Изгои (джен)

Энн переезжала в субботу утром, и помочь ей собраться у Ойгена не получилось никак. Накануне её переезда над Лондоном разразилась одна из осенних гроз. Настоящий шторм, с порывистым ветром, разрывающими низкие тучи молниями и зловеще рокочущим громом. Это ненастье застало его у Ролин, где Ойген оказался неожиданно даже для самого себя: в пятницу они переписывались до самой полуночи, а когда он написал, что его смена закончилась, и он идёт домой, Ролин вдруг спросила:

«К себе?»

«А можно к тебе?» — не задумываясь, ответил Ойген, а затем остановился посреди ночной улицы под дождём.

«Завтра у меня нет с утра никаких срочных дел :)», — написала ему Ролин — и он тут же поймал такси.

Впрочем, он всё ещё не собирался у неё ночевать — но, когда он попытался заставить себя вылезли из постели, чтобы одеться и вернуться домой по ночным лондонским улицам, за окном уже вовсю лило и порядочно громыхало, так что он легко поддался соблазну остаться там, где и был. В конце концов, это ведь прежние жильцы должны были съехать в семь — а Энн вовсе не собиралась сменять их немедленно. Впрочем, Ойген всё равно ей написал — сперва когда ехал к Ролин, а потом, ещё раз, когда принял решение остаться. И она ответила — оба раза, и на второй Ойген спросил:

«Ты почему не спишь?»

«Я сплю!» — ответила она тут же, а потом прислала ещё смайлик — и Ойген не стал продолжать. В конце концов, она ведь была не одна дома — с ней оставался Рабастан, а с Ролин кроме Ойгена никого не было, и к тому же они оба оказались в плену коварного одеяла.

Домой Ойген вернулся около одиннадцати, когда Энн и Рабастан уже готовы были выходить.

— Прости, мне очень стыдно, — весело проговорил Ойген, обнимая её.

— Ужасно? — уточнила Энн. Она выглядела вполне весёлой и бодрой — а может, просто возбуждённой, стоя на самом пороге нового этапа в своей жизни. — Или просто?

— Просто ужасно! — патетически воскликнул он и попросил: — Пять минут — я только переоденусь.

Он зашёл в спальню за чистой футболкой, и с некоторым удивлением обнаружил на своей половине кровати одеяло и подушку Рабастана… Он что, сегодня ночевал здесь, а не в гостиной? Заинтригованный, Ойген даже туда заглянул, но ничего особенного не увидел — хотя, впрочем, чего он ожидал? Расспрашивать Рабастана сейчас он, конечно, не стал, — прежде нужно было проводить Энн и помочь ей на новом месте.

Добирались они на автобусе, и это действительно заняло минут пять, не считая десяти минут от них до автобусной остановки, — и, подходя к нужному дому, Энн остановилась и, задрав голову, посмотрела на теперь уже свои окна.

— Я никогда в жизни не одна жила, — призналась Энн. — Я даже никогда одна не ночевала!

— Если тебе станет страшно — позвони, — улыбнулся Ойген. — Мы тут недалеко.

— И мы тебя непременно спасём, — тоже улыбнулся Рабастан. Он был в великолепном настроении — Ойген видел, это, чувствовал, и вспоминал их разговор. Пожалуй, он определённо тогда поспешил, распланировав будущее, по сути, за них двоих. И что Рабастан тогда был во многом прав, говоря, что вряд ли кому-то еще удастся стать частью их дома — но эта мысль была слишком печальной, и Ойген отбросил её с присущей ему решительностью. Он никогда не умел долго о чём-то переживать, скорее, просто иногда заново возвращался к тяжёлым мыслям, пока его опять что-то не отвлечёт и целиком не захватит.

В квартире сейчас было пусто и чисто — только на столе лежала упаковка сконов и записка: «С новосельем!».

