Изгои (джен)

Ойген увидел, что путь ему заступили двое — совсем ещё мальчишки, сколько им? Наверно, лет семнадцать? Кто им вообще продал пиво?

Возможно, он даже произнёс это вслух — Ойген не слишком был готов потом поручиться, что запомнил, как именно всё произошло, в отличии от врезавшихся в память бледных веснушек на юношеском лице. Кажется, кто-то ударил Ойгена по спине, и он сам не понял, как оказался на уже на земле, скорчившись в грязной луже от боли.

Они били его остервенело и злобно — и Ойген не понимал, откуда в них взялось столько злости и какой-то весёлой жестокости. Они веселились, а он, сжавшись в комок, даже не пытался сопротивляться. Неожиданно, больше всего ужаснуло его не то, они его сейчас могут убить — это-то и ладно… Но что, если они ему выбьют зубы? Он же не сможет, не сможет вырастить новые — и как он без будет них? Ладно просто жить — но как он будет работать? Кому вообще нужен шамкающий урод? Сейчас эта почти абсурдная в такой ситуации мысль почему-то казалась ему куда страшней, чем сломанные руки или ноги, и этот страх затмил собой всё остальное, и Ойген отчаянно закрывал локтями лицо, пытаясь прижать подбородок к груди так сильно, как только мог.

Ему было больно, кажется, куда больней, чем бывало прежде в драках… или так казалось сейчас, когда у него не осталось ничего, кроме страха? Хотя Ойген даже не назвал бы это липкое, мерзкое ощущение именно им. От него слабели и леденели мышцы, и хотелось не ответить на удар, а куда-нибудь забиться. Спрятаться. Сбежать…

В какой-то момент его вдруг перестали бить, и на голову ему полилось что-то — но Ойген просто решил не шевелиться, чтобы не спровоцировать новую вспышку злости. Они что-то говорили, но в его голове как будто плескалось море, и шумело в ушах так, что Ойген просто не понимал слов — а потом мир погрузился в спасительную темноту и тишину.

Ойген не знал, сколько он так пролежал, но пришел в себя он от того, что у него свело ступни. Им был так холодно, как не было со времен Азкабана, ещё старого Азкабана, с дементорами, и он инстинктивно поджал ноги в тщетной попытке их согреть и попробовал забиться в угол — вот только угла не было.

Только асфальт. И что-то мокрое… грязь? Лужа…

Да, он лежал в грязной холодной луже, и насквозь промок. И замёрз от этого… наверное…

Ойген, наконец, пошевелился и открыл глаза. И первым делом, едва начав соображать, почти машинально поднёс руку ко рту и ощупал зубы. Во рту было отвратительно кисло, в горло саднило, но всё это было ерундой по сравнению с тем, что, хотя его пальцы почти ничего не чувствовали, но от их прикосновения рот не отозвался болью, а язык, которым Ойген только сейчас додумался ощупать зубы, подтвердил, что они целы. И от этого ему стало легче — на секунду.

Нужно было встать… ну или хотя бы сесть сначала. Он упёрся рукой в асфальт и, чувствуя, как она предательски подворачивается, всё-таки с трудом приподнялся, позволяя себе тихо стонать от боли, источник которой даже толком и определить пока что не мог. Болело всё. Он сел, неловко стирая с лица колючим рукавом грязь… колючим? Свитер. Он был в одном свитере — и вот почему у него так мёрзли ноги! Ему не оставили ни куртки, ни ботинок. Ни…

Голова немилосердно кружилась, дышать было больно, и Ойген закашлялся. Его начинало трясти, но холод от сверкнувшей в ещё, кажется, не до конца заработавшем мозгу мысли оказался даже сильней того, что стоит по ночам в ноябре, и Ойген упрямо начал шарить с трудом подчинявшимися ему пальцами по карманам своих намокших джинсов, безнадёжно пытаясь найти в них телефон.

Забрали.

А ещё кошелёк и… да… рюкзак, с обречённостью понял Ойген. Рюкзак со всем, что в нём было. Даже понимая тщетность своих усилий, он покрутил мучительно пульсирующей головой в отчаянной надежде увидеть, что рюкзак, всё же, валяется рядом с ним — но нет. Конечно же, нет. Где там!

