто уберёт куда-то. На чердак или в подвал. Но, вероятно, выбросит — кому нужна старая игрушка?

Это было очень глупо, и Ойген это понимал, но он всерьёз расстроился, и на работу пришёл сумрачным и грустным. Ему, к тому же, ещё и заняться было нечем: сайт он сдал, других заказов не было, а учиться чему-то новому ему сейчас абсолютно не хотелось. Так что он просто сидел за стойкой и смотрел в зал, разглядывая посетителей и без особого успеха пытаясь разогнать горечь и воспоминания. Обычно ему без особого труда удавалось на что-нибудь отвлечься, но на сей раз почему-то все приёмы не срабатывали. Хоть бы кто пришёл с потерянным котёнком, думал он тоскливо. Весть о том, что он охотно помогает в поисках пропавших потерявшихся животных, распространилась быстро, и теперь к нему то и дело обращались их несчастные хозяева. Скопировать готовую страницу, просто заменив там текст и фото, было делом пяти минут, и Ойген уже даже сам развешивал ссылки на тематических форумах и площадках — и это помогало. Не всегда, конечно, но довольно часто — чаще, чем это случается обычно.

Но сегодня, как нарочно, было тихо, и никто и ничего не отвлекало его от грустных мыслей. А к ночи, когда он совсем затосковал, в зал вдруг вошли женщина с подростком, в которой Ойген опознал мисс Мэшем.

— Здравствуйте, — сказала Лаванда, первой подходя к нему и оставляя чуть позади явно мнущуюся спутницу. — Я подумала, вдруг вы могли бы нам помочь. Это моя мама, — она обернулась и сделала нетерпеливый жест. — Миссис Мэшем. Могли бы? Или вы себя неважно чувствуете? — спросила она уже тише.

— Нет, я просто задумался, — возразил он, улыбнувшись. — Я не знаю, смогу ли, но я постараюсь. Доброй ночи, миссис Мэшем, — поздоровался он с подошедшей дамой. Она была очень похожа на дочь: такая же высокая, худая и бледнокожая, вот только волосы выкрашены в тёмно-рыжий и модно подстрижены. Стрижка шла ей, а вот цвет нет — на взгляд Ойгена, он делал её старше и грубее, напрочь уничтожая хрупкую утончённость черт.

— Доброй ночи, мистер Мур, — ответила она. — Лави мне о вас рассказывала. Спасибо вам за поиск Оскара.

— Мне было нетрудно и лишь в радость, — возразил он с теплотой. Миссис Мэшем выглядела усталой и расстроенной, а глаза, кажется, покраснели вовсе не от бессонницы — или, может быть, не только от неё. — Простите, что мы так поздно. Я только со смены… и вот Лав меня уговорила.

— Хотите чаю? — предложил он, поднимаясь. Вряд ли прямо сейчас кто-нибудь придёт, подумал Ойген — и потом, всегда ведь есть звонок. — Пойдёмте, — позвал он и, выйдя из-за стойки, повёл обеих Мэшем за собой в служебное помещение. В конце концов, его негласно принято было использовать для переговоров. — Я смотрю, там сухо? — спросил он, жестом предложив им устроиться на диване и включая чайник.

— Да, — ответила миссис Мэшем и, поглядев ему прямо в глаза, быстро и решительно проговорила: — Понимаете, три дня назад пропала моя подруга. Мы с ней дружим с детства, мы как сёстры — а три дня назад она пропала. Просто не дошла до дома после работы. Заявление в полиции приняли, но… — она покачала головой, и на её глазах блеснули слёзы.

— Я не детектив, мадам, — сочувственно проговорил Ойген, подходя к ней и наклоняясь. — Скажите, что я могу сделать…

— Помните, как вы Оскару страницу делали? — вмешалась Лаванда. — Для людей это тоже должно сработать! Мы всё принесли — и фото, и текст, вы можете сделать? И я несколько сайтов нашла таких, хотя их, наверно, больше, и форумы тоже…

— Да, я сделаю, конечно, — сказал он. Чайник звякнул, закипев, и Ойген выпрямился и спросил: — Вам чёрный чай или зелёный?

— Чёрный, — ответила за мать Лаванда, — и мне тоже, пожалуйста. И можно с сахаром для мамы, а мне без?

— Я заплачу вам, — сказала миссис Мэшем, и Ойген чуть было не пролил кипяток.

— М…Боже упаси, — воскликнул он, резко обернувшись к ней. — Мэм, ну что вы, — он поставил чайник на место и, подойдя к ней, опустился на колено. — Я даже за животных денег не беру, а тут человек. Я сейчас сделаю нам чай и займусь. Что вам в полиции сказали?

— Сказали, что будут искать. Я звонила им сегодня… но я ей не родственница, — она покачала головой. — Меня вряд ли будут держать в курсе… но я уверена, что хуже не будет, если попытаться развесить объявления на сайтах.

— Конечно же, не будет, — согласился он, вставая и возвращаясь к чайникам и чашкам.

Вернувшись домой, Ойген застал Мэри сидящей на кухне. Было уже около часа ночи, и обычно она в это время всё-таки спала — и он, внутренне сжимаясь, ласково и весело произнес:

— Как приятно тебя видеть. Ты тоже соскучилась и решила меня дождаться?

— Я только проснулась, — ответила она. — Устала и легла сразу после работы — а сейчас проснулась и проголодалась.

— Мне везёт сегодня, — улыбнулся он, наливая воду в чайник. — Ты не против спагетти с курицей в томатном соусе? — спросил он, доставая из холодильника уже отваренную курицу и соус.

Что можно и чего нельзя есть при цистите, Ойген нашёл в тот же день, когда узнал о том, что Мэри больна. И, не имея других способов ей помочь, в том числе предложив ей помочь с оплатой медицинских расходов — просто не придумав, как бы это можно было устроить, не признавшись в том, что услышал то, что не предназначалось для его ушей — последнюю неделю готовил исключительно то, что не запрещали противоречивые рекомендации виртуальных специалистов. Тем более, что больших ограничений диета не подразумевала — и, хотя ему уже не хватало жареного мяса, или хотя бы курицы, и остроты в блюдах не хватало тоже, в целом, выходило вкусно. И, в конце концов, в свою тарелку он нередко просто добавлял немного перца… или много.

Большего он сделать для неё не мог — разве что перестал обращать внимание на дурное настроение Мэри и старался отвлекать её и развлекать. Даже снова начал с ней смотреть её любимый сериал — а вечером, ложась в постель с ней, целовал и говорил чуть виновато:

— Прости, я до смерти устал. Сайт доделаю — станет полегче, а пока давай просто поспим? — и Мэри соглашалась почти с радостью, иногда с трудом скрывая облегчение.

Что он ещё мог придумать? Разве что «забыть» напомнить ей на этой неделе скинуться на продукты — а Мэри, к счастью, и не вспоминала. Не бог весть какая сумма, но он знал, как это — считать буквально каждый пенни. Впрочем, Ойген с радостью бы и вовсе все бытовые расходы взял на себя, но позволить себе этого не мог. Вернее, мог бы — но тогда ему пришлось бы выбирать между этим своим желанием и возможностью в обозримом будущем накопить на съёмное жильё и на приличный компьютер.

— Хочется сходить куда-нибудь, — сказала Мэри. — Например, в кино… но ты всё время занят, — она вздохнула.

— Как насчёт пятого ноября? — предложил он. — У тебя день свободен, да и я, пожалуй, мог бы взять выходной: всё равно в понедельник народу бывает немного. Хочешь — отпразднуем, а вечером пойдём смотреть как жгут чучело Гая Фокса.

— Может быть позовём гостей, и пойдём смотреть фейерверки вместе? — она просияла. — Картофель запекать нам, правда, негде, но можно сделать пюре и…

— Его можно запечь в фольге в духовке, — улыбнулся Ойген. — И пожарить ножки там же на решётке.

— И сосиски! — она едва не хлопала в ладоши.

— И их тоже, — согласился он. — Но я всё-таки предпочитаю курицу — впрочем, каждый выберет себе, что хочет… а что за гости?

— Я девчонок приглашу, — оживлённо проговорила Мэри. — У Николь есть парень — пусть придут вдвоём! И познакомимся, — добавила она, и Ойген улыбнулся. Ну конечно. Вряд ли он увидел бы Николь одну. — А ты тоже хочешь кого-нибудь позвать? — спросила Мэри, и Ойген еле удержался от шутливого предложения пригласить к ним Энн с детьми.

— Да я, честно говоря, не знаю, — пожал он плечами. — Не могу сказать, что так уж с кем-то подружился… и потом, мы такую ораву просто не прокормим, — рассмеялся он. — Мне кажется, будет чудесно позвать твоих подруг и их парней.

— Ну и брата твоего, — щедро предложила Мэри.

— Непременно, — кивнул Ойген. — Правда, я боюсь, он нас покинет быстро: Асти ложится очень рано — но почему бы нет?

— Ещё яблок бы неплохо запечь, — оживлённо вернулась Мэри к обсуждению меню. — С ирисками. Ты умеешь?

— Я найду рецепт, — пообещал Ойген. Чайник закипел, и он, поставив вариться спагетти, начал тереть сыр.

— Найди, — Мэри встала и, подойдя к нему, обняла сзади и поцеловала в затылок. — И мы что-нибудь чудесное придумаем на Рождество, да? — прошептала она.

— До него ещё два месяца, — заметил Ойген, постаравшись сказать это как можно мягче. Пусть было это было слишком оптимистично, даже скорее несбыточно, но какой-то частью своей души Ойген надеялся, что они успеют съехать до Рождества, и встретить его с Асти уже в новом доме и этим начав новую главу для себя. Но реальность диктовала свои условия, и возможности накопить нужную сумму пока просто не было. Да и уезжать прямо перед праздником — не самый красивый поступок, значит… придётся отмечать его здесь, и надеяться успеть до пасхальных каникул. Тоже выйдет вполне символично… они ведь католики? По умолчанию? Интересно, а во что верит Мэри? — А какой ты принадлежишь конфессии? — спросил он, отложив сыр и повернувшись к Мэри. — Раз уж мы заговорили о Рождестве.

— Какая разница? — она искренне изумилась. — Мне всё это неблизко.

— Я думаю сходить на службу, — сказал Ойген.

— Ты? — Мэри так удивилась, что он улыбнулся.

— Я, — кивнул он. — Я, возможно, не очень хороший католик, но Рождество есть Рождество. Так что мы с Рабастаном идём на всенощную.

— Ну не-ет! — протянула она расстроенно. — А я?

— Я тебя поэтому и спрашиваю, — кивнул он. — Не хотел бы задеть твоих религиозных чувств.

— Я пойду с тобой, — буркнула она и отвернулась. Кажется, ему пришёл в голову неплохой вариант, раз уж они не съедут, и придётся провести Рождество с Мэри.

Ойгену отчаянно не хотелось проводить сочельник вот так: с её подружками и телевизором. Но раз они будут здесь, оставить Мэри он вряд ли сможет — но хотя бы саму праздничную ночь он мог бы спасти, хоть отчасти. В его детстве они в Пьемонте ходили на рождественскую службу с маминой роднёй в небольшую церковь, стоящую среди холмов, и это было очень красиво. Почему бы не пойти сейчас? Тем более что они с Рабастаном, возможно, обязаны вознести благодарность за то, что сейчас имеют. Он ещё не забыл, как прошлой зимой шептал отчаянные мольбы в церкви, и кто знает, может быть, ему и ответили. В конце концов, это стоило того, чтобы отсидеть проповедь и послушать, как летит под своды собора рождественский гимн.

Однако долго Мэри обижаться сейчас не собиралась, и, когда Ойген поставил на стол полные тарелки, спросила:

— А куда мы пятого пойдём?

— Ну, это же ваш праздник, — улыбнулся он, берясь за нож и вилку. — Ваш Вестминстер едва не взорвали. А короля спасли.

И подумал, какие, всё-таки странные вещи люди празднуют порой.

— Идём посмотрим на гуляния! — решила Мэри. — А потом в кино. И в ресторан… или в кафе, — добавила она, чуть-чуть подумав. — Можно даже в центр съездить, если хочешь!

— Давай, — ему в самом деле было интересно. Сколько можно сидеть дома?

Они ужинали, обсуждая предстоящую прогулку, и вместе легли спать — а утром, накормив Мэри завтраком, Ойген сперва отпросился-таки у Уолша на пятое ноября, а затем сел за компьютер, чтобы закончить начатую вчера страницу о пропавшей женщине. А потом начал размещать ссылки и объявления на нужных сайтах — и провозился до самого выхода из дома, даже про обед забыв. Слишком хорошо он представлял, как это жутко и тоскливо — не знать, что происходит сейчас с близким человеком и где он. Но если сам он мог строить хоть какие-то догадки о судьбе Маркуса, надеясь, что он тоже предпочёл такую, как у них, свободу, и сумел устроиться как минимум не хуже, то миссис Мэшем оставалось только ждать. И надеяться, что однажды всё-таки увидит живой свою подругу.

Рабастана не было — вероятно, он с утра ушёл в музей — и Ойген, увлёкшись, едва не опоздал на работу… где и продолжил работать с сайтами о пропавших. И только к вечеру, когда, когда потрясённый количеством бесследно исчезающих людей каждый год, закрыл последнее окно, он, наконец сбавил темп — и вспомнил, что ведь обещал прийти на воскресную службу. Вот, пожалуй, откуда всплыла в голове идея отправиться в церковь на Рождество — подсознательно он наверняка об этом помнил. Наверное, неплохо было бы посмотреть пока сайты других церквей — не на магазин же игрушек ему ориентироваться в таком деле, хотя последнюю версию новостей он наверняка просто перенесёт, ему самому нравилось, каким удобным получился модуль.

Оба этих дела до того захватили его внимание, что следующие дни Ойген почти ничем больше и не занимался, так что Хэллоуин в этом году показался Ойгену, наверное, самым скучным на его памяти. Не худшим, нет: довольно было вспомнить, как они с Рабастаном провели его в прошлом году, чтобы сравнить, или, к примеру, все те, что они провели в Азкабане. Этот же выдался просто скучнейшим: Ойген весь вечер провёл на работе, и ему было не до тыкв и конфет. Возможно, он просто подсознательно вовсе не хотел отмечать теперь ту ночь, что была одним из символов самого волшебства — а возможно, настроение у него было такое из-за той пропавшей женщины. Тем более, что не думать о том, что когда-то подобная судьба постигла в этот день даже Лорда, он просто не мог. Наверное, он слишком хорошо помнил, как тот взял и пропал. Без предупреждения, без всяких зловещих предзнаменований накануне этого рокового дня. Ойген посмотрел на монитор, сменил цвет фона на чёрный и представил, как выглядела бы страничка с объявлением о том, что его разыскивают и ждут. Впрочем, когда он вспомнил, к скольким исчезновениям причастен сам, ему стало отвратительно и тоскливо, и он просто постарался сосредоточиться на строчках кода.

Такая напряжённая работа принесла свои плоды, и к утру воскресенья Ойген был вполне готов к беседе с отцом Ансельмом. Надо было, вероятно, заранее договориться с Дойлом и, возможно, встретиться с ним перед службой — ну да церковь вряд ли так уж велика. Не потеряются. Ойген слушал новости за завтраком, и буквально поперхнулся, услышав об очередной совершённой Подлинной ИРА попытке теракта — теперь уже Бирмингеме. На сей раз никто из людей не пострадал, взорвалась лишь машина, но для них с Рабастаном это всё равно значило, что скоро им вновь предстоит заново знакомиться с детективом Блэком. И Ойген задавался вопросом, догадаются ли министерские обливиаторы заодно подправить память и Мэри. Если нет, то сцена может выйти очень и очень странной. Впрочем, это была уже не его забота, твердил он себе — и сам не знал, испортила эта новость ему утро или нет. С одной стороны, напоминание было не слишком неприятным, а с другой… Да, конечно, отношения министерских специалистов с мистером Блэком проходили мимо него, но всё же… всё же это была практически весточка с другой стороны Статута, из незримого занавеса, за который ему нельзя заглянуть.

В церковь Ойген вошёл одним из последних и тихонько сел на задней скамье — и всё равно его заметили, и всю службу он ощущал на себе внимательные и любопытные взгляды, хотя и сидел, упрямо глядя или в пол, или на отца Ансельма. Сегодня тот говорил о жестокости, равнодушии и насилии, на которые нельзя закрывать глаза. Он говорил проникновенно и хорошо, так, что какие-то важные струны отзывались на его слова и внутри самого Ойгена. Проповедь не оставила его равнодушным, может быть, ещё и потому, что атмосфера церкви вновь напомнила ему детство, а сам отец Ансельм чем-то напоминал итальянских патеров: то ли неожиданной у лондонца живостью, то ли ранней сединой, то ли почти римским профилем. Разумеется, к причастию Ойген не пошёл — всё же это несколько попахивало святотатством — и, дождавшись окончания мессы и заранее высмотрев среди сидящих Дойла, тихо подошёл к нему и, поздоровавшись сперва с его женой, сказал:

— Прекрасная служба.

— Вы всё-таки пришли! — обрадовался Дойл и, решительно взяв его под локоть, повёл за собой к отцу Ансельму. Дождавшись, когда тот закончит с очередной прихожанкой, он на удивление ловко вклинился между ним и следующей страждущей и представил ему Ойгена. Секунду или две они внимательно смотрели друг на друга, а затем отец Ансельм подал ему руку — и отнюдь не для поцелуя. И, извинившись, попросил немного подождать — и Дойл немедленно оттащил Ойгена куда-то в сторону, где тот буквально столкнулся с Уолшем и его неожиданно многочисленным семейством. Миссис Уолш — Маргарет — оказалась дородной дамой с копной густых тёмно-каштановых волос и сильным низким голосом. Детей у них было четверо, трое сыновей и дочка, все — мал мала меньше, на удивление похожие на мать и очень-очень серьёзные… на вид. Но Ойген хорошо видел за этой серьёзностью взгляды, которыми обменивались дети и тоскливо бросали в сторону сверстников, и догадывался, что родителям благонамеренное поведение малышей стоило немалых усилий и нервов.

Пока дети негромко перешёптывались между собой в надежде покинув взрослых и вернуться к своим куда более важным делам, взрослые разговорились о погоде, падении цен на и потрясшем Бирмингем прошествии.

— Приходите зажечь свечу в первое воскресенье Адвента, — под конец беседы позвал Ойгена Уолш, и тот с благодарностью кивнул:

— Непременно!

Пятого ноября погода выдалась вполне приличной: обошлось, по крайней мере, без дождя, а днём между туч даже попыталось прорваться солнце. Рабастан с заметным облегчением остался дома, и Ойген знал, что он просидит всё время за компьютером — заодно он обещал проследить за ростбифом, который, хоть и не был традиционным в Ночь костров блюдом, сам по себе при должной нарезке и сервировке одним лишь объёмам придавал респектабельности любому столу, и это не говоря о том, как им соблазнительно пахло. Сами Ойген и Мэри после довольно позднего завтрака выбрались погулять по центральным улицам Лондона — правда, надолго её не хватило, и примерно через полчаса она начала жаловаться, что замёрзла. Мёрзнуть ей было никак нельзя, это Ойген знал, и потому они сначала согрелись чаем с пирожными в небольшом, но уютном кафе, а затем, ещё немного погуляв, в другом.

Ойген с наслаждением впитывал пропитавшую город атмосферу грядущего праздника, и жалел лишь, что не может часами бродить по оживлённым, несмотря на то, что сегодня был понедельник, улицам и площадям. К вечеру людей соберётся больше, и Ойген согревал себя иллюзорной мечтой, что можно будет спонтанно знакомиться с кем-нибудь, и, возможно, даже танцевать под расцветающими в небесах фейерверками — но Мэри, к сожалению, всё это интересовало мало. Впрочем, впереди у него будет ещё много праздников, решил он, и в кинотеатр шёл с отличным настроением.