— Слушайте, а кто-нибудь подумал про постельное бельё? — спросил Ойген. — Один комплект у тебя есть, — вспомнил он, — но…

— Да нам всё равно придётся ехать в Икею, — сказал Рабастан. — Наверняка тут понадобится много мелочей.

— Наверное, — Энн оглядывалась с радостным и взволнованным видом — и тут позвонили в дверь. — Это мама, — она чуть порозовела, и Ойген с Рабастаном, переглянувшись, едва поприветствовав Дженни, тут же заявили, что им пора идти, и они будут рады заглянуть в гости на днях, и, конечно, их дом всегда открыт для Энн — и ушли, оставив, мать и дочь, наконец-то, наедине.

— Пройдёмся? — предложил Рабастан, когда они вышли на улицу.

— Ты счастлив? — засмеялся Ойген. — И готов отпраздновать?

— О да, — Рабастан и не думал ничего изображать. — Она чудесная девушка, и всё такое — но я рад, что дом опять стал лишь нашим домом. Можно сказать, что мы удачно вернули Энн с передержки, — он с виноватой усмешкой пожал плечами. — К слову, я договорился взять ещё пару собак.

— Но нам теперь не нужно, вроде бы, — возразил Ойген.

— Теперь уже мне неудобно отказывать, — пожал плечами Рабастан. — Значит, у нас с тобой лишь будет больше денег… а мои прогулки станут дольше на полтора часа в день. Мои новые подопечные гуляют парой. На самом деле, я вовсе не против. На самом деле, — он указал на незнакомую им кондитерскую на противоположном углу, — нам с тобой есть, что отпраздновать. И я не про отъезд Энн, — он хитро улыбнулся и, оглядевшись, пошёл прямо через улицу, к кондитерской — и донельзя заинтригованный Ойген последовал за ним.

Рабастан остановил свой выбор на лимонной меренге — он вообще любил её, как успел заметить Ойген. Ему было невероятно любопытно, что же они сейчас празднуют — хотя, сказать по правде, была у Ойгена одна идея… и он терпеливо ждал, покуда его подозрения оправдаются.

Ну, или нет.

Однако Рабастан не торопился, словно бы нарочно дразня Ойгена, и, когда они пришли домой, весьма неспешно приступил к чайному ритуалу, включавшему в себя в том числе вдумчивое споласкивание заварного чайника. Ойген же, поддержав игру, уселся за стол и, наблюдая за Рабастаном, задал вопрос, который всё это время его смущал:

— Скажи, насколько наш диван тебя утомил?

— Прилично, — отозвался Рабастан, отмеряя заварку.

— И ты, воспользовавшись моим отсутствием, поспешил вчера покинуть сей пост? — невинно осведомился Ойген.

— Мне не очень-то хорошо спалось, — ответил Рабастан, наливая кипяток в чайник. — Да и Энн тоже. Ночь была такая… ты хотя бы заметил грозу? — осведомился он, и они оба рассмеялись. — В такую ночь хорошо рассказывать страшилки — вы так делали? — спросил он. — В школе, например?

— А как же, — кивнул Ойген. — Так вот вы почему вчера не спали. Да?

— О да, — Рабастан, наконец, поставил на стол чайник. — И дорассказывались до того, что, когда разошлись, Энн в саду за окном почудился силуэт ребёнка.

— Мёртвого? — деловито уточнил Ойген.

— Ну, разумеется, — согласился с ним Рабастан. — Жутковатая мёртвая девочка с прилипшими к лицу мокрыми волосами, в длинной ночной рубашке, которая заглядывала к ней в окно-о-о-о, — он протянул руки к Ойгену и зловеще пошевелил пальцами прямо перед его лицом. — На самом деле, Энн действительно испугалась, — сказал он уже серьёзно. — И позвала меня — я уже почти что спал. И мы решили, что вдвоём нам будет спать намного спокойнее — мне тоже, честно говоря, было неуютно. Да и спина моя, признаться, была только рада — а меня, как понимаешь, после Азкабана сложно напугать даже самыми ужасными призраками. И потом, они обычно нападают, всё же, на одиноких, — он улыбнулся, а потом разрезал меренгу и, разложив куски по тарелкам, сел напротив Ойгена.

