Изгои (джен)

Спать Ойген лёг в спальне Рабастана, но заснуть не мог. Его радостное возбуждение сменилось тоской, такой же, что накатывала на него в те дни, когда он осознал, что Рабастан с каждым днём всё глубже погружается в себя, и что найти работу получше, чем курьером, Ойгену с его уменьями не светит. Тогда ему казалось, что они всю жизнь так и проведут здесь, в этой квартире с цветастыми обоями и тошнотворно розовой кухней, а сам он так всегда и будет мотаться по Лондону с пакетами и коробками — а потом однажды вернётся домой к трупу… В те ночи ему хотелось свернуться клубком, зажмуриться, накрыться одеялом — и проснуться дома и понять, что всё это был морок, сон, и ему всего лишь восемнадцать, и он только что закончил школу, и впереди вся жизнь, и нет ещё никакой метки, и все живы… Пару раз он даже засыпал с подобной мыслью, и как же невыносимо было после просыпаться! А потом вставать и снова жить. Но если тогда для такой тоски у него были все причины, но сейчас он искренне считал, что у него нет повода отчаиваться. Что, собственно, случилось? Мелочь и очередная глупость, на которую он реагирует неадекватно. Если бы они могли сегодня же уехать! Пусть бы и назад в Хейгейт. Но так не выйдет — отсюда им дорога только вверх, в нормальную съёмную квартиру. Или дом… хотя до этого ему ещё работать и работать.

А он устал! Ему хотелось праздника, хотелось хотя бы несколько дней не жить по расписанию, хотелось, наконец, обрести то, что им, вроде бы, дали — свободу распоряжаться самим собой и своим временем. Но её всё не было — и он точно знал, что появится она нескоро. Если это вообще случится.

Он полночи пролежал без сна, то замирая, то ворочаясь, а когда за окном начало светлеть — рассвет в июне ранний — встал и, одевшись, спустился вниз, в гостиную. Какой смысл просто так лежать и с каждой минутой всё глубже погружаться в тоску и сожаления? Ему даже некому пожаловаться здесь: не будить же Рабастана. Впрочем, даже если б тот не спал, толку от подобных жалоб мало — он ему сейчас даже не ответит. Да и незачем его расстраивать: Рабастану и без этого непросто.

Зато в сети непременно кто-то был. Там всегда был кто-нибудь, с кем можно было поболтать — причём совсем не обязательно на те темы, которым были посвящён конкретный форум. Ойген полагал, что дело было в анонимности, и уже почти не удивлялся откровенности, которая была почти немыслима между малознакомыми людьми в обычном мире. Сам он больше слушал или задавал вопросы, но сегодня он и сам хотел быть выслушанным.

Однако же компьютер оказался занят: в освещённой лишь маленькой неяркой лампочкой торшера гостиной за ним сидела Мэри. Свет Ойген, разумеется, увидел ещё из-под двери, но понадеялся, что она просто позабыла погасить его — подобное порой случалось — и заглянул в комнату. Он хотел уйти, едва увидев Мэри, но она заметила его и так расстроенно окликнула, что Ойген пусть и неохотно, но вернулся, понимая, что раз он пока остаётся здесь, конфликт нужно решать. Хуже нет, чем жить вот так — да и потом, ему не хотелось слышать в очередной раз, что дверь открыта. Это он и так отлично помнил.

— Ты обиделся? Прости! Я очень злилась, — сказала Мэри, подходя к нему.

— Мне было неприятно, — почти через силу сказал он, вяло удивляясь тому, насколько отвратительным ему кажется сейчас ярко-сиреневый цвет её пушистого халата. — И я не понимаю, что могу сделать, чтобы ты меня не ревновала впредь. Я не давал никакого повода.

— Да их десятки! Поводов, — она смотрела так расстроенно, что он заставил себя растянуть в улыбке губы. — Все знают, что в твою смену в кафе полно девчонок. И ты всё время занят, и у тебя никогда нет на меня времени, и…

— Обещаю, — почему-то сейчас ему этот простой разговор давался с огромным трудом. — Прежде, чем я с кем-то пересплю, мы расстанемся. Я изменять не стану.

Кажется, он это говорил уже. Неоднократно.

— Вот утешил! — воскликнула она, всплеснув руками. И призналась: — Я жалею, что устроила тебя к нам! Лучше бы ты был курьером!

