Изгои (джен)

Днём гостиная Роузмондов выглядела совершенно иначе: сейчас, когда её не наполняла тревога и мрачное ожидание, она казалась куда светлее и больше, но при этом несколько потеряла, на взгляд Ойгена, в камерности, словно какая-то магия ушла из неё, как уходит жизнь из декораций, когда заканчивается спектакль. Впрочем, это было и к лучшему — здесь было много пространства и воздуха, и после их прекрасной, но тесной квартирки Ойгену здесь было хотя и несколько пустовато, но хорошо.

— Спасибо вам за ваше участие, — голос Уилла заставил Ойгена обернуться. — Ещё раз простите за то, что втянули вас в это, — пока Рабастан допивал свой чай, Ойген, стоя разглядывал фотографии на стенах, столиках и белом фортепиано, которое он не заметил вчера. Судя по ним, Роузмонды любили путешествия: здесь было много снимков из самых разных мест, и Ойген даже не знал, в Британии ли они находятся, потому что по большей части это были очень красивые пейзажи, по которым невозможно было с уверенностью опознать страну. Странно, но фотографий Изи с или на лошадях не было, и Ойген, после некоторого раздумья, решил, что они, вероятно, были, но после травмы родители их убрали, чтобы не расстраивать себя и дочь постоянным напоминанием о том, от чего они по молчаливому соглашению отказались все вместе.

— Жаль, что мы ничем толком не смогли помочь, — ответил он. — И мы очень рады, что всё, в общем-то, хорошо закончилось. Надеюсь, Изи быстро оправится.

— Вы позволите мне с ней поговорить? — спросил Рабастан — и Роузмонды с пониманием отнеслись к его просьбе:

— Да, ей сейчас лучше. Думаю, Изи задолжала вам несколько извинений, — серьёзно ответил Уилл. — Мы с ней с ней беседовали об этом утром, и я буду признателен, если вы поможете ей закрыть эту главу.

Рабастан, кивнув ему и Луизе, поднялся наверх, а Ойген остался с хозяевами, выполняя свой светский долг. И это было до странности правильно — какие бы тревожные события его сюда сегодня ни привели, он чувствовал себя удивительно на своём месте. Находиться в чужой гостиной и пить за ни к чему не обязывающей беседой чай, ощущая под пальцами не ручку рабочей кружки, а нормальный фарфор, было каким-то эхом прежней, привычной жизни.

— Какие всё-таки удивительные совпадения иногда бывают, — неожиданно озвучила бродящие в его голове Ойгена мысли Луиза. — Вы знаете, я в какой-то степени я могу понять Изи — то, что вы переехали именно сюда, действительно очень похоже на чудо или мистический поворот судьбы, некую неизбежность… Ох.

Она вдруг резко побледнела и, извинившись, быстро вышла из комнаты, прижимая руку ко рту.

— Токсикоз нас совсем измучил, — Уилл слегка смущённо развёл руками. — Спасибо, что были вчера рядом с Лу. Сэндвичи пошли ей на пользу.

— Это мне следует сказать вам спасибо за то, что пришли к нам, а не сразу пошли в полицию, — сказал Ойген, ставя чашку на стол. — Хотя это было бы и понятней и даже, возможно, правильнее... Я, честно говоря, не знаю, что я сам сделал бы на вашем месте.

— Наверное, это не слишком разумно, — ответил Уилл, — а по нынешним временам даже глупо, но я верю в нормальных людей. Нельзя жить в мире, где тебя окружают одни враги и злодеи — иначе можно просто сойти с ума.

— Нам повезло, что вы думаете именно так, — серьёзно проговорил Ойген. — Наверное, с моей стороны тем более странно тоже верить в подобное, но… отвратительно жить в мире, где вокруг лишь предатели, завистники и враги, — он покачал головой, ощущая, как во рту стало горько.

— Вы знаете, — Уилл поднялся с дивана и, взяв со столика фото в тяжёлой рамке, задумчиво посмотрел на него: — Моя мать была из цыган, нет, не ваших путешествующих земляков⁽¹⁾, — он улыбнулся едва заметно, — а из настоящих рома. Но она предпочла нормальную жизнь: выучилась на машинистку, устроилась работать и вышла замуж за инженера — вы видели трубы от нас через пару кварталов? Мой отец работал на этой фабрике. Мама жила, как все, с папой в нормальном доме. И растила меня, — он грустно вздохнул и отдал фотографию Ойгену.