Сказать по правде, от фильма он ничего особого не ожидал — одно название «Женские сплетни» чего стоило! — однако тот совершенно неожиданно ему понравился, так же, как и актрисы в главных ролях, особенно та, что играла Кору. Они были почти настоящие, эти двое — да, конечно, это всё была игра, но игра прекрасная. И как же он соскучился по ним, таким вот женщинам! И по разговорам. И по приятельству, обычному приятельству, не требующему заботы и ответственности, от которых он до смерти уже устал, а позволяющее просто развлекаться вместе: болтать, гулять, играть во что-нибудь… и никому и ничего не быть должным. Не выбирать особо слов, и говорить об интересном, а не ходить по кругу меж трёх тем, которые и сами по себе не слишком-то заслуживают внимания, а уж постоянно повторяясь, быстро и наверняка набивают оскомину.

Чтобы Ойген не замкнулся в подобном кругу, ему требовался фундамент, которого просто не было — культурный фон, позволявший всем его потенциальным приятелям чувствовать себя раскованно и комфортно. То, что в нормальном общении, словно вода в аквариуме, позволяет рыбкам свободно дышать и плавать. Он воспитывался в другой культуре и многое ему было чуждо, это была не его вода, но он хотел и должен был адаптироваться. А значит, вдруг сообразил он, нужно начинать сначала — например, с детских книжек. Ну и фильмов, разумеется. Он должен определить круг общеизвестных книг и фильмов, прочитать и посмотреть их — и тогда ему куда проще будет вписаться и стать своим. Они с Рабастаном смогут.

— Скажи, а у тебя была любимая книга в детстве? — спросил Ойген, когда они вышли на улицу. До начала вечеринки у них дома оставалось ещё почти полтора часа — но пока они дойдут, пока накроют на стол, пока, наконец, он всё приготовит…

— Я не помню, — ответила Мэри. — Была, наверное. Но я, вообще, всё это не любила. Я предпочитала мультфильмы — пока родители домой не приходили.

— А мультики какие? — в конце концов, все здешние дети их смотрели. И вряд ли Мэри отличалась большой оригинальностью.

— Давай такси возьмём? — попросила она, ёжась. — Холодно!

— Давай, — не стал он спорить. Он и так уже потратил сегодня столько, что одной поездкой больше, одной меньше… — Так какие?

— Да не помню я уже, — раздражённо отмахнулась Мэри, и он тут же сменил тему. Не страшно — спросит у кого-нибудь другого. Вот у той же Энн, к примеру — тем более что у неё есть младшие братья и сёстры, и мультфильмы они любят.

Дома одуряюще пахло ростбифом… и яблочным пирогом. Едва почувствовав, Ойген мгновенно вспомнил этот запах, и его накрыла такая мощная волна ностальгии, что держать лицо не получалось и пришлось долго возиться, вешая их с Мэри одежду.

— Я позволил себе добавить к вашему меню яблочный пирог, — сказал вышедший к ним навстречу, мелодично позвякивая колокольчиками на ногах, Рабастан. — Как вы погуляли?

— Тебе бы не понравилось, я думаю, — тут же сказала Мэри. — Там шумно и толпа людей… Пирог? — спросила она удивлённо. — Может быть, тебе поваром в кафе устроиться?

— Не сегодня, — засмеялся Ойген, обнимая её за плечи. — Может, в следующем году. Пирог — это чудесно, — улыбнулся он Рабастану. — Спасибо. Я уже не помню, когда ел его.

— Я надеюсь, получилось, — ответил Рабастан и, коротко кивнув им, вернулся в гостиную.

— А он с нами будет?.. — спросила Мэри.

— Не уверен, — кажется, успокоил её Ойген. — Я думаю…

— В любом случае, скажи ему, пусть снимет эти колокольчики! — потребовала она очень громким шёпотом. — Стыдно же, ну в самом деле!

— Если тебе это больше не нужно, — всё-таки не удержался Ойген, — я могу…

— Нет, пусть носит — но ведь не при людях же! Скажи, — она дёрнула его за руку, подталкивая к дверям гостиной, и Ойген послушно отправился туда.

Рабастан сидел за компьютером, и на его появление не среагировал — и Ойген, помятуя, как остро тот прежде реагировал, когда его отвлекали от работы, извинился:

— Прости, Асти. У меня вопрос и просьба, — Рабастан промычал что-то невнятное, не отрываясь от экрана, и Ойген, сочтя это разрешением, сказал: — Мэри спрашивает, будешь ли ты с нами праздновать? — Рабастан мотнул головой, и Ойген, буквально кожей ощущая напряжение, быстро проговорил: — Мэри просит тебя на сегодня снять браслеты с колокольчиками, потому что это неприлично.

Рабастан чуть слышно хмыкнул, хоть и не улыбнулся, и, по-прежнему не отрываясь от экрана, наклонился, снял с щиколоток кошачьи ошейники и сунул их в карман. И Ойген, смеясь беззвучно, тихо вышел, закрыв пока что дверь.

Ванна оказалась заперта, и за дверью шумела вода: Мэри принимала душ, а после, видимо, собиралась «приводить себя в порядок». Вероятно, всё оставшееся время — по крайней мере, Ойген надеялся на это. Тогда он всё спокойно приготовит, а переодеваться ему и так особо не во что — разве что сменить рубашку на белую.

Так и вышло — и к приходу гостей сосиски, куриные ножки и картофель уже запеклись, а салат был заправлен. Рабастан закончил свою работу и, забрав пару картофелин и ножку, ушёл ужинать к себе, а Ойген даже успел не только переодеться, но и погладить свою рубашку, которая, хотя и висела в шкафу чистой, успела там слегка помяться.

Вечер вышел, в общем-то, весёлым: Мэри в своих новых джинсах и стильном джинсовом же пиджаке, из-под которого виднелась фиолетовая водолазка, блистала, или, по крайней мере, пыталась это делать, Ойген же старательнейше оттенял её, а гостям просто было весело. Николь с Полом, высоким худощавым мужчиной за тридцать, принесли с собой «Монополию», которой Ойген неожиданно увлёкся настолько, что в какой-то момент забыл о Мэри и принялся играть всерьёз — и опомнился только когда увидел выражение её лица и понял, что, похоже, вот-вот выиграет. Или же, по крайней мере, окажется среди победителей. Однако это было совсем не то, что следовало сделать, и остаток игры он старательно исправлял едва не совершённую ошибку и закончил хоть и с выигрышем, но совсем скромным. А вот Мэри всё же проиграла и расстроилась — и остаток вечера Ойген веселил гостей практически один. Впрочем, в тягость ему это не было — и всё же, когда они отправились смотреть фейерверк, он ощутил некоторое облегчение.

Он не ждал от фейерверков ничего особенного, однако они оказались неожиданно хороши, и возвращался Ойген в прекрасном настроении. А дома сам собрал так и оставшуюся на столе посуду и, переодевшись, сам же пошёл мыть.

Мэри почти сразу же пришла на кухню, но о том, что это её обязанность, не вспомнила — просто села и курила молча некоторое время. А потом сказала:

— Ну, зато сыграли. Было весело.

— Ты расстроилась? — спросил он, отставляя очередную намыленную тарелку в сторону. Полоскать потом их в заткнутой пробкой раковине и тут же ставить на сушилку он так и не сумел привыкнуть, и старался попросту не думать о том, что Мэри именно так делает, экономя воду. Сам же Ойген всё-таки споласкивал их под струёй воды — и сейчас надеялся, что Мэри не обратит внимания на это.

— Ну, бизнес — это не моё, — вздохнула Мэри. — Я знаю. Нет, играть сперва азартно, но потом… а ты почти что выиграл, — она опять вздохнула.

— Если бы мы поиграли ещё полчаса, я ушёл бы в минус, — возразил он. — Ты вообще не любишь игры? Никакие?

— Я не люблю соревноваться, — ответила она помедлив.

— Ну и правильно, — легко поддержал её Ойген, оборачиваясь. — Хотя я люблю азарт. И соревнования люблю.

— А проигрывать? — спросила Мэри, чуть сощурившись. — Или ты всегда выигрываешь?

— Нет, ну не всегда, конечно, — засмеялся он. — Проигрывать досадно, я согласен — но игра сама по себе прекрасна. Кто-то должен проиграть, — он улыбнулся. — Иногда это могу быть я — и что такого?

— А мне неприятно, — она нахмурилась.

— Я понимаю, — кивнул он сочувственно и спросил чуть-чуть игриво: — Может быть, я попробую тебя утешить?

— Попробуй, — Мэри против воли улыбнулась и добавила кокетливо: — Только, может быть, посуду домоешь?

— Обязательно, — решительно кивнул он и вернулся к своему занятию — а Мэри, посидев ещё немного, ушла, судя по всему, в ванную, так что посуду Ойген сполоснул нормально.

Мэри ждала его в спальне в блестящем красном, имитирующем шёлк белье, и Ойген почему-то вдруг остро пожалел её — и, может быть, поэтому он этой ночью был так нежен. И даже шепнул ей, вставая уже после:

— Пойдём со мной? Внизу покуришь, — но Мэри помотала головой и проговорила с игривой томностью:

— Я донельзя устала… вот если б ты отнёс меня…

— Там узко, — к счастью, быстро нашёлся Ойген, прекрасно понимавший, что поднять-то он её поднимет, безусловно, но вот на руках вниз наверняка не донесёт. — Мы не развернёмся. Эта лестница категорически не предназначена для романтики, — вздохнул он, и Мэри рассмеялась. — Доброй ночи, — сказал он, когда она взялась за сигарету.

— Может быть, останешься? — попросила она. — Так было хорошо…

— Я не могу, — качнул он головой, целуя её пальцы. — Ты же знаешь. Спокойной ночи, — он забрал одежду и, накинув одну рубашку, вышел из комнаты. Спустился вниз, привычно включил кран в ванной и, подставив под струю презерватив, смотрел несколько секунд, как он набухает шаром от воды — а значит, цел. Потом вывернул его, промыл как следует, взял ножницы из ящика, разрезал, и только после этого выбросил в ведро. Всё как всегда… Ойген отчаянно зевнул, умылся, вытерся — и, опять зевая, пошёл наверх в их с Рабастаном комнату.

Народу в галерее Тейт, куда привёл Ойгена Рабастан, было довольно много, однако сам он словно бы никого не замечал. Они с Ойгеном переходили от картины к картине, и Рабастан показывал и на удивление спокойно и подробно объяснял, почему одна и та же деталь может выглядеть совсем по-разному в разном окружении, и когда не имеет смысла менять только что-нибудь одно — а когда, напротив, достаточно изменить буквально какую-нибудь мелочь, и картина будет восприниматься совсем иначе, а образ обретёт новые смыслы.

— К примеру, — говорил он, — на первый взгляд, работы прерафаэлитов могут показаться очень похожими на полотна мастеров эпохи Возрождения. Но их очень легко различить. Обрати внимание на цвета. Они насыщеннее и ярче. Они сохранились лучше, и сами краски уже другие. Видно, что их писали не в пятнадцатом веке, а лет на четыреста позже.

— Ну, по стилю тоже видно, — возразил неловко Ойген — и получил в ответ:

— Это тебе видно — тебе это объясняли. Для непосвящённого они могут показаться схожими. Смотри…

Они были так красивы, изображённые на этих картинах женщины! Да и мужчины, впрочем, от них не отставали. И хотя в их облике и вправду было что-то, что Ойген для себя определял как «возрожденческое», стоило всмотреться в их черты чуть-чуть внимательней, как становилось очевидно, что эти люди были из другого времени — так же, как и те, кто их запечатлел. Не те лица, не те позы… всё не то. Но как прекрасно!

— …я читал, — говорил Рабастан, когда они остановились у полотна, на котором была изображена дама с гранатом, — что Россетти обрывал разговор, если в комнату входила женщина с красивыми волосами. Не важно, о чём шла беседа — если он видел эти волосы, — он указал на действительно роскошные коричневато-красные локоны, украшавшие женщину на картине, — Россетти просто выпадал их разговора и беседовать хотел лишь с ней. И это очень видно здесь… но давай посмотрим на детали. Смотри, как отзеркаливает форму волос плющ — и как подчёркивает их и дополняет композицию.

— Да, вижу, — кивнул Ойген. Эта женщина вызывала в нём смутную, но сильную тревогу, но не признать, что она действительно прекрасна, он не мог.

— Теперь взгляни на губы и гранат, — продолжил Рабастан. — Эти призывные алые губы. Они перекликаются с алой плотью граната в том месте, где Прозерпина успела его укусить… и обрати внимание на форму, — он чуть усмехнулся и сделал крохотную паузу, — укуса. На что он похож? — Ойген хмыкнул, и Рабастан кивнул. — Чувствуешь вкус граната на языке? Без этого их сочетания такого бы не вышло.

Ойген слушал его так внимательно, что не сразу обратил внимание, что слушает он не один: рядом с ними постепенно начали собираться люди. Рабастан на них внимания не обращал, Ойгену компания внимательных слушателей тоже не мешала, и под конец они так и ходили довольно большой группой — а когда Рабастан спросил:

— Я думаю, достаточно? — и его начали благодарить, он с некоторым удивлением оглядел собравшихся и уточнил: — Вам было интересно?

— Вы замечательно рассказывали! Я столько нового узнала, — сказала женщина средних лет с длинными распущенными волосами, одетая во что-то мешковато-стильное.

— Пожалуйста, — вежливо сказал Рабастан, раскланялся — и быстро пошёл к выходу.

— Это было очень здорово, — сказал Ойген, догоняя его. — Ты от них сбежал или домой?

— Я не хочу с ними общаться, — ответил Рабастан. — Хотя это досадно: я собирался поработать здесь ещё, но, полагаю, это лучше сделать завтра.

— А я, пожалуй, пройдусь и посмотрю всё ещё раз, — подумав, сказал Ойген. — Для закрепления и лучшего запоминания… конечно, если я тебе не нужен.

— Да, иди, — кивнул Рабастан и ушёл — а Ойген вернулся к началу их экскурсии и медленно пошёл тем же маршрутом, разглядывая прекрасных дам неподвижно, застывших в рамах, вспоминая объяснения Рабастана и стараясь самостоятельно отыскать детали, на которых держится композиция. Ему нужно было уложить всё это в голове самостоятельно, и для этого ему хотелось тишины — не такое особенное желание для музея. И поэтому, когда в очередной зал вдруг вошла группа пусть и вполголоса, но всё-таки переговаривающихся школьников, он в раздражении обернулся — и буквально окаменел и онемел, увидев сопровождающую их леди, скорее всего являвшуюся учительницей.

На несколько ударов сердца Ойген поверил в то, что банально сошёл с ума — потому что она просто не могла оказаться той, кем выглядела. Леди же, меж тем, успокоила подростков и, подведя их к одной из картин, начала рассказывать им о шекспировских образах у Россети — и Ойген чувствовал, как кружится его голова от её интонаций и внутренней дрожи знакомых жестов. Не могло быть такого совпадения, просто не могло! Да, конечно, говорят, что существуют двойники, и он сам верил в их существование, но когда он слушал её речь, когда видел, как она держит в руках схему музея и как ей указывает на картину, он с каждой секундой всё больше убеждался, что не ошибается. Не может ошибаться.

Но и её здесь тоже не могло быть! Её даже не судили — да и нечего ей было предъявить… разве что за это время что-нибудь случилось? Но он просто не мог вообразить, что могло произойти такого, что бы привело её сюда в подобном качестве. А главное, даже если бы её постигла та же участь, что и их с Рабастаном, как она могла бы стать учителем? Хотя, может быть, она просто… просто ведёт экскурсию?

Он, наверное, так пристально и неприлично пялился, что дети, наконец, это заметили — и зашушукались, а потом та леди сказала вдруг:

— Я вижу, что Офелия интереса и вам. Присоединяйтесь к нам, если желаете.

— Что? — переспросил он севшим голосом. — Вы мне?

— Вам, — она чуть улыбнулась, но её голубые глаза смотрели строго. — Мне кажется, вы слушаете куда внимательнее тех, кому мои слова предназначаются, — она бросила взгляд на подростков, и те возбуждённо зашумели, но быстро успокоились, когда она требовательно подняла руку ладонью вверх.

— Вы замечательно рассказываете, — медленно проговорил Ойген, подходя ближе. — Я… к сожалению, я плохо знаю м… литературу.

— Что ж, продолжим, — она кивнула ему — и вернулась к жизни при датском дворе и несчастной утопленнице. А он слушал, смотрел — и не понимал, что происходит. Она его не узнала. Он был в этом абсолютно убеждён — ну не могла она сыграть так, даже она не могла! Значит, у неё отняли память? Но откуда она тогда знает то, о чём рассказывает? Выучила? За… какое время? Вряд ли… Что тогда произошло с ней и что она здесь делает? Или это, всё же, совпадение?

Между тем, они подошли к другой картине, а потом ещё к одной, и Ойген начал успокаиваться. Метка на его руке не появилась — та, что должна была возникнуть в случае запрещённого контакта с волшебником или кем-то из его бывших товарищей. Он проверил — нет, левое предплечье, куда, кажется, с некоторой издёвкой её поставили, оставалось чистым, если можно было так сказать об испорченной уродливым шрамом коже. И хотя вроде бы этот факт свидетельствовал в пользу двойника, Ойген, тем не менее, вполне уверился, что ничего не перепутал, и что перед ним действительно она — и он думать ни о чём не мог, кроме как о том, что с ней произошло и почему она здесь оказалась.

Время, меж тем, шло, и Ойген, понимая, что ему уже нужно уходить, если он не хочет опоздать, решился и написал Эмили, которую он должен был сменить: «Привет! Мне очень нужно опоздать на пару часов. Ты не можешь задержаться? За двойную оплату? Ойген» — и тут же получил ответ: «За двойную могу. Даже на три. Но не больше! Э.» «Три часа, двойной тариф. Спасибо! Ты лучшая! О.» — — написал он и вновь сосредоточился на этой невероятной, немыслимой в этом музее леди… Нарциссе Да, она — он узнал эти жесты и эту мимику, он узнавал даже некоторые особенности в построении фраз, всегда оживлявшие её речь. Это наверняка была она — и он не понимал, как это может быть. Возможно, память всё же с ним играет? Он так тосковал по потерянному миру, что, возможно, она решила подшутить над ним? А на самом деле эта женщина просто очень похожа…

— Что ж, на этом на сегодня всё, — сказала вдруг она, и Ойген ощутил острейшее разочарование. Нет, он не может просто отпустить её! Никак! — Если вы хотите, можете погулять по залам и посмотреть, — добавила она, но подростки, кажется, желания подобного не обнаруживали.

— А можно, мы пойдём, мисс Ходжесс? — спросила крупная чернокожая девица, выглядящая немного старше остальных. — Нам ещё уроки делать.

— Да, на завтра! — поддержал её такой же чёрный парень в яркой толстовке.

— Мы доедем сами, — подхватил ещё один чернокожий подросток.

— Хорошо, — поколебавшись, согласилась женщина — и подростков словно ветром сдуло. — Дети, — сказала она, чуть улыбнувшись Ойгену. — Мне кажется, я немного увлеклась, и они устали.

— По-моему, это было очень увлекательно, — возразил он. И осторожно предложил: — Вы бы не хотели выпить чая? Или кофе, может быть. Здесь есть кафе.

— Пожалуй, — ответила она, подумав, — в самом деле, чай будет кстати. Я Хизер, — она протянула ему руку, и он, совершенно позабыв о том, что здесь это давно не принято, машинально склонился, символически поцеловав воздух над её тонкими пальцами. А когда выпрямился, увидел удивлённый и чуть смеющийся взгляд.

