Изгои (джен)

В кармане Луизы зазвонил телефон, она судорожно нажала кнопку, и Ойген увидел, как, пока она слушала, отчаянная надежда на её лице погасла, сменившись усталостью.

— Они нашли в парке скомканные листы бумаги, — тихо сказала она, закончив разговор. — Изи что-то писала там, но от влаги чернила поплыли, и они ничего не сумели прочесть.

— По крайней мере, мы знаем, что она там была, — утешающе сказал Ойген, чувствуя себя донельзя глупо.

— Да, — бесцветно проговорила Луиза. — Они сказали, что проверят ещё один сквер. И сходят на набережную. Ваш брат там гулял. Вы… читайте, — попросила она, сжимая в кулаке платок. Пожалуйста… вдруг там… вдруг вы что-то поймёте… увидите то, что поможет…

Ойген хотел было коснуться её плеча, но не решился, и вернулся к дневнику Изи.

«8 ноября 2001 …Я бы очень хотела ещё раз его увидеть. Мне кажется, он по-прежнему там бывает, но мы с ним всё время не совпадаем, словно что-то разводит нас — а, может быть, потому что он приходит с утра, я же утром должна торчать на уроках. Но мне нужно, нужно его увидеть — я вновь безнадёжно застряла, и всё, что мне остаётся — выписывать на камизе складки. Наверное, всем было бы лучше, если бы я спокойно пропустила день или два, но увидела бы его, потому что я никак не могу сосредоточиться на уроках — но, по крайней мере, замечая у меня на коленях Шекспира, никто из учителей не читает нотаций. Наверное не стоит говорить об этом Корделии, в этом вопросе она строга…»

— Изи много пишет о некой Корделии, — Ойген посмотрел на Луизу. — Это кто-то из её одноклассниц или подруг?

— Ох нет, — губы Луизы дрогнули. — Это всё её привычка давать всем свои имена. В этом году мы нашли такого хорошего репетитора по английской литературе… — голос Луизы заставил Ойгена почувствовать, как мурашки пробежали у него по спине. — …так как школьного курса никогда не бывает достаточно, тем более в Сент-Мэри каждый год пытаются, кажется, переосмыслить курс и находят перспективных учителей… И в этом году пришлось от этих новшеств как-то подстраховаться, и тут она. Такой чудесный преподаватель: они с Изи выделили даже часы, чтобы ходить по музеям, и вот тогда Изи действительно определилась с тем, что хотела бы изучать искусство и начала всерьёз готовиться к конкурсу. Это для неё важный шаг — такие победы дают сильное преимущество при поступлении. Все любят победителей, — горько усмехнулась она, — а под Рождество наша Корделия, кажется, встретила хорошего человека и уехала. Неожиданно, но так и бывает. Изи очень скучала, и вложила свою тоску в работу. Мы так ей гордились…

Голос Луизы сорвался, и Ойген, отложив дневник, вновь налил им обоим чаю и какое-то время они молча сидели и смотрели в темноту за окном.

«14 ноября 2001 …хорошо, что с Корделией можно разобрать и обсудить каждого из тех, кто беспокоит меня. Чем дольше мы говорим о Болингброке, тем больше я начинаю задумываться о том, уродуют ли человека власть и жажда власти, или те, кто охвачен ей, изначально были с изъяном? В какой момент стирается грань между целью и средством? Да, Ричард был тем ещё засранцем и эгоистом… Наверное, лучше всего его суть выразила Корделия — алхимически кристаллизованный нарциссизм, под которым скрыта ранимость. Бессмысленно спорить — он был не самым лучшим из королей, но, примеряя его корону на свою голову, кто скажет, что у него выйдет действительно лучше, и во что эта корона медленно его превратит? Не люблю смотреть новости… пусть лучше кровь льётся исключительно в книгах…»