— И ты считала бы, что я изменяю тебе с заказчицами, — усмехнулся он. — Если кто-то хочет ревновать — он будет это делать. С поводом, без повода — не важно. Ты ведь хочешь?

— Нет! — она помотала головой и неожиданно робко взяла его за руку. Почему-то его передёрнуло от этого прикосновения, но, к счастью, то ли он сумел скрыть это, то ли Мэри была недостаточно чувствительна — так или иначе, она ничего не заметила. — Нет, — повторила она, гладя его по щеке — и выдержать её прикосновение ему сейчас было неимоверно тяжело: Ойген едва сдерживался, чтоб не оттолкнуть её и не сбежать. — Ну как тебя не ревновать, — проговорила она ласково и грустно. — Ты такой красивый и такой… ну…

— Поздно уже, — это было всё, что он сумел сейчас из себя выдавить. — Пойду спать.

— Идём вместе? — попросила Мэри, и Ойген, зная, что должен бы, конечно, согласился, понял, что не сможет, просто не сумеет сейчас даже просто рядом с ней остаться, и постарался возразить помягче:

— Завтра. Сейчас я просто хочу выспаться. Доброй ночи.

И, кое-как ей улыбнувшись, фактически сбежал от Мэри в ванную — и, кажется, впервые с тех пор, как узнал, сколько стоит вода в Лондоне, включил душ и долго под ним стоял, закрыв глаза и медленно поворачиваясь к струям то спиной, то грудью, то плечами. Потом выключил воду, вытерся — и некоторое время просто обессиленно сидел на краю ванны, оперевшись локтями о свои колени, глядя на белые квадраты плитки и гоняя в голове по кругу одну мысль: как же он устал. У него даже не было сил дойти до комнаты, и он долго собирался с ними, чтобы всё же встать, одеться и пойти наверх, надеясь, что Мэри уже легла — но, она, к несчастью, кажется, ждала его, и вышла сразу же навстречу.

— Не сердись, пожалуйста, — попросила она, подходя и кладя руки ему на плечи. — Я сама всё куплю завтра и приготовлю. Хочешь, даже для него! — она кивнула куда-то в сторону.

— Не стоит, — Ойген не понимал, что с ним творится. Мэри так старалась быть сейчас с ним милой, да и выброшенный ужин — абсурдный повод ссориться. Мало ли. Вот Белла бы, приревновав, вообще убила… нет, не то. От этой мысли ему стало ещё хуже — а ведь он же обещал себе не вспоминать. Однако что же с ним такое? — Я всё сделаю. Спасибо. Но сейчас мне нужно просто с этим переспать… ты ложись. До завтра, — он хотел было её поцеловать, но не смог себя заставить и, просто скользнув щекою по её щеке, ушёл наверх, в их с Рабастаном комнату.

Едва дверь за ним закрылось, Ойген почувствовал, что воздух больше не пригибает его к земле. Ему даже дышать стало легче — а вот руки задрожали, как бывало после серьёзного усилия, и его это напугало. Он не понимал, что происходит: для таких реакций не было никакого повода! Не считать же, в самом деле, таковым выброшенный ужин! Смешно было об этом даже думать, вот только Ойгену смеяться не хотелось — ему хотелось убежать, забиться в какой-нибудь тёмный угол, где никого не видно и не слышно, и там лечь и замереть, накрывшись с головой. Но сбежать, конечно, он не мог, а ложиться на пол в угол было просто глупо, так что лёг Ойген на кровать — и всё, что он себе позволил, это свернуться клубком под одеялом.

С головой.

Он лежал так очень долго — и чувствовал, как медленно и словно неохотно утихала та будто бы навеянная дементорами тоска, что буквально высосала из него все силы, до того, что у него дрожали мышцы. Утихала — но не уходила, обещая вновь вернуться, едва он пошевелится. Он не мог, не мог, не мог всё это продолжать один! Мэри точно была лишней в том, что он на себя взвалил. И что ему в Хейгейте не сиделось? Да, это паршивейшее место Уолворта и, может, всего Лондона, но их там было двое! И он ведь получил желанную работу — зачем, зачем он всё это устроил? Зачем опять залез в капкан? И то, что у него, в отличие от предыдущего раза, были ключи от этого капкана, делало его положение только тяжелее. Они не могли уйти! Потому что некуда, потому что социальное жильё второй раз им не дадут, или, по крайней мере, это будет очень небыстро, а съёмное ему сейчас не потянуть. Даже самое дерьмовое. Но он не мог так, он не мог так больше, и…

Ладонь, что легла и сжала вдруг его плечо, он почему-то сразу опознал — и больше ощутил, чем понял, что это не Мэри. А значит…

— Тебе очень тяжело.