— Я Ойген, — сказал он, пытаясь осознать услышанное. Хизер. Ей сменили даже имя? Почему? «Нарцисса» — имя куда более распространённое у магглов, чем, к примеру, Рабастан. Зачем менять ещё и имя? Или… или это фамилия?

Её взгляд на мгновенье стал серьёзным, словно бы она то ли сосредоточилась, то ли попыталась что-то вспомнить, но затем она спросила:

— А вы что здесь делали? Турист?

— Я не похож на знатока искусства, да? — шутливо спросил нет, и она, ни капли не смутившись, ответила:

— Нет. Почему-то нет. Простите, если я ошиблась.

— Вы отчасти угадали, — не стал он обманывать. — Я мало во всём этом понимаю — мы здесь были с братом. Он художник — и объяснял мне некоторые вещи, связанные с композицией. Я сайты делаю — а он пытается мне втолковать, что что фиолетовые буквы на зелёном фоне — это преступление против хорошего вкуса.

— Не всегда, — возразила она… Хизер. Или же Нарцисса? — Ваш брат весьма консервативен — на самом деле, фиолетовый с зелёным вполне можно сочетать. Я вам даже приведу пример… пойдёмте, — предложила она — и они двинулись по залам. И то, как она шла, её походка, манера держаться — всё, всё кричало о том, что Ойген не ошибся. Но она же не узнала его! Или… или она слишком хорошо собой владеет. Хотя метка… метка, оставленная ему Министерством на левом предплечье, не среагировала, не так ли? Впрочем… впрочем, если она больше не волшебница, лихорадочно соображал он, и Метку не носила, и осуждена, по-видимому, за что-то другое — вот поэтому-то чары не дали о себе знать.. Но за что? Что такого могла сделать Нарцисса, чтобы оказаться здесь? Вот так? И если отбросить мысли о том, что она сознательно его не узнала, лишённой памяти? Чего бы он не отдал сейчас, чтоб почувствовать, говорит ли она правду — но он был лишён этой способности! Лишён…

Тем временем, Нарцисса подвела его к большому пейзажу с лавандовыми полями и сказала:

— Как видите, природа себе это позволяет. Всё дело в оттенках и нюансах — их сложно соединить изысканно и гармонично, но вполне возможно.

— Вы правы, — проговорил он задумчиво. И добавил вроде ненавязчиво, крайне внимательно за нею наблюдая: — Рабастан тоже говорил что-то подобное…

Показалось ли ему, но её ресницы на миг дрогнули при этом имени — и она заметила:

— Какое необычное имя у вашего брата.

— Да, его отец был… фантазёром, — сказал Ойген. Нет… Нет, всё же нет — она смотрела очень спокойно. Он всё-таки ошибся? — Я вам очень благодарен за пример, — добавил он. — Возможно, вы позволите теперь угостить вас чаем?

— Что ж, пойдёмте, — поколебавшись, она всё же согласилась — и они, следуя стрелкам, направились к выходу, беседуя о разнообразии цветовых сочетаний и о том, как часто то, что прекрасно выглядит в природе, приобретает необъяснимо пошлый вид при любой попытке воспроизвести его искусственно.

— Могу ли я предположить, что вы — учительница? — спросил он, когда они сели за столик с чаем и шоколадными пирожными. — И спросить — в случае, если моё предположение верно — что вы преподаёте?

— Верно, — она улыбнулась. — Как ни странно, я преподаю английский язык.

— Но тогда что вы здесь делали? — шутливо удивился он. — Мне не показалось, что вы обсуждали здесь грамматику.

— Я полагаю, — ответила она, — что расширение кругозора полезно. И если мне удастся пробудить в них интерес к нашей культуре, им это поможет больше любых грамматических правил. Теперь, по крайней мере, они знают, что такое раф и что крахмал можно не только есть, и почему вилки однажды стали популярны.

— Вилки? — переспросил он, и она улыбнулась весело:

— Да, вилки. Попробуйте в таком воротнике донести до рта ложку, ничего не расплескав. Всегда восхищалась стойкостью дам в Елизаветинскую эпоху.

Ойген состроил глубокомысленно-задумчивую гримасу, и его собеседница опять заулыбалась.

— В самом деле, неудобно, — признал он и заметил: — ученикам с вами повезло.

— Они — те, кто был здесь сегодня — совсем неглупые, — ответила она. — Но, к сожалению, мало кого действительно интересует их образование. Включая их самих. Но, впрочем, бывает и намного хуже — в прошлой школе, в которой я работала, эти дети были бы, пожалуй, звёздами.

— А где вы работали? — конечно же, спросил он.

— В Эрите, — её ответ ничего ему не дал, но вот то, что она сказала дальше… — Я там проработала двенадцать лет и знаю, о чём говорю.

Двенадцать лет?

Этими словами она разбила в прах его теорию, и Ойген, не сдержавшись, переспросил:

— Двенадцать лет?

— И это была не самая плохая школа в моей жизни, — она рассмеялась, и он понял, что ничего не понимает — потому что этот смех он знал, он точно его знал!

Но ведь так же не могло быть?

Эту леди — кем бы она ни была, Нарциссой Малфой или Хизер Ходжесс — Ойген проводил до дома, после того как они, посидев в кафе, вернулись в галерею и ещё довольно долго по ней бродили, осматривая экспозицию и беседуя большей частью об ушедших эпохах. Она знала очень многое и охотно делилась знаниями — и вся наскоро выстроенная теория Ойгена рухнула словно карточный домик. Нарциссе просто неоткуда было всё это знать! Но и никем другим эта женщина просто не могла быть. Жесты и интонации просто не могут настолько повторяться — никакой двойник не справился бы. Оборотным зельем они развлекались курса с пятого, а потом не раз и не два он примерял чужой облик уже в войну и точно знал, что внешнее сходство ещё далеко не всё. Здесь же совпадение было абсолютным — но если так, то… то как это возможно, и что с Нарциссой произошло?

— А вы принимаете заказы на экскурсии? — спросил Ойген, когда они, выйдя из метро, подошли к скучному, но вполне приличному, хотя и несколько обшарпанному многоквартирному дому.

— В следующем месяце у нас запланирован ещё один поход — на сей раз в музей естественной истории, — она улыбнулась. — Присоединяйтесь.

— В следующем месяце, — проговорил он трагично, и она покачала головой:

— Что ж, обычно я по воскресеньям куда-нибудь выбираюсь… в это, например, я собиралась в Национальную Галерею. Если пожелаете составить мне компанию, я буду рада… но я встаю рано, — предупредила она, — и прихожу к открытию.

— Я буду там ровно в десять, — Ойген с энтузиазмом кивнул, обдумывая, с кем бы ему поменяться сменами, потому что в это воскресенье он должен был работать с двенадцати. Или… выходной взять?

— Перед этим я обычно пью чай в кафе неподалёку, — добавила она, и Ойген закивал радостно и, пожалуй, слегка шутовски, и её это рассмешило:

— Чай — лучшее начало воскресного утра! Если вы позволите, конечно, составить компанию, — добавил он практически церемонно.

— Приходите к колонне Нельсона к девяти, — предложила она и отперла дверь подъезда.

— Приду, — пообещал Ойген. — Хорошего вам вечера! — он поклонился, и она, кивнув в ответ, вошла в подъезд.

Когда Ойген шёл к станции Лондон Бридж, ему казалось, будто он пьян. Он поставил бы на кон не то что свою жизнь — свободу, споря, что это была именно Нарцисса. Но что с ней случилось, как она здесь оказалась, как стала учителем и почему считает, что преподавала уже много лет, он не понимал. Это, разумеется, были чары — это было всё, что он мог сказать. Но какие? Кто их наложил? Зачем? Он прекрасно понимал смысл их с Рабастаном наказания: они всё прекрасно помнили и вынуждены были начинать с нуля как те, кого они так презирали. В этом была логика и даже философский смысл — но зачем не просто стирать память, а менять её на…

Стоп.

Он даже остановился.

Менять.

Да, он знал конечно что министерские обливиаторы не только стирают, и помещают в головы магглов другие воспоминания, иначе Статут не продержался бы столько лет, и отец даже начал учить его этим чарам — но потом его жизнь сломалась, и с обучение так и не завершилось, да и некому было его завершить, а теперь это знание было и вовсе для него бесполезным. Но он всё же знал, как именно это делается, и что для этого даже не нужно обладать особой силой — нет, всё дело в технике. Да, чтобы воспоминания вышли настолько правдоподобными, нужно что-то куда серьёзней, чем курсы при Министерстве, и это не говоря о наличии определённых талантов; но главное — подобная техника требовала точности и аккуратности — однако это были всего лишь чары. Не больше. И наверняка, конечно, они были известны любому приличному менталисту.

Но зачем? Кто и зачем мог сделать с Нарциссой подобное? Она никого не убивала, и даже обвинению не нашлось бы, что можно было бы предъявить ей, заложнице в собственном доме! Ойген понял бы, будь это её муж и даже сын — но почему она? Месть? Она кому-то сказала «нет»? Не захотела с кем-то сотрудничать? Или… может быть, не захотел её муж? Но почему она тогда просто здесь, среди магглов, сама по себе? Нет, у него ничего не складывалось.

Если бы он мог хоть с кем-то посоветоваться! Но он даже не был уверен, что Рабастану следует об этом знать: он не представлял его возможную реакцию и боялся, что она может оказаться совсем не такой, как у него. Рабастан только-только стал поправляться, даже начал осваивать анимацию — нет, Ойген не был готов рисковать, устраивая ему такое потрясение: хорошо, если его это обрадует и воодушевит. А если нет? Да и зачем? Чем тот ему поможет? Чем тот ему поможет? Был бы это его старший брат… Что-что, а вдумчивая анализ возможностей никогда не был сильной стороной Рабастана. Нет, ему не стоит знать, решил Ойген. Незачем. Потом, возможно… Может быть, потом.

А больше обсудить эту дикую историю ему было не с кем. Значит, ему придётся разбираться во всём этом самому. В конце концов, ему давно пора перестать опираться на других. Давно. Тем более, что всё равно ведь не на кого.

На работу он приехал в начале восьмого, и так покаянно проговорил:

— Прости! — что Эмили, хотя и хмурясь, всё же буркнула:

— Да ничего. Бывает.

— Давай я отдам тебе деньги за половину смены? — предложил он. — Четыре часа по двойному тарифу — выйдет как будто ты просто смену за меня отработала.

— Давай, — ответила она — и тут же фыркнула: — Да брось. У меня тоже совесть есть — нашла на днях остатки. Отдашь за три часа… но как за шесть, — она широко улыбнулась. — И пригляди за пятнадцатым столом, — добавила она тихонько. — Проверь за ними. Мне кажется, они что-то не то делают.

— Я пригляжу, — кивнул он. — Спасибо тебе. Ты меня очень выручила. Прости, что опоздал.

— Смотри, — пригрозила она. — Вот будешь так к женщинам опаздывать — так никогда не женишься.

— Я стараюсь, — он засмеялся и, расписавшись в журнале, сел за стол.

Ему нужно было делать сайт для церкви, но мысли Ойгена сейчас были слишком далеко, и он сидел, просто глядя в пространство перед собой, и вспоминал сегодняшнюю встречу. И женщину, с которой они просто разговаривали и пили чай. Часа четыре… и ведь ему ни разу не пришлось задуматься, чтобы найти тему для беседы или следить за своими собственными репликами. Они разговаривали — и это было так же просто и естественно, как и дышать. И так ведь и должно быть: нельзя всё время подбирать слова, боясь обидеть собеседника — и всё равно порою не угадывать. Как он вообще довёл себя до этого? Зачем? Дом домом, благодарность благодарностью, но зачем он потакает Мэри в её обидчивости? И ведь без толку — и он ведь знает, что с такими, как она, это бессмысленно. Зачем он это делает? Или хотя бы почему?

Ребята — двое темнокожих подростков лет пятнадцати — за пятнадцатым столом встали и пошли в сторону выхода, и Ойген поднялся навстречу им и дружелюбно попросил:

— Одну минуту, — а они, переглянувшись, бросились к двери. Не драться же ему с ними было! Однако же он должен был проверить, что их так смутило — и разгадка оказалась неожиданно простой: похоже, они просто качали порнографию. Ойген не знал, легально ли это вообще, но не так давно слышал какие-то громкие заявления в новостях, и это его немного тревожило. Впрочем, делать что-то было уже поздно, и он просто стёр историю.

Этот эпизод слегка отвлёк его — достаточно для того, чтобы он смог, наконец, сосредоточиться, и заняться сайтом. Надо узнать, есть ли у отца Ансельма весенние фотографии — или, может, летние. Наверняка там отыщется какой-нибудь удачный небанальный ракурс. И, кстати, можно сделать календарь с заметками про тех святых, которым посвящён каждый конкретный день. Сам он, конечно, их не помнил, но вряд ли эту информацию будет сложно отыскать. Долго только… можно Рабастана попросить помочь: вдвоём они быстрее справятся. Хотя ведь есть же святцы…

Домой Ойген вернулся голодным и задумчивым — и совсем не готовый к тому приёму, который его ожидал.

— Ты где был? — спросила Мэри, выйдя к нему навстречу и буквально перегородив собою коридор.

— На работе, — Ойген поначалу просто удивился. — Почему ты спрашиваешь?

— Не ври мне! — крикнула она, и её голос зазвенел и сорвался. — Тебя не было сегодня там! Где. Ты. Был?

— В музее, — честно сказал он. — С Асти. Мы обсуждали прерафаэлитов, и я опоздал. Ещё вопросы есть, мэм? — попытался всё-таки свести он скандал к шутке, но у Мэри явно были совсем другие планы.

— Что ты врёшь мне?! — воскликнула она, сжимая кулаки. — Где ты был? И с кем? Ты думаешь, я позволю так…

— Я очень хочу есть, — сказал он, как-то задумчиво её разглядываю. — И отдохнуть. Ты дашь мне это сделать дома?

— Дома?! Ты трахался с какой-то бабой — и теперь являешься ко мне и…

— Понял, — сказал Ойген, развернулся, открыл дверь — и вышел.

Сбежав по ступенькам, он услышал, как за его спиной распахнулась дверь, и Мэри крикнула:

— Куда ты? Вернись сейчас же! Ойген, стой! — но он даже не стал оборачиваться, и пошёл к подземке. Что он, не найдёт, где переночевать или поесть? Но, впрочем, для начала он собирался сходить в кино и посмотреть там… что-нибудь — не важно. Что подойдёт по времени. Зазвонил мобильник — Ойген сбросил вызов, увидев имя Мэри, и написал Рабастану смс: «Возможно, я не буду ночевать сегодня. Мы поссорились с нашей хозяйкой. Схожу в кино и переночую на работе. О.», потом снова сбросил вызов, а потом ещё один, ещё… нет, телефон он отключать не собирался, но вот на виброрежим поставил.

И отправился в кинотеатр. Где и купил билет на первый подходящий фильм с многообещающим названием «Кости», порцию попкорна, попросив не поливать его маслом и не сыпать соли, бутылку простой воды. Да, это был, определённо, один из самых странных ужинов — но он был слишком голоден, чтобы сомневаться. А попкорн — это та же кукуруза. И, кстати, это оказалось вкусно, хотя его не покидало ощущение, будто жуёшь бумагу.

Фильм оказался триллером, который, может быть, и мог бы напугать кого-то — но не Ойгена, который просто не способен был заставить себя пугаться таких вещей. Нет, призраки, безусловно, бывают мстительны, но… мстительных призраков, обрётших плоть, он видел как самого себя, а это было, скорее, забавно и весело, и Ойген вышел из зала в прекрасном настроении. И подумал, что, может быть, имеет смысл попробовать вернуться домой ещё раз? Не выйдет — что ж, идти недалеко, а в кафе он спокойно выспится в комнате отдыха. Диван там, правда, старый, но на нём вполне можно лежать… правда, там нет ни одеяла, ни подушки, но его куртка вполне сойдёт за первое, а рюкзак — за вторую.

Мэри не спала: окно гостиной было освещено. А жаль — время близилось к полуночи, и Ойген, честно говоря, надеялся, что она уже спит. Он даже подумал было развернуться и сразу же пойти в кафе, но всё-таки решил рискнуть.

Мэри снова почти выбежала ему навстречу — заплаканная, опухшая и красная от слёз… и он подумал, что ему должно бы было стать её жалко, но он не чувствовал совершенно ничего.

— Где ты был? — спросила она, всхлипнув.

— В кино, — ответил он, не видя смысла врать. — Смотрел какой-то страшный и ужасно смешной фильм… думаю, тебе бы не понравилось. Мне уйти или остаться?

— А как ты хочешь? — спросила она с таким несчастным видом, что он не стал шутить и сказал мягко:

— Ну раз я пришёл — как ты считаешь? Я устал и хочу спать. Но если ты настроена продолжать скандал, я лучше уйду.

— Не уходи, — она шагнула к Ойгену и, обняв за талию, прижалась к нему, зарывшись лицом в куртку.

Так просто, думал он, обнимая вновь заплакавшую, правда, очень тихо, Мэри. Так просто и так грустно, если задуматься. Теперь он понимал, почему рядом с нею, в конце концов, задержался именно её супруг.

— Я очень устал, — сказал он, мягко высвобождаясь и снимая куртку.

— Ты правда был сегодня в музее? — спросила она тихо-тихо.

— Правда, — он вздохнул. — Я в душ и спать, — сказал он — но, идя к ванной, помедлил и всё-таки сперва завернул на кухню. Почему он должен идти спать полуголодным? Сил готовить что-то у него не было, но пара бутербродов с ветчиной и сыром и стакан обычной воды — потому что возиться с чаем ему тоже не хотелось — прекрасно решили эту проблему. Мэри никуда не уходила — тихо сидела у стола и даже не курила, грустно глядя на Ойгена. Она выглядела такой несчастной, что он, понимая, что, возможно, делает ошибку, весело сказал между двумя кусками сэндвича:

— Давай заведём вомбата? Как Россетти. Они травоядные — прокормим… Можно будет в хорошую погоду гулять с ним на поводке в парке.

— Кто это? — растерянно спросила Мэри.

— Вомбат или Россетти? — уточнил Ойген — и, когда подбородок Мэри задрожал, сам же и ответил: — Вомбат — это такой зверёк размером со среднюю собаку и похожий на… вомбата. Я тебе завтра распечатаю фотографию. Немного похож на медведя, но… они там, в Австралии, все странные. Даже кролики, наверное. А Россетти — художник-прерафаэлит. Хочешь, в следующий раз пойдём с нами? Асти нам ещё что-нибудь расскажет, — предложил он, прекрасно зная, что она откажется.

— А ты хочешь? — тихо спросила она в ответ, и Ойген улыбнулся:

— Сейчас я больше всего хочу в душ — и спать, — он доел сэндвич, допил воду, вымыл нож и стакан и, поцеловав Мэри в макушку, сказал ей: — Спокойной ночи, — и спокойно пошёл в душ. И хотя она по-прежнему ждала его, несчастная и тихая, Ойген вновь просто поцеловал её, на сей раз в лоб и повторил: — Спокойной ночи, Мэри. И давай больше не ссориться, пожалуйста — я очень от этого устал.

И ушёл наверх, в их спальню с Рабастаном.

Оставшиеся до воскресенья дни Ойген, насколько это позволяла ему работа, буквально не поднимал головы от компьютера, и приходской сайт быстро обрёл вполне конкретные очертания. Если бы Ойгену не приходилось прерываться на посетителей и заново собирать упущенные случайно мысли, то процесс шёл бы ещё быстрей, впрочем, функционалом календаря он гордился.

Мэри всё это время была на удивление тиха — настолько, что Рабастан даже спросил как-то утром:

— Что ты с ней сделал?