На уже порядком выцветшем снимке застыли на берегу моря светловолосый мужчина с закатанными до локтя рукавами рубашки, и высокая темноволосая женщина в несколько старомодном платье. Ветер, играя с её волосами, слега растрепал ей причёску и вытащил пару тонких кудрявых локонов, бросив их ей на лицо. Они улыбались так, как улыбались на старых снимках родители Ойгена, и выглядели невероятно счастливыми.

Уилл засунул руки в карманы и продолжил рассказ:

— А её сестра жила… да и живёт, как и положено рома. Это её Изи зовёт бабушкой — мамы не стало пять лет назад, и это её дом… квартира. Пережила отца всего на три года… Не то чтобы мы часто общались с её роднёй — открыток на Пасху и Рождество достаточно… Так вот, когда мне было лет пятнадцать, я даже одно лето вместе путешествовал вместе с ними — мне хотелось свободы и воли, а не того, что я тогда считал ограничениями, которые родители пытаются мне навязать. Бедные мои мама с папой… сейчас, когда я это всё вспоминаю, я холодею. А тогда казалось… — он покачал головой.

Ойген понимающе улыбнулся:

— Ну, вы, по крайней мере, были с родственниками.

— Был, — кивнул Уилл. — Это-то и страшно. Нет, ничего действительно криминального, но… Куда бы мы ни приехали, если там что-то случалось, мои кузены априори становились виноватыми в глазах как полиции, так и местных. Особенно местных! Никто просто не видел во мне мальчика из хорошей семьи и престижной школы. И именно нам приходилось доказывать, что мы ни при чём. Не то чтобы они были святыми… — Уилл иронически усмехнулся — Но у них всегда были правила, и они были неплохими людьми. И даже если у полиции не находилось претензий, непременно выискивался какой-нибудь пьяный придурок, решивший почесать кулаки. И угадайте, где я иногда оказывался. Часто никто даже не хотел разбираться... С тех пор я… не то чтобы я не доверяю силам правопорядка, но… — он вновь качнул головой. — С возрастом, многое, конечно, же изменилось, и мы изменились, и не в лучшую сторону… Тем летом я окончательно потерял веру в мистику и судьбу. На одних только амулетах от сглаза я заработал три сотни фунтов… А ведь были ещё эликсиры от несчастной любви… Удивляюсь, откуда в Изи этот весь этот фатализм на грани веры. Так странно, что она вообще помнит мою тётушку Зару. Я и видел-то её пять лет назад, на маминых похоронах… а Изи — общалась с ней если только ребёнком, пока гостила у бабушки, когда они вновь разговаривали аккурат до очередной ссоры. Сами понимаете — темперамент.

— Дети очень хорошо запоминают яркое и незнакомое, — ответил Ойген. — И у меня тоже была… темпераментная родня.

— Даже не знаю теперь, как быть, — Уилл покачал головой. Помолчал немного — и вдруг вытащил из внутреннего кармана пиджака письмо. — Вы знаете, я всю ночь сидел рядом с Изи в палате — и думал, что я сделал не так. И что не сделал… Тогда на конкурсе её Ричард Второй произвёл на многих сильное впечатление. Особенно на французским мэтров. А она нам даже не решилась сказать, что ей предлагают стипендию. Молчала неделю, не решаясь сказать… — повторил он. — Прежде мы бы, не раздумывая, отпустили её, а она бы ухватилась за этот шанс — но теперь… я не знаю. Как мы можем теперь её отпустить? И сможет ли она после всего что с ней было?

— Я понимаю, — мягко проговорил Ойген. — Но… С другой стороны, как она теперь будет воспринимать наше соседство?

Он представлял себя на её месте. Каково ей будет видеть теперь Рабастана? Да и его самого. Может быть, даже именно его в первую очередь — учитывая, какое впечатление у неё сложилось о нём. Каково будет знать, что они оба читали её дневник?

— Вы правы, — расстроенно согласился Уилл. — И лишать её такого шанса… не знаю, — он покачал головой.

— Простите, — смущённо проговорил Ойген, ругая себя за явно лишнюю чашку чая. — Можно воспользоваться вашим туалетом? — Он поднялся.

— Конечно, — Уилл к чему-то прислушался, с затем уточнил: — Я думаю, вам лучше подняться наверх — по лестнице, в коридор, и налево. Там будет дверь.

— Благодарю вас, — Ойген с некоторым смущением улыбнулся и пошёл к лестнице.

Поднявшись, он слегка растерялся, пытаясь понять, о каком именно коридоре говорил Уилл, и тут до него донеслись голоса, и он замер, боясь помешать — дверь в комнату Изи всё так же стояла, прислонённой к стене. Не то чтобы Ойген действительно собирался подслушивать, но, представив, как сейчас оглушительно спустит воду, почувствовал себя дураком. Они говорили негромко, и он невольно прислушался, а затем, ступая как можно тише, подошёл ближе — так, чтобы видеть часть комнаты, которая отражалась в зеркальной дверце стенного шкафа.

