Изгои (джен)

Дома Ойген втиснул кофр в тот шкаф с барахлом в гостиной, в который они с Рабастаном не заглядывали с тех пор, как достали оттуда доставшиеся им по наследству шторы. Конечно, гарантировать, что Рабастану там что-нибудь вдруг не понадобится, Ойген не мог, но другого места всё равно не было, и он решил положиться на удачу — и на то, что с утра перед прогулкой Рабастан не станет устраивать генеральную уборку в шкафах. Ойген оставил ему записку с просьбой разбудить его сразу по возвращении — и лёг спать в томительном предвкушении… Впрочем, в его томление были виновно ещё и воспоминания о поцелуе, вкус которого он до сих пор ощущал, и эти ощущения не покинули его после более чем приятного времени в душе.

Проснулся он от странного позвякивания и звона. Колокольчика. Это был колокольчик. Тот самый, что носил Рабастан, когда они жили у Мэри. Ойген подскочил, перепуганный, спросонья — и увидел улыбающегося, теперь уже слегка смущённо, Рабастана с тем самым ярким кошачьим ошейником в руке.

— Извини, не думал, что ты испугаешься, — сказал он. — Ты просил разбудить тебя, когда я вернусь.

— Просил, — согласился Ойген, тоже начиная улыбаться. — Так. Стой тут! — велел он, вскакивая и хватая халат Рабастана, лежавший в ногах. — И даже не оборачивайся!

— Могу ещё глаза закрыть, — покладисто предложил Рабастан, и Ойген кивнул:

— Да! Закрой! И не подглядывай!

Рабастан демонстративно закрыл глаза и даже прижал к лицу ладони — а Ойген, заматываясь по дороге в халат, выскочив из спальни, добежал до шкафа, вытащил оттуда кофр, стараясь больше не уронить ничего, и тихонько прокрался назад. Он уже собирался опустить кофр на постель, но, сообразив в последний момент, бросил сперва покрывало, и только затем положил его и щёлкнул замками. Он откинул крышку, и, ещё раз убедившись в том, что сцена выглядит, как и задумывалось, развернул стоящего вполоборота к кровати Рабастана и велел:

— Всё. Смотри. С днём рождения!

Рабастан опустил руки и, открыв глаза, замер. Ойген увидел, как его глаза в изумлении распахнулись, и даже как расширились его зрачки — хотя, возможно, это ему уже просто показалось. Ойген, едва не подпрыгивая от нетерпения, ждал, когда Рабастан возьмёт гитару в руки, но тот всё стоял и смотрел на неё — а потом поглядел на Ойгена и с расстановкой проговорил:

— Ты. Сошёл. С ума.

— Немного, — счастливо согласился Ойген. — И, вообще-то, я надеялся сегодня погулять за твой счёт. Ты обещал кино!

— Да, — отстранённо прошептал Рабастан — и, наконец, сделал шаг к кровати и, склонившись, очень осторожно коснулся пальцами покрытого лаком красноватого дерева. И вновь замер — а потом медленно провёл ими по деке. Оперся коленом о край кровати, постоял так — и осторожно, словно та была стеклянной, достал гитару. Сел, устроил её на коленях — и Ойген почти смутился, глядя на выражение его лица, и растрогался едва ли не до слёз. И как трудно было удержаться, чтобы попросить: «Сыграй!» Но он смолчал — а Рабастан, немного посидев так, мягко тронул струны, прислушиваясь. Затем взял аккорд, подкрутил колки, снова прислушался, и только потом заиграл. Сперва медленно и совсем тихо, едва касаясь струн, он постепенно разыгрался: мелодия становилась всё сложней, и Ойген, побоявшись помешать, в какой-то момент просто уселся на пол. И слушал, даже не пытаясь скрыть счастливую улыбку. Думая, что они как-то проживут эту неделю, а гитара — это уже навсегда, если это всегда у них будет.

