Изгои (джен)

Читая её дневник, Ойген словно незримо присутствовал за её плечом, наблюдал за ней, пока она наблюдала за Рабастаном. Сколько времени ей понадобится ещё, чтобы стекло, за которым текла его жизнь, ей, наконец, осточертело, и она начала ходить за ним по пятам? Неделя? Две? Месяц? Как долго можно сидеть и ждать кого-нибудь у окна?

«4 февраля 2002 года. …Наверное так и сходят с ума, но меня переполняют эмоции, и уже начинают выплёскиваться за край. И да, я действительно обняла нашего почтальона, и мне хочется обниматься со всем во круг. Это же не нормально, да? Но можно я поликую ещё немножко? Итак, его зовут Ра-ба-стан! Такое странное для ирландца имя — по-моему таких святых просто нет. Но об этом стоит, наверное, спрашивать родителей — у его брата имя и вовсе немецкое, что было у них в голове? Впрочем, чему удивляться — в младшей школе я училась с Берретой Уолтер, и её папа был помешанный на оружии бывший морпех. Мам, пап, надеюсь, моего брата или сестру вы всё-таки пожалеете — нам же всем потом с этим жить!

Брат называет его просто Асти… и я вновь задумалась, кто и в какой момент сокращает нам имена. Ас-ти… оно похоже на два взмаха кисточкой или, может быть, пару нот… Слишком личное, чтобы я могла его так называть даже сама с собой. Кому такое может понравится? Впрочем, «мистер Лестер» звучит как что-то из Эдварда Лира... »

Нет, Ойген не понимал её до конца, но в нём смещались сочувствие к этой девочке и не слишком привычный ему стыд взрослого человека за то, они, они сами, не слишком задумываясь, могли спровоцировать это всё. Наверное, что-то похожее он ощущал, оглядываясь на свои школьные годы, и понимая, что как друг он всегда был не слишком внимателен, и просто не видел стольких очевидных ему сейчас вещей.

«10 февраля 2002… Сколько бы я ни рисовала его, сколько бы бумаги не извела — у меня ничего не выходит. Вернее, выходит, но… нет, это не то, что я могла даже кому-нибудь показать. Разве что спрятать подальше. Как бы я не пыталась ухватить его образ, мои рисунки слишком статичны, и в этом моя беда. Они не способны выразить всей смены его настроений, того, как морщинки разбегаются вокруг его глаз, когда он начинает улыбаться, но губы ещё недвижны — какими часто и остаются. Он часто улыбается именно так, глазами, и каждый раз моя рука замирает с карандашом. Почему мне внутри тепло одновременно так… нет, это не боль, но какое-то преддверие боли… »

Как тонко она это схватывала. Ойгену начинало казаться, что она знала Рабастана едва ли хуже его самого — и когда он вспоминал её рисунки, предательское чувство внутри нашёптывало, что может, и лучше… Ойген сглотнул и отвёл взгляд. Ему вдруг так остро стало неловко — словно он ревниво подглядывает за тем, что совсем, абсолютно не предназначалось для его глаз. Впрочем, ведь так и было?

«14 февраля 2002 г. Кажется, я настоящая идиотка. Боже, срочно убейте меня, я хочу умереть!»

Повисла странная, неловкая и неуютная пауза, и Луиза почти сразу спросила:

— Почему она пишет про смерть? Тут, в конце?

— Валентинка, — негромко ответил Ойген, прикрыв глаза. — Нам… Рабастану пришла валентинка.

— Она была так плоха? — слегка удивилась она.

— Она была... в конверте с малиновыми сердечками. А внутри про смерть и любовь...

— О-о-о, — она попыталась понимающе улыбнуться, но её в глаза по-прежнему была лишь тревога. — Даже не хочу вспоминать свои. А вы?

— Этого греха я, к счастью, не совершал, — улыбнулся Ойген. — У меня было много других, но в этом я неповинен.

«7 марта 2002 года. …Сегодня школьный творческий клуб собрался у меня дома. Мама снова прочла мне нотацию, но, по-моему, она волнуется о другом. Мам, всё будет хорошо, перестань волноваться, и перестань читать всю эту чушь в интернете. Кто вообще верит тому, что там написано? Мы потратили три часа на обсуждение школьных проектов, в которых я почти не участвую, и я всё это время вспоминала вечеринку по случаю его новоселья.