Они пили чай, болтая о страшилках, призраках и тому подобных ужасах, а Ойген думал, как тихо стало вновь в квартире. И вроде бы ведь Энн и не производила никакого особенного шума — скорее, её присутствие просто создавало некий фон, который теперь исчез, и Ойгену его не хватало.

— Что ж, — сказал Рабастан, когда чай был допит, а остатки меренги переселились в холодильник. — Пожалуй, пришло время тебе узнать, что же мы празднуем. Идём, — он встал и поманил Ойгена за собой.

Когда они пришли в гостиную, и Рабастан включил компьютер и усадил перед ним Ойгена, тот окончательно уверился в том, что его подозрения верны — впрочем, от этого его ожидание не потеряло напряжения. Что он сейчас увидит?

— У меня пока что нет названия, — сказал Рабастан. — Потом придумаем, — и Ойген не успел толком удивиться этому внезапному множественному числу, как Рабастан нажал на «Пуск». И Ойгену стало совсем не до абстрактных размышлений…

На экране возник большой светлый замок, с четырьмя круглыми башнями, крепостной стеной и высокими окнами. В нём словно слилось несколько смутно знакомых Ойгену образов, и он готов поклясться, что все они где-то реально существовали. Замок был окружён регулярным французским садом, с идеально подстриженным деревьями и кустами. По мощеным дорожкам прогуливались нарядные придворные всех возрастов, выгуливавшие на поводках завитых и тщательно расчесанных кошек и крошечных холёных собачек с таким же надменным взглядом, как у их хозяев. Дамские платья и мужские сюртуки невозможно было отнести к какой-то конкретной эпохе — скорее, это была стилизация, причём достаточно ироничная. Особенно Ойгена умилили шляпы.

Камера снова медленно взмыла в небеса, фокус немного сместился, и когда она снова начала приближаться, можно было уже заглянуть в одно из высоких замковых окон и разглядеть за ним типичную девичью спальню, такой, какими их обычно показывают в кино: обставленную светлой резной мебелью и полную игрушек. Там был и высокий кукольный дом, и игрушечный единорог размером с небольшого пони, и целый шкаф роскошных кукол…

На большой, убранной мягким, расшитым розовыми цветами покрывалом сидела девчонка, которой Ойген не дал бы даже пятнадцати, и на её симпатичном большеглазом личике застыла гримаска упрямства и недовольства. На девчонке было белое с розовым платье, такое же хрестоматийно-девичье и пышное, как безе, её тёмные волосы были уложены в прихотливую причёску, а на одной из ног красовалась розовая туфелька с бантом, вторую же девчонка держала в руках и скучающе разглядывала её.

В комнату вошла пожилая полная гувернантка с возмущенно поджатыми на грубоватом лице губами, и, не обращая никакого внимания на детское недовольство, забрала туфельку из её рук и склонившись, надела ей на ногу. Затем поправила оба бантика, с трудом поднялась, приладила на прическу своей подопечной крохотную корону, и они, покинув спальню, куда-то отправились светлыми коридорами мимо стражников, мирно дремлющих на постах.

И вот уже юная принцесса сидела рядом со своим царственным родителем в большом, заполненным танцующими парами, зале. Лицо её отца лицо показалось Ойгену не слишком приятным, словно застывшим между суровостью, раздражением и усталостью. Пары кружили по залу под звуки вальса — а принцесса скучала, ковыряя пальцем обивку своего тронного кресла, и отец всё время раздражённо её одёргивал.