Когда музыка затихла, Ойген так и остался сидеть, покуда Рабастан не лизнул задумчиво пальцы и не позвал:

— Иди сюда, — а затем, когда Ойген поднялся, крепко обнял и, прижав к себе, прошептал: — Спасибо.

— Она электроакустическая, — сказал Ойген, обнимая его в ответ. — Там провод есть — и можно подключать её к компьютеру и записывать. Я, правда, не знаю, как это делается, но, думаю, мы разберёмся.

— Разберёмся, — Рабастан отпустил его и спросил уже вполне обычно: — Так, значит, мы гуляем за мой счёт сегодня?

— И до моей зарплаты, — засмеялся Ойген. — Впрочем, у меня есть немного мелочи!

— В кинотеатрах сейчас не идёт ничего порядочного, но слава ретропоказам — я нашёл один… не то чтобы уж совсем старый… фильм, — сказал Рабастан. — Мне кажется, это может оказаться забавным… но сеанс утренний. В десять. Впрочем, кинотеатр не очень от нас далеко — ты даже позавтракать успеешь. Если поторопишься.

— Бегу, — Ойген не удержался и ещё раз бросил взгляд на лежащую уже в кофре гитару — и ушёл на кухню, оставив Рабастана, который, впрочем, очень скоро к нему присоединился.

Так что завтракали они вместе, но, сколько Ойген ни пытал Рабастана по поводу таинственного «не совсем старого фильма», тот лишь его запутал туманными заявлениями:

— Мне кажется, нам с тобой это будет интересно. Конечно, может быть, я ошибаюсь, но мне так кажется.

На улице было всё ещё довольно сыро, и асфальт не высох пока — было похоже, что дождь закончился совсем недавно. К кинотеатру Ойген подошёл донельзя заинтригованный — и даже не успел найти среди всех афиш нужную, как Рабастан буквально затащил его внутрь и велел:

— Стой здесь. Я схожу за билетами.

— Но так нечестно! — возмутился Ойген. — Ты мне вообще скажешь, что мы пришли смотреть?

— Нет, — бесстыдно заявил Рабастан. — Узнаешь в зале. Стой и с места не сходи!

— И откуда в тебе этот извращённый садизм? — буркнул Ойген, но, конечно же, послушался — ему, пожалуй, нравилась идея узнать всё уже на месте: Ойген относился к той половине людей, которая не имела ничего против сюрпризов. Впрочем, он, конечно, поворчал ещё, когда Рабастан вернулся, но, когда они подходили к залу, послушно отвернулся, когда Рабастан отдавал их билеты, а затем просто позволил тому провести себя на место.

Зал был почти пуст — кроме них, Ойген насчитал ещё семерых зрителей, удачно сидевших довольно далеко от них и друг от друга. И когда началась реклама, спросил шёпотом:

— Ну? Теперь скажешь?

— Смотри, — шепнул Рабастан в ответ — и что оставалось Ойгену? Смириться.

Когда на экране после заставки кинокомпании с облачённой в тогу красивой женщиной на первых кадрах появились купол и венчающий его крест, а затем закадровый голос начал рассказ о падении Константинополя, Ойген почти настроился на исторический фильм — но тут отчётливо прозвучало «Дракула», и он едва сдержался, чтобы вместо громкого восклицания прошептать:

— Асти, вампиры?! Мы смотрим фильм о вампирах?!

— Каждый раз интересно, — шепнул в ответ тот, — как магглы всё это видят. Это один из самых известных фильмов на эту тему, который мы точно не видели.

Ойген беззвучно рассмеялся и устроился поудобнее. Впрочем, в тишине он выдержал недолго, и через несколько минут прошептал:

— Ну конечно. У всех вампиров сложные отношения с христианством! Тут наверняка ещё Иуда будет, помнишь тот фильм, где бедолагу в конце повесили?

— Я мог бы привести тебе несколько объяснений, — тихо ответил ему Рабастан, — но никак не решу, что же тогда было в древнем Китае… — Ойген едва слышно фыркнул в кулак, но никто этого, кажется, не заметил. А ведь если, подумал он, все утренние сеансы собирают так мало зрителей, на них стоит, определённо, ходить почаще.

