Изгои (джен)

Ойген лежал, подтянув колени к животу и зябко обхватив себя руками. Он смотрел в серую стену, и его взгляд блуждал по неровностям, царапинам и даже словам. Это была другая камера — не та, в которой он провёл тринадцать лет, а другая, впрочем, столь же безликая.

Кажется, расположенная этажом ниже, хотя он и не поручился бы… Серые стены, деревянная лежанка и два ведра. Всё точно такое же — разве что матрас, тощее одеяло и тюремная роба были чуть менее ветхими. И морем пахло сильнее…

Теперь, после войны, Азкабан стал другим. Дементоров больше не было, и их место заняли живые люди. И даже кормить стали лучше и, как ни странно, чаще — а вот вода осталась такой же. Удивительно, но Ойген нигде не пробовал воды вкуснее и чище… и это был такой дикий контраст со всем остальным здесь…

Волны тоже ярились и билось снаружи о стены со звуком, к которому Ойген давно привык, а вот шаги за дверью заставили его вздрогнуть. Тяжёлые, неспешные, они каждый раз казались ему оглушающими: дементоры никаких звуков не издавали, бесшумно паря в коридорах. Со временем он привык, как привык и к тому, что шаги раздаются через определённые интервалы. Но сейчас они замерли у его двери.

Лязгнул засов и окно на двери распахнулось.

— Заключённый номер ОА шестьсот двадцать пять, на выход, — Ойген знал, что в его номере стояли руны Офила и Ансуз, но давно привык к тому, что в Азкабане было принято их так сокращать. Как положено, он поднялся и застыл в центре камеры. Дверь распахнулась, и один из двоих вошедших охранников заковал его в кандалы — запястья и лодыжки тут же налились холодом, и Ойген вздохнул.

Затем его вывели из камеры и, конечно же, ничего не объясняя, повели по коридорам. И это был едва ли не первый раз, когда он так долго, в каком-то смысле, гулял по Азкабану — они всё шли и шли, и долго спускались по лестнице, а потом снова шли по коридорам нижних этажей. Оказалось, что в Азкабане на удивление много дверей — и перед тем, как открыть любую из них, Ойгена ставили лицом к стене. И он с горечью думал, что всё равно не собирался никого душить кандалами — но для охраны это была, конечно, рутина. Таковы были правила, и не сопротивлялся, разумеется, и просто стоял так, закрыв глаза и слушая лязг. Он мог повторить эту мантру, не просыпаясь: «Заключённый, лицом к стене. Выйти из камеры. Лицом к стене. Повернуться. Пошёл». И после, уже в коридоре: «Стоять. Шестьсот двадцать пятый, лицом к стене. Повернулся. Пошёл.» Отрывистые, короткие команды…

Двери и решётки за ними захлопывались и запирались сами, и Ойген думал, что, наверное, могли бы открываться тоже самостоятельно, но охранники колдовали над каждой из них. Вероятно, это сложно… и неразумно. И не так пугающе выглядит…

И снова «Шестьсот двадцать пятый…»

Заключённых никогда не называли по именам: номер — это всё, что им полагалось здесь. Теперь у него был новый, полученный уже после войны, и он быстро привык к нему. Впрочем, всё это было не так уж и важно. Он ведь всё равно что живой труп здесь — так какая разница?

Его вновь развернули лицом к стене, лязгнула очередная дверь, — и Ойген неожиданно обнаружил себя в небольшом каменном зале со сводчатым потоком, который не был похож на судебный зал. Скорее, он напоминал аудиторию. Впрочем, разглядеть ему ничего толком не дали — сопровождающие его доложили:

— Заключённый номер ОА шестьсот двадцать пять доставлен, — а затем усадили Ойгена в кресло, очень похожее на то, что было в зале суда — разве что деревянное, а не золотое. К кандалам добавилась пара прочных цепей, и сами охранники остались стоять по бокам — Ойген поднял голову и понял, что впервые за последние два года видит сразу так много людей. Наверное, передумали, и будут его убивать, решил он — вернее, сообщат об изменении приговора и вынесут, наконец, смертный.

Их было тринадцать, сидящих за длинным столом мужчин и женщин, и Ойген их знал. Почти всех. Большинство из них он видел в этих же винных мантиях на первом своём суде.