Там было столько народа — и, кажется, из никому из них не было дела до того, насколько его всё это утомило. Это были даже не его друзья — это же видно. Кажется, он общался лишь с парою человек, и он не выглядел слишком счастливым. Тогда они закончили очень поздно — хуже нет, когда кто-то сбивает тебе расписание. Он рано ложится и рано встаёт — едва ли не раньше меня, но кого это интересует.

Иногда проще согласиться и потерпеть, чем спорить с родными. Я уже писала про его зловещего брата? Мне кажется, О. этим просто пользуется. Может быть он и правда вампир и не может жить, когда вокруг нет людей? Я же стала от них уставать быстрее, скорей бы каникулы…

Теперь она рисовала клыки внутри буквы О всегда, когда писала о нём, и Ойгена это неприятно царапало. Может быть, для неё это был образ из готической литературы, но он проходил вампиров на уроках ЗОТИ, и ему это сравненье не льстило. Впрочем, может быть, если он когда-то сойдёт с ума, то сможет именно так и подписываться?

Какие-то записи Изи делала на французском, и Ойгену невольно приходилось их пропускать, надеясь, что там не было ничего слишком важного. По крайней мере в тех, что напоминало ему стихи. В какие-то дни вместо записей были одни рисунки, и Ойгену в глаза бросился разрисованный узорами из клевера лист. Мерлин, понял вдруг он, она ведь и это видела!

«18 марта 2002 …Мамочки, они с О. знатно вчера напились и перебудили половину квартала. Я сидела на подоконнике вцепившись зубами в руку, чтобы не засмеяться в голос и не начать подпевать. Моллюски живьём! Ракушки живьём. Креветки и крабы и рыба живьём! Вот так через дом, с парнями ирландскими рядом живём! Ещё немного — и у меня случился приступ лимериков. А ещё у меня чешутся кончики пальцев: я так давно не садилась за инструмент, и пусть рука снова потом будет ныть, мне так хочется музыки...»

Кажется, сегодня Ойгену предстояло пройти через все виды стыда. Да, ему было стыдно — и при этом смешно, хотя, конечно, ситуация к тому не располагала. Но какое же зрелище они должны были представлять с Рабастаном!

— Простите, — смущённо откашлялся он. Кажется, это было не слишком неуместно: Луиза непонимающе посмотрела на него, и он, помотав головой, повторил: — Ничего. Извините.

Он вздохнул и на мгновенье прикрыл глаза, сосредотачиваясь — и продолжил читать:

«22 марта 2002 …Кажется, ещё немного — и я выпрошу у родителей собаку, и начну с ней гулять, просто чтобы делать это с ним вместе, или по крайней мере здороваться по утрам. Нет, конечно, не выпрошу, у мамы обострилась одна из её аллергий, и, боюсь, даже если просто об этом заговорю, она сорвётся, а ей точно нельзя волноваться, иначе почему тонометр поселился в гостиной? Нет, о собаке в доме не может идти и речи. Разве что на холсте. Так что мне остаётся тайком ходить за ним на площадку и издалека наблюдать, как он гладит и чешет пса. Удивительно как он с ними общается, может быть он знает собачий язык? Интересно, как будет по-собачьи «Можно ли вас обнюхать, сэр, а затем дать вам лапу?» Мне кажется, эрдель ему нравится больше, чем эта суетливая банда пуделей. У него такой благородный профиль, и они вдвоём превосходно молчат. Закончу скетчи, и пущу пуделей на этюд — я задолжала в студии уже две работы…»

Изи даже здесь умудрялась избегать приземлённой пошлости, думал Ойген. Там, где большинство её ровесниц, скорее всего написали бы что-нибудь в духе «я хотела бы оказаться месте этого пса, и обнюхать его хозяина» — но может быть, он ошибается? Что, в конце концов, Ойген знал о пятнадцатилетних маггловских девочках? Пожалуй, из его знакомых близкой по возрасту была, наверное, лишь, Лаванда Мэшем, но они как-то ни разу не говорили о том, хотела бы ли она кого-то обнюхать… Наверное, такие желания просыпаются уже в более зрелом возрасте?

Больше никаких записей за этот день не было — а на следующей странице текст был уже полностью на французском. Ойген пролистал оставшиеся страницы — и обессиленно опустил дневник на стол.