— Кто вообще показывает фильмы о вампирах с утра? — шутливо возмутился он шёпотом.

— Как раз очень правильно, — возразил ему Рабастан. — Ты бы предпочёл встретить вампира утром или когда солнце уже зайдёт?

— Сейчас? Предпочёл бы никогда не встречаться! — твёрдо ответил Ойген, и они неслышно рассмеялись.

Фильм, впрочем, оказался неожиданно захватывающим, однако, чем больше Ойген смотрел на актёра, игравшего Дракулу — тем больше понимал, что тот отчаянно ему кого-то напоминает. Но кого?

— Тебе не кажется, — спросил Рабастан, когда Дракула плотоядно смотрел через окно на Люси, — что этот актёр похож на Блэка? Старшего, — запоздало добавил он.

— Точно! — чуть громче, чем следовало, воскликнул Ойген — и прижал к губам ладонь. — Извини, — шепнул он. — Конечно! Кто ещё с этой растительностью на лице... Точно Блэк! А я сижу и думаю… а что. Ему весь этот антураж бы пошёл, — он чуть слышно фыркнул.

— А я вот не знаю, что выбрал бы, — тихо проговорил Рабастан. — Его судьбу — или такую… смотри, какие дырки аккуратные, — восхитился он, и они снова рассмеялись почти беззвучно.

…Когда они вышли из кинотеатра, Ойген, щурясь после тёмного зала от выглянувшего солнца, задумчиво проговорил:

— Я их вспоминаю… ты знаешь, у магглов вышло почти похоже.

— Почти? — спросил Рабастан, и Ойген улыбнулся любопытству, явно прозвучавшему в его голосе.

— Почти, — повторил он. — Тогда в Министерства… Я… даже работал с ними. Если можно так сказать. Удивительно, как точно уловили магглы это ощущение. К ним… тянет. С… определенного момента. Они умеют привлекать. А знаешь, почему? — он поглядел на Рабастана.

— Я почти не имел с ними дела, — ответил тот.

— Мы… в определённом смысле мы искренне нравимся им. И их влечёт к нам. Как… к конфетам детей, — Ойген улыбнулся немного нервно. — Один из них мне как-то… нет, не предложил… скорее… позволил посмотреть. Почувствовать, как это. Знаешь, у меня было ощущение, будто я вляпался в патоку. И, в то же время, будто я — вожделенная сладость, к которой тянется ребёнок. Ему её давно пообещали родители, и вот, наконец, дали. Мне не понравилось, — он снова попытался улыбнуться, однако это вышло кривовато. — Асти, так быть не должно. Люди… не должны так ощущать других людей. Впрочем, они не люди, — добавил он. — И всё-таки не должны.

Он умолк, вдруг вспомнив строки дневника Изи — и то, как именно она его описала. Сладость… как она сказала? Приторная жутковатая сладость. Вполне возможно, опираясь как раз на этот вот образ… или образы. И это было так нечестно и несправедливо, по отношенью к нему!

— Ты расстроен, — сказал Рабастан. — И дело отнюдь не в фильме?

— Нет, фильм отличный, — Ойген очень постарался встряхнуться. В конце концов, ну не сегодня же всё это обсуждать… да и стоит ли вообще?

— Но? — подсказал Рабастан.

— Я просто вспомнил откровения Изи, — признался Ойген неохотно... или всё-таки нет? Ещё когда он прочитал всё это, «приторная сладость» больно его задела и оцарапала. Или нет… как она там сказала? «милота, вытекающая приторным милым потоком, словно растопленный шоколад» — он, кажется, запомнил эти слова на всю жизнь.

Возможно, потому что в тот момент, когда прочёл их, вспомнил то ощущение, в котором почти утонул тогда, в девяносто седьмом — и ухмылку того, кажущегося совсем молодым, вампира, что был старше Дамблдора на добрых четыреста лет.