Изгои (джен)

Ойген стоял перед зеркалом и понимал, что… нервничает. Как когда-то в школе на шестом курсе, когда впервые всерьёз влюбился. Рабастан уже ушёл на вечерний променад с Бенсоном, и собираться Ойгену помогала Энн, причём делала это с таким энтузиазмом, что он и вправду чувствовал себя её странноватым дядюшкой, которого любящая племянница готовит его к свиданию, что сама же и организовала ему — и кажется, едва удерживалась от наставлений.

— Ты так естественно в нём смотришься, — сказала Энн, оглядывая Ойгена, который никак не мог определиться с тем, как завязать аскот.

— В аскоте? — спросил Ойген, в очередной раз распуская узел.

— В костюме! — возразила Энн. — Хотя до тебя я думала, что аскоты до сих пор носят разве что в королевской семье по особым случаям, ну и ещё в постановках. И только от тебя узнала, как именно их завязывают, и что существует так много способов и узлов!

— Ты не представляешь, о каком количестве предметов я узнал от тебя! — нет, определённо, Ойген склонялся к самому простому и классическому варианту. — Должен же и я хоть в чём-то просветить тебя.

— Ты определённо меня просвещаешь, — кивнула она. — Будь на моём месте Мик, он бы сказал, что ты крут! Честно — я не очень-то люблю костюмы. Тем более чёрные. Но ты в своём выглядишь не богатым менеджером на чьих-то похоронах, а смотришься стильно, как агент британской разведки!

— Мур. Ойген Мур, — очаровательно улыбнулся он, поправляя аскот, и они весело рассмеялись. — Если честно, к костюмам я привык намного раньше, чем к джинсам, — зачем-то признался Ойген, когда они успокоились, и, увидев изумление на лице Энн, просто пожал плечами: — Я говорил тебе, что я… мы… росли не в самой простой семье? И Асти и я… От меня многого ожидали, и многое вкладывали, и у меня многое было. Мозгов мне это, конечно же, не добавило, зато носить подобающие случаю вещи я научился, — он в который раз оглядел себя и решил, что хватит. В конце концов, они же с Ролин идут в оперу, а не на официальный приём к королеве Елизавете.

Оставался финальный штрих: на сей раз было правильно и уместно появиться перед Ролин с цветами — ведь он ведь заедет за ней домой, а значит, можно будет просто оставить букет там, и ей не придётся держать его на коленях на протяжении четырёх действий.

Ойген знал, что Ролин любит тюльпаны — любые, кроме почему-то красных — и анемоны, но последние сейчас, осенью, найти было, пожалуй, трудно, а вот тюльпаны если не выращивали, то везли в Лондон в огромном количестве круглый год. Так что сперва он заехал в цветочный через три улицы, и уже откуда с дюжиной нежно-розовых тюльпанов поехал к Ролин.

А когда она открыла дверь, даже не ахнул — замер. Он видел Ролин разной — в джинсах, платьях, обнажённой, и до этого момента полагал, что знает её красоту. Но, как оказалось, он ошибался… Ролин собрала и заколола волосы — и красота её вдруг стала строгой, неожиданно приобретя, как Ойгену показалось, какие-то экзотические, отдающие египетским зноем черты… словно что-то незримое вырвалось из-под застеклённых витрин в Британском музее и коснулось Ролин. На ней было длинное, в пол, кирпично-красное, неяркое платье, совсем простого, даже строгого кроя, обнажавшее, впрочем, её плечи — и она в нём казалась ещё выше, чем обычно… хотя, может, дело было в выскоких шпильках? И Ойген на мгновение залюбовался изящным подъемом ступни.

— Ты невероятна, — выдохнул, наконец, Ойген. — Прекрасна…

— Ты тоже, — она приняла букет и вдохнула свежий запах тюльпанов. — Они чудесны. А тебе должен до ужаса идти смокинг.

— Я намереваюсь непременно его завести, — ответил Ойген. — Когда-нибудь.

— Я сейчас, — она унесла букет на кухню, и Ойген услышал шум льющейся воды. На один короткий миг ему захотелось остаться здесь — даже манящее очарование музыки Морцарта померкло перед Ролин в её элегантном и таком… подчёркивающим её гибкую красоту платьем. — Идём? — Ролин накинула на плечи белый палантин, подошла к Ойгену, и он понял, что ему вовсе не показалось: она и вправду была еще выше, чем он привык. Пусть и ненамного.