Ойген буквально подпрыгнул от звука этого голоса и, сорвав одеяло с головы, мгновенно развернулся и сел, оказавшись лицом к лицу с Рабастаном.

— Мне нет, — сказал Мальсибер, широко и, кажется, ужасно глупо улыбаясь. — Уже нет, — попытался пояснить он, а потом просто обнял Рабастана и прижал к себе. И тот ответил — слабо, но ответил, тоже его обняв и оперевшись подбородком о его плечо.

Они так и сидели — долго, пока у Ойгена не затекли спина и ноги. Встряхнувшая его внезапная вспышка радости погасла постепенно, кажется, забрав с собой остатки сил, и когда Рабастан внезапно задал вопрос — очень тихо и совсем бесцветно:

— Что у тебя случилось? — Ойген вдруг ответил — честно, даже не пытаясь приглушить звучащую в голосе тоску:

— Я опять загнал себя в ловушку. Сам её построил — и поймал. Не только эту Мэри — сам себя. И почему-то именно сейчас у меня нет больше сил — я не могу бороться именно тогда, когда впервые выиграл. Не знаю. Не могу понять. Так глупо. Но я устал, ужасно устал, Асти.

Он умолк — эти слова дались ему настолько тяжело, что теперь ему не хватало воздуха, и он дышал часто и жадно, глотая воздух ртом.

— Тебе будет легче без меня, — на удивление уверенно и твёрдо проговорил Рабастан.

Ойгена будто окатило то ли ледяной водой, то ли кипятком. Мгновенно ушло всё: тоска, усталость, слабость — остался только страх, тот самый, острый, жгучий, что одно время заставлял его подскакивать в ночи и проверять дыханье Рабастана — и Ойген крикнул:

— Нет! — и, отстранившись, сжал плечи Рабастана и встряхнул его и, жадно и испуганно вглядываясь в его лицо, вновь выдохнул: — Нет! Асти, если бы не ты, меня бы вообще не было! Давно. Я бы сломался ещё в самом начале. Ещё осенью. Я и в команде-то плохой боец, а уж в одиночку… Я бы просто лёг — и всё. И сдался. Мне нужно хоть за что-нибудь держаться… за кого-нибудь. Не бросай меня, пожалуйста, — попросил он жалобно. — У меня есть только ты — мы вместе выберемся. Вот увидишь. Вместе легче!

— Зачем? — в голосе у Рабастана не было даже тоски. Вообще ничего не было — никакой интонации. Пустой звук.

— Я покажу тебе удивительную вещь, — пообещал Ойген, не отпуская его взгляд и сам не замечая, что гладит его по плечу. — Сеть не похожа ни на что. Там свой мир… ни этот и не тот, что мы потеряли. Другой. Тебе понравится — я что угодно готов отдать в залог, тебе понравится! Мы оба живы — надо жить, иначе всё это бессмысленно, и можно было оставаться в Азкабане. Я говорил тебе: представь, что это следующая жизнь. Другая. Так просто вышло, что мы сразу стали взрослыми. Другая жизнь, другие мы… возможности другие. Тут не плохо! — он не лгал сейчас. Действительно не лгал — он просто вспоминал то удивительное место, что потихоньку обживал. Сеть. Интернет. — Хочешь — да хоть утром. Только не сейчас, — попросил он, менее всего желая, чтобы Рабастан и Мэри столкнулись у компьютера в гостиной.

— Не знаю, — очень тихо проговорил Рабастан — и, может быть Ойгену и показалось, но его голос стал живей — хотя и был полон печали и усталости.

— Пожалуйста, попробуй, — горячо попросил Ойген. — Попробуй!

Рабастан закрыл глаза и чуть кивнул — едва заметно, но Ойгену и этого хватило. А потом он остро вдруг почувствовал, насколько у него затекли спина и ноги, и, вытянув их, выпрямился, охая и сам смеясь, и снова обнял Рабастана, и отвёл его в кровать и уложил, а потом вернулся на свою постель — и на сей раз заснул почти сразу, как закрыл глаза.