Изгои (джен)

Ойген взял тетрадь — обложка была шершавой и плотной, и он почему-то подумал, что на ней, наверное, должно быть удобно рисовать — и открыл.

«Совсем не знак бездушья — молчаливость. Гремит лишь то, что пусто изнутри…» — он узнал этот почерк и завитушки букв на форзаце. И ту же старательность, с какой были выведена подпись на клапане валентинки. У него вдруг заныли кончики пальцев — как бывало, когда он долго бился над каким-нибудь неподдающимся заклинанием в школе, и он, рефлекторно потерев их, коснулся листа и пробежал взглядом несколько строк. Кажется, у Изи это был уже не первый дневник, так как первые записи были датированы сентябрём две тысячи первого года — она писала, что в этом году у них в классе вновь сменился учитель английского, и, кажется, он обещает быть не лучше того, что был у них в прошлом году, и даже того, что был в позапрошлом, словно над это должностью властвует некий злой рок, и она бы предпочла, чтобы лучше им так повезло с физкультурой, по крайней мере, рано или поздно им бы непременно попался мастер кунг-фу… и наверное, родители правы, и без репетитора в этом году уже точно не обойтись. Зато на уроках живописи…

Ойген слега удивлённо хмыкнул и продолжил читать. Его взгляд скользил по диагонали, отыскивая какие-нибудь ключи к событиям, что всё это время происходили, но пока Изи писала о живописи, литературе и музыке, о своих девичьих глупостях, о которых ему было немного неловко читать, и неизвестных Ойгену людях, которых Изи именовала прозвищами, инициалами и даже какими-то одной ей известными символами.

Всё это будило в Ойгене странные ощущения: это был первый дневник живого человека, который он держит в руках. И он очень надеялся, что это действительно так — все остальные, что ему доводилось читать, принадлежали более или менее давно умершим людям; читать же немногие добытые дневники тех, кто ещё остывал, должен был Маркус, и он не очень любил говорить о подобном.

— Наверное, на Изи много всего навалилось, — тихо проговорила Луиза, когда вода в электрическом чайнике закипела. — Она всегда была таким беспроблемным ребёнком, даже в детстве — почти постоянно спала, а когда уже подросла, то что бы ни делала, отдавала этому всю себя. Но ей всё время словно бы не везло… она так тяжело переживала, когда ей пришлось оставить своих лошадей и музыкальную школу из-за травмы… а ей так нравилось играть, — она порывалась встать, но Ойген предупредительно поднялся сам и, залив кипяток в уже приготовленный заварочный чайник, поставил его на стол.

— Любой спорт чреват травмами, — покивал он, разливая им чай и вновь усаживаясь на место. Так странно было сидеть с совершенно незнакомым ему человеком, пить чай и говорить об уже почти взрослых детях. Почему-то в подобной роли он никогда прежде себя не представлял.

— Ох, ей было двенадцать, когда она, вылетев из седла, сломала правую руку, правда, не знаю кто испугался из нас сильней — видели бы вы тот снимок! Изи это так стоически приняла, а потом училась писать и рисовать уже левой…

— Теперь она рисует обеими? — спросил слегка удивлённо Ойген. У него перед глазами отчётливо стояла картина из недавнего прошлого с рисующей на ступеньках своего дома Изи, и он точно помнил, что карандаш она держала в правой руке.

— Кости смогли собрать, но в руку вставили пару спиц, пока все срасталось, — словно не услышав его вопроса, сказала Луиза. А затем всё же ответила: — Двумя руками, да. Изи шутит, что теперь она амбидекстер… Наверное, это даже хорошо, — бледно улыбнулась она, — что мы смогли переключить Изи на живопись целиком. Меня… меня пугала мысль снова увидеть её на лошади.

— Конечно, — мягко проговорил Ойген, думая, что лучше бы она переборола себя. В конце концов, это ведь просто сломанная рука. — Я понимаю.

И только потом вдруг осознал — а ведь это должно быть, наверное, больно и долго. У магглов не было костероста. Сколько срастается кость? Месяц? Может быть даже больше? И дальше их ожидают всяческие последствия — они видели это с Асти в кино. Спицы в руку — попытался представить он, и не смог. Чем больше он узнавал о маггловской медицине, тем неуверенней чувствовал себя, будучи магглом.