Он даже не пытался называть Мэри по имени, но каждый раз так интонировал голосом это обезличенное «она», вкладывая него вполне характерный смысл, что Ойген каждый раз невольно начинал улыбаться.

— Ушёл, — ответил Ойген. — Оказалось, нужно не ругаться, а просто разворачиваться и уходить. На самом деле, это грустно.

— Ты её жалеешь? — Рабастан нахмурился — и Ойген рассмеялся:

— Да. Она ведь так сама меня буквально провоцирует на то, чтобы не считаться с ней. Я всё думаю, как объяснить ей… а потом как представляю этот разговор… — он покачал головой.

— Когда мы уедем? — Рабастан умел быть удивительно настырным.

— Явно не в этом году, — вздохнул Ойген. — Прямо сейчас у нас нет денег на аренду чего-то приличного, а декабрь, говорят, по заказам провальный месяц: все готовятся к Рождеству. Так что, видимо, до февраля можно и не надеяться. Извини, — он чуть развёл руками. — Тебе здесь очень тяжело?

— Теперь нет, — ответил Рабастан.

Собранный Лукасом компьютер Ойген забрал в понедельник, без сожалений отдав за него половину отложенных денег. Они поставили его в их с Рабастаном комнате, без труда отыскав в интернете тематические площадки, где подержанные вещи искали себе новых хозяев. Приличный стол и пара удобных стульев достались им практически за бесценок, и теперь Рабастан мог спокойно работать за компьютером в одиночестве. А вот с интернетом пришлось повозиться — но с помощью Джозефа они творчески переосмыслили плинтуса и потянули моток витой пары на второй этаж так, что сверлить ничего не пришлось.

С тех пор как компьютер занял своё место в их комнате, они не разу не поссорились с Рабастаном по поводу того, кому он сейчас нужней: тот на удивление безропотно уступал Ойгену, если он высказывал желание поработать — впрочем, время они старались поделить поровну. Днём, в отсутствии Мэри, Ойген часто продолжал работать в гостиной; вечерами же Ойген добирался до компьютера не раньше девяти — и Рабастан обычно в это время уже спал. Он теперь ложился очень рано, и вставал с рассветом, чему Ойген несказанно радовался — это было ещё одним признаком выздоровления.

— Значит, ты потерпишь? — спросил Ойген, и Рабастан пожал плечами:

— У меня нет выбора. Я понимаю, что мне следовало бы найти работу, но это не то, чего бы мне сейчас хотелось по-настоящему, — и он указал глазами на вазочку, в которой печенье как раз опять почти подошло к концу.

— Да мы, вроде бы, не голодаем, — засмеялся Ойген. И подумал, что ему нравится такая прямота — и… нравится не то что содержать Рабастана — нет, получаемого тем пособия хватало на всё, кроме лечения. Но ему нравилось то, как они жили: и то, что он по-прежнему оплачивал лекарства — которых, правда, стало уже меньше — и сеансы доктора Купера, позволяло Ойгену чувствовать себя сильнее и солиднее, чем он был на самом деле. — Но, впрочем, у меня есть просьба. Помоги мне подобрать графические материалы! Это несложно, но отнимает время.

Рабастан, конечно, согласился — он ни разу не отказывал Ойгену ни в одной из его просьб, от чего тот порою чувствовал себя несколько неловко. Впрочем, чувство это было мимолётным — в конце концов, он ведь его не заставлял, не так ли?

Помощь Рабастана оказалась кстати, и к воскресенью большая часть работы оказалась уже сделаной. О том, что он взял выходной, Ойген сказал Мэри накануне вечером, заявив сразу:

— Днём и утром у меня дела — если я освобожусь пораньше, и у тебя будет желание и настроение, можем вечером сходить куда-нибудь. Но поручиться не могу.

— А что за дела? — спросила Мэри грустно, глядя на него взглядом провинившегося эльфа — и Ойген с некоторым удивлением ловил себя на том, что это раздражает его больше, чем её истерики.

— Компьютерные, — коротко ответил он.

— Ты раньше никогда не брал выходные из-за этого, — её взгляд стал ещё несчастнее.

— Не брал, — согласился он. Они завтракали, и Ойген никак не мог дождаться, когда она уйдёт — и это было и нечестно, и неправильно, он прекрасно это понимал, но ничего не мог с этим поделать. Да и не хотел. — Всё меняется, пока мы живы.

— Пойдём потом в кафе? — попросила Мэри. — Завтра вечером? Когда ты вернёшься?

— Если я не поздно вернусь — почему нет, — согласился он. — Но я не могу пообещать — я не знаю, когда освобожусь.

Она послушно закивала, и Ойген снова подавил раздражение. А когда она ушла — задумался. Нет, так дальше жить нельзя — он должен что-нибудь придумать и перестать так злиться. Она, в конце концов, ни в чём не провинилась перед ним — напротив, она помогла ему в самый тяжёлый миг и приютила их обоих, она терпела Рабастана… нет, не то, оборвал он сам себя с досадой. Так ничего не выйдет. Как, оказывается, это сложно! Прежде ему никогда не доводилось вызывать в себе искусственно к кому-то чувства — хоть добрые, хоть нет, и, как оказалось, он понятия не имел, как это делается. Но ведь это же наверняка возможно! И потом, он ведь действительно хотел отплатить Мэри добром за добро — но у него ничего не выйдет, если он так будет относиться к ней.

Впрочем, о Мэри ему сейчас категорически не думалось: все его мысли возвращались к Нарциссе. Что же с ней всё-таки произошло? Ойген был почти уверен, что к случившемуся с ней не имеют отношения ни Аврорат, ни Министерство. Что это за наказание, если она ни с чем сравнить не может свою нынешнюю жизнь? Сама по себе она явно живёт неплохо: ей, похоже, нравится её работа… нет — так не наказывают. Но что же тогда? Кому и зачем понадобилось её зачаровывать? Зачем этот неизвестный стёр её память и заменил другой? Кому и как она перешла дорогу настолько? Или это была попытка её защитить — уже в Азкабане до него доходили какие-то странные слухи…

У колонны Нельсона Ойген был без десяти девять утра. Нарциссу на другом краю площади он увидел через несколько минут — и улыбнулся, когда она подошла к колонне ровно в девять. Да, это была ещё одна её черта… всей их семьи.

— Доброе утро, — Ойген поклонился и прижал руку к груди. Он пришёл без цветов: эта встреча свиданием не была, и он не позволил бы себе даже намёка на что-то подобное. — Погода нас жалеет и решила придержать немного дождь.

— Вероятно, этим утро потоп перенесли в другое место, — ответила она. — Вы завтракали?

— Нет, — признался он. — В отличие от брата, я просыпаюсь не с птицами и солнцем, а, скорее, со звонком будильника. И всегда стараюсь этот момент отсрочить.

— Мне жаль, что я помешала вам выспаться в ваш выходной, — сказала она, ведя его через площадь к одной из боковых улиц.

— Я высыпаюсь в будни, — улыбнулся он. — Работаю с полудня или с четырёх. Один раз можно встать пораньше.

— Какой необычный график, — она взглянула на него с некоторым удивлением.

— Интернет-кафе открыто круглосуточно, — пояснил он. — Каждый из администраторов заступает в своё время — и оно порой бывает странным. Мне легче ложиться за полночь, чем просыпаться на рассвете.

— Прекрасно, — она чуть улыбнулась. — Значит, меня не будет грызть вина.

— Никто не смеет грызть вас, — галантно подхватил он, и она вдруг рассмеялась:

— Ну, кое-кому это иногда дозволено.

— Мне с детства говорили, что я любопытен, словно кошка, — сказал Ойген. — Кто же получает иногда такую удивительную привилегию?

Она снова засмеялась и ответила:

— Как раз коты. Мистер Лайт иногда держит в зубах мой палец, если желает вдруг привлечь моё внимание.

— У вас живут коты? — он почему-то очень удивился. В Малфой-мэноре не было никаких кошек — может быть, из-за павлинов?

— Живут, — они свернули за угол и почти сразу подошли к кофейне. — Мы пришли — и здесь прекрасные сэндвичи с индейкой. А вот с ветчиной я не советую. Если вы, конечно же, едите мясо, — спохватилась она, входя в распахнутую им перед нею дверь.

— Конечно, ем, — Ойген не удивился: вегетарианство, веганство и тому подобные пристрастия были в моде. — И собираюсь проверить, насколько хороша у них индейка. Вы позволите вас угостить? — спросил он, когда они подошли к стойке.

Она задумалась — и всё-таки ответила, помедлив:

— Почему бы нет. Благодарю. Чай, пожалуйста, — сказала она девушке за прилавком. — Дарджилинг. И итон мэсс.⁽¹⁾

— Мне то же самое, и сэндвич с индейкой, — Ойген вынул бумажник и, расплатившись, сам забрал поднос.

Зал был почти пуст: завтрак давно закончился, до ланча было ещё долго, а туристы, очевидно, ещё сюда не добрались. Так что Ойген с Нарциссой-Хизер сели у окна, и он спросил:

— Вы говорили, — ему хотелось сгладить, кажется, неожиданно возникшую неловкость, — что у вас живут коты. Их много?

— Двое, — ответила она, задумчиво помешивая ложечкой чай — беззвучно. Она делала это скорей машинально, так как пакетик сахара всё ещё сиротливо лежал на подносе. — Или полтора… как посмотреть.

— Полтора? — спросил он озадаченно. — Как это может быть?

— Мистер Руквуд предпочитает не злоупотреблять моим вниманием, — ответила она с улыбкой, и Ойген чуть не уронил свой сэндвич.

Вот и всё.

Подобных совпадений не бывает. Руквуд — не Блэк и не Смит, такие клички случайно из подсознания не всплывают. И вообще не всплывают, если опытный менталист работал долго, вдумчиво и хорошо. Значит ли что… Ойген оборвал мысль и произнёс:

— Какое необычное имя, — и на всякий случай положил на тарелку свой сэндвич.

— Мне кажется, оно из старой детской сказки, — сказала Нарцисса. — Которую я, правда, никак не могу вспомнить — но я многое забыла после аварии. Мне обещали, что вся память восстановится, но некоторые детали, к сожалению, пропали безвозвратно, — она чуть покачала головой и грустно улыбнулась.

— Аварии? — сочувственно переспросил он.

— Три года назад, — она кивнула. — Всё давно прошло, но некоторые вещи я, к сожалению, так и не вспомнила.

— Мне кажется, я тоже встречал где-то это имя, — сказал он. — Возможно, вправду в сказке. Но я вообще не слишком хорошо запоминаю имена, — он улыбнулся.

Три года назад. Практически сразу после финальной битвы… или же суда. Возможно, кто-то в самом деле мстил — но не самой Нарциссе и не отнюдь не за несговорчивость. Ойген легко мог представить себе чувства большей части волшебного населения при известии о том, что Малфои снова выбрались сухими из воды. И мнение визенгамотского большинства вряд ли хоть что-то значило для тех, кто лишился по их вине близких. И нет мести лучшей, чем отобрать любимого. Но это был просто один из многочисленных вариантов…

Почему же её тогда просто не убили? Не свели с ума, как в своё время Лонботтомов? Не прокляли? Для Люциуса она ведь так и так исчезла — зачем было идти на такие сложности: она свободно гуляет по Лондону, и, если какому-то волшебнику так неожиданно же повезёт, как ему, он сможет её вернуть? Очевидно, в её голове жили воспоминания какой-то магглы — но ведь та жила не в пустоте! У неё должна быть родня, подруги и коллеги — как так вышло, что никто не заметил подмены? Может быть, она переехала? Но всё же… нет, всё это очень странно. И тут Ойген похолодел вдруг от мысли, которую прежде упускал — смогла ли Нарцисса сохранить свою магию? Или же, как они с Рабастаном, была теперь магглой? И могло ли это быть связано с тем, через что они добровольно прошли...

Впрочем, для того чтобы обдумать всё это, у него ещё будет время — а сейчас они разговорились о том, в чём Ойген чувствовал себя не слишком уверенно — о детских книгах и сказках. Врать было уже почти привычно:

— В детстве мне не слишком нравились все эти истории, и я предпочитал что-нибудь историческое… возможно, даже с драконами. А когда стал уже старше, меня было не оттащить от научно-популярной литературы. Ну знаете, все эти тропические лягушки и амазонские джунгли — а вот теперь я жалею, и пытаюсь восполнить упущенное. Наверное, именно в этом возрасте сказки начинаешь ценить, — закончил он.

— А Шекспира вы, вероятно, читали в школе, — улыбнулась она.

— Шекспир вроде бы не писал сказок! — запротестовал Ойген.

— Учитывая, как он обращался историческими реалиями, — возразила ему со смехом Нарцисса. — Вот взять, например, беднягу Макбета.

— Ну, в таком случае, это довольно злая сказка, — заметил он. — И ведьмы эти, склонившиеся над котлом… кстати, меня всегда удивляло, что этой сцене в живописи уделено не так уж и много работ.

— А отрывок с Гекатой вообще теряют в большинстве постановок, — глаза Нарциссы слегка блеснули. — Но я могла бы показать вам несколько интересных работ на эту тему. Хотите?

— Хочу! — кивнул он — и слегка демонстративно залпом допил чай, вызвав этим у неё ещё одну улыбку.

1) Итон месс (Eton mess) — традиционный английский десерт, состоящий из смеси клубники, накрошенного безе и взбитых сливок или заварного крема. Первые упоминания об итон месс относят к 1893 году. Считается, что он появился в Итонском колледже, где подаётся на ежегодном матче по крикету против учеников школы Харроу. Итон месс в 1930-х годах продавали в школьных закусочных (tuck shop). Изначально его делали либо с клубникой, либо с бананами, смешанными с мороженым или сливками. Безе стали добавлять позже. Итон месс можно сделан со многими другими видами фруктов, но клубника считается более традиционной.

Вернуться к тексту

Они провели в галерее почти три часа, пролетевшие так быстро, словно какая-то неведомая тварь распростёрла над ними крылья и просто сожрала большую часть этого времени. А потом отправились обедать в один из ресторанчиков на Трафальгарской площади — и Нарцисса начала прощаться.

— Я узнал сегодня столько, что у вас, похоже, вышел ещё один рабочий день, — сказал Ойген, когда они заканчивали пить чай.

— Если бы мои ученики хоть немного походили на вас, — вздохнула Нарцисса-Хизер. Нет — просто Хизер. Ойген даже про себя старался называть её именно так после того, как пару раз чуть было не сбился в разговоре, а это было бы и странно, и неловко. — К сожалению, им до вас так же далеко, как мне — до Шекспира или Диккенса.

— То есть, наш поход вас не слишком утомил? — спросил Ойген. — — И я могу надеяться, что он не последний?

— Обычно я первую часть воскресенья провожу в одном из музеев, — ответила Нарц… Хизер. Хизер. Она Хизер, повторил Ойген себе. — Если вам такое времяпрепровождение нравится — вы можете ко мне присоединиться.

— С радостью, — ответил он. — Тем более, что я и сам обычно провожу воскресенья подобным образом — правда, скорей вторую их половину. Но я не против договориться с будильником и проснуться немного раньше, — засмеялся он. — Назначайте место.

— Полагаю, колонна Нельсона не заслуживает того, чтобы ей изменяли. — Н… Хизер рассмеялась в ответ. — Я бы предложила в следующий раз вновь встретиться под ней — и решить, куда нам больше захочется пойти.

— Я буду, — пообещал Ойген. — Если на работе не случится катастрофы… может быть, — добавил он осторожно, — вы могли бы дать мне ваш номер сотового? На тот случай, если что-нибудь произойдёт, и кто-нибудь из нас будет вынужден просить о переносе встречи?

— Конечно, — легко ответила она. — Записывайте.

Ойген вытащил из рюкзака блокнот и ручку и, записав номер её телефона, на другом листке написал свой и отдал ей.

Они ещё немного поболтали, потом вместе дошли до станции Чаринг Кросс — и Ойген с некоторым трудом удержался от предложения проводить Нарциссу… Хизер же! — до дома. Но сейчас, на второй встрече, это было бы неловко и, пожалуй, даже неприлично — и поэтому он просто проводил глазами поезд, а потом ещё какое-то время стоял на платформе, глядя в опустевший тоннель. Потом медленно поднялся наверх и пошёл по улице, не задумываясь о том, куда именно. Свернул к мосту Ватерлоо, и пройдя до середины, остановился, глядя на кажущуюся тёмной сейчас воду. И долго стоял так, переведя в какой-то момент взгляд на берега. Он не думал ни о чём — просто смотрел и слушал звуки города: голоса прохожих, шум проезжающих машин, клаксонов… Мир, в котором он теперь жил, знакомый и… и в котором что-то изменилось, осознал он вдруг.

Или же не в мире дело?

Ойген закрыл глаза и стоял так некоторое время, облокотившись о парапет, и медленно прокручивал в голове всё, что происходило за последний год в его жизни. И с удивлением понимал, как много было этого «всего». Год назад, в прошлом ноябре, он курьером мотался оп всему Лондону — и ничего не успевал, а Рабастану становилось только хуже. И не было ещё… да, кажется, тогда ещё даже не было доктора Купера. И Мэри не было… и был Хейгейт и будущее ничего хорошего не обещало.

А потом он встретил Мэри — и их с Рабастаном будущее изменилось. И Ойген схватился за неё тогда и, зная, что поступает не слишком-то порядочно… да что там — просто непорядочно, решил пойти на это, но…

Но он, по крайней мере, обещал ей честность. Не только ей — самому себе. И до сих пор держался этого обещания — пусть он порой не договаривал, или просто кое-что умалчивал, однако до сих пор ни разу прямо ей не соврал.

До нынешнего момента. До возникшей в его жизни Нарциссы.

Почему он просто не сказал, что у него сегодня важная встреча? Зачем было уточнять, что это «компьютерные дела»? Зачем он соврал Мэри даже без особенной нужды?

Да потому что она его откровенно достала! Вымотала нервы, душу и терпение — Ойген даже не подозревал, что подобное возможно. Он готов был сбежать, но не мог пока что это сделать, и не только потому, что у него не было на это денег — как бы он ни относился к ней, он по-прежнему был Мэри должен. Потому что…

«Зачем, — раздался у него в голове голос, очень напоминающий Северуса. — Не «почему». «Зачем». Ты до того забыл английский, что не видишь разницы?»

Зачем. Действительно, зачем. Зачем он ей соврал? Чтобы… Да потому что так намного проще! «Компьютерные дела» — и Мэри не будет задавать вопросы… стоп. Он снова о причинах. «Почему» — это причины. «Зачем» — цель. Отец же ведь его учил когда-то этому! Так для чего он обманул её? У каждого поступка есть цель, с некоторым раздражением заставлял себя думать Ойген, снова представляя, как бы Северус на него посмотрел. Цель можно найти даже у тех вещей, которые происходят спонтанно, или же просто кажутся нам такими. Цель. Какой была его цель в данном случае? Бастет, как он не любил такие рассуждения! Цель — избавиться от её вечного нытья. Подходит? С растущим раздражением спросил он сам себя — и, открыв глаза, помотал головой.

Нет, так не пойдёт. Он обманывает сам себя — и кому он этим хуже делает?

Зачем он это сделал?

Он не знал. У него не было ответа.

