Изгои (джен)

Возвращаясь вечером домой, Ойген заметил в их окнах свет — причём не на кухне, как если бы Рабастан встал выпить воды, а в гостиной. Донельзя заинтригованный, он направился прямиком туда — и остановился на пороге, почувствовав наполнявший комнату запах льняного масла. Ойген замер и стоял так, не решаясь войти и вообще обнаружить своё присутствие, и глядя на стоящего у стола спиной к нему Рабастана, пока тот не спросил:

— Тебе подушку дать?

— Что? — заулыбался Ойген.

— Я так понимаю, ты решил заночевать в дверях, — ответил Рабастан. — Я проявляю братскую заботу и интересуюсь: тебе подушку дать?

— Я не хотел мешать! — сказал с упрёком Ойген, входя в комнату и останавливаясь в нерешительности.

— Тогда не мешай, — усмехнулся Рабастан, добавляя белым последние блики: — Можешь, если хочешь, смотреть. Я, в общем-то, уже закончил.

Ойген шагнул к столу — и замер, глядя на большой, два на три фута логотип студии Лимбус на белом фоне в обрамлении лаймовых листьев по самому краю всего полотна.

— Так быстро, — восхищённо проговорил Ойген. — Асти, как ты… И так здорово! — он даже руку протянул к рисунку, но Рабастан немедленно её оттолкнул и сказал, поморщившись:

— Халтура. Так... упражнение для головы и рук... Раз уж вы вывеской на двери пока ещё не разжились. Но досыхать ему придётся уже на стене — я в рамку вставлю. А стекло само по себе не понадобится — это же не акварель.

Он снова скривился, но Ойген слышал в его тоне отнюдь не презрение к плодам своего труда, да и выглядел Рабастан довольным.

— Ты лучший! — Ойген приобнял его за плечи. — Спасибо!

Рабастан негромко фыркнул и добавил:

— Вообще, будь бы у меня мольберт, мне было бы удобнее работать. Я, пожалуй, его заведу… если ты пообещаешь его не трогать. Никогда.

— Без твоего прямого приказа? Ни за что! — клятвенно пообещал Ойген.

Он был невероятно растроган тем, что сделал Рабастан. Да, он отказался заниматься дизайном Росса — но взялся за кисточки для Лимбуса, и это дорогого стоило. А дизайн… вот что бы они делали сейчас, если б Рабастан занимался им? Невозможно было даже помыслить о том, чтобы заставить его работать с мисс Стоун, чтобы это не кончилось срывом. Нет и ещё раз нет. Так что всё, наверное, к лучшему… по крайней мере, Ойген на это надеялся.

Как и на то, что его план удастся, и солидный и внушительный мистер Робертс возьмётся за веб-дизайн. А если нет — то они поймут это уже в понедельник прямо на встрече, как и причины, по которым он мог бы сказать им «нет».

Впрочем, у них в запасе было ещё два дня — субботу он мог посвятить своим делам, зато в воскресенье Ойгену предстояло действо, по которому он успел изрядно соскучиться: званый обед. По крайней мере, таковым Ойген внёс его в своё ежедневник и постановил всем считать. Чтобы попасть на него, Ойгену пришлось договориться о замене на полсмены с Эмили, и он был должен ей теперь уже две, — и с Уолшем, который к его тайной радости, как в прежние времена, согласился легко и спокойно.

Подобный визит, на взгляд Ойгена, требовал подготовки — тем более, что единственная белая его рубашка была у Ролин, с которой они пока, к его растущему сожалению, не находили время увидеться, хотя они переписывались практически постоянно. Он слушал каждый день её голос в эфире, и знал, что она знает, что он слышит её, и иногда ставит музыку исключительно для него. Так что Ойген надеялся, что воскресенье выдастся прохладным, пасмурным и даже, может быть, дождливым, тогда его вторая из любимых рубашек — черная, которую он намеревался надеть, — не будет выглядеть странной. К ней, конечно, лучше вместо джинсов светлый костюм, но уж тут что есть…

Ему повезло: утром в воскресенье Ойген проснулся под мерный шум дождя. На улице было мокро и пасмурно, и обложенное тучами небо обещало некоторую стабильность. Так что Ойгену осталось лишь особо тщательно побриться, причесаться — и надеяться, что этого окажется довольно.

У Рабастана же отдал предпочтение светло-голубой рубашке, которую погладил ещё накануне вечером — и, уже одевшись, спросил:

— Ты уверен, что мне стоит туда идти? Я всё-таки не…

— Ты не обязан, — мягко ответил Ойген. — Если ты не в настроении.