Он снова вернулся к чтению, и пробежал глазами ещё пару страниц, но пока не встретил ничего действительно интересного.

«15 сентября 2001 …я решилась, мы говорили об этом с Корделией, и в этом году я рискну. Папа будет ужасно рад, он верит в признание и публичность, а я просто хочу рисовать… но она права, живопись это всё-таки диалог, и я хочу говорить своим голосом. Тауэр, кажется, пришёл ко мне сам, но с узником я пока не могу даже определиться … впрочем, пара любимчиков у меня есть. И Корделия говорит: «Все любят Шекспира, или вежливо делают вид…» Я — как все, но Верона мне не близка. Интересно, можно ли это счесть неким патриотизмом?

Патриотизм? Об этом юные мисс пишут в своих дневниках? Чем дальше — тем всё более удивлялся Ойгена тем мыслям, что бродили в её голове. С чего вдруг пятнадцатилетней девочке из приличной семьи так близка была тема с тюремного заточения? Но теперь он, пожалуй, понимал, почему Рабастан так её поразил. Азкабан оставил на них отпечаток — на каждом из них, и на нём, пожалуй, больше других — или так Ойгену только казалось?

— Тот портрет, — сказал Ойген, отрывая взгляд от страниц. — Вы не знаете, почему она выбрала такого неоднозначного персонажа? Почему именно Ричарда Второй?

— Мы были в «Глобусе» на спектакле. Кажется, в сентябре… — Луиза откинула светлую прядь с лица. Как они всё-таки не похожи с дочерью, подумал вдруг он: светлые волосы и глаза, типично английское личико с некрупными чёткими чертами, против тёмных рассыпанных по плечам кудрей и живых тёмных глаз. Определённо, Изи пошла в отца. — Ричард её захватил куда больше, чем «Сон в летнюю ночь» или «Буря» — Изи… она очень тонко чувствует такие вещи, и когда мы обсуждали спектакль… Меня в её возрасте куда больше влекла романтика…

— Меня в её возрасте увлекал больше спорт… — Ойген наклонил голову — А когда был спектакль? — спросил он, перелистывая пару страниц. — Вы не помните?

— В конце месяца… это важно? — она вскинулась. — Я… у нас остались билеты и программка — я найду!

— Нет-нет, — торопливо возразил он. — Я найду нужное место. Сейчас…

Он перелистнул ещё несколько страниц дневника, полных рассуждений, в основном, снова о школе, живописи и каких-то весьма увлекательных в её возрасте философских материях, и нашёл — двадцать третье сентября. Воскресенье. Кажется, он в это день он снова работал, а через несколько дней они отмечали день рождение Мэри. Как некстати был сейчас эта мысль, внутренне поморщился Ойген, и, бегло просмотрев ещё пару страниц, продолжил читать:

«30 сентября 2001 …я знаю, кого я хочу на холсте заключить в темницу, но прошла уже неделя, а у меня до сих пор есть лишь общая идея, и я не могу представить, как должны выглядеть руки короля, из которых ускользает корона…»

Затем он снова прочёл об их беседах с Корделией и о том, как прилежная девочка Изи в свободное от учёбы время проводила время в художественных музеях и сидела над книгами, но у неё ничего не получалось. Не складывалось…

И вновь Ойген поймал себя на донельзя странном чувстве — всё, что она делала, казалось ему слегка архаичным, судя по всему, у неё был достаточно плотный график, но она словно бы игнорировала возможность всё это изучить в сети… И в её комнате компьютера тоже не было.

Луиза покачала лишь головой:

— Мы с ней в этом вопросе идеологические противники — она считает, мы с Уиллом слишком много времени проводим, сидя за монитором, и красота мира скользит мимо нас. Конечно, у неё есть ноутбук, но она пользуется им, в основном, по учёбе. Наверное, лет через двадцать никто не будет уже даже ручкой писать, и её это растаивает. У неё же чудесный почерк, и она разрабатывала руку изо всех сил…

— Дети сейчас много учатся, — сказал Ойген только ради того, чтобы что-то сказать.