Зато Ойген понял вдруг, что просто не хочет больше держать слово. Кто она ему? Он пытался раз за разом включить её в круг своих, но у него не получилось. Ойген без труда бы принял глупость, трусость, ограниченность, да даже пошлость — кого только в семьях ни бывает! — но нельзя считать своим того, кто постоянно обвиняет тебя в существующем исключительно в его голове предательстве. Превентивно! Причём на деле даже не пытаясь выстаивать свои подозрения хоть на каком-то фундаменте, состоящим из фактов. Когда Мэри объясняла, что он ей верен только потому, что она неусыпно следит за ним и напоминает, что он не свободен, и что, если она перестанет это делать, он немедленно бросится ей изменять — Ойген только удивился и немного посмеялся. Но бывает, что слова, вроде бы не слишком-то задевшие и даже не обидные вначале, остаются в памяти и, словно медленно действующий яд, потихоньку отравляют своего носителя, разрушая всё, что связывало его с тем, кто так неосторожно произнёс их. Видимо, и здесь произошло что-то подобное — и Ойген так и не простил Мэри её снисходительно-опекающее отношение к нему. Что бы их ни разделяло, он, по крайней мере, всегда относился к ней как к взрослому самостоятельному человеку — и обнаружить, что она сама смотрит на него то ли как на неразумного ребёнка, то ли как на одержимого, оказалось слишком… неожиданно. И не оправдано ничем: он точно знал, что не давал ей никакого повода так думать о себе. Впрочем, она ведь и сама сказала, что дело не в его личных качествах, а в том, что он — мужчина. А они «все таковы».

Мог ли он считать кого-то своим, если в ответ его не считали таковым? Нет. А раз Мэри была теперь для него чужой — почему он должен быть с ней честен в ущерб себе? Своим врать нельзя — иначе для кого они свои? Для того мифического существа, что ты сотворишь своею ложью? Но чужим — о, Ойген любил создавать разные образы, и что теперь ему мешало делать то же с Мэри? В конце концов, он ей всё равно обязан — как бы она сама к нему ни относилась, она их практически спасла. Ему нужно просто с ней расстаться так, чтобы ей не навредить — и лучше всего вышло бы, если бы она бросила его сама. Но для этого её нужно, как минимум, с кем-то познакомить — а значит, ему следует найти того, кто разделял бы её интересы.

Ойген глубоко задумался и неторопливо двинулся вперёд, возвращаясь на левый берег. Он решил вернуться домой пешком — и подумать по дороге. Ему всегда хорошо думалось на ходу.

Он шёл и перебирал в памяти всех своих знакомых, прикидывая, могла бы им понравиться Мэри. И каждый раз решал, что нет — потому что ну о чём они с будут ней разговаривать? А о чём вообще с ней, собственно, можно беседовать? О сериалах, например. Или о тех дамских романах, которые Ойген пытался с подачи Рабастана осилить? Точно нет. Или о…

А зачем он, собственно, идёт домой, вдруг подумал Ойген. Ему совершенно не хотелось проводить вторую половину своего выходного с Мэри, пусть он ей что-то смутно и пообещал — а ведь сегодня же воскресенье. Можно отправиться танцевать! Хотя они начинали в семь, а сейчас было только — он достал Нокию — половина третьего. Гулять четыре часа? Нет, пожалуй, слишком холодно — но он может поехать в кафе и поработать. Пусть даже и как обычный посетитель — что он, не способен купить себе пару часов времени?

До кафе Ойген добрался к началу четвёртого, и в комнате отдыха наткнулся на разъярённого добела Джозефа, собиравшего рассыпанное — вероятно, им же — печенье назад в пакет.

— Прикончи его, — пошутил Ойген, снимая куртку. — Растопчи и уничтожь.

— Прикончил, — буркнул тот. — А толку-то. А ты тут какими судьбами? Ты же выходной.

— А я на кровь слетелся, — засмеялся Ойген. Джозеф фыркнул. — Почуял — и пришёл. Помочь чем?

— Побудь переводчиком, а, — попросил Джозеф. — Я отдам тебе десять процентов. Вот не жалко даже. Я бы этого одержимого давно послал — но там деньги приличные, и клиент опять же из тех, кто придёт с очередным проектом. Да и поддержка текущих хоть что-то приносит. Но я так устал. Веришь, я уже просто не по-ни-ма-ю, чего он от этой системы хочет! — почти с отчаянием проговорил он.

— Да я с удовольствием, — Ойген потрогал чайник. — Тебе чай или кофе?

— Кофе сделай, пожалуйста, — Джозеф отошёл к дивану, но садиться на его не стал. — И пойдём, я покажу тебе, о чём речь. Эта безумный ублюдок на ходу меняет техническое задание! Постоянно! Сил уже никаких нет, — Джозеф зарылся пальцами в свои волосы. — У меня руки опускаются после таких разговоров — хочется сидеть и тупить куда-нибудь в стену или биться об неё головой.

— Может, он и сам ещё не до конца определился, — примирительно предположил Ойген. — Или ему просто хочется общения. Чтобы его поняли…

— Я пытаюсь! — воскликнул Джозеф почти с отчаянием. — Но я не хочу вникать в его переживания! Я программист, а не чёртов психолог! Я просто. Хочу. Понять. Что. Мне. Нужно. Сделать! Один чёртов раз!

— Так он, может, и сам не знает, — улыбнулся Ойген, положив в одну кружку чайный пакетик и насыпая в другую ложку растворимого кофе. — Или до конца не решил. Тебе с сахаром?

— Без. Хотя нет — положи ложку. Я не могу всё время переделывать почти законченную работу! И спорить о каждом изменившемся требовании. Это всё равно что передвигать вагоны с одного пути на другой. Я уже почти никаких денег не хочу.

— А я хочу, — заявил Ойген, разливая воду по чашкам. — Нам Лукас в понедельник комп собрал с отличной видеокартой — и деньги мне ой как нужны.

— Добьёшься от этого типа внятных инструкций — я тебе ещё и в пабе проставлюсь, — пообещал Джозеф. — Ты переговорщик-то отличный — я и в прошлый раз оценил. Да, это всё тот же псих.

— Ну давай попробуем, — Ойген протянул ему чашку с кофе. — Покажи сперва, о чём речь.

Джозеф вытащил из рюкзака свой ноутбук и, усевшись на диван, сделал Ойгену знак устраиваться рядом.

Домой Ойген вернулся довольно поздно, потому что, потратив уйму времени на переговоры, но зато добившись, кажется, взаимопонимания и получив клятвенное обещание от клиента: «Это именно то, чего бы я хотел! Вы меня, наконец-то, поняли!», отправился на танцы.

Джозеф, правда, к этим словам отнёсся достаточно скептически:

— Если он и правда не внесёт больше правок, наверное, мы увидим над смогом радугу, не иначе.

— Ну, я же ирландец, — философски заметил Ойген. — А потому считаю, что в конце радуги нам с тобой светит горшок, полный золота, из которых десять процентов — мои, — хотя он и надеялся, что они действительно договорились, но всегда ведь человеку в голову может прийти что-нибудь ещё. Впрочем, по крайней мере проблему общения заказчика с Джозефом Ойген снял, предложив заказчику звонить прежде всего ему «в любой момент», как только у него возникнут идеи, и пообещав, что с удовольствием их обсудит. И отговорит, как он надеялся. Но поручиться в том, что ему удастся, было, увы, невозможно.

Мэри позвонила ему прямо посреди обсуждения дополнительных кнопок и форм, часа в четыре, и Ойген абсолютно честно сказал ей, что у него в разгаре переговоры с Джозефом и их общим клиентом, и пообещал перезвонить, как только освободится. Все складывалось удачно: даже если Мэри решит проверять и спросит Джозефа… что было маловероятно, но кто знает — он же и подтвердит. Но вообще сам факт наличия мыслей, подобных этим, не слишком нормален, решил для себя Ойген по дороге в танцевальную студию. Он жалел, что не захватил с собой кроссовки и рубашку на смену, и пообещал себе в следующее воскресенье непременно не забыть их. И так и продолжать — в конце концов, разве он не заслуживает провести свой выходной так, как хочется ему?

И потом, он же должен найти кого-нибудь для Мэри. Если Ойген не будет знакомиться с новыми людьми, где он возьмёт такого человека? Правда, вряд ли тот отыщется на зажигательных латиноамериканских танцах, самокритично заметил Ойген — но, с другой стороны, он не обязан посвящать всё своё время поискам того, к кому Мэри от него уйдёт. И вообще… в конце концов, разве он мало для неё сделал? Уже сейчас? Он помог ей привести в порядок дом, она сменила стрижку и большую часть гардероба на куда более ей подходящие, она, наконец, увидела, что может быть интересна не только таким мерзавцам, как её бывший супруг — это ведь не так уж мало. Наконец, ей разве плохо с ним? Всё это время? Прежде он считал, что невольно заставляет её ревновать, а значит, и страдать — но раз выяснилось, что дело не в нём, просто такова стратегия её обращения с мужчинами, вероятно, ей не так уж плохо? Может быть, она вообще так развлекается и добирает недостающие эмоции?

Так что никакой вины, танцуя, Ойген за собой не ощущал. Кейт сегодня не было, и он сменил за тот час с небольшим, что протанцевал, нескольких партнёрш, успев со всеми познакомиться, а с некоторыми даже обменяться телефонами — и заодно прорекламировать свои услуги, не слишком-то рассчитывая на что-нибудь. Но вдруг? И почему не попытаться?

До самого закрытия сегодня Ойген не остался, решив, что часа танцев для него вполне достаточно: менее всего ему хотелось повторения предыдущего опыта. Он, конечно, начал с тех пор разминаться по утрам, но… Нет, определённо, часа пока хватит.

Домой он возвращался в превосходном настроении и до смерти голодный. И думал весело, что ушёл сегодня на весь день, ничего не приготовив — и почему-то не испытывал по этому поводу ни малейшего раскаяния. В конце концов, Рабастан тоже умеет готовить, а Мэри… ну, она ведь жила как-то до него. И вряд ли взрослая здоровая женщина может умереть от голода в собственном доме в Лондоне. Нехорошо, конечно, вышло, но… его это ничуть не волновало. Совершенно.

Слабый свет горел в окне их с Рабастаном спальни: хотя уже стемнело, тот, кажется, ещё не спал. И не удивительно: хотя уже стемнело, не было ещё и девяти. Окно гостиной тоже светилось — что ж, Мэри никогда так рано не ложилась. Ойген вошёл в дом и, стягивая вымокшие под пошедшим вечером дождём куртку и кроссовки, сказал весело и громко:

— Я дома! — Мэри тут же вышла — и он улыбнулся ей: — Привет. Если бы ещё не ужинала, сейчас я приготовлю что-нибудь.

— Уже совсем вечер, — сказала она расстроенно. — Я думала, мы всё-таки пойдём в кафе…

— Увы, — ответил он, направляясь к ванной. — Я предупреждал, что могу и не успеть. В другой раз. Ты ужинала?

— Нет, — ответила она.

— Ну вот, — сказал он с непонятно к кому обращённой укоризной, заходя в ванную и включая воду. — Сейчас что-нибудь придумаем… я уже не помню, что у нас там есть. Но ты же не сидела целый день голодной? — спросил он, намыливая руки и оборачиваясь на неё через плечо.

— Твой брат приготовил мне завтрак, — ответила она, помявшись. — И обед.

Скрыть удивление Ойгену удалось лишь потому, что он в этот момент на Мэри не смотрел, смывая пену с рук. Оказывается, если под рукою нет его, и готовить еду некому, Рабастану хозяйничать на кухне можно. Может, он преувеличивает собственную значимость для Мэри? Может быть, он считает её куда беспомощней, чем есть?

— Отлично, — сказал Ойген, вытирая руки. — Идём, посмотрим, что есть в холодильнике.

Странно, но она никак не прокомментировала его слова, и просто послушно пошла за ним на кухню. Ойген, первым делом поставив воду для спагетти — он точно знал, что у них есть пара пачек — с некоторым удивлением обнаружил в холодильнике остатки куриного рагу с фасолью и, если он не ошибся, баклажанами и перцем, вкусно пахнущего чесноком, и решил использовать его как соус, потому что порция была едва на одного.

— Я надеюсь, ты не возражаешь, — заметил он, доставая заодно зелень и сыр. — Я так понимаю, это ваш обед?

— Ну, раз ничего другого нет, — вздохнула Мэри. — Да, мы им обедали. Довольно вкусно, хотя… странно. И оно довольно острое, — она поморщилась.

— Ты не любишь, — кивнул Ойген. Мэри не любила острое и кислое — она вообще не любила яркие вкусы, кроме, может, сладкого. — Извини, я передам Асти, чтоб он не усердствовал в следующий раз.

— Я ему сказала, — Мэри достала сигарету. — Он пообещал. Но оно всё равно острое.

— С пастой будет не так остро, — пообещал Ойген. — Я добавлю сыр — это поможет. Жаль, что нет кремфреша или… а хотя ведь сливки есть? Для твоего кофе?

— Сливки с фасолью? — поморщилась Мэри недоверчиво.

— Молоко и всё, что из него получают, может снять остроту, — ответил Ойген и пообещал: — Будет вкусно. Я сейчас вернусь, — он оставил миску с рагу на кухонном столе и направился наверх, к Рабастану. — Будешь ужинать? — спросил он, заходя в комнату. — Привет.

Рабастан полулежал в постели и читал… какую-то компьютерную книгу. Ойген не успел разглядеть название, но дизайн опознал — у него самого были книги этой серии. Впрочем, Рабастан так быстро прикрыл её краем одеяла, что вопросов Ойген задавать не стал.

— Да, — ответил Рабастан.

— Ты спустишься, или принести тебе сюда? — спросил Ойген.

— Спущусь, — Рабастан сел. На нём уже была пижама, и Ойген подумал, что надо бы, наверное, купить новую — потому что и эта, и сменная были у Рабастана ещё от Армии Спасения.

— Мэри рассказала, что ты накормил её сегодня, — Ойген улыбнулся. — А я вообще забыл.

— Ей было слишком остро, — Рабастан поднялся и, стянув рубашку через голову, начал переодеваться, и Ойген отвернулся вежливо. — Я тебе оставил.

— Да, я нашёл, спасибо. Ты не против, если я сделаю из этого соус к спагетти? Сил нет что-нибудь ещё готовить… да и не из чего. Это безобразие, на самом деле, — добавил он с шутливым недовольством. — В холодильнике должен быть какой-нибудь запас.

— Нет, конечно, — отозвался Рабастан, и Ойген, сказав ему:

— Приходи минут через пять — я думаю, всё будет готово, — закрыл дверь и вернулся на кухню, где вода в кастрюле уже кипела. Бросив туда спагетти, он поставил на соседнюю конфорку сковороду, выложил туда рагу, добавил сливок — и, покуда оно грелось, мелко порубил зелень. Мэри так всё и сидела и курила, и выглядела такой расстроенной, что Ойген, расставляя на столе уже полные тарелки, почувствовал укол совести. — Прости, — сказал он, обняв её за плечи и коснувшись губами макушки. — Мне жаль.

— Я знала, что ты не придёшь, — сказала она тихо. — Тебе больше не хочется бывать со мной.

— У меня сейчас много работы, — он вновь коснулся губами её волос — и отошёл, услышав шаги Рабастана. — Это не навсегда.

Появление Рабастана, к счастью, прервало начинающийся разговор, и поужинали они вполне мирно: Ойген даже поделился с ними историей заказчика Джозефа, рассказав, что завтра утром они с ним встречаются. Мэри его, впрочем, почти не слушала, глядя несчастными глазами то на него, то в свою тарелку, а вот Рабастан даже чуть-чуть заулыбался — если Ойгену не показалось. А когда они поели и допили чай, сказал:

— Я вымою посуду, — и действительно пошёл к раковине. Мэри же, бросив на Ойгена тоскливый взгляд, встала и ушла, забрав с собою сигареты, и он, вздохнув, последовал за ней — в гостиную.

Она даже не успела закурить, только села на диван, когда он, присев с ней рядом, забрал у неё из пальцев пачку и, бросив на стол, сказал:

— Мэри, мне правда жаль. Но я сразу говорил, что могу и не успеть вернуться.

— Но я думала, что ты придёшь! — воскликнула она, сжимая его руки и глядя в глаза. — Я была почти уверена, что ты успеешь! Ты же ушёл рано — я спала ещё! Что можно делать целый день?

— Работать, — он чуть улыбнулся. Да, конечно, это было ложью — но он знал прекрасно, что порой приходится работать сутками, и не важно, в воскресенье или нет. — Мэри, я не собираюсь всю жизнь сидеть в кафе и раздавать пароли.

— Но у тебя же есть теперь компьютер! Дома, здесь. Я же не возражала! Зачем уходить на весь день? В выходной!

— Я с людьми встречался, — попытался объяснить он, как всё это работает. — С заказчиками. Это иногда может занимать много времени. А потом мы с Джозефом работали.

— Но не весь же день! — воскликнула она, и ему на самом деле стало… нет, не то что стыдно, но неловко.

— Всё вместе вышло долго, — он мягко улыбнулся. — Мэри, у меня нет времени гулять по выходным. Это можно позволять себе лет в двадцать… даже в тридцать можно. Иногда. Но мне уже за сорок, и я не могу позволить себе роскошь терять время. Не сейчас. И хотя я и дальше собираюсь брать выходные дни по воскресеньям, я не думаю, что смогу их проводить с тобой — предупреждаю сразу. Но, — он снова улыбнулся, на сей раз повеселей, хотя в её глазах при этих его словах заблестели слёзы. — Мы могли бы выбраться куда-нибудь в тот день, когда я выхожу на смену с четырёх. Если ты сможешь, например, в один из этих дней поменяться с кем-то сменами, или же уйти пораньше… или, наоборот, прийти позже. Поговори со сменщицей?

— Я тогда деньги потеряю, — неуверенно проговорила она после паузы.

— Ну, тут придётся выбрать, — засмеялся Ойген, — деньги или я. В конце концов, я тоже их теряю, беря выходной, не так ли? — спросил он — и взял пульт от телевизора. — Немного новостей, если ты не против, — сказал он, включая ВВС, — а потом ты выберешь, что мы посмотрим на ночь.

Витале Бассо, вопреки говорящей фамилии⁽¹⁾, был человеком высоким и довольно плотно сложенным, с заметным брюшком, впрочем, придававшим его внешности колорита, и пожалуй, добавлявшим весомости. Для своего возраста он был весьма импозантен: с яркой улыбкой на смуглом лице и шапкой густых кудрей, пусть и начинавших едва заметно редеть, словно море во время начинающегося отлива обнажало виски и лоб. Он выглядел настолько типичным для итальянца, что Ойген больше от неожиданности, нежели специально, произнёс:

— Бонжорно, синьоре Бассо.

Бассо восторженно откликнулся тоже по-итальянски, и когда Джозеф наконец смог вклиниться в паузу в беседе и представить их друг другу, Бассо, не скрывая радости, произнёс уже по-английски:

— Так мы с вами земляки!

— Отчасти, — ответил ему по-английски же Ойген. — Родня моего отца оттуда, — он в очередной раз мысленно извинился перед родителями. Но, с другой стороны, если заглянуть в прошлое на десяток веков, он говорил чистую правду. — А матушка из Ирландии, — он грустно вздохнул.

— Говорите вы очень чисто! Я в жизни бы не сказал… так куда именно уходят ваши итальянские корни?

— Пьемонт, — Ойген не стал врать. Для чего?

— О, вы северяне, — выразительно поморщился было Бассо — и тут же снова просиял: — Не важно, впрочем, здесь это не важно… так приятно видеть земляка в этих негостеприимных холодных краях! Не обижайтесь, — он замахал рукой. — Лондон — прекрасный город! Можно сказать, центр мира!

— Большой ли наглостью будет с моей стороны попросить у вас по чашечке эспрессо? — спросил Ойген. Они встречались в одной из кофеен небольшой, но многообещающей сети, для которой Джозеф делал программу поддержки клиентской лояльности — все эти скидочные накопительные карты, баллы и тому подобное. Эта, похоже, была центральной — она занимала весь первый этаж старого георгианского здания недалеко от Гайд-парка. Было десять утра, и, кажется, во всём здании, включая кабинет Бассо, настолько одуряюще пахло прекрасным кофе, что даже недолюбливавший его в последний год Ойген просто не удержался.