— Я понимаю, — бесцветно и тихо ответила Изи, но Ойген не знал, с чем именно она соглашалась. Она лежала сейчас на кровати, прикрывая сгибом локтя глаза, и её кудри, рассыпавшись по подушке, казались ещё темней. Рабастан же стоял у окна, перебивая её рисунки.

— У меня могла бы быть дочь твоих лет… или старше. Ты сама это знаешь, — он помолчал, а затем продолжил начатую до этого мысль. — Прости… кое-что я перевёл для твоих родителей. Я опустил то, чего им не стоило знать. Обещаю, что это останется лишь между нами.

— Наверное, это лучше, что вы… именно так… Так честнее, — она не всхлипывала, просто ровно дышала, и Ойген заметил, насколько бледной казалась сейчас её кожа, и как отчётливо выделялся на почти белой руке зеленоватый больничный пластырь.

— Я не буду говорить, что это возьмёт и пройдёт, и что просто нужно пережить, переждать, а потом будет легче, — помолчав, сказал Рабастан. — Даже если я и скажу так, то у тебя нет причин в это верить. Это так же бессмысленно, как говорить, что мне жаль. Кто действительно может измерить и взвесить, то что чувствует кто-то другой? Не я. Можно увидеть, прочесть, понять… Но всё это, на самом деле, не главное.

— Что же тогда? — после долгой паузы спросила Изи.

— Если ты хочешь заниматься искусством, — голос Рабастана звучал тихо, но он каждое сказанное им слово казалось словно бы вырезанным на камне, — оно всегда будет на первом месте. Диего и Фриду сблизило, прежде всего, их творчество.

— У вас так? — спросила, помолчав, Изи.

— У всех так, — отозвался он. — Это не обязательно означает одиночество — но, всё равно, искусство всегда будет требовать всю тебя. Конечно, ты можешь расставить приоритеты иначе. Решать лишь тебе, что ты в себе и в нём ищешь, — Рабастан повернулся.

Тишина, повисшая в комнате, не была напряжённой — словно там происходило что-то простое и правильное. И если бы только Ойген мог видеть больше!

— Вы думаете, из меня выйдет достойный художник? — Изи убрала руку, болезненно прищурившись на свету, и попыталась сесть.

— Ты талантлива, — ответил Рабастан, не задумавшись. — Но можешь и лучше. Всегда можно лучше, если будешь работать. Всегда, — он опять замолчал — Рабастан сдвинулся куда-то левее, Ойген его больше не видел, зашелестела штора и в комнате стало немного темней.

— Ужасно? — Изи перестала моргать, и неловко спустила ноги с кровати. — Я пока не тяну групповые портреты. Совсем. Выходит какая-то оргия.

— Хм… — Рабастан вернулся, перебирая листы в руках. — Что-то с динамикой поз, — Он немного нахмурился. — Что у него с поясницей? Прострел? Но пространство схвачено хорошо, ты точна и честна в деталях. Похвальная наблюдательность.

— Простите, — Изи покаянно склонила голову и волосы упали ей на лицо. Ойген знал, что, должно быть, бинокль всё ещё лежал под стопкой рисунков на подоконнике. — Канарейки мне нравятся больше.

Лицо Рабастана смягчилось:

— Эта старушка жила там до нас?

— Да, умерла больше года назад. Её какое-то время не было видно, а потом кто-то открыл изнутри окно, и целая стая канареек вырвалась на свободу. Было так странно… А вот там в окне над вами на втором этаже Бальфур. Он гуляет на подоконнике, поэтому мистер Фишер никогда не открывает это окно.

Рабастан улыбнулся, склонная голову на бок:

— А кто живёт в соседнем напротив нас доме?

— Там, где всё время задёрнуты шторы? По-моему, только призраки, — Изи обхватила себя руками, и Ойген готов был поспорить, что ей сейчас не слишком-то хорошо. — Сколько мы тут живём, я не видела там никого. А вот там командор Перри и его невидимый кот.

— Почему невидимый? — Рабастан отложил рисунки.

— С кем-то же ему нужно болтать в плохую погоду, — Изи улыбнулась впервые и посмотрела на занавешенное окно.

Это было так странно, что они просто беседовали, словно между ними не стояло сейчас всех этих дней и прошлой ночи с её откровениями…

— Руки… я бы изобразил иначе.