— Вы тоже не читаете по-французски? — тихо проговорила Луиза.

— Нет, — Ойген покачал головой.

— Я знаю немецкий… как и Уилл, — Луиза рассеяно повела плечом. — А Изи решила учить французский и кажется, у них в школе ещё изучают латынь… Мы были лишь рады такому рвению.

— Возможно, Ас… мой брат сможет это прочесть, — у Ойгена не было достаточного запаса душевных сил, чтобы задумываться, имеет ли он право об этом рассказывать. Или нет. В конце концов, если Рабастан не захочет, просто откажется, запоздало подумал он. — Он тоже когда-то в школе учил французский… Простите. Это было очень давно.

— Ничего, — Луиза беспомощно убрала светлые пряди, упавшие ей на лицо, и прошептала, посмотрев на часы: — Почти два… Может быть… нам надо было идти в полицию?

— Давайте дождёмся вашего мужа, — попросил Ойген, откладывая дневник.

Долго ждать не пришлось. За окно мелькнул яркий свет фар, и раздался шум останавливающейся машины. Хлопнула две — один раз, второй… через какое-то время щелкнул дверной замок, а затем раздались и шаги в коридоре. Луиза всем телом вздрогнула и подалась вперёд… и поникла, услышав, как бесцветно звучит голос мужа:

— Мы дома! И мы ничего не нашли.

Они вошли оба в кухню, оставляя за собой влажные следы на полу. Уилл устало опустился рядом с женой и сгорбился, крепко сжав её руку. Рабастан застыл у окна, привалившись плечом к стене и вглядываясь в ночную темень. Кухня погрузилась в молчание. И Ойген, не став его нарушать, поднялся, открыл дверцу шкафа, который показывала ему Луиза, вынул две чашки и, не спрашивая никого, наполнил ещё тёплым чаем. Одну он подвинул Уиллу и тот благодарно кивнул, а вторую вложил Рабастану в руки. Тот бесцветно кивнул, обхватывая чашку ладонями, словно пытался сейчас их согреть, а затем чуть заметно покачал головой, расстроенно и устало.

— Асти, — едва слышно прошептал Ойген беря со стола дневник: — Там последние записи на французском… ты мог бы перевести? Нужное место я заложил.

— Да, — тут же ответил тот, ставя опустевшую чашку на подоконник, и Ойген, испытывая нервозность, тут же её забрал и поставил на стол.

— Вы правда можете это прочесть? — с надеждой переспросила Луиза

— Я постараюсь, — Рабастан раскрыл дневник. — Садись, — он кивнул на стул Ойгену, но тот, покачав головой, остался стоять.

Некоторое время он читал молча, и явно начал с более ранних страниц, и когда дошёл до конца, начал бегло читать, опуская даты. Его голос звучал чуть хрипло — словно бы он перед этим долго кричал:

«…Сколько можно обсуждать О.? Конни, у тебя на языке будут мозоли. Дженни, я рада, что твоя кошка нашлась, но сколько можно? Ну да, конечно, у него, оказывается, есть брат, и он слегка не в себе, и, конечно же, его не так давно выпустили из психушки — я просто не желаю этого слышать. Это грязно и гадко, и даже если это и так… я помню, каким он был тогда в галерее, но сейчас ему явно лучше, словно он оживает с весной.

Кто-то говорит, что они, возможно, оба сидели, и да, Конни, мы знаем, что у вас одна спальня, в которой живёт твоя сумасшедшая бабушка. Но ты явно ошиблась соседями и, даже если они и не братья, это ещё не значит, что они «кое-кто больше друг для друга, ну вы же все понимаете». Вы же ещё пять минут назад говорили, что у вашего демонического красавца О. наметилась девушка, а может быть, не одна. Стоит определиться! И нет, мне не следовало говорить о Калигуле. Да, и я тоже чокнутая, и свихнулась на своих этих картинах. Это всё не их дело, и я жалею, что вообще просто с ними заговорила… и мне всё равно, что они думают. Да, Конни, я могу понять, что слегка жутковато встречать его днём, и особенно по вечерам, когда даже командора Перри не оторвать от его телевизора, но я видела его доброту. Я видела, как он встретил на улице кошку, и, опустившись, просто гладил её. И такое счастье было в его лице…»

Рабастан сделал паузу, и Ойген увидел, как он массирует переносицу. Не слишком приятные откровения, но, пожалуй, для юной девушки куда безопаснее придерживаться позиции Фейтфулл-младшей, а не слепо доверять мимолётным отношениям между человеком и кошкой. Сколько Ойген помнил себя, он всегда тепло относился к кошкам, чесал за ушами собак и в целом ладил с животными — да даже Белла любила котов, но это не мешало ей, не дожидаясь, пока кот спрыгнет с коленей, произнести «Круцио», и смотреть как хозяева корчатся у её ног.