Время словно ускорилось — принцесса то сидела одна за партой, слушая сменяющих друг друга учителей в забавных мантиях и париках, то танцевала какой-то вычурный танец с высоким и тощим учителем, то с тоской глядела в окно на парк… то стояла, понурившись и глядя в пол, упрямо закусив нижнюю губу, перед отчитывающим её отцом.

Настоящее было нарисовано контрастно и ярко, в то время как события минувших часов были немного выцветшими, как выцветают воспоминания какое-то время спустя. В них Ойген видел, какой счастливой казалась принцесса, опустившаяся на колени перед мохнатым псом, совсем не похожим на тех холёных собачек и кошек, что надменно гуляли по парковым дорожкам. Она трепала его за ушами, и кормила, кажется, ветчиной, не замечая, как пачкает свое платье, пока за её спиной не возникла недовольная тень запыхавшейся гувернантки.

И снова были уроки и скучные танцы… а затем залитая солнцем лужайка на фоне замковой башни, и сидящая на траве принцесса в компании чумазых детей, одетых во что попало, пестреющее заплатками. Они болтали, смеялись и ели лепёшки, а затем вскочили и начали перебрасываться тоже старым залатанным мячиком…

И вновь тень гувернантка настигла её. Дети бросились врассыпную, а раздраженная женщина схватила принцессу за руку и, не слушая возражений потащила её, сопротивляющуюся, за собой к замку, и только мяч сиротливо остался в качающейся на ветру траве…

Отец, уставший, сердитый, раздраженно покачав головой, просто махнул рукой, и вот уже гувернантка повела принцессу по длинной винтовой лестнице в одну из башен и со вздохами заперла там одну…

Эта комната показалась Ойгену ещё более безликой, чем их квартира в Хейгейте: узкая идеально застеленная кровать, стул и стол, забравшись на который ногами, только и можно было дотянуться до узкого высоко расположенного окна. Еще были книги — скучные, сероватого оттенка учебники. И всё… Рабастану удивительно удалось создать эту скучную атмосферу какой-то зловещей геометричностью и скудным набором цветов.

Стемнело. Гувернантка принесла ужин: все такое же скучное и безликое. Принцесса зачерпнула ложкой бульон, и он ровной струйкой стёк обратно в тарелку. Дальнейшие дни принцессы стали абсолютно однообразными — она лишь училась или, забравшись на стол, смотрела в окно. На парк и лес за ним… И вот однажды…

Над замком взошла луна, и принцесса вновь забралась на стол, снова тоскливо выглянула в окно, и вдруг на её лице появилось настолько упрямое выражение, что то окончательно стало почти совсем узнаваемым.

Она ловко спрыгнула со стола, стащила с кровати простыни, порвала их на ленты, и, лихо связав, привязала к массивной ножке стола, затем затащила на него стул, и забравшись сверху, открыла окно и выбросила свою импровизированную верёвку наружу.

Выглянула ещё раз, и подобрав юбку, с неожиданной ловкостью выбралась из окна.

Она скользила связанной из простыней верёвке, и ветер, словно парус, трепал её пышный и уже местами грязный подол, и пышную, рассыпавшуюся по спине вьющуюся копну волос. И только теперь, наконец, Ойген понял, что принцесса вобрала в себя черты многих знакомых ему людей: в ней было что-то от Энн, и от Изи Роузмонд, и даже от Беллатрикс, такой, какой она, наверное, должна была быть в школе, когда безумие ещё не поглотило её. Кажется, принцесса была разом похожа и не похожа на всех знакомых Ойгену бунтующих юных девиц.

Верёвки до земли не хватало совсем немного, и процесса, поболтав ногами, решилась и, отпустив руки, спрыгнула, конечно, упав, но тут же поднявшись и даже не разбудив дремлющих у ворот стражников.