— Да, в учёбу многое сейчас требуется вложить — ведь, чтобы попасть в хорошие школы и престижный университет, детям приходится очень непросто… Представляете, чтобы поступит в Сент-Мери, Изи дали отрывок из «Алисы в стране чудес», и она писала эссе на тему «Философское значение произведения для развития английского общества»⁽¹⁾, и это в одиннадцать лет! Но мы поступили, а в дальнейшем мы с мужем рассчитывали на Кембридж, — она улыбнулась печально. — А Изи… она не то, чтобы этим горела, но очень старалась. Она всегда много читала, и, мне казалось, училась легко…

— Родители никогда не знают всего о детях, — утешающе проговорил Ойген. Он хотел сказать что-то ещё — но забыл, что именно, когда его взгляд упал на строки:

«14 октября 2001 …Я стояла и просто неприлично пялилась на него. К счастью, было много народу, спасибо раздражающим иностранным туристам, там всё время ходили за экскурсоводами хлопающие глазами табуны и стада — а он просто сидел посреди этого хаоса, сидел и рисовал что-то в блокноте… Мне кажется, я нашла. Наверное, так и должны выглядеть сломленные короли или принцы крови.

И вновь на мне венец. И вспоминаю

Я снова, что развенчан Болинброком

И стал ничем. Но, кем бы я ни стал, -

И всякий, если только человек он,

Ничем не будет никогда доволен

И обретёт покой, лишь став ничем».

Ойген знал, сразу понял, кого она имела в виду. И как угадала… В некотором смысле… Возможно, в отличье от Блэков, Лестрейнджи никогда не примеряли короны, но герцоги в их роду точно были ещё до того, как они перебрались в Англию…

«15 октября 2001 …Я рисовала всю ночь, но мне нужно снова его увидеть! Когда я подношу карандаш к бумаге, память словно рассыпается на кусочки, и я их никак не соберу…»

Ойген перевернул страницу. То ли ему казалось, то ли строчки и вправду стали более беглыми — словно Изи куда-то спешила:

«19 октября 2001 …Он, наконец, пришёл! Я уже думала, что это была случайность, или он, может быть, просто приехал на один день — но нет, он пришёл сегодня. Он вновь рисовал, не замечая вокруг ничего. Когда он с такой мукой смотрит в свои рисунки, у меня сжимается что-то внутри. Кто-то, возможно, сказал бы, что сердце, но в анатомических атласах оно обычнее левее, и оно просто бьётся немного быстрей. Я знаю, какое это страдание, когда из-под руки выходит не то, что засело у тебя в голове. Все кажется таким беспомощным, уродливым и даже стыдным. Увы, ничем тут помочь нельзя, но от этого знания, оказывается, не легче. И, наверное, это говорит о том, что моё сердце слишком жестоко, но у меня был с собою блокнот — и я просто встала и начала зарисовывать скетчи за скетчем, и надеясь что у меня будет побольше времени. Теперь мне, наконец, есть, с чем работать. Но я всё равно надеюсь, что завтра… или на уже неделе он снова там будет.»

Ойген потёр лоб. Ему вновь захотелось пить, и как же хорошо, что чай в чашке давно остыл.

До конца октября записи были краткими и наполнены цитатами из Шекспира:

«19 октября 2001 …Я никогда так быстро и легко, и мучительно тяжело не рисовала — и никогда не чувствовала ничего подобного просто от чьего-то присутствия. Нельзя даже сказать, что он красив… хотя он и красив, но не красотой Возрождения, он — словно готика, воплотившаяся в прерафаэлитской манере, словно вся эстетичность и строгость, присущая Шаронтону, родилась под кистью Россетти…

Кровь войска в двадцать тысяч человек

Румянила лицо моё. А ныне

Их нет, — и обескровлен я навек,

Пришел конец и мощи и гордыне

Бегите ж прочь вы все, кто хочет жить:

И время отказалось мне служить».

Читая хорошо знакомые строки, Ойген невольно задумался, что всё-таки большая часть зла в мире проистекает из книг, или от их неправильного или же несвоевременного прочтения. Кто вообще мог бы в своём уме решить, что Ричард Второй — романтическая фигура. Впрочем, хорошо, пожалуй, что это хотя бы не Кориолан — это он, кажется, уже видел, разве что Шекспир не воскрешал своих мертвецов.⁽²⁾

1) И это не шутка и не фигура речи, а вполне реальное эссе для поступления в Grammar School с хорошим рейтингом.

Вернуться к тексту

2) Замечательная постановка с Ральфом Файнсом, автор очень рекомендует её в качестве пособия по Волдеморту в младые годы.

Вернуться к тексту