— Не пойму, как у вас выходит такой прозрачной штриховка… Я пробовала, но у меня не слишком вышло её повторить, — сказала Изи, доставая откуда-то из складок постели книгу, а затем открывая её. — Вот, — она протянула Рабастану сложенный пополам лист. — Это ваше. Простите, что оставила себе ваш рисунок. Знаете, мне иногда кажется, что он парит над волнами по-настоящему.

— Это не то, что стоит хранить под подушкой, — сказал Рабастан, приблизившись к ней и закрыв Ойгену большую часть обзора.

— Больше у меня ничего не было, — грустно ответила Изи. И вновь повторила: — Простите.

— Поверь, — голос Рабастана звучал грустно и твёрдо, и он — чужие старые ужасы тебе не нужны. Но, если хочешь…

И опять тишина! Ойген прикусил себе руку, удерживаясь от того, чтобы заглянуть — и прекрасно понимая, что ни в коем случае не должен этого делать. Но как же сложно было просто стоять здесь и слушать! Хотя, конечно, его вообще не должно было быть здесь.

— Это мой первый скетчбук после освобождения. Первое, что я нарисовал, — сказал Рабастан. — Если хочешь.

— Море, — тихо проговорила Изи. — Совсем живое…

— Это Бретань. И маяки вдоль всего побережья. Это Вьерж близ Плугерно, а это Ля-Вьей — он на самом западе полуострова… Там много набросков — не все из них хороши. Но так часто бывает. А ещё там достаточно чистых листов.

— Я никогда не была в Бретани, — кажется, Изи листала страницы.

— У тебя всё впереди, — Рабастан, судя по голосу, улыбнулся. — Я надеюсь, ты ещё увидишь весь мир… но чтобы видеть, нужно иметь возможность смотреть.

— Я в порядке, — слабо возразила она. — Просто устала, перенервничала и… просто, — повторила она, и Ойген мог бы поклясться, что она попыталась улыбнуться бодрее, но у неё это вышло неубедительно.

— Я знаю, что нет, и ты сама это хорошо знаешь. Ты же помнишь, как умер в Помфрете Ричард? — вдруг спросил Рабастан.

— Думаю, сэра Экстона всё же оговорили, — ответила, слегка оживившись, Изи. — Полагаю, его задушил один из тюремщиков.

— Или он умер от голода, — продолжил Рабастан. — Что он чувствовал, узнав о том, что попытка его освободить провалилась? Узнав о том, что он разлучён с близкими, и больше ничего не вернуть? Он лёг, отвернулся к стене… Нет, я не думаю, что он намеренно отказался от пищи, скорее, просто не хотел больше есть… Поверь, никакой романтики в этом нет, только проваливаешься всё глубже и глубже. И тебе не нужно уже ничего. Не повторяй ошибок… свергнутого короля. Лучше последуй примеру его супруги, если уж говорить о неких знаках судьбы. Иначе ты так никогда и не увидишь бретонские маяки — а они и вправду прекрасны. Там, где маяк Ар-мен — визитка моего… психиатра. Хотя мы с ним стараемся говорить «терапевт».

Изи вдруг рассмеялась, прикрыв глаза, и слёзы потекли по её щекам:

— Спасибо вам, мистер Лестер.

— За что? — Рабастан улыбался. И улыбался грустно — Ойген был уверен.

— За то, что вы тот, кто вы есть. Простите.

— Вот таких комплиментов мне точно не делали, — усмехнулся в ответ Рабастан.

— Ну, — с наигранной бодростью ответила Изи, — по крайней мере, у нас с вами будет кое-что общее.

— Доктор Купер редкий специалист. И человек прекрасный. Я знаю, что он тебя поймёт и поможет разобраться хотя бы в ближайшем завтра. Шаг за шагом. А решения, которые ты не можешь принять сейчас отложи, пока не сможешь себе снова верить.

— Наверное, вам пора? — голос Изи немного дрогнул, и она слегка пошатнувшись встала.

— Пора, — кивнул Рабастан, — А тебе следует отдыхать.

Изи опустила голову устало и благодарно, а Рабастан приложил кончики пальцев к своим губам, а потом коснулся её кудрей, словно оставляя благословение. Затем просто вышел, и Ойген подумал, что ещё никогда не видел у него такого взрослого и серьёзного лица. За все сорок пять лет его жизни.

1) Ирландские путешественники, или шельта (англ. Irish Travellers, ирл. Lucht siúlta) — кочевая этническая группа предположительно ирландского происхождения, которая проживает в Ирландии, Великобритании и США. Самоназвание — «пэйви», их также называют «ирландскими цыганами».

Вернуться к тексту