На улице было пока еще не настолько холодно, чтобы нельзя было обойтись без верхней одежды, и они, предвкушая грядущий вечер, застыли у выхода, держа руки друг друга, и глядя друг другу в глаза. И, возможно, это можно было счесть расточительством, но как же приятно было просто небрежно заставить таксиста слегка подождать! Не пожалев на это нескольких фунтов.

Ойген галантно открыл перед Ролин дверь. Она скользнула внутрь, и он, обходя машину, поймал себя на том, что чувствует себя почти что прежним. Когда в последний раз он вообще выходил из дома без лишних вещей? Без рюкзака? У него сейчас даже ключей от дома не было с собой — они бы некрасиво оттягивали карман… да и зачем? Только телефон во внутреннем кармане его пиджака, билеты и деньги. И как же это было правильно и хорошо!

Ойген сел рядом с Ролин, машина тронулась — и их вечер начался. От Ролин пахло чем-то пряным и тёплым, незнакомым, но не менее пьянящим, чем её обычные духи, и Ойгену невероятно захотелось вновь попробовать на вкус её губы. Но именно сейчас это бы, определённо, было не слишком уместно, так что он просто взял её руку и, поднеся к своим губам, поцеловал — сперва тыльную сторону, а после и ладонь, которая, как ему показалось, ещё хранила лёгкий аромат тюльпанов.

Ковент-Гарден слепил. И когда они с Ролин поднимались по мраморной лестнице, уже внутри, она легко опиралась на его руку, и Ойген кожей чувствовал обращённые на них… да нет, конечно, на неё восхищённые взгляды мужчин и даже женщин. Он не пытался сдержать улыбки, в которой сейчас наверняка проглядывал изрядная доля гордости, не лишенная оттенков самодовольства. Это была та жизнь, которую он так хотел бы предложить ей — и сейчас, сегодня, в этот вечер Ойген просто не хотел думать о том, что пока мог сделать это всего на несколько часов.

Зато мог — об их общим с ней предвкушении, о том, как сияют глаза Ролин. И о том, как её длинные тёмные пальцы выделяются на белой программке, а ещё что маленький локон всё же выбился из строгой причёски и колечком свернулся прямо над чуть выпирающим на длинной шее Ролин позвонком…

Они поднялись на свои места, и когда входили в зал, вдруг почти что столкнулись с Питером. Ойген почему-то совсем не ожидал его здесь увидеть — и в первый момент не то чтобы смутился, или почувствовал себя неловко, но… Он ведь не говорил Ролин, где именно взял билеты. И хотя он понимал, что правда ничуть не уменьшила бы её радости от спектакля, но его подарок потерял бы некоторую долю спонтанности и очарования. Потому что есть серьёзная разница между тем, чтобы специально купить билеты и кого-нибудь пригласить — и предложением сходить вместе по тем, что уже пару месяцев имеются на руках.

Впрочем, в Питере Ойген ценил тактичность и ум, и тот, конечно же, не сказал ничего ненужного — зато как вспыхнули его глаза при виде Ролин! И когда они, простившись, разошлись, и Ролин заметила:

— Какой у тебя приятный друг, — Ойген ощутил смесь ревности, которую тут же сменила гордость за самого себя — потому что смотрела Ролин при этих словах на него, а не вслед Питеру, и её взгляд был таким игривым и полным дразнящего обещания!

— Ещё умный и талантливый, — заметил Ойген. — Он работает в Интел.

— О, — она чуть вскинула брови, и Ойгену немедленно захотелось переключить разговор на свой Лимбус и их последние общие достижения. Пускай даже они на фоне Интела проигрывали по всем фронтам.

Они дошли до своих мест и сели. Ролин, спустив палантин с плеч, аккуратно сложила его и устроила на своих коленях, и подняла на Ойгена немного задумчивый взгляд:

— В детстве, — она опустила ресницы, — я ходила мимо Ковент-Гардена и мечтала о том, как однажды я буду спускаться по главной лестнице в длинном, в пол, белом платье.

— Но сегодня оно не белое, — заметил Ойген. — Хотя, я не в силах представлять тебя сейчас как-то ещё…

Ролин лукаво на него посмотрела, явно осознавая двусмысленность, а затем улыбнулась уже спокойной улыбкой:

— Когда я пришла сюда впервые, моё платье действительно было белым. Но я думаю, что выглядела скорей трогательно и даже забавно.

— Я хотел бы это увидеть, — тоже улыбнулся ей Ойген.

— У меня остались фотографии, — ответила она. — Я покажу тебе… сегодня. Если хочешь.

— Я хочу, — он слегка склонился к Ролин, снова ощутив запах её духов.

— У меня нет завтра с утра никаких дел, — негромко проговорила Ролин — и в этот момент свет в зале начал гаснуть.