— Да нет, — Рабастан почему-то вздохнул. — Ойген, я вовсе не хрустальный. Не нужно меня так оберегать.

— При чём тут ты? — изумился Ойген. — Я видел тебя в дурном настроении — мадам Берковец и её подруга уже пожилые леди. Они этого не заслужили! Энн, опять же, — он покачал головой. — Рабастан, там будут дамы.

— Ну, всё не настолько плохо, — заверил его Рабастан, чуть усмехнувшись. — Нет, на самом деле, я не против. Мне даже любопытно побывать на званом обеде у магглов.

Они оба, в общем-то, шутили, называя обед званым — до тех пор, пока не встретились в офисе студии с Джозефом, чьё лицо выражало смесь страдания, отчаяния и покорности.

— Ты выглядишь так, словно бы тебя сегодня силой женят на, — Ойген задумался, — даже не знаю, кто мог бы вызывать у тебя такое выражение лица. На Линде, с которой тебе предстоит познакомиться только завтра.

— Я просто знаю, что там будет, — тяжело вздохнул тот. — Вам покажут все мои детские фото — включая… — он ужасно покраснел, — в общем, все. И расскажут, каким милым мальчиком я был — и кем стал.

— Наша троюродная бабка, — сказал Рабастан, — тоже любила колд… хм… фотографии, где нас купают, а ещё имела привычку вспоминать все самые нелепые истории, которые с кем-то случались. И рассказывать их на всех семейных собраниях подробно и громко. Память у неё была прекрасная, и дамой она была весьма общительной — так что историй в её арсенале скопилось много. Разных и про всех. Вообще всех. Когда мы были детьми, — он поглядел на Ойгена, и тот в подтверждение его слов кивнул, — она любила рассказывать, как я разрушил казавшийся идеальным брак нашей кузины. Всем — включая и её саму, и её детей.

— И зачем же ты это коварно сделал? — спросил Джозеф с мрачноватым сочувствием.

— Потому что коварному мне было четыре года, — склонил голову на плечо Рабастан. — Я смутно помню, как именно всё это тогда случилось, но уверен, что даже не понял, что же сделал не так. Просто застал её, когда они гостили у нас, с каким-то незнакомым мне дядей, который даже конфетами меня угостил… Я радостно отправился поделиться ими и этой замечательной новостью с нашей бабулей, а потом все начали вдруг кричать и даже швыряться вещами. Наверное, тогда во мне умерли остатки детского альтруизма. Но, рассказывая, она всегда так трогательно умилялась тому, как я именно вывел коварную изменщицу на чистую воду... Так что меня сложно смутить любыми историями.

— Нас обоих, — улыбнулся Ойген. — Сам понимаешь — с такой-то бабкой…

Джозефа этот рассказ, кажется, слегка успокоил — и всё-таки он нервничал, и когда появилась Энн, воскликнул:

— Ты же обещала!

— Что? — она остановилась, оглядывая саму себя и поправляя тёмно-синюю шёлковую блузку. — Ты просил одеться поскромнее, но прилично. Куда скромнее? — она подняла руки. — Всё закрытое и тёмное!

— Тебе идёт! — трагично вдохнул Джозеф. — Ты и так красивая, а тут ещё… нас тётушка Эстер теперь сосватает.

— А мы ей скажем, что у меня уже есть жених! — Энн улыбнулась и повернулась к Ойгену. — Вот он.

— Да, скажем, — подтвердил тот.

— А она ответит, что он для тебя слишком старый, — возразил Джозеф.

— Мы скажем, что у Энн есть жених в Гонконге. И что ему двадцать шесть, и он директор какой-нибудь местной корпорации, — улыбнулся Ойген. — И ждёт, пока она закончит тут учиться и улетит к нему — жить в пентхаусе в самом высоком небоскрёбе на берегу залива.

Они все рассмеялись, и, кажется, Джозеф вновь взял себя в руки — и, дождавшись Марка, снова вызывавшегося ещё вчера отвезти их, они ровно в два часа прибыли к небольшому двухэтажном домику на западе Лондона.

Тётя Эстер — Эстер Шпиро — оказалась похожей на свою подругу как сестра: такая же невысокая и полная, и лишь волосы её были не острижены, а собраны в большой пучок на затылке. У них даже костюмы были похожи — только вместо синего с белой отделкой на тёте Эстер был кремово-белый с большими тёмно-коричневыми пуговицами.