Джозеф, кажется, от происходящего был немного дезориентирован и не слишком в восторге, но спорить не стал, а Бассо среагировал предельно для Ойгена предсказуемо:

— Где была моя дурная голова?! — воскликнул он, и Ойген улыбнулся. Да, определённо, Джозефу должно быть с ним непросто: спокойные и выдержанные британцы тяжело воспринимали итальянскую экспрессию. — Вы завтракали? — осведомился он заботливо, и Ойген чуть схитрил:

— Слегка. И без десерта.

Они поглядели друг на друга — и расхохотались, а Джозеф подавил нетерпеливый вздох: ему все эти игры явно были чужды. Ну хоть возражать не стал — этого было достаточно.

— Капрезе? — спросил Бассо, и на энергичный кивок Ойгена отправил вызванную официантку за кофе и, конечно же, не салатом, а пирогом.

— Тебе делать нечего? — тихо пробурчал Джозеф, явно испытывающий неловкость. — Мы тут проторчим до обеда.

— Всенепременно, — согласился Ойген. — Ты дал мне карт-бланш — терпи. А кофе тут должен быть хороший.

Джозеф только тяжело вздохнул в ответ.

Кофе они пили все втроём, и Ойген искренне восхищался вкусом пирога, периодически срываясь на итальянский — и незаметно перешёл к тому, ради чего встретились. Вероятно, переговоры Ойгена с мистером Бассо производили на Джозефа неизгладимое впечатление: они размахивали руками, периодически переходя с повышенных тонов на крик, и мешали английскую и итальянскую речь так чудовищно, что, слушая их, Джозеф испытывал, кажется, почти физические мучения. Судя по взгляду, он время от времени выпадал из реальности, но тут же включался, когда в разговоре затрагивались технические моменты, и испытывал настоящее облегчение, когда Ойген с Бассо приходили, наконец, к решению по очередному спорному пункту.

Спустя часа полтора список работ был готов, и стало окончательно ясно, что в прежний бюджет он никак не укладывается.

— О, потом я покрою остаток суммы, увеличив последний платёж, — горячо заверил их Бассо, энергично кивая в такт своим же словам. — Вы только делайте — скоро Рождество, такое время! Сроки бы не слишком двигать, — добавил он вкрадчиво.

Джозеф тяжело вздохнул, и Ойген понял по его глазам, что он, получив наконец внятные указания, вот-вот согласится на всё, а потом будет сутками сидеть и… Нет, так никуда не годится.

— Синьоре Бассо, — сказал он, с улыбкой поднимая руки, — мы все — деловые люди. Нехорошо выходит, некрасиво, — он укоризненно покачал головой, — до крайнего срока — всего неделя, а работы — сами видите. Я думаю, что сроки следует сдвинуть… и до Рождества ещё полтора месяца, — примирительно добавил он. — Мы всё успеем. И вам же будет спокойнее, если мы сейчас спокойно всё обговорим и как положено зафиксируем на бумаге.

— Нет никаких проблем, — тот повторил его жест, тоже поднимая руки, — сделаем дополнительное соглашение к договору. Конечно! Без вопросов! Давайте обсудим условия? — он энергично потёр ладони.

Джозеф бросил на Ойгена такой тоскливый взгляд, что тому захотелось утешающе потрепать его по плечу.

— Мы и так отняли у вас массу времени, — покачал головой Ойген. — Да и нам нужно точно посчитать всё: сумму мы озвучили вам примерную, и время — тоже. А это всё-таки документ, — он вопросительно посмотрел на Джозефа.

— Завтра к обеду, — выдал тот, наконец немного повеселев. — Я посчитаю, и сделаю из наших заметок приложение к техническому заданию.

— Превосходно! — с видимым энтузиазмом воскликнул Бассо — но Ойген хорошо знал цену этому восторгу. — Я буду ждать «рыбу» дополнительного соглашения на е-мейл, — добавил он вроде бы вскользь.

— Я предложил бы по старинной итальянской традиции скрепить наш договор совместной трапезой… — весело сказал Ойген, абсолютно игнорируя умоляющий взгляд вымотанного и несчастного Джозефа.

— Прекрасно! — тут же согласился Бассо. — Я немедленно распоряжусь…

— …с сожалению, — продолжал Ойген, отлично знающий, что такое настоящий итальянский деловой обед, — у нас мало времени — через час нас ждут в другом месте, и туда ещё нужно добраться. Мы можем ограничиться сегодня пиццей? — спросил он, очаровательнейше улыбнувшись.

— Тебе заняться нечем? — тихо возмутился Джозеф, когда они в сопровождении Бассо спускались в зал. — Обед?

— Во-первых, действительно нечем, — посмеиваясь, согласился Ойген. — Сейчас только час, а у меня смена в четыре. Во-вторых, это традиция. Ты не понимаешь… мы сейчас обсудим с ним условия оплаты — не напрямую, да, но ты не пожалеешь. Дела не только за рабочим столом делаются, — он улыбнулся, и Джозеф глянул на него остро и очень серьёзно:

— Откуда ты всё это знаешь?

— От отца, — искренне ответил Ойген. — Когда-то у меня была приличная семья, но я всё потерял. Дурак, — констатировал он чуть резковато, закрывая тему.

Обедали они втроём — шумно, весело, с молодым красным вином и прекрасной Маргаритой, поданной на круглых досках, итальянскими закусками и болтовнёй, от которой Джозеф отчаянно страдал и прятался за Ойгена. А тот чувствовал себя настолько в своей родной стихии, что под конец они с Бассо как-то незаметно перешли на итальянский — чем, кажется, только порадовали Джозефа, который окончательно смирился с судьбой.

На прощанье каждый из них получил по два больших куска пирога и по золотой скидочной карте, и Ойген задумался о том, чтобы как-нибудь привести сюда Мэри — заодно и похвалиться, возможно, картой, и объяснить её сугубо трудовое происхождение. Ну должна же она понять хотя бы самые простые принципы ведения дел! Да и десерты здесь были хороши — Мэри здесь должно понравиться.

— Ну что ты глядишь горгоньим взглядом? — весело спросил Джозефа Ойген, когда они, наконец, вышли на улицу. — Отлично же вышло всё.

— Если он больше ничего не надумает — я проставлюсь, как и обещал, — устало ответил тот.

— И карты заодно получили, — Ойген был в прекрасном настроении. — Ну здорово же! Ты ещё даже работу не закончил — а уже имеешь профит.

— Да на кой она мне? — Джозеф скривился. — Я в такие места вообще не хожу.

— А зря! — убедительно воскликнул Ойген. — Дела зачастую лучше решать за обеденным столом, а не за рабочим. Впрочем, это лирика, — добавил он уже серьёзней. — У тебя есть типовое соглашение?

— Ни разу не делал, — признался Джозеф. — Так обычно обходился. Мне и договор приятель делал — я, честно говоря, во всех этих юридических дебрях не очень.

— Тогда давай так. Пришли мне договор почитать, — попросил Ойген. — И дополнение к техническому заданию. Я не то чтобы разбираюсь, но четыре глаза лучше двух.

— Ты куда сейчас? — спросил Джозеф, посмотрев на часы, когда они стояли уже платформе в ожидании поезда. — Тебе до смены больше двух часов.

— Сменщицу спрошу, не хочет ли она уйти пораньше, — отозвался Ойген. В этот момент подошёл поезд, и когда они с Джозефом устроились в углу, продолжил: — Документы посмотрю пока… найдётся что-нибудь. Не гулять же, — он поёжился и пробормотал ворчливо: — В такую погоду сидят у камина с чашкой чая, укрывшись пледом, и читают что-нибудь уютное.

— А ты принеси плед, — усмехнулся Джозеф. — И сиди так на работе. Без камина, зато с компом.

— Принести плед? — переспросил Ойген. — А мне… а мне в голову не приходило. Я болван, — он улыбнулся широко и весело.

Правда, пледа у него не было, но ведь можно же купить дешёвый. Для начала.

Когда они вышли из подземки, начал накрапывать холодный нудный дождь, и к кафе Ойген с Джозефом добрались уже под приличным ливнем. И едва, войдя, переоделись, Ойген первым делом пошёл к чайнику — и, обнаружив, что воды в нём почти нет, вышел из комнаты отдыха и, заглянув за стойку, поздоровался:

— Привет, Эмили.

— Ты что-то рано, — она оторвалась от вязания.

— Хочешь — иди домой, — предложил он. — Всё запишем как обычно — не думаю, что Уолш будет против.

— Что это ты сегодня такой добрый? — поинтересовалась она с шутливым подозрением.

— Да я всё равно здесь, — улыбнулся он. — У нас было дело с Джозефом — и где мне теперь ещё больше двух часов болтаться? Там? — кивнул он на окно, за которым продолжал поливать мерзкий холодный дождь.

— А ты знаешь, — она поглядела на него задумчиво, — и пойду. Да, вот такая я бессовестная! Но ты сам предложил.

— Конечно, сам, — он закивал с улыбкой и кивнул на вязание: — Как красиво.

— Хочешь, тебе что-нибудь свяжу? — предложила она тут же. — Я беру заказы. Тебе, так и быть, с хорошей дружеской скидкой. Выйдет недорого.

— А хочу, — сам от себя не ожидая, ответил Ойген.

— Выбирай рисунок и модель, — Эмили очень оживилась. — И материал. Хочешь — можно даже съездить вместе в магазин, выберешь на месте.

— Хочу, — снова согласился он. — Когда только…

— Да, пожалуй, это будет сложно, — Эмили задумалась. — Тут, в принципе, недалеко… тебя никто не сможет подменить часа на полтора?

— А, пожалуй, сможет, — чуть подумав, сказал Ойген. — Я брата попрошу. Уолш однажды соглашался, думаю, проблем не будет.

Он и сам не знал, зачем вдруг согласился на предложение Эмили — хотя, с другой стороны, красивый тёплый свитер ему не помешал бы. И рукава хорошо бы попросить подлинней — чтобы можно было бы их натянуть до самых пальцев, и те не мёрзли зимой при работе за компьютером. Да и вообще, приятно иметь особенную вещь, связанную для тебя лично, приятным тебе человеком. А деньги… ну, он ведь уже почти что заработал полсотни фунтов, и, конечно, десять процентов от суммы, на которую вырос счёт. Глупо их, конечно, вот так тратить — но… но сколько можно считать каждый пенни?

1) Бассо по-итальянски коротышка.

Вернуться к тексту

К вечеру Джозеф прислал Ойгену и скан договора, и готовое дополнение к техническому заданию. С него Ойген и начал: сперва поправил несколько опечаток и фразеологических оборотов, а затем скорректировал некоторые абзацы так, чтобы текст был понятен не только специалистам, но и обычным людям вроде него самого или сеньора… в смысле, мистера Бассо. Потом задумался и принялся цветом выделять вызывающие у него вопросы пункты, которые еще раз следует уточнить. Это была в целом приятная и простая часть предстоящей ему работы.

Разметив приложение к техническому заданию, Ойген нашёл в сети несколько типовых примеров дополнительных соглашений и поморщившись, сохранил их себе, а потом взялся за сам договор. Прочёл его раз, два — и, тяжело вздохнув, закрыл файл. В своей прошлой жизни он, конечно, не был юристом, Ойген вообще не слишком хорошо разбирался в тонкостях подобного крючкотворства, как это умел тот же Малфой; но он все же был волшебником из почтенной и старой семьи, и отец неплохо научил его вчитываться в магические контракты. И то, что он увидел сейчас, ему совсем не понравилось. Нет, так не пойдёт. Так точно не пойдёт.

— Привет, — позвонил он Джозефу. — Мы берём паузу с документами — мне не нравится то, что я прочёл. Но мне нужно время разобраться. И позволь, я сам займусь дополнительным соглашением к договору. Смету перешли мне — я всё сделаю.

Джозеф спорить с ним не стал, пересчитав в часах предстоящий ему нелёгкий труд, изложенный на шести листах приложения — и Ойген остаток вечера приводил документ в надлежащий вид, и уже ближе к концу смены отправил его Бассо вместе со сметой, попросив прочесть и высказать все замечания за завтра. Желательно в письменном виде.

Дома Ойген еле удержался от того, чтобы разбудить Рабастана, и оставил ему записку на тумбочке с просьбой непременно поговорить с ним утром до того, как тот уйдёт. И поэтому проснулся рано — впрочем, это было даже хорошо: ему хотелось утром угостить всех принесённым накануне пирогом.

Было только девять, и Мэри пока только вставала — а вот Рабастан уже готов был уходить, и Ойген, ещё толком не проснувшись, отдал ему договор и попросил:

— Прочти, пожалуйста. Я понимаю, ты этим нечасто занимался, но тебя ведь тоже должны были учить читать контракты.

— Меня учили, — Рабастан кивнул и, взяв бумаги, погрузился в чтение. — Ойген, — сказал тот через минуту, поднимая взгляд от текста, — мне не снится, что из пункта пять точка восемь следует, что исполнитель обязуется вносить замечания заказчика в проект фактически до бесконечности? Я не вижу, чтобы при этом оговаривался перенос сроков, — он протянул Ойгену договор, и когда тот прочитал и покивал, добавил: — Будь договор магическим, я бы добавил здесь что-нибудь про ослиные уши — ну знаешь, чем больше исполнитель запаздывает, тем они мохнатее и длинней.

— Мне тоже это показалось странным, — довольно сказал Ойген. — Но я решил убедиться, что я не сплю.

— Я бы не стал подобное даже подписывать, — сказал Рабастан. — Это твой?

— Что ты, нет, — Ойген рассмеялся. — Где я и где официальные документы. Я к такому приду… когда-нибудь. Нескоро. Может быть. Это договор Джозефа — его, конечно, не переделать, но кое-что можно поправить в дополнительном соглашении, и я собираюсь сегодня этим заняться. А ещё у меня есть пирог, — он выбрался из-под одеяла, ёжась, и торопливо переоделся. — Когда-нибудь, — пообещал он непонятно кому, — у нас будет довольно денег, чтобы никогда не мёрзнуть.

— Странно, что ты не привык, пока сидел, — заметил Рабастан. — В Азкабане было куда холоднее.

— Да я там замёрз, наверно, на всю жизнь! — воскликнул Ойген. — Идём вниз — там есть Капрезе. Очень хороший.

— Я уже позавтракал, — заметил Рабастан, и Ойген тут же предложил:

— Тогда возьми с собой. Иначе мы с Мэри всё съедим.

Рабастан чуть усмехнулся, но спорить не стал — и, когда они спустились вниз, забрал с собой половину одного из подаренных накануне кусков пирога. Ойген же остался готовить завтрак — и встретил Мэри радостным:

— У нас сегодня замечательный десерт. Если тебе понравится, мы можем сходить на днях туда, где их подают.

— Что за десерт? — спросила Мэри, садясь за стол — и Ойген подумал вдруг, что нужно подарить ей какой-нибудь красивый халат вместо этого сиреневого ужаса, в котором она была похожа на большую плюшевую игрушку. Существуют же элегантные и тёплые халаты. Тем более поясок вызывал у него теперь двоякие ощущения.

— Капрезе. Итальянский пирог с орехами и шоколадом. Весьма удачный, — он поставил перед ней тарелку с яичницей, сосисками и фасолью.

— А где ты его достал? — спросила она, перемешивая фасоль.

— Клиент угостил вчера, — Ойген поставил тарелку с яичницей себе и тоже сел за стол. — А как прошёл твой день?

— Да скучно, — охотно ответила Мэри и попросила: — Сделай тосты? С сыром. Можешь?

— Да, конечно, — он вновь встал и, безропотно вымыв сковороду, вновь поставил её на огонь — и подумал, что, наверное, стоит купить тостер. Хотя он ведь был у Мэри — но она его даже не распаковала, а потом и продала. Но если он его сам купит, распакует и поставит на кухне, возможно, она станет пользоваться им? — Прошу, — он положил два поджаренных кусочка на её тарелку и ещё один — себе и вернулся к остывшей яичнице. — Совсем скучно? Что ты делала?

— Пасьянс раскладывала, — отозвалась Мэри. — И читала новости в интернете… кстати! — она очень оживилась. — А ты знаешь, что их поймали?

— Кого «их»? — непонимающе переспросил Ойген.

— Ну тех, из-за которых за тобой приходили бобби! — Мэри выглядела очень довольной. — Из ИРА. Помнишь, они в Бирмингеме чью-то машину взорвали? Их вчера взяли!

— О, — Ойген отложил приборы. — Я не знал.

Он должен был бы радоваться, но вместо этого ощутил горечь. Вот и порвалась ещё одна ниточка, связывавшая их с тем, прежним миром: значит, инспектор Блэк к ним больше не придёт. Нет, это было хорошо — для всех, и для него отдельно, потому что хотя подобные воспоминания и стираются без всякого вреда, но всё же…

— Ты не рад? — спросила Мэри напряжённо, и Ойген встряхнулся, понимая, как его реакция должна была бы выглядеть.

— Я рад, — он улыбнулся. — Надеюсь, они всех поймали.

— Ты их знал? — Мэри пристально смотрела на него.

— Нет, что ты, — удивился он. — Откуда? И потом, ты мне даже имена не назвала.

— Я их не помню! — воскликнула она. — Но можно посмотреть: они вчера были во всех новостях. Знаешь, и тоже братья… так странно, наверное, поэтому приходил детектив. Что ты делал, что даже не видел новости? Ты же всегда смотришь!

— Я работал, — коротко ответил он. — Спасибо, что сказала — я непременно посмотрю теперь подробности.

— А ты над чем работаешь? — спросила Мэри с любопытством, и Ойген, не видя никаких причин скрывать, рассказал ей про тот сайт, что делал для церкви — и который уже почти закончил. — Ты правда католик? — спросила она, когда он закончил.

— Не слишком хороший, — он улыбнулся. — Тебя это расстраивает?

— Ну… это странно, — она повела плечами. — Я не думала, что ты всерьёз про Рождество.

— Ну кто же шутит так? — спросил он мягко.

— Не знаю, — Мэри вздохнула. — Мало ли. Ну хорошо… но ты ведь можешь выходные взять? Потом?

— Один — возможно, — осторожно сказал Ойген.

— А не один? — настойчиво спросила Мэри. — Ну хотя бы три?

— Зачем? — спросил он настороженно.

— Я бы хотела поехать с тобой к моим родителям, — сказала она. — И познакомить вас. Ты им понравишься — ты всем нравишься. И будет лучше, если мы там на пару дней останемся. Ты сможешь взять хотя бы три дня выходных?

— Моё мнение тебе не интересно? — спросил он, сплетая пальцы.

— Ну я же ведь тебя и спрашиваю: ты можешь выходные взять на Рождество? — нетерпеливо сказала Мэри.

— Не об этом. А о самом знакомстве, — уточнил он неторопливо.

— А что знакомство? — удивилась Мэри. — Хочу тебя им показать. Мы всё-таки живём вместе почти год.

— Я не готов, — покачал головой Ойген. — Совершенно точно не готов.

— Да почему? — она… действительно не понимала.

— Потому что это первый шаг к свадьбе, — сказал он медленно. — Большой шаг. Важный. Мы обсуждали с тобой это: я не готов жениться. И совершенно точно не буду готов, покуда у меня не будет своего достатка и дома.

— Так это когда будет, — поморщилась она. — Ну брось. Дом есть — мы же живём здесь. Тебе не нравится?

— Своего дома, Мэри, — Ойгена преследовало сильнейшее дежавю. Они уже вели этот разговор, он точно помнил это.