Ойген лихорадочно продолжал читать, даже не столько уже ища подсказки, сколько погружаясь в её странный мир, и смотря на действительность чужими глазами: Изи прогуливала уроки всё чаще и чаще, однако, делала это так, чтобы у неё не возникло дома проблем. И проводила свободные часы, а иногда дни в поисках Рабастана, а потом возвращалась домой опустошённой. Повезло ей лишь в конце ноября:

«25 ноября 2001 …наверное, он мог бы казаться красивым, но мне нравится именно то, как он недоволен собой, это читается во всём его облике, в движениях, в капризной линии губ — о, я понимаю, я сама никогда собой не довольна! Впрочем, иногда его лицо вдруг успокаивается и будто озаряется тихим светом, и тогда он становится совершенно нездешним… Нет, не так, скорее наоборот, здешним. Отсюда, из этой музейной реальности, и его совершенно невозможно представить где-то в метро посреди толпы».

Да… нездешним. Странно, но Ойген хорошо понимал, что именно Изи вкладывала в свои слова — он помнил, как странно ему было видеть поначалу Рабастана в метро. Когда они ещё ездили вместе… Потом это ощущение ушло, но эта девочка словно откуда-то считала его и вернула Ойгену, и он вовсе не был уверен, что рад этому воспоминанию.

«…я ужасно боюсь, что он решит, будто я преследую его, savoir dissimuler ⁽¹⁾ никогда не было моей сильной стороной, но… но нельзя же просто подойти и заговорить с ним — нет, с ним это совершенно, ну никак невозможно…»

Затем она снова работала над своей картиной и, кажется, всерьёз взялась за учёбу, чтобы уйти на каникулы без проблем. Подобные записи растянулись на недели, в какой-то момент вновь наполнившись апатией и тоской — до тех пор, покуда ближе к Рождеству она каким-то чудом не столкнулась с Рабастаном уже в галерее Тейт:

«23 декабря 2001 …сегодня был самый» — слово «странный» старательно было зачёркнуто, — «удивительный день в моей жизни. Я почему-то совершенно не ожидала увидеть его в залах Тейт. Он сидел там и рисовал как раз перед «Благовещением» Россетти, и это было так неожиданно, что я встала столбом и стояла, пока в меня врезалась какая-то пришедшая с экскурсией мелкотня. Наконец, я отошла к окну и стояла там… даже не знаю, сколько — время перестало существовать. И, как всегда, испортил всё телефон.

Наверное, у него что-то случилось — ответив на звонок, он вдруг встал и ушёл, — а его папка с рисунками, и карандаш так и осталась лежать на скамейке. Je voudrais mourir par curiosité⁽²⁾, кажется, в тот момент это было бы лучше всего… Я ждала, что он вот-вот вернётся за ними, но его не было — я простояла там час, наверное, или, может быть, даже больше, и тогда… Я не должна была так поступать, нужно было просто её отдать, но я не могла заставить себя не смотреть. Когда я взяла её со скамейки, мне казалось, меня сейчас схватят и потащат тюрьму как девчонок, которые воруют косметику в магазинах, но никто, никто даже не посмотрел на меня.

Там были просто наброски, ничего такого, ничего личного, слишком личного, по крайней мере… Но… Как бы я хотела рисовать так свободно! Я завидую, завидую, завидую его свободе штриха и образа, и я так никогда, никогда не смогу! Мне так хотелось оставить себе эту папку — я до сих пор кусаю губы, когда думаю, что сейчас могла бы заглядывать в неё иногда, и никто в целом мире не знал и не узнал бы об этом! Зачем родители воспитали меня такой правильной?

Когда я отдавала папку на стойке администрации, оттуда выпал один, один-единственный сложенный вдвое лист, и опустился мне на ботинок. Если это не знак, то что? Да, я его забрала. Он жёг мне карман, но я смогла рассмотреть его только дома. Я не знаю, наверное, и никогда не узнаю, что это за создание, даже не знаю, хочу ли я это знать. Мне кажется, это несущий вести о смерти призрак, парящий над мрачным штормовым морем. Мурашки ползут у меня по спине, когда я смотрю на него, но я всё равно к нему возвращаюсь, кажется, даже в снах».