— Джози, как же ты вырос! — воскликнула она, обнимая краснеющего на глазах Джозефа. — И как похудел, — она покачала головой. — Ты же опять плохо кушаешь. Ну, познакомь меня с скорее коллегами, — она посмотрела на своих гостей и, широко и радостно им улыбнувшись, попеняла: — А то Джози никого ко мне не водит. А мне так интересно, с кем он сейчас работает!

Её слова, в каком-то смысле, задали тему всего обеда — который Ойгену до острейшей ностальгии напомнил итальянские обеды с его роднёй, на которых собиралось порой едва ли не до сотни человек. И хотя их здесь сегодня было лишь семеро, ощущение всё равно было тем самым — отчасти, возможно, ещё и потому, что стол буквально ломился он расставленной на нём еды.

Большую часть блюд Ойген даже не то что никогда не пробовал — видел впервые. И с удовольствием расспрашивал хозяйку… нет — обеих хозяек, потому что Мириам Берковец тут тоже явно была не в гостях — и о рецептах, и об их истории, переключая на себя внимание, которое те щедро дарили Джозефу… и да, он был абсолютно прав — Энн.

Рабастан, надо отдать ему должное, не отставал — и особенно заинтересовался рецептом огромного фаршированного карпа, уложенного среди кубиков рубиново-красного желе. Хозяйка с ложной скромностью представила его как гефилте фиш — не слишком получившуюся, к сожалению, но где в этом Лондоне можно найти по-настоящему свежую рыбу?

— Она изумительна, — сказал Рабастан, едва попробовав кусочек. — Я с детства люблю рыбу — и никогда не пробовал ничего подобного.

— О, — тётушка Эстер заулыбалась, и на её щеках появились ямочки. — Вы мне бессовестно и цинично льстите!

— Я художник, — очень серьёзно возразил ей Рабастан. — Я никогда не льщу.

— Ох, я так хотела, чтобы Джози рисовал! — воскликнула она в ответ, но Рабастан немедленно охладил её пыл, добавив:

— И был бы тогда безработным, если бы не его брат. Я… никогда не умел устраиваться в жизни… но вы знаете, — он положил в рот ещё кусочек рыбы, прожевал его и проговорил, глядя ей в глаза, — о чём я сейчас думаю?

— О чём же? — спросила она с улыбкой.

— О том, как выпытать у вас этот рецепт. Наверняка семейный?

— Ну… — тётушка кокетливо рассмеялась, Рабастан улыбнулся ей — и они пустились в обсуждение достоинств, недостатков и особенностей разных видов рыб.

А в это время Ойген, Марк и Энн изо всех сил развлекали бабулю Джозефа, стараясь дать ему возможность хотя бы по-человечески пообедать. И уже к концу трапезы Джозеф смог почти что расслабиться и даже практически без напряжения пообсуждать вместе со всеми, прежде всего, смерть принцессы Маргарет и королевы-матери вслед за ней:

— Потерять дочь! — охала мадам Берковец.

— Это всегда трагедия! — отвечала ей Энн.

— Несчастная мать. Хотя, конечно, она позволяла себе совершенно недопустимые вещи! — добавляла тётушка Эстер и возвращалась к кошерной кухне.

Конечно же, невозможно было в разговоре обойти как погоду в Лондоне:

— Да разве это лето? Тепла даже месяц не было! — так и, по вполне понятным всем причинам, в Гонконге:

— Там совершенно ужасный климат! Говорят, полгода там жара сухая — и полгода мокрая, и плесень на стенах растёт с такой скоростью, что это можно даже видеть!

И, конечно, ближе к концу вечера разговор коснулся планов студии Лимбус — а, уже прощаясь, мадам Берковец отвела Ойгена немного в сторону и, взяв его руку в свои, похлопала его по тыльной стороне ладони и сказала:

— Приглядите там за Джози. Он прекрасный юноша, но он не умеет устраиваться в жизни.

— А я умею? — улыбнулся Ойген ей.

— О да, — она внимательнейше его оглядела и снова похлопала по руке. — Кошки всегда падают на четыре лапы. К тому же позади у них длинный хвост.

Уже по пути домой Ойген задумался, что понятия не имеет, как относятся к кошкам в иудаизме. А ещё вспомнил старую историю, которую читал им вслух ещё в школе Маркус: о девице, которая по субботам шила, и за этот грех в следующем воплощении родилась кошкой на белый свет.