— Да ну какая разница? — она опять поморщилась. — Ну хочешь, я подарю его тебе? — спросила она так легко, что Ойген… испугался. В прошлый раз, услышав это предложение, он ощутил неловкость, но сейчас ему действительно стало страшно. Не за себя, конечно.

За неё.

Она вот так легко готова была отдать свою единственную серьёзную ценность — и кому? Мужчине, который не то что предложения не сделал — он прямо говорил, что не готов жениться. И который даже ей ни разу не сказал, что любит!

— Мэри, — Ойген встал и, подойдя к ней, опустился рядом на одно колено. — Нельзя делать подобные подарки. Никому и никогда. По крайней мере, если ты не готова потерять дом. Ты готова?

— Но ведь ты же не обманешь меня, — сказала она с абсолютной уверенностью, глядя ему в глаза, и Ойген едва не застонал.

— Я не обману, — серьёзно сказал он. — Но я на это и не согласился — и никогда не соглашусь. Ты понимаешь, — он взял её руку в свои, — тут действует простое правило: тот, кто не намерен обмануть тебя, не согласится. Тот, кто согласится — тот, скорее всего, обманет.

— Почему? — спросила она, хмурясь.

— Потому что ни один порядочный человек не примет подобного подарка. Никогда. Мэри, — он взял её вторую руку и сжал обе, глядя ей в глаза. — Пожалуйста, послушай меня. И запомни. Нельзя предлагать такие вещи. Нельзя дарить свою единственную ценность никому. И искушать нельзя, — он покачал головой, удерживая её взгляд. — Не все удержатся. И будет катастрофа. Ты ведь получила дом в наследство? — спросил он после короткой паузы. Мэри кивнула, и Ойген продолжал настойчиво: — Так уважай волю того, кому он до тебя принадлежал. Его оставили тебе. Не мне. И никому другому.

— Но я же верю тебе, — сказала она — и это было больно. По-настоящему.

— Не стоит, — жёстко сказал он. — Ты плохо меня знаешь. Я отсидел почти двадцать лет — и, Мэри… я не понимаю, — признался он. — Ты так меня ревнуешь вообще ко всем — вообще без повода. Ты мне не доверяешь в том, что может, в крайнем случае, разрушить наши отношения и причинить тебе боль. Мне это неприятно — но в этом больше логики, чем в том, что ты сейчас делаешь. Ты понимаешь, что если я окажусь таким же негодяем, как твой бывший муж, ты попросту останешься на улице? Я не понимаю, почему ты веришь мне в таких серьёзных… нет — глобальных вещах — и не доверяешь в деле куда менее серьёзном.

— Хэлен тоже говорит так, — тихо проговорила Мэри. Её подбородок задрожал, и глаза наполнились слезами.

— И она права, — твёрдо сказал Ойген. — В этом она права. Послушай если не меня, то хоть её. Пожалуйста.

— Зачем ты говоришь мне такие вещи? — она заплакала и обняла его за шею. — Я не хочу! Ты не обманщик! Нет же?

— Нет, — он обнял её и прижал к себе, гладя по голове.

— Тогда почему я не должна доверять тебе? — всхлипывая, спросила она — и Ойген растерялся. В самом деле, почему? Что ему ответить?

— Потому что ты не можешь быть в этом уверена, — сказал он. — Потому что ты уже доверилась однажды — ты ведь верила когда-то мужу? Пока он тебя не обманул? Да? — она кивнула, и он, вздохнув, продолжил: — Видишь? Ты тогда тоже была в нём уверена. Не меньше, чем во мне. Да? — она снова кивнула — и совсем разрыдалась. — Т-ш-ш, — прошептал он, сочувственно гладя её по волосам и слегка укачивая в объятьях. — Прости, что причинил тебе боль. Но иногда приходится… Пожалуйста, запомни, — повторил он очень настойчиво, даже настырно. — Нельзя отдавать свой дом. Никому и никогда. Если ты его лишишься — тебе до конца дней придётся что-нибудь снимать. И поверь мне, ни на что приличное тебе не хватит. Тебе очень повезло, что у тебя есть дом, Мэри. Сбереги его. Пожалуйста. И никому не отдавай. Да? — она закивала, и он, приподняв её голову, поцеловал её, крепко и по-настоящему. И искренне — так искренне, как не делал уже много месяцев… или, может, даже никогда.

В почте Ойгена ждало письмо от Бассо, писавшего, что он всем вполне доволен, абсолютно всем — разве что хорошо бы добавить пару уведомлений и заметнее сделать текущий баланс, о чем мы вчера говорили, но в список, кажется, позабыли включить. К счастью, эти доработки были не так уж и велики, и Ойген помнил, что они и в самом деле обсуждались что-то подобное, и Джозеф лишь покивал — так что он просто включил их в текст дополнения к техническому заданию.

А вот с дополнительным соглашением всё оказалось совсем непросто.

Ойген нашёл в сети несколько подходящих образцов, но, когда принялся непосредственно за текст, понял, что не в силах составить действительно грамотный документ: сперва он запутался с противоречащими друг другу пунктами из дырявого договора Джозефа, на которые в начале хотел сослаться, а потом поймал себя вдруг на мысли, что не знает, применяют ли магглы юридические формулировки, привычные всем волшебникам, да и в собственных, выведенных на их основе примерах, в какой-то момент перестал быть уверен. Больше всего его угнетало отсутствие должного опыта. Пожалуй, это как со стихами: одно дело — указывать автору на вопиющие проблемы с размером, и совсем другое — мучительно пытаться самому что-то зарифмовать.

Значит, следовало найти того, кто сможет сложить из этих обрывков грамотную и чётко выверенную по букве закона поэму, решил он — и остаток рабочего дня посвятил поискам юриста. В магическом мире юристы доставались таким, как он, едва ли не по наследству, и это был достаточно небольшой круг людей, но маггловский мир, как всегда, удивлял Ойген выбором: найти что-то действительно подходящее оказалось весьма непросто. Интернет ему не слишком помог — в сети попадались лишь крупные монстры с солидной историей и приличным штатом, где расценки наверняка можно было легко перепутать с датою основания. И тогда Ойген неожиданно для себя обратился к газетам, изучив колонку соответствующих объявлений — именно там можно было найти рекламу небольших юридических консультаций, расположенных где-нибудь не слишком уж далеко.

К концу смены Ойген сделал полтора десятка звонков и всё-таки определился с выбором. Ему нужен был человек достаточно, с одной стороны, опытный, и, с другой, такой, чтобы его услуги не обошлись Джозефу в половину — или даже четверть — всего заработка. Предметный же разговор он отложил на завтра — тем более что на встречу сам он всё равно прийти мог только через день.

Джозефа, который заглянул в кафе как раз когда Ойген сдавал смену, идея поговорить с юристом несколько удивила.

— Думаешь нужно? — спросил он, не слишком весело. — Может, я снова приятеля попрошу, а?

— Джозеф, договор вы на двоих уже составили. Не хочу обидеть, но там дыра на дыре, — Ойген покачал головой. — Давай в этот раз все-таки доверимся профессионалу. Это же деньги — твои, и между прочим — а ещё силы. И нервы, если дойдёт до суда.

— Думаешь, может? — Джозеф поглядел на него такими несчастными глазами, что Ойген спросил:

— У меня ощущение, что у тебя к юристам какой-то счёт.

— Мне с ним не слишком уютно, — Джозеф неуверенно дёрнул плечом. — Во-первых нужно сперва записаться, потом придёшь к ним и застрянешь, пока они будут в каждом слове искать пятый смысл, а оплата обычно почасовая.

— В этом суть всей их работы, — Ойген с трудом удержал улыбку.

— Думаешь, дойдёт до суда? — спросил страдальчески Джозеф. — Ну я же сколько проектов сдал, и всё обходилось всегда…

— Ты мне не ответил: ты принципиально против юриста? — переспросил Ойген. — Подумай сам, ну заплатишь один раз за исправленный договор и за это самое соглашение — а потом будешь пользоваться постоянно.

Джозеф снова вздохнул и посмотрел в окно. Пожалуй, Ойген его понимал — он выглядел ровно так, как выглядят некоторые волшебники при первых визитах в Гринготтс и общении с гоблинами. Словно они брали золото в долг, а не деньги из семейного сейфа. Самоуверенность приходить с годами.

— У тебя завтра, кажется, лекции? — на сей раз сдерживать улыбку Ойген не стал. — Если хочешь, я схожу сам.

— Правда? — Джозеф тут же повеселел. — Спасибо. Чувствуется одним походом в паб я уже отделаюсь. Я… как-то связывался… у меня тогда с учебой проблемы были и я академический отпуск брал… Наверное остались какие-то комплексы. Вот выплачу за колледж кредит и заработаю на психолога.

— Не мучайся, — Ойген поймал себя на том, что Джозеф вызывает у него стойкое желание погладить его по голове, завернуть в плед и оградить от чудовищных жестокостей этого мира вроде глупых заказчиков и страшных юристов. Такое… отцовское, что ли, с изумлением понял вдруг он. Да, наверное, родители должны ощущать что-то похожее к своим детям… ну, или, возможно, старшие братья? Жаль, что ему не у кого спросить… хотя есть ведь Энн. Но она пока что очень молода и вряд ли чувствует что-то подобное. Хотя кто знает… пожалуй, он спросит у неё при случае. — Я сам всё сделаю. Я уже созвонился и отправил твой договор письмом — надеюсь завтра получить ответ и встретиться.

— Спасибо, — горячо проговорил Джозеф. — Я прекрасно понимаю, что ты прав и это нужно. Но… — он смутился и покачал головой.

Ойген дал ему помолчать, одеваясь, а когда они вышли на улицу, спросил:

— Ты понимаешь, финансовыми вопросами заниматься нужно. Рано или поздно они все равно всплывут — но… Что «но»?

— Всё это так неприятно, — Джозеф вздохнул. — Я понимаю, да, нужно — но я просто хочу хорошо сделать то, что делаю. Деньги — не главное, вернее, они, конечно, тоже важны, но… Ты понимаешь?

— Да, — подумав, сказал Ойген. — Я понимаю. Более того — я сам когда-то так считал. Когда они у меня были, — он усмехнулся. — В детстве и в юности я в принципе о подобных вещах не думал — мне на всё хватало. А потом…

— Ты из богатой семьи? — спросил Джозеф с некоторым удивлением.

— Не то чтобы богатой, — возразил Ойген, подумав. — Но нам всегда хватало. Мне никогда не хотелось иметь яхту или самолёт, — сказал он абсолютно честно, — а с остальным проблем не было. Когда деньги есть — их ценности не замечаешь. Но когда их нет… — он засмеялся, а потом добавил, посерьёзнев: — Деньги — это время. Силы. Это свобода делать то, что нравится, а не переделывать в сто пятый раз почти готовую работу. Деньги — это очень важно… хотя нынче эта точка зрения не слишком популярна, — усмехнулся он.

— Да мне не надо яхт и самолётов, — отмахнулся Джозеф. — Даже если я теряю что-то — это несущественно, если на еду и счета хватает, и мне за это не выносят мозг.

— Всё наоборот, — возразил Ойген. — Тебе выносят мозг как раз потому, что ты готов на эти потери. Не был бы готов — и мозг бы тебе выносили меньше. Когда ты позволяешь кому-нибудь собой манипулировать, — добавил он с шутливой назидательностью, чтобы снизить пафос, — это всегда заканчивается потерянным временем и больной головой.

— Почему нельзя просто работать? — вздохнул Джозеф.

— Можно, почему нельзя, — возразил Ойген и сказал, картинно подняв вытянутый указательный палец вверх. — Теперь у тебя есть я, и я тебя спасу.

Они рассмеялись.

Джозеф заметно повеселел, и Ойген, болтая с ним о какой-то ерунде, удивлённо думал, что, похоже, в самом деле изменился. И на многие вещи смотрит теперь совсем иначе. И всё же… Он сравнивал себя и Джозефа — и понимал, насколько тот серьёзней, чем он сам в его же годы. В свои двадцать пять — пусть и выглядел он куда старше — Джозеф учился в магистратуре, работал и в одиночку платил кредит. Он был увлечёт своим ремеслом почти как… Северус. И Ойген хотел бы знать, что было бы, если бы Северус не связался с Лордом? Если бы сам Ойген его туда не затащил, не занимался бы Северус так же частными заказами — на свой лад? Получил бы он свою учёную степень? И как вообще сложилась бы его жизнь?

Нет, ему не нравилось размышлять о таких вещах. Они вызывали у него тоску и будили острое и совершенно бессмысленное чувство вины. Бессмысленное потому, что он бы даже при всём желании не смог повторить то, что уже сделал — так зачем он себя мучает? Поэтому Ойген старался гнать такие мысли и вообще не вспоминать о прошлом — это приносило только боль и высасывало силы, лишая его вообще желания хоть что-то делать. Если бы он мог вообще забыть всё это, он бы… нет, не стал. Зачем он врёт себе? Он никогда не отказался бы от прошлого — но если б можно было избавиться от этих тоскливых сожалений!

С юристом Ойген встретился как и хотел — в десять утра в четверг. Офис Барбары Хоггарт располагался на первом этаже небольшого дома неподалёку от Манселл-стрит. Мадам Хоггарт оказалась худощавой блондинкой лет, наверно, сорока пяти с короткой стильной стрижкой и острым цепким взглядом, который показался Ойгену многообещающим — и справедливо, по крайней мере, насколько он мог судить. Настолько, что, прощаясь, он, под впечатлением от её работы, спросил:

— Вы позволите к вам обращаться впредь?

— О, разумеется, — она протянула ему свою визитку. — Звоните, если что-нибудь понадобится. Приятно было иметь с вами дело, мистер Мур.

— Я надеюсь, этот раз был первым, — любезно сказал Ойген, забирая визитку и пожимая протянутую руку с короткими ногтями, покрытыми прозрачных лаком.

К Джозефу он шёл воодушевлённым — и буквально заставил его прочесть оба текста.

— Видишь разницу? — спросил он с нетерпением.

— Да, — Джозеф почесал макушку. — Слушай, спасибо, сколько я тебе должен за это?

— Не так дорого, как ты думаешь — улыбнулся Ойген, доставая чек из кармана. — Жаль, что этот раз мы договор твой переписать не можем — но зато допсоглашение будет отличное. Мы постараемся там учесть всё, что ты пропустил. А новый проект начнёшь уже имея на руках приличный юридически грамотный документ.

— Из тебя вышел отличный менеджер, — сказал Джозеф, глядя на него с искренним и немного детским восхищением. — Серьёзно. Не думал этим заняться? Зарабатывать будешь куда приличней, чем здесь.

— У меня всего образования — средняя школа, — засмеялся Ойген. — Без старшей. Какой менеджер, о чём ты говоришь?

— Да ладно, — вытаращился на него Джозеф, и Ойген впервые подумал, что министерские, похоже, сделали ошибку, выдав им с Рабастаном такие аттестаты.

— Да, я не закончил старшую, — сказал он как можно убедительнее. — Я же сидел, ты знаешь? — на всякий случай уточнил он.

— Слышал, да, — ответил Джозеф. — Но я думал, ты сел… ну… позже.

— Сел-то позже, — кивнул Ойген. — А ввязался как раз тогда. Так что даже школу толком закончить не смог.

— Так закончи сейчас, — сказал Джозеф. — Поступишь потом куда-нибудь и получишь диплом… уметь-то ты и так умеешь всё, что надо.

— Ты предлагаешь мне сесть за парту? — недоверчиво переспросил Ойген. — Джоз, мне сорок один!

— Я думаю, это можно сделать и заочно, — сказал Джозеф. — В Лондоне полно самых разных школ. Узнай!

— Не думаю, что я могу позволить себе роскошь потратить много времени на получение бумажки, — покачал головой Ойген. — Пусть даже красивой, с гербом. Я лучше в это время поучусь чему-то полезному — вот, например, освою объектно-ориентированный подход, например. В конце концов, Джобс тоже недоучился. У тебя хоть раз заказчики дипломы спрашивали?

— Дело не в этом, — Джозеф покачал головой. — Мы — страна колледжей. Вот стоит кому-то услышать, что я заканчиваю Империал колледж и сумма, которую мне готовы платить, становится не такой смешной. Или вот реши я пойти работать в какую-нибудь стоящую компанию, например…

— Ну, я-то точно не пойдут к АйТи гигантам устраиваться, — покачал Ойген головой, прекрасно понимая о чём Джозеф ему говорит. «Хогвартс» и «Слизерин» в магическом мире значили тоже много, но… — Мне слишком много лет, чтобы потратить половину десятилетия, работая на бумажку. Всё нужно делать в своё время, — уверенно сказал он — и подумал, как было бы забавно сесть вновь за парту. И что было бы интересно просто посмотреть учебники — взять их в библиотеке и почитать. Причём начать, пожалуй, с самого начала. Да, так будет правильно — и надо отыскать учебники тех лет, когда он должен был учиться. Странно, что такая простая мысль ему даже не пришла в голову прежде! Он же ведь читал детские книжки — почему же не подумал об учебниках?

Тянуть с этим Ойген не стал, и в ближайший же визит в библиотеку взял несколько старых учебников для начальной школы. И буквально пропал, читая их чуть ли не полночи. Это было не просто интересно — это была совсем другой взгляд на тот мир, в котором он отныне жил.

И когда в воскресенье они с Нарциссой снова встретились, он не удержался и спросил, а что сейчас проходят в школе — и сам не понял, как так получилось, что они почти весь завтрак, а потом обед проговорили именно об этом, отвлекшись лишь на прогулку по залам Национальной галереи. И чем больше она ему рассказывала, тем больше он запутывался и… начинал сомневаться в собственных глазах, ушах и прочих органах чувств. Потому что её рассказы звучали настолько естественно и просто, что Ойгену всё труднее становилось поверить в то, что женщина перед ним — Нарцисса. Это ведь не просто подменённые воспоминания — нет, для этого потребовало бы вложить ей в голову новую жизнь целиком. Он представлял себе, насколько это сложная и кропотливая работа — и кто бы мог такое легко проделать, за исключением тех, кто был уже мёртв? Нет, всё это было очень странно, и, простившись с Нар… нет, Хизер, напомнил он себе ещё раз, — Ойген долго бродил по улицам, заходя время от времени погреться в уже поражённые предпраздничной лихорадкою магазины, и пытался уложить в голове всё, что успел узнать об этой знакомой и незнакомой леди, появившейся в его жизни по какой-то неведомой ему роковой случайности. И чем больше он обдумывал всё это — тем яснее понимал, что именно во всём этом его смущало.

Если этот некто, приговоривший Нарциссу к маггловскому существованию, изменил кардинальным образом её память — тогда он должен был зачаровать и тех, кто вроде бы как знал её всю вымышленную предыдущую жизнь. Одно дело — стереть личность и память о ней, эти чары он хотя и не назвал бы простыми, но даже на скучных курсах при Министерстве их освоил не один десяток волшебников. При желании их можно было отыскать и наложить самому. И совсем другое — вложить ложные воспоминания в головы десятков… сотен человек. Да, сотен — от родителей, друзей, школьных учителей и преподавателей в колледже до коллег на прошлой работе.

Их-то ему и стоило бы отыскать. И если выяснится, что их просто не существует — а это вскроется очень быстро, он знал это по себе — всё встанет на свои места.

Ну, или к нему явятся аврорский наряд. Нет, так рисковать ему было сейчас нельзя. Не он должен заняться поисками — ни в коем случае не он.

— Энн, — Ойген подошёл к ней, едва принял смену. — Есть дело. Важное. Сможешь мне помочь, когда освободишься?

— Месяца так через полтора? — спросила она, поднимая на него взгляд и улыбаясь. — Я только новый проект взяла. Рассказывай.