Рисунка в дневнике не нашлось, но Ойгену и не нужно было его даже видеть — он уже насмотрелся на эту мрачную маринистику за много лет.

Но какой бы леденящей и жуткой ни была изображённая на рисунке тварь, кажется, она дала толчок Изи — и та рисовала и рисовала, и писала практически только об этом.

Ойген вновь перевернул страницу дневника. Рождественская запись была украшена изображением остролиста и была очень короткой: «Я просто хочу иметь возможность видеть его почаще. Пожалуйста. И, конечно, пусть у всех, кто мне дорог, всё будет действительно хорошо. Мам, пап, я вас люблю, вы лучшие, даже если я говорю это не слишком часто».

Впрочем, её дальнейшие записи были растерянными и мрачными — и в них же впервые мелькнуло:«…мама с папой решились на нового Роузмонда, и, кажется, начали работать над этим какое-то время назад. Эй, родители, я точно не хочу знать о вас некоторых вещей! Нет, я рада за них, правда рада, но мне всё равно очень странно — и совсем не с кем больше об этом поговорить. Корделия уехала, и я надеюсь, что она счастлива, где бы она ни была. Наверное, это правильно, когда люди находят своих людей, и весь мир становится заключён в одном человеке… особенно если ты можешь с ним быть».

Телефон зазвонил вновь — на сей раз Ойген едва не уронил от неожиданности дневник. И выражение безнадёжности на лице Луизы нисколько не обнадёжило:

— Они сказали, что никого не нашли на набережной, — голос Луизы дрожал. — Они поспрашивали людей, не видел ли её кто. Кассир в круглосуточном бистро говорит, что сегодня там задерживали каких-то арабов, но это было когда ещё не стемнело.

— Это не обязательно плохо, — мягко проговорил Ойген.

— Не обязательно, — послушно согласилась она — и положила телефон перед собою на стол.

Рождественские каникулы кончились и записей стало заметно меньше. Они были краткими и обрывистыми — словно Изи писала просто ради того, чтобы что-нибудь написать.

«8 января 2002… Très bien, note pour plus tard⁽³⁾: эти белила, кажется, слегка пожелтели, не знаю, может быть стоит оставить так, и на заметку — перестать облизывать кисточку. Свинцовое самоубийство — это уже не модно. Ха-ха. В этих античных белилах давно уже нет свинца».

«13 января 2002 …Мама не знает, но папа, кажется, уже занялся проектом будущей детской, прощай, гостевая спальня, тобой всё равно не так уж и часто пользовались, надеюсь, я выдержу всё, что грядёт за моей стеной…»

«16 января 2002 …Почему в Лондоне почти никогда не бывает снега? Эта серость сводит меня с ума. Иногда мне кажется, что он намеренно загоняет людей в депрессию и питается ей. Бывают ли города-людоеды?».

«18 января 2002 …До выставки две недели, но мне не дают покоя белки его глаз… Ах да, ему было тридцать три… не самый удачный возраст, интересно, что со мной будет в тридцать три, если они наступят... Интересно, а сколько сейчас ему…»

Весь следующий лист занимали три печальных геральдических льва поджавших хвосты под серым зимним дождём и закрывавших лапами уши, глаза или пасть. Ойген провёл по ним пальцами и поспешил перелистнуть, и неожиданно прочёл на новой, странице:

«18 января 2002 …Если это странная тупая программа розыгрышей, или какой-то ситком, то мне должно начать становиться страшно. Послушай, вселенная, ТАК НЕ БЫВАЕТ! Может быть я действительно отравилась краской? Я даже маму спросила, потому что не верю своим глазам. Так быть просто не может. Это как сбывшаяся рождественская мечта, но меня почему-то протряхивает, как когда-то перед барьером. Я ведь знала, что точно вылечу из седла. Не мог же меня кто-то услышать?