Толстый Дамокл Белби — Ойген помнил, что от него всегда едва уловимо пахло какими-то зельями. Старый Огден — кажется, снова почти дремал, и Ойген был готов поклясться, что если он однажды умрёт, это даже заметят не сразу. А вот взгляд мужчины с тёмно-рыжими волосами выносить было физически тяжело: тот явно смотрел и видел не Ойгена, а тени, стоявшие за его спиной. Младший брат Амелии и покойного Эдгара Боунса… как же его звали? Кажется, Эдвин? Ойген никак не мог вспомнить, хотя они с ним были почти ровесниками, и тот учился всего на год старше на Хаффлпаффе.

Высокая седая до белизны старуха с чеканным, словно на на старинной монете, ирландским профилем — Немаин Моран, которую Ойген ещё с детства помнил точно такой же. Кажется, у неё не добавилось за это время ни единой морщины… Высокий статный Гринграсс с холодным лицом — эту маску Ойген наблюдал у него всё время, что они были у власти. Рядом с ним — такой же высокий и сухопарый Хиггс, от чьего взгляда Ойгену стало на миг неуютно. Старик Харкисс, чей почтенный возраст отнюдь не делал его ни добрее, ни мягче. МакЛагген… старый Тиберий. Почему его назвали в честь Тибра? У них же есть какой-нибудь Тэй или Клайд... Герда Гримсон. Невысокая, плотная, флегматичная — наверное так должна была бы выглядеть образцовая бабушка; можно было подумать, что она сейчас достанет вязание и начнёт тихонько вязать хаффлпафский пушистый шарф, но Ойгена она почему-то пугала. За год, который они считали своим, он узнал, насколько она бывает упорной, и что спицы с собой у неё действительно есть.

Эфраим Голдштейн: редкие светлые волосы, зачёсанные на пробор, старческие голубые глаза навыкате — казалось, он смотрит на Ойгена как на жука. Эбенизер Смит — высокий плотный старик с крупной бородавкой на виске, который Ойгену никогда не нравился, и рядом с ним — Бринн Морган. С этой ведьмой многие попадали впросак, не способные определить её пол по внешнему виду: скорее, она походила на тощего колдуна средних лет, хотя уже и приближалась к шестому десятку. Некоторые, впрочем, полагали, что ведьмой она только прикидывается. Ойгену было проще, он просто знал это, но не спешил говорить — и сейчас то, над чем они все когда-то подшучивали, казалось ему почему-то жутким.

Председательствовала сегодня Лауренция Флетвок, такая, какой она была на карточке от шоколадной лягушки. Странное совпадение: именно она попалась ему в самый последний раз.

Они все сидели и смотрели на него, а он — на них. Молча. И молчание это длилось и длилось, а затем Флетвок сказала — и Ойген вздрогнул от её глубокого и сильного голоса:

— Заключённый номер Офила-Ансуз шестьсот двадцать пять, Ойген Мальсибер, это вы?

— Да, — просто ответил он.

— Вы находитесь перед специальной комиссией Визенгамота, — сообщила она ему. — Вы осуждены по делу номер ан-одна тысяча восемьсот тридцать два дробь сорок девять, и приговорены к пожизненному заключению.

Ойген не понимал, зачем его привели сюда, и почему все они на него так смотрят, но у него не было палочки, зато были зачарованные кандалы, и всё, что он мог — это разве что чувствовать это их мрачное настроение и недоумевать, что их могло заставить собраться здесь, в Азкабане. Они передумали и решили сообщить ему… или им о вынесенном смертном приговоре? Но зачем нужно это судилище? Странно, но ему не было страшно — он слишком устал здесь сидеть.

Устал от всеобъемлющей скуки — и самого себя. Да и вообще, смерть давно уже не представлялась ему чем-то страшным. Он всё равно не выйдет отсюда — а так, по крайней мере, всё быстро закончится.

И всё же Ойген ощущал внутри холод. И тоску… Скорее бы всё закончилось.

— Ойген Мальсибер, здесь и сейчас нам предстоит принять непростое решение, и взять на себя ответственность, которую до нас не брал никто, — проговорила Флетвок, и он с трудом удержался от нелепой и жалкой сейчас колкости. Они предлагают ему пожалеть их?

Впрочем, додумать эту мысль ему не дали: начался допрос, и ему стали задавать вопросы. Самые разные — и чем дальше, чем меньше он понимал, зачем они это делают. Нет, сперва всё было понятно и просто: его спрашивали о той роли, что он играл среди Пожирателей, о действиях и бездействии. Спрашивали, сожалеет ли он о своих поступках — и, конечно, он вполне искренне подтвердил это, хотя и не без некоторого недоумения. А потом разговор зашёл уже о каких-то совсем посторонних вещах, и Ойген совсем перестал понимать, зачем им всё это нужно. Его спрашивали даже о том, подвергался ли он проклятьям и страдает ли он какими-нибудь заболеваниями… зачем? Если его хотят приговорить к смерти, зачем всё это?