А затем зазвучала музыка — и когда поднялся занавес, на сцене появились Фигаро с Сюзанной. Но Ойген ждал Марич и Керубино — и когда она, наконец, появилась, в костюме пажа, и с небрежно собранными в хвост завитыми светлыми волосами, он едва успел подумать, как же она изумительно хороша в амплуа травести, и стоило ей взять первые ноты, и всё остальное мгновенно вылетело из его головы. Какой же у неё был голос! Ойген любил и ценил меццо-сопрано, особенно драматическое, глубокое, сильное, и, в то же время, невесомо летящее над всем залом, заставляющее его резонировать каждой ноте. Да, определённо, Ойген понимал любовь Питера к Марич — и к концу первого акта, определённо, тоже был готов записать себя в её преданные поклонники.

Голоса, музыка, зал, вся атмосфера словно бы вернули Ойгена назад, и он, сидя здесь, рядом с прекрасной Ролин, ощущал себя живым и цельным. Словно у него внутри что-то давным-давно рассыпавшееся собралось и вернулось, наконец, на своё место.

— Ты светишься, — сказала ему Ролин, когда, наконец, отзвучали последние аплодисменты, и певцы окончательно скрылись за занавесом. Она смотрела на Ойгена так нежно, лукаво, тепло, что ему пришлось приложить едва ли не физическое усилие, чтобы не обнять её здесь, сейчас.

— Я счастлив, — ответил он, позволяя себе лишь осторожно взять из её рук палантин и, развернув его, накинуть ей на плечи.

— Тебе очень идёт, — Ролин едва ощутимо коснулась тыльной стороны его руки самыми кончиками своих пальцев — и по его кожи от этого прикосновения побежали мурашки.

Такси Ойген заказал заранее — но им пришлось его немного поискать в веренице ожидающих перед театром машин. Впрочем, он забыл об этом ровно в тот момент, когда они с Ролин, наконец, оказались на заднем сиденье и смогли позволить себе коснуться не только рук друг друга. Впрочем, сегодня они вели себя намного целомудреннее, нежели во время прошлой своей поездки — им просто не хотелось спешить.

И они не спешили — целовались, наслаждаясь друг другом, и Ойген даже не позволил себе прикоснуться к шпилькам в её волосах. По крайней мере, до тех пор, пока они не оказались дома. Где Ролин позволила ему усадить себя на кровать в спальне и распустить ей волосы, и расчесать их — и при виде большого гребня с редкими и длинными зубцами Ойген вспомнил Пьемонт и своих кузин, расчёсывавших друг дружку на берегу небольшого озера… и впервые подумал, что, возможно, они не так уж и не подозревали о том, что за ними подсматривают мальчишки.

Ролин подняла руки и, когда Ойген наклонился, обняла его за шею, положив свои тёплые ладони ему на затылок. И спросила, снизу заглянув ему в глаза:

— Ты хотел увидеть мои детские фото?

— Да, — ответил он, задвигая поглубже горечь от мысли, что его собственные детские колдофото ему недоступны. Навсегда. Вся его история начиналась теперь всего два года назад с казённой фотографии в личном деле.

— Что бы ты хотел сначала, — спросила Ролин, — фото или ужин?

— Я… ужасно приземлённое создание, — подумав, признался Ойген. — Но я выбираю ужин.

— У меня есть ндоле, — сказала Ролин, и что-то в её лице заставило Ойгена осторожно спросить:

— Звучит как магия черного континента. Я точно завтра сумею отправиться на работу, или ты подселишь меня в свой сад как еще одну неосторожную амадину?

— Я не добавляла кору тысячелетнего баобаба, к тому же, сделала его не слишком острым, — успокоила она Ойгена — и, легко поднявшись, повела его с собой на кухню.

Ндоле оказалось чем-то вроде тёмно-зелёного рагу с говядиной, свининой и креветками — и явным привкусом арахиса. Ни зелень, ни что-либо ещё — если оно было там — Ойген не смог опознать, но это ни капли его не смутило, и даже не потому, что он был голоден. Ндоле оказалось странным, острым — но определённо вкусным, и обычная холодная вода оказалась для него идеальным дополнением.

А потом они сидели на её широкой кровати в спальне — потому что, как сказала Ролин, птицы спали, и не стоило беспокоить их среди ночи — и смотрели фотографии, на которых длинноногая и длиннорукая девочка открыто и счастливо улыбалась в камеру. А Ойген очень старался не думать о том, что бы стало с ней, встреть она однажды на своём пути его… или кого-то из его товарищей.

Когда-то.