Ойген сморгнул, отгоняя неприятные воспоминания — тем более, что Рабастан, наконец, продолжил читать и переводить. Пауза вышла довольно длинной, и Ойген готов был поставить на кон свою печать, что Рабастан переводит очень и очень выборочно, посчитав, что не всё из написанного родителям нужно знать. Да и вообще никому.

Он не называл дат, но Ойген мог видеть, что, пока он читает пропущенные куски, кажется, едва подбираясь к марту, но если бы он не видел сейчас страниц, можно было бы решить, что Рабастан читает одну бесконечно длинную исповедь Изи Роузмонд своему дневнику:

«…я выиграла. Странно, я так этого хотела, но сейчас совершенно не чувствую радости или хотя бы удовлетворения — ну, может быть, самую малость от того, что всё, наконец, закончилось. Как бы я хотела рассказать об этом Корделии, но у меня нет даже её нового номера телефона, впрочем, не знаю, было бы это теперь уместно. Я не уверена даже, что уместно было показывать всем его… Наверное, я бы скорей отдала победу тому парню с битвой за Трафальгар под Брейгеля… но… все любят Шекспира. Мне физически тяжело смотреть теперь на этот портрет Я так много в него вложила, что у меня внутри больше нет ничего, словно он меня выпил. Мне хочется засунуть его куда-нибудь в самый дальний и тёмный угол. Я читала о послеродовой депрессии — и, кажется, теперь понимаю, что это такое. И я очень надеюсь, что мама со всем этим справиться — она не должна проходить ещё раз через это ужасное состояние, а ведь это всего лишь картина, и её не надо укачивать, кормить и любить. Не хочу думать о том, чего ей стоила я…»

— Боже мой, — Луиза прижала ладонь к губам.

— Мы потащили её это отпраздновать, — тяжело вздохнул Уилл. — Я думал, она переволновалась немного, и всё. Почему мы не видели, что с ней происходит?

— Родители никогда не видят таких вещей, — сказал Рабастан буднично. — Она не хотела этого — и вы не видели.

Он перелистнул страницу, помолчав — и продолжил:

«… Теперь я бы нарисовала его совсем другим — когда на портрете рождался Ричард, мне нужны были его болезненность, надломленность и несовершенство. Мне стыдно, словно я всё это просто использовала. Но сейчас, когда я вижу его каждый день, я знаю, насколько он разный. Так странно — видеть его каждый день и замечать, что он с каждым днём чувствует себя всё лучше и лучше. И меняется — и иногда кажется, что он становится совсем другим человеком… но, на самом деле, всё то, что сделало из него Ричарда, никуда не исчезло, оно просто, нет, не ушло вглубь, или, конечно же уснуло, скорей обрело какой-то баланс со всем, что его теперь наполняет… Как старое полотно под рукой умелого реставратора. Трещины исчезаю, и краски возвращаются на положенные места.

И всё-таки насколько же они не похожи с братом… Я как-то просидела с девчонками в кафе целый час — и под конец мне хотелось кричать, неужели они не видят, какой он! Мне кажется, он тоже меняется, словно занимая собой всё больше пространства, но они не видят… и как я могу им об этом сказать... Сказать хоть кому-нибудь…

— Я не помню этого, — признался Ойген. — Но в кафе всегда много народу, и я…

— Конечно, вы не могли запомнить, — Уилл покачал головой, и Ойгену показалось, что это прозвучало, скорее… не то чтобы одобрительно, нет, но так, будто он нашёл ответ на один из своих вопросов. Не главных сейчас, но всё же.

— Вот здесь двадцать четвёртым марта просто стоит «Плюс один», — сказал Рабастан. — Вы говорили, у неё день рождения в марте?