Секретарь фиксировал его ответы в протоколе, и Ойген заметил его далеко не сразу — а когда увидел, то очень удивился. Зачем? Разве Прытко Пишущего Пера недостаточно? Они же не в большом министерском зале…

Тем временем, в зал вызвали коменданта, рассказавшего почтенной комиссии о том, что заключённый номер ОА шестьсот двадцать пять не нарушал внутреннего распорядка тюрьмы. Ни разу. Не считая его побегов в конце девяносто пятого, и летом девяносто седьмого.

Чем дольше Ойген сидел там — тем отчётливее ловил себя на ощущении, что всё это больше похоже не на зал судебный процесс, а на… то, как комиссия, принимала у него СОВ. Или, скорее, ТРИТОНы… и, если бы не удерживающие его на месте цепи, это чувство было бы ещё более полным.

— После пережитых Волшебной Британией потрясений, — сказала, наконец, мадам председатель, — назрела необходимость пересмотра многих вещей. Сейчас мы на пороге важного социального эксперимента, и он может принести плоды, в которых мы все нуждаемся, не только будущие поколения, но прямо сейчас. И вы, Ойген Мальсибер, во искупление преступлений, за которые были осуждены, так же можете внести вклад в общее дело. Однако, что для вас может оказаться важнее, хотите ли вы отсюда выйти? — Ойген неверяще на неё посмотрел, и, кажется, натянул цепи. Это звучало настолько абсурдно, что он не мог подобрать верных слов. — Я полагаю, вам потребуется объяснение, — сказала она, поглядев на него почти что по-человечески.

И рассказала ему об утрате магии изгнании в маггловский мир. Разумеется, при наличии их добровольного и осознанного согласия. Она рассказала ему о расконсервированных экспериментах самого Экридзиса, построившего Азкабан, и о новой политике Министерства. И он, слушая её слова о том, насколько важна и даже необходима сама эта процедура для всего Волшебного Мира, и какие она может открыть перспективы даже для колдомедиков, осознал — только теперь — что сейчас действительно не времена Крауча. И даже Фаджа. Потому что его не ставили перед фактом — ему объясняли и… делали предложение. Оставляя окончательное решение лично за ним.

Самым странным ему тогда показалось то, что он не был первой подопытной крысой — нет, первыми были какие-то сумасшедшие невыразимцы, добровольно поставившие эксперимент на себе, что провели в качестве магглов и с магглами целых три месяца. Однако же процедура, на которую уважаемая комиссия испрашивала согласия Ойгена, будет иметь пожизненный… или, по крайней мере, как они выразились, «крайне долгосрочный эффект», и этот эвфемизм показался Ойгену даже забавным.

— Вы нам не верите, — покачала головой Флетвок, — что ж, тогда можете задать все вопросы одному из согласившихся поприсутствовать здесь добровольцев, и даже потрогать его.

В зал зашёл человек и Ойген дёрнулся. Серая мантия, слегка виноватый взгляд за очками… Саймон взъерошил волосы и посмотрел на него, затем открыл принесённую с собой книгу: тот самый томик Толкиена, который сам Ойген недавно. Саймон откашлялся, и начал читать, громко и с выражением… и тут Ойген, наконец-то, проснулся, с облегчением осознав, что никакого Саймона там, конечно же, не было — и это был просто сон.

Он глубоко вздохнул, утыкаясь лицом в подушку. На самом деле тогда всё закончилось для него возвращением в камеру, где его оставили размышлять. А через два дня принесли текст магического контракта, который, если он решится, ему предстояло подписать. Впрочем, текст отказа ему предоставили тоже, и дали сутки на размышление до утреннего заседания визенгамотской комиссии. И Ойген метался по камере, как тогда, давным-давно, в свой первый день… пока не появились дементоры. Но сейчас единственное, что Ойген мог сделать — пнуть стену камеры. И, может, ещё расплакаться — от безысходности. Потому что разве же это был выбор?

Ойген лежал и вспоминал с горечью и тоской, как на следующее утро его вновь вывели из камеры и повели по коридорам и лестницам, и опять посадили в то кресло — и Ойген сидел там, перед той же комиссией, выжатый и апатичный после принятого им же решения, и заново читал текст, проверяя, что в нём не появилось ничего нового.