Вновь подобрав подол, она прокралась под самым их носом на цыпочках, и, выбравшись в парк, добежала по узкой мощеной дорожке до высокой ограды. Какое-то время принцесса шла вдоль неё, пытаясь отыскать, где бы ей перелезть, но ей попадался то неудобный куст, то дерево, ветки которого, даже если под ним попрыгать, были слишком уж высоки.

Но вот принцессе, наконец, повезло, и она нашла место, где прутья были немного погнуты. Чуть-чуть — но ей хватило, чтобы протиснуться сквозь них, оставив, правда, там клочок своей воздушной розовой юбки.

И она вновь побежала, и задержалась лишь у сушащихся на верёвке во дворе какого-то простенького домишки вещей. Стянув с веревки серую в клетку юбку, гольфы и зелёную, великоватую ей рубашку, она переоделась, спрятавшись за кустом, и повесив в качестве извинения на веревку изрядно потрёпанное уже платье, позаимствовала стоящие возле двери башмаки, и убедившись, что они сидят хорошо, абсолютно неблагородно повертев головой, потянулась, а затем, не оглядываясь, почти что вприпрыжку побежала вперёд, по вившейся по холмам дороге.

Камера медленно воспарила вверх, и выхватив на фоне полной луны спящий замок, и большой, освещенный огнями город, к которому принцесса держала путь, в очертаньях которого вполне можно было угадать… Лондон.

По экрану поплыли титры — совсем короткие, в основном состоящие из перечисления использованной музыки, а когда они закончились, Рабастан нажал на паузу, и в комнате повисла на миг тишина.

— А дальше? — спросил, наконец, Ойген. — Это же начало, да? Как это… пилотная серия, да?

— Ты полагаешь? — спросил Рабастан с такой интонацией, что, в общем, никаких ответов больше и не требовалось.

— Конечно, — Ойген даже чуть заёрзал от азарта. — Это же Лондон! И принцесса! Да?!

— Ну… да, — Рабастан не выдержал и рассмеялся.

— Наша? — Ойген тоже засмеялся. — Ты просто обязан нарисовать ей красную челку потом! И то, как она неэкономно пользуется чужой горячей водой!

— Ну, это же детский мультик, — смеясь, возразил Рабастан. — Разве что без деталей.

— Ты же уже придумал? Как её зовут?

— Лея, — ответил Рабастан, и машинально чуть погладил мышку. — Я долго думал. Ей подходит. Тебе понравилось?

— Да-а-а! — протянул Ойген и попросил: — Не хочешь всем показать?

— Давай, — легко согласился с ним Рабастан, будто уже заранее размышлял над этим вопросом. — Вот, например, в понедельник, — я к вам зайду, и вместе все посмотрим. Скажем, в обед.

Приключение непослушной принцессы в Лимбусе восприняли на ура, тем более, у Толлета в машине оказался проектор, и Ойген на сей раз, скорей, больше наблюдал за зрителями. И старательно прятал улыбку при виде выражения лица Толлета — и гадал, чем тот ответит. Не ответить, он, конечно, не мог. После истории с ширмой их коридор украсили рамки со старыми работами Толлета, прежде висевшие у него дома и создававшие атмосферу успешной студии. Коридору это пошло на пользу, придав ему окончательно жилой вид, и Ойген уже предвкушал очередной виток, на который выйдет их с Рабастаном соперничество после подобного вызова.

Впрочем, Толлет искренне отдал должное Рабастану — хотя позже, когда они ели пиццу, он не удержался от нескольких замечаний, сделанных, однако, вполне по делу и даже что-то, как настоящий профессионал, которым он и был, и даже что-то схематично набросал на салфетке, и Ойген заметил, как Рабастан дёрнул плечом, и сам взялся за салфетку и карандаш.

Пожалуй, и этот показ, и примирение Энн с родными словно открыли светлую и радостную страницу в истории Лимбуса: десятого октября, в четверг, случилось чудо, и нецемент окончательно принял дизайн, а девятнадцатого из тюрьмы, наконец, вышел Саймон.