— Да, ей исполнилось в этом году шестнадцать, — тут же кивнула Луиза. -… а она отказалась его отмечать, — она вздохнула. Сказала, что мы вечером просто выпьем чая с чем-нибудь вкусным, и что если я захочу, можем добавить в шоколадный пломбир вустерский соус, или просто испечь чизкейк. И что у неё сегодня нет ощущения праздника, и до каникул нужно много ещё успеть… Мы решили тогда, что она, наверное, поссорилась со своим мальчиком… мы же думали, что у неё мальчик есть, — она покачала головой.

Рабастан кивнул и продолжил читать — и Ойген видел, как чуть ощутимо подёргиваются его губы, словно текст резонирует у него с чем-то личным, вызывая нём то, делиться чем он бы вряд ли хотел. Он перелистнул пару страниц — и сказал:

— Здесь ничего важного… просто будни…

Ойген так ясно видел, что он лжёт, что напрягся, ожидая, что и родители Изи это увидят, однако они молчали — наверное, потому что просто не знали Рабастана, как знал его он.

— Разве что… — дёрнул Рабастан уголком рта — и прочёл:

«… Если бы желанья сбывались, я бы хотела, чтобы он встретил хорошего человека, который будет его любить. Так, как нельзя любить мне. И чтобы он был действительно счастлив. Мне бы было этого достаточно. Что может быть важней, чем когда ставшему тебе дорогим человеку действительно хорошо?»

— Насколько мы вообще перестали её понимать, просто замечать, что что-то не так? — страдальчески прошептала Луиза. Уилл хотел что-то ответить, но Рабастан вновь начал читать:

«…самое ужасное — то, что я не могу заставить себя просто перестать чувствовать. Я понимаю, понимаю, что так продолжался не может: всё уже коснулось родителей. Я говорила, что О. становится словно больше? Теперь его аура дотянулась и до меня. Даже не аура — взгляд. Не удивлюсь, если он может подчинять себе змей и крыс. Я вижу, как он за мной наблюдает. Даже папа уже заметил, и я не знаю, во что это выльется. Впрочем, я могла бы попросить у бабушки оберег… И вот тогда папа бы завёлся по-настоящему. Я же знаю, как он всё это не любит. Я понимаю, что нужно что-нибудь с этим сделать — как-то всё это прекратить… но ведь я же не могу просто взять и вырезать из себя кусок. Я, кажется, понимаю, почему пытаются это сделать фруктовым ножом... Это такое жуткое чувство, что мне порой хочется просто перестать быть… Но в то же время, какой яркой бывает радость, когда я могу просто смотреть на него… Даже свет, падающий свозь листья становится ярче, и я словно наяву могу почувствовать его пальцы в своих волосах…»

Рабастан помолчал немного, пробегая глазами строчки, и продолжил:

«…мне кажется, всё с каждым днём становится только хуже… теперь я даже не могу рисовать и просто сижу часами над чистым листом, а потом просто ложусь, отворачиваюсь к стене засыпаю. Кажется, я создаю всем проблемы, всем, начиная с него и заканчивая родителями, и не знаю, что со всем этим делать. Мам, я действительно не хочу волновать. Я слабая, ужасно слабая — но что я могу сделать, если слёзы сами теперь текут. Надеюсь что хотя бы никто не слышит…»

Рабастан опять замолчал, совсем ненадолго — и почти сразу продолжил:

«…я не хочу, не хочу расстраивать маму. Папа… не надо из-за меня портить кому-то жизнь… Мне кажется, что меня будто загнали в угол — или я сама себя туда загнала. Мне просто нужно вдохнуть, чтобы начать дышать — но не могу найти, где могла бы это действительно сделать…» — Рабастан сглотнул, нахмурился — и прочёл: — «…иногда мне кажется, что от любви действительно можно умереть. Просто задохнуться — и всё, и ничего, ничего не поможет. Если бы я знала, что сделать, чтобы не было так душно и тяжело, я бы сделала это — но, на самом деле, я бы действительно предпочла исчезнуть, чтобы всё успокоилось, как воды Темзы…»

Он замолчал, нервно облизав пересохшие губы в этот момент на его лицо упали синие отсветы. Синий и красные огни тревожно мигали с улицы, захрипела рация, а затем раздался уверенный и настойчивый звонок в дверь.