— Идём, поговорим? — попросил он, кивнув на комнату отдыха — и Энн подозрительно охотно свернула все открытые окна и пошла за Ойгеном. — Что, проект не слишком-то интересный? — спросил он, закрывая за ними дверь.

— Даже не спрашивай, — Энн вздохнула и сморщила нос. — Зато денежный. Чем я могу быть полезна?

— Ты мне не поможешь кое-что проверить? — спросил он, наливая ей кофе. — Из биографии… одной женщины.

— Женщины? — очень оживилась Энн. — У тебя интрижка?

— Ни в коем случае, — возразил Ойген, кладя на тарелку пару сэндвичей с ветчиной, сыром и салатом. — Я пытаюсь понять, действительно ли встретил старую знакомую, или мне кажется.

— Ну вот, — Энн вздохнула и решительно взялась за сэндвич. — А я уже обрадовалась…

— Чему? — засмеялся Ойген.

— Что у тебя роман, — она буквально вгрызлась в сэндвич. — С какой-нибудь красоткой, — добавила она, жуя.

— Она действительно красива, — улыбнулся он, — но нет, тут другое. И у меня есть Мэри. — Энн скорчила гримасу, и Ойген спросил с шутливым укором: — Чем тебе не угодила Мэри?

— Она тебе не подходит, — заявила Энн, делая большой глоток кофе. — Говорю тебе как штатная невеста.

Ойген снова рассмеялся:

— Это аргумент. Но я не изменяю своим женщинам… и ты вне конкуренции, — он немного подумал и достал из рюкзака ещё один сэндвич, который положил Энн на тарелку.

— Могу посмотреть в… кхм… условно открытых источниках, — пообещала Энн и добавила с признательностью: — Спасибо, — она прижала руку к груди. — Я проспала сегодня и не завтракала. И мне стыдно, что ты меня всё время кормишь, но отказаться я не готова.

— И не надо, — ему в самом деле нравилось её кормить. И нравилась та непосредственность, с которой она это принимала.

— Кто она? — спросила Энн, устраиваясь на диване поудобнее.

— Её зовут Хизер Ходжесс, — сказал он. — Она преподаёт английский в средней школе… я немногое знаю, — он вздохнул. — Примерно моих лет… или немного старше. Долго работала в каком-то жутком месте с юными отморозками, а три года назад сменила его на учебное заведение поприличней. Ещё знаю адрес с точностью до дома.

— Негусто, — констатировала Энн. — А где ты её встретил?

— В музее, — Ойген не видел смысла лгать. — Мы столкнулись, в сущности, случайно — и она меня то ли не помнит, то ли не знает. А я мучаюсь — а спросить в лоб неловко, — он вздохнул. — Поможешь?

— Почему неловко? — спросила Энн, доедая уже второй сэндвич. — Что в этом такого?

— Потому что если она просто не хочет меня узнавать, выйдет некрасиво, — мягко объяснил он. — Я сидел же — а она преподаёт детям. Одно дело — познакомиться с кем-то в музее, и совсем другое… понимаешь?

— Пожалуй, ты прав, — согласилась Энн. — Окей, сейчас посмотрим, та она или не та, — она подмигнула ему и, откусив от третьего сэндвича, блаженно откинулась на спинку дивана. — Ох, как хорошо… когда-нибудь, — добавила она с шутливой торжественностью, — когда я закончу учиться и устроюсь на какую-нибудь хорошо оплачиваемую работу, я буду сама угощать тебя ланчем в кафе. Или сюда заказывать. Прямо на этот диван.

— Договорились, — Ойген засмеялся.

— Вообще-то я подумала, — сказала Энн, доев сэндвичи и принимаясь за печенье, — что ты пришёл с налоговой декларацией, — она посмотрела на него с хитрой улыбкой, и Ойген почувствовал себе невероятно глупо. Он вообще забыл об этом — а ведь год заканчивался. А он даже не представлял, с какой стороны к этому вопросу подступиться… в прошлом году ему помогли с этим девочки в отделе заказов — и тогда Ойгену было, честно говоря, ни до чего. Он бы и не вспомнил, если бы кто-то из них ему об этом не напомнил. Но тогда всё было просто — а теперь…

— Ох, — пробормотал он растерянно, и Энн рассмеялась.

— Что, забыл, да? — спросила она весело и с удовольствием.

— Абсолютно, — признался он. — Бастет… Энн… ты в этом понимаешь? Я как-то…

— Ты забыл, — констатировала Энн. — У нас есть классный консультант, — сказала она. — Он всем нам заполняет не слишком дорого. Если хочешь, я замолвлю за тебя словечко и попрошу помочь за ту же таксу. Но скидок он никому не делает — откладывает то ли на свадьбу, то ли на похороны родителям. Не кури три года — накопишь денег на покупку вола, — произнесла Энн прищурившись и смешно растянув пальцами уголки глаз.

— Китаец, да? — спросил Ойген, и Энн усмехнувшись, кивнула. — Я буду тебе признателен за рекомендацию и знакомство, — он прижал руки к груди, и она засмеялась:

— Будешь-будешь. Но куда же мне деваться, раз уж ты мой жених, — она засунула в рот ещё одно печенье и, допив кофе, велела: — Ты приготовь всё и подумай, за что ты мог бы получить налоговые вычеты. И выпиши всё.

— Я всё еще не слишком в этом во всём разобрался, — Ойген покачал головой. — Я посмотрю, конечно. Но…

— Понятно, — Энн вздохнула. — Ясно всё с тобой. Надеюсь, ты рано встаёшь?

— Нет, — он засмеялся. — Но я могу, конечно. Насколько рано?

— Ван Шен начинает приём своих не слишком официальных клиентов в ровно семь, — ответила она. — С тем, чтобы с девяти заняться уже остальными.

— Утра? — страдальчески уточнил Ойген.

— Утра, — подтвердила Энн. — Приедешь?

— Когда? — с ещё более несчастным видом спросил Ойген.

— Сегодня я поговорю с ним и напишу тебе СМС — возможно, он тебя примет прямо завтра, — ответила она. — Он не слишком любит откладывать дела на потом — что-то там было такое про голодного тигра…

— Какой кошмар, — печально проговорил Ойген — и они, наконец, расхохотались. — Но главное — подземка уже ходит. Спасибо тебе.

— Пока что не за что, — Энн задумчиво поглядела в свою опустевшую чашку и встала. — Идём, поищем твою Хизер.

— У тебя точно сейчас найдётся на это время? — спросил он, помня про проект.

— Найдётся пока, — ответила она. — Дедлайн у меня после святок — успею. Ну, скорее всего, — Энн засмеялась и первой вышла из комнаты и направилась прямиком за стойку к его компьютеру.

К сожалению, понаблюдать за её работой ему не удалось: у одной из посетительниц завис компьютер, и Ойгену пришлось отвлечься. Провозился он с ним неожиданно долго, и в конце концов её пришлось пересадить и позвонить Джозефу с просьбой заехать и посмотреть, в чём дело, потому что знаний и навыков Ойгена для решения проблемы не хватило. Девица — хотя, скорее, уже дама лет под тридцать в коротком свитере с блёстками и в обтягивающих джинсах — оказалась неприятно скандальной, и, возмущаясь, что из-за поломки потеряла не сохранившийся важный документ и ещё более важное письмо, написала разгромную жалобу и переполошила половину посетителей, потребовав бесплатный час работы, и с крайней неохотой уселась за другой компьютер, продолжая возмущаться. Так что, когда Ойген, наконец, вернулся к Энн, та уже успела кое-что найти.

— В сети фотографий нет, — сказала она. — Но имя Хизер Ходжесс встречается в списках учителей, во-первых, здесь, — она открыла одну из вкладок. — Как я понимаю, это её нынешнее место работы. И во-вторых, я думаю, искать стоит в библиотеках. Смотреть подшивки старых газет, а лучше — и быстрее — ежегодники учителей, или что-то такое.

— Спасибо, — напряжённо ответил Ойген. — Девяносто девятый год… мне нужно что-то за более ранний период, этот год я… кхм… пропустил, — он покачал головой. — И если бы узнать хоть что-нибудь о её семье…

— Это я пока пытаюсь найти, — кивнула Энн. — Но ты сам понимаешь — это весьма непросто. Ты случайно не знаешь, как зовут её родителей? Может быть, у неё есть сёстры и братья?

— Я не знаю, — сказал он расстроенно. — Мы с ней не настолько близки были…

Библиотеки. Вполне очевидный выход — но он сам он не мог привлечь даже нечаянного внимания к этим поискам. И как попросить об этой услуге Энн, даже не представлял. Как он это объяснит ей?

— Что ты? — она посмотрела на него очень внимательно. — Не расстраивайся — я ещё посмотрю, и я уверена, что в библиотеке что-нибудь найдётся.

— Ну да, — что он ещё мог, кроме как согласиться? — Найдётся.

— Эй, — Энн тронула его за предплечье. — Что ты?

— С библиотеками отличная идея, — сказал он. — Но это может занять не то что несколько часов, а дней или недель. У меня нет времени сейчас… но мысль отличная, — повторил он.

— Мне кажется, ты сейчас заплачешь, — сказала Энн, погладив его по руке. — Есть предложение. За пару фунтов в час мой братец всё тебе откопает.

— Твой брат? — Ойген буквально просиял.

— Ему четырнадцать, и он хочет накопить на электрогитару к пятнадцатилетию, — она скептически поморщилась. — И он отлично учится и чувствует себя в библиотеках как рыба в воде. И хотя это секрет, я точно знаю, что он подрабатывает, подыскивая материал для рефератов… а некоторые и пишет. Он найдёт. Что скажешь?

— Я бы тебя обнял и расцеловал, — ответил Ойген, — но здесь это будет неприлично. Ты меня спасаешь.

— Два фунта в час — и Мик к твоим услугам, — она засмеялась. — Он собирается со временем превзойти своего тёзку, и гитара ему просто необходима.

— Тёзку? — переспросил Ойген, лихорадочно пытаясь сообразить, о ком речь.

— Не говори, что и Мика Джаггера ты пропустил! — укоризненно произнесла Энн, и Ойген покаянно хлопнул себя по лбу ладонью:

— Надеюсь речь не о женщинах, наркотиках, алкоголе и откушенном кончике языка?

— Мы все надеемся, что он это перерастёт, — она вздохнула. — Хотя учитывая любовь родителей к Роллингам… — Энн с сомнением покачала головой. — А пока Мик зарабатывает, как умеет — и ты знаешь, у него неплохо получается. Не думай, — добавила она, — он лишнего приписывать не будет.

— И в мыслях не было, — заверил её Ойген. — Я не спросил, во что мне встанут услуги вашего любителя занимательных идиом.

— Он сам скажет, — ответила она. — Если ты ему придёшься ему по душе, тебе понравится. А нет — ты всегда сможешь отказаться. На самом деле, твоя декларация не должна быть такой уж сложной… хотя я не знаю, как вы с Мэри оплачиваете коммуналку. И знать не хочу, — предупредила она тут же — и засмеялась, глядя на откровенно наигранную тоску в его глазах. — На самом деле, это не так и страшно — посмотри пока что сам, — предложила она, и когда он печально кивнул, сочувственно похлопала его по предплечью. — Держись. В тюрьме попроще было, да?

— Да, — печально проговорил он, и они оба фыркнули.

— Раз уж я всё равно сижу тут, — предложила Энн, — давай, хвались, над чем ты сейчас работаешь, а я великодушно покритикую.

— Правда? — спросил он обрадованно. — Я почти закончил сайт для католического прихода — глянешь?

— Давай, — охотно согласилась Энн с тем энтузиазмом, что появляется порой при наличии не очень срочной и не особенно приятной работы, о которой хочется по любому поводу позабыть.

Домой Ойген возвращался, в общем-то, довольным и в хорошем настроении. Он очень надеялся, что брат Энн найдёт хоть что-то… или не найдёт. И это тоже будет результатом — и Ойген сам не знал, чего он хочет больше. Хотя нет — знал. Он всем своим существом верил, чувствовал, что эта женщина — Нарцисса, но… но всё это настолько странно выглядело!

Мэри вышла к нему навстречу с красными заплаканными глазами, и Ойген в первый момент испугался.

— Что случилось? — он бросил рюкзак на пол, торопливо скинул куртку и мокрые кроссовки и подошёл к Мэри — но когда он попытался обнять её за плечи, она отстранилась и отвернулась. — Мэри, что случилось? — повторил он мягко и встревоженно.

— А то ты не знаешь, — дрожащим от слёз голосом проговорила она, и Ойген совершенно искренне ответил:

— Нет. Скажи мне, — но она только заплакала и ушла в гостиную. Ойген, разумеется, пошёл за нею следом, и когда она забилась в угол дивана, сел рядом и, уже не пытаясь обнимать, повторил настойчиво: — Мэри, объясни, пожалуйста, что происходит. Почему ты плачешь?

— Потому что мне, чёрт возьми, обидно! — ответила она, буквально вжимаясь в подлокотник и рыдая. — Ты же обещал… мне… ты… мне больно!

— Обещал что? — Ойген, в целом, уже догадался, в чём причина её слёз, и ему хотелось и смеяться, и встряхнуть её как следует, и просто уйти ужинать на кухню, но он просто терпеливо ждал.

— Что не будешь изменять! И прямо на рабочем месте! И с кем! С этой… китаянкой!

— Что? — Ойген вправду изумился — а потом сообразил. Слишком долго они, видимо, сидели с Энн в комнате отдыха — да ещё и хохотали. Бастет. Знать бы, кто ей доложил?

— Не притворяйся! Я всё уже знаю! — Мэри развернулась и буквально выплюнула эти слова ему в лицо.

— Кто тебе сказал? — спросил он с любопытством.

— Вот сказали! — истерично воскликнула она и снова разрыдалась.

— А что именно? — осведомился он — и вдруг буквально ощутил затылком чей-то взгляд. Обернулся — и увидел стоящего в дверях с крайне ироничным выражением лица Рабастана.

— Что ты с ней заперся! В той комнате! На целый час! — выкрикнула Мэри. Ойгену очень хотелось пожалеть её — он видел, до чего ей сейчас плохо — но ничего, кроме желания пошутить и посмеяться, почувствовать не мог, как ни старался.

— И занимался с ней сексом час? На пожилом диване? — спросил он слегка озадаченно, поворачиваясь к Мэри и успев увидеть, что Рабастан беззвучно засмеялся. Засмеялся! — вдруг дошло до Ойгена. Рабастан смеялся — в первый раз с тех пор, как заболел. Настроение у Ойгена стремительно взлетело вверх, и ему пришлось прикусить щёку изнутри, чтобы самому не рассмеяться — от радости. — Мэри, ты меня переоцениваешь, — он с огромным трудом удержался от того, чтобы снова обернуться.

— Ты издеваешься! — воскликнула она и замахнулась, чтобы, судя по всему, ударить его кулаками в грудь, но он перехватил её руки и резко дёрнул Мэри на себя. А когда она повалилась вперёд, обхватил её, обнял и, всё же рассмеявшись, прошептал ей на ухо:

— Мэри, это фантастическая чушь. Энн мне в дочери годится — это раз, два — я никогда не изменяю своим женщинам, и три — мы обедали и обсуждали новости и, в частности, заполнение налоговой декларации. Что мне только предстоит. И мне невероятно интересно, что же именно тебе сказала твоя доносчица.

— Она не доносчица! — возмутилась Мэри, впрочем, вырываться перестав. — Она мне просто очень сочувствует! По-женски.

— Поэтому испортила компьютер в кафе? — спросил Ойген, поддавшись внезапному озарению.

— Да! — воскликнула Мэри. — А что ей еще оставалось! Надо же было тебя как-то отвлечь! Вы же прилипли друг к другу!

Секунду или две Ойген раздумывал, как ему отреагировать на это — и решил конфликт не экстраполировать.

— А скажи, — спросил он с любопытством, — нет, я понимаю, что она тактично сперва дождалась, пока мы из комнаты выйдем, но мне любопытно, она в замочную скважину подглядывала или в щель? Или всё-таки не решилась?

— Это не смешно, — буркнула Мэри.

— Это очень смешно, — возразил он, отпуская, наконец, её. — И глупо. Мэри, никто старше семнадцати не занимается сексом в подсобках и других помещениях, в которые может войти кто угодно, тем более, не запирая дверь. Вот зайди, скажем, Уолш, мы бы его третьим позвали? Мэри, ты полагаешь, нам бы не хватило денег на отель? Или снять комнату на пару часов?

— Ты же сам всё время говоришь, что у тебя нет денег! — воскликнула она, пристально глядя на него.

— Но ведь не настолько же, — он покачал головой. — И Мэри… если я ещё раз увижу ту твою приятельницу — я сообщу Уолшу, что компьютер она сломала не случайно. И что ты об этом знала, — он поднялся.

— Но я же не могу ей запретить ходить в кафе, — проговорила Мэри растерянно.

— Не можешь — значит, она будет объясняться с Уолшем, она, в конце концов, написала жалобу, — Ойген пожал плечами и поднялся. — И я, пожалуй, прямо сейчас сам с ним свяжусь. Жаль только, что имени её я не знаю — но его ведь знаешь ты, — он склонил голову на бок, разглядывая Мэри.

— Не надо! — она вспыхнула и тоже вскочила. — Не надо говорить ему. Пожалуйста!

— Ты понимаешь, — он продолжал внимательно на неё смотреть, — нельзя допускать, чтобы твои претензии ко мне отражались на работе. Твоя подруга испортила компьютер, он простаивал несколько часов, покуда не приехал Джозеф и не починил его. Когда я уходил, он ещё работал — я пока не знаю, что именно она с ним сделала. Но нормальные люди до подобного не опускаются. Пока твои подружки просто за мной следили — я терпел. Но это уже слишком. Хочешь — напиши Уолшу сама и объяснись, — предложил он.

— Я ни о чём подобном её не просила! — возмутилась Мэри.

— Однако же она это сделала. Мэри, я серьёзно: будет лучше, если ты как-то уладишь это сама. Посчитай, сколько стоил Уолшу простой одного рабочего места в кафе — я завтра могу уточнить в журнале, как долго — и выезд Джозефа. Просто отдай деньги — или, что было бы правильней и честней, пусть твоя подруга сама это сделает. И я тебя предупредил: увижу её ещё раз — сообщу Уолшу и за комп не пущу. Договаривайся с ней, как хочешь.

— Ойген, ну пожалуйста, — она опять заплакала и замотала головой. — Мы вовсе не подруги… мы просто с ней… ну… она приходит к нам, потому что живёт рядом… приходит на два-три часа… ты просто в то же время, что и я, работаешь, вот и… она и предложила приглядеть… я не могу же её выгнать! Что я ей скажу?

— Правду скажи, — предложил Ойген.

— Она же хотела как лучше! — Мэри, всхлипывая, потянулась к сигаретам. — Она просто мне помочь хотела!

— Помогла? — осведомился он и поморщился, когда она закурила. — Пойду приготовлю ужин, — сказал он — но, выйдя из гостиной, поднялся, прежде всего, наверх и застал Рабастана за компьютером в их комнате. — Ты смеялся! — сказал Ойген, входя и демонстративно указывая на Рабастана пальцем.

— Это было невероятно смешно, — ответил тот, и его губы сами собой расплылись в улыбке. — Если ты однажды решишь жениться, тебе нельзя будет называть нас братьями. Магглы мы или нет, но я убеждён, что проклят, — он снова рассмеялся, почти беззвучно. — Моим братьям явно суждены связи с ненормальными.

— Белла тоже ревновала? — удивился Ойген, плотно закрывая дверь.

— Не в этом дело, — Рабастан продолжал веселиться, и Ойген тоже заулыбался. — Она скандалила порой — и так же неожиданно. И вы смотрелись с ней сейчас так… по-супружески, — в его тёмных глазах плескалась ирония.