Подписывать контракт в кандалах было не слишком удобно, впрочем, он вполне успешно вывел свою витиеватую подпись — и его рука слегка дрогнула лишь в самом конце. И когда у него забрали подписанную уже бумагу, сердце Ойгена забилось вдруг с такой силой, что он на мгновение задохнулся. А потом, отдышавшись, обвёл взглядом комиссию, и заметил сидящих с краю коменданта тюрьмы и Министра Магии Шеклболта. Тот внимательно осмотрев контракт, завизировал его своей подписью и передал секретарю.

После этого Ойген вернулся в камеру, и бюрократическая машина пришла в движение. Нет, конечно же он не стал в одночасье магглом — у него было почти три недели, чтобы со всем смириться.

А ещё написать завещание.

От одного воспоминания об этом Ойгену вновь стало тошно. За год, что он числился свободным и оправданным человеком, он успел разве что полноценно вступить в права наследования и понять, чем вообще владеет, а теперь ему самому предстояло кому-то оставить всё.

Он помнил, как долго, действительно долго размышлял о своих возможных… нет — просто наследниках, и о душеприказчиках. Ведь он мог прожить ещё достаточно долго — и кто-то должен в это время приглядеть за домом и эльфами. И всем остальным… В конце концов, он остановился на кандидатуре своих двоюродных дяди и тёти — кузенов мамы, с которыми когда-то был близок.

По крайней мере, он точно знал, что они — хорошие и порядочные люди, и они позаботятся обо всём. А после и унаследуют… они — или их дети. И бабушка с дедом… Ему очень, отчаянно хотелось назначить душеприказчиками именно их, но он не стал опускать на их плечи ещё и этот груз. Нет. Это будет совсем уж несправедливо… Свои средства он разделил между другой роднёй — и Северусом, которому Ойгену очень хотелось оставить письмо, но он всё же не стал делать этого — потому что даже через десять лет читать то, что он напишет сейчас, будет смешно и нелепо.

Так что Ойген обошёлся без слезливых посланий — зачем? Самого по себе завещания вполне достаточно.

Этот документ он подписывал уже почти спокойно и твёрдо — и без всякого смятения смотрел на заверяющего его подпись прямо здесь, в камере, Шеклболта.

А когда тот ушёл, Ойген остался сидеть на своей койке и смотреть в стену. И думать, что он только что, по сути, сжёг за собой ещё один мост — потому что теперь, когда он перешагнёт черту и окончательно станет магглом, он не сможет отменить завещание себя-мага в соответствии с прецедентом от, кажется, пятнадцатого века. Так же, как призрак не может претендовать на имущество живых наследников, и, обидевшись, оставить его своему коню. Для Волшебного Мира он, по сути, живой мертвец, и теперь всем остальным остаётся ждать, покуда он станет мертвецом мёртвым.

Кажется, на этом месте он опять задремал — и увидел третье, последнее заседание той комиссии, и услышал громкий треск своей сломанной палочки. И вновь почувствовал в горле горячий комок, и заслонившие глаза слёзы при виде её обломков. Как будто бы это было живое и любящее Ойгена существо — и сейчас он позволил его убить. Просто потому, что сам так решил.

Предатель… Ойген, конечно, понимал, почему эту процедуру следовало провести сейчас, перед тем, как он рухнет в бездну: палочку маггла юридически невозможно сломать. Разве что тогда придётся признать, что кража магии действительно существует… Эта мысль показалась ему забавной, но засмеяться он так и не смог.

Он снова оказался в серой безликой камере, и теперь Ойген мог просто ждать неизбежного, гадая, кто из них согласился на такое ещё — ему не сказали, конечно, и всё, что его утешало, это то, что он будет в том чудом и незнакомом ему совсем мире всё-таки не один.

Последнюю бумагу Ойген подписал для пришедших к нему в камеру невыразимцев — и в ней он именовался «Добровольный испытуемый №4/3»... Той ночью он хотел и не мог уснуть, маялся, чувствуя, что то и дело вновь начинает плакать. Ночь казалась ему бесконечной, а прямо перед рассветом за ним пришли... он слышал шаги, люди за дверью замерли, и вдруг в неё позвонили!

Звонок был громким и резким — а потом Ойген услышал радостный голос Рабастана:

— Ойген, нам привезли стол и стулья! Просыпайся скорей!

Он проснулся, и даже открыл глаза — но ещё лежал несколько минут, отходя от своего жуткого в своей реалистичности сна, и ловил себя на диком ощущении, что сейчас его поведу к бассейну, в котором нет и не было никогда воды и он потеряет куда больше, чем просто магию.