Он. Теперь. Мой. Сосед. Кажется, они вместе с братом решили к нам переехать, и теперь будут жить в том доме напротив нас, в квартире покойной старушки Грайи. Будь у меня канарейки, я бы хотела, чтобы их похоронили рядом со мной, а не отправили в какой-нибудь мусорный бак. Я помню, как она открывала днём шторы, и канарейки летали за ней, а я смотрела на них в бинокль. У Пикассо был голубой период, а у меня канареечный… К розовому я пока не готова… Оу!».

Какое-то время Ойген смотрел изображение спрятавшей голову под крыло канарейки, пытаясь представить, что должна была испытать Изи — и ощущая почему-то мучительный стыд за то, что в первые дни они, кажется, вообще жили без занавесок. Потом уже повесили ту весёлую ткань, которую привезли с собой… почему, почему ему не пришло в голову сделать это сразу же? Или просто повесить обратно те, что висели там задолго до них?

«2 февраля 2002 …Кажется, сегодня я поставила новый рекорд: я почти сорок минут выбирала правильный виноград. Я люблю его рисовать — потому что это не просто ягоды, это символ духовной жизни, возрождения и бессмертия. Если его раздавить — родится вино, но ведь можно его и высушить… и сейчас я так устаю, что чувствую себя тем самым высушенным виноградом. Я никогда не любила изюм, особенно в булочках — он такой приторный… и, к слову о приторности.

Я уже писала? У него имеется младший брат. Не представляю пока, как это — иметь в доме младших, но мама не устаёт напоминать мне о моей грядущей ответственности. Или она напоминает об этом самой себе? Нет, я не жалуюсь. НЕ ЖАЛУЮСЬ! Правда!

Чем чаще я вижу их, тем больше мне кажется, что они слишком разные. Может быть, они не родные? Честно говоря, его брат немного пугает меня: есть в нём что-то недоброе, где-то внутри, за милым фасадом. Таким милым, что иногда мне кажется, что милота просто вытекает из него приторным милым потоком, словно растопленный шоколад. Но мне кажется, что на вкус он должен наверняка оказаться горьким.

И да, кажется все посходили с ума. Не думала, что скажу, но впервые я соглашусь со старым ворчуном командором Перри: главное зло — этот наш интернет. Девчонки из нашей школы как под гипнозом, бегают в то кафе… Конни Фейтфул хватило ума растрепать, что они живут с ней в одном доме.

Не понимаю, как они все не видят, что он… зловещий, и ему, как вампиру в кино, нельзя даже смотреть в глаза. Они у него чёрные и жуткие, как будто бы без зрачков… и кажется, что в них можно легко провалиться. Я бы не удивилась, если бы, как в готических романах, после их переезда вокруг начали пропадать люди.

Никогда не понимала, как можно считать вампиров романтичными. Они несут с собой смерть и тлен...»

В конце страницы крупными, стилизованными под готику буквами было написано «Ойген», и внутри щедро украшенной летучей мышью и пауком буквицы Изи изобразила острые «вампирские» зубы, так что она стала похожа на открытый оскаленный рот.

Ойген замер на несколько секунд, ошеломлённый прочитанным. Это было несправедливо, ужасно несправедливо — «зловещая сладкая милота»? Если когда-то его и можно было назвать «сладким мальчиком», то это время точно закончилось задолго до школы. Ну хорошо, может быть, после выпуска! С чего она вообще это взяла?

Впрочем, сейчас думать об этом не имело ни малейшего смысла. Наверное, сказал себе Ойген, он просто очень качественно её напугал. Вот и всё. Хотя… хотя нет — тогда он даже не подозревал о её существовании, и если искал опасность вокруг, то явно другого рода.

1) Фр. умение скрывать.

Вернуться к тексту

2) фр. Я хотела бы умереть от любопытства.

Вернуться к тексту

3) фр. Хорошо, заметка на будущее.

Вернуться к тексту