Перед глазами всё поплыло так резко, что он с трудом подавил тошноту и, пытаясь унять головокружение, медленно провёл рукой по волосам — и понял, что от него несёт мочой и пивом. Ему стало так мерзко и обидно, как никогда прежде. Какие-то маленькие ублюдки… просто так… за что? За что — и почему сейчас? Что он им сделал? Он же просто шёл… и всё было так чудесно… Он ощутил что-то горячее на щеках, лицо защипало, и мокрый асфальт перед глазами подернулся пеленой.

Кажется, он всхлипнул — и это немного привело его снова в себя. Не хватает ему только тут сидеть и плакать! Нет, по крайней мере, этого точно не будет.

Встать на ноги ему удалось не сразу — сперва он пару раз заваливался обратно в грязь, и только с третьей попытки, очень медленно и осторожно всё же встал, твердя себе, что он почти что дошёл до дома, здесь совсем недалеко, минут пятнадцать… может, теперь дольше — но это же ерунда. Он дойдёт!

Странно, но когда он встал и медленно пошёл, стараясь сосредоточиться на самом движении и на том, чтобы не наступить на осколок битого стекла и не ухудшить своё и так безрадостное состояние, ему перестало казаться, что всё тело его болит. Пусть Ойгена до сих пор трясло, но боль потихоньку начала сосредотачиваться в определённых местах — и, когда он добрёл до выхода из парка, у него болел правый бок, болезненно ныла рука — тоже правая, и в правой ноге что-то отвратительно пульсировало, а замёрзшие пальцы на ногах всё время норовили поджаться, и Ойген почти их не чувствовал — это его пугало.

Всё болело, а внутри было пусто и холодно. Пожалуй, Ойген был сейчас так обижен на мир, как еще никогда в жизни — и он не понимал, то ли это моросящий дождь туманил ночную улицу перед глазами, то ли слёзы продолжали неприятно щипать царапины н лице.

Ему было холодно, ужасно холодно, и он, кажется, начал стучать зубами: холод пробирал сквозь липнущую к телу мокрую ткань, и Ойген ощущал, как холодные укусы ночного ветра отбирало у него последние крохи тепла. Из носа текло, и Ойген пытался втянуть солоноватую, мешающую ему дышать слизь, жалко хлюпая, но это вовсе не помогало, а сил всё время вытирать его у Ойгена просто не было. Он кутался в свитер, создававший создавало иллюзию хоть какой-то защиты от холода, но понимал, что от этого становилось лишь хуже.

Ойген шёл и шёл, глядя себе под ноги и очень стараясь не упасть — просто потому что не был уверен в том, что сможет снова подняться. Наверное, он всё-таки плохо соображал, потому что, переходя дорогу, даже не вспомнил ни о самом переходе, ни даже о том, чтобы просто сперва посмотреть по сторонам — и едва не угодил под колёса. Таксист в последний момент успел всё-таки затормозить, и Ойген услышал его злое, почти яростное:

— Алкаш чёртов! Вали спать на свой вокзал!

Эти слова отдалось внутри Ойгена какой-то новой режущей вспышкой боли — а он уже думал, что унизительнее ничего случиться с ним не могло. Нечестно, он ведь даже не пил... Впрочем, он, конечно же, не ответил, и просто побрёл дальше, не пытаясь ни стирать капли с лица, ни даже держаться подальше от фонарей. Не было у него на всё это сил — дойти бы…

Ему просто нужно было дойти до дома.

И всё.

Он шёл, и шёл, переступая одубевшими босыми ногами, и путь казался Ойгену бесконечным — но вот, наконец, он сперва свернул на свою улицу, а потом и подошёл к дому двери… и тупо остановился, глядя на дверь в подъезд. Ключи тоже остались в рюкзаке — и как ему войти? И это стало последней каплей: силы кончились, и Ойген просто опустился на крыльцо, прислонившись спиной к чему-то.

Он довольно долго так сидел — пока вдруг среди окутавшего его отчаяния и какой-то отупляющей усталости не осознал, что тупо смотрит на поблекшую панель с рядом кнопок.

Звонок. Ведь здесь есть звонок! В него звонили те, кто приходил к ним. Да. Осталось только дотянуться — и это оказалось не так просто, но он всё же справился и, отыскав в коротком списке нужную кнопку, поднял руку, приподнялся кое-как, и с усилием ткнул на неё.

И обессиленно плюхнулся обратно — и закрыл глаза.

Кажется, прошла целая вечность, прежде чем дверь открылась, и Ойген услышал громкий вздох, а затем почти свалился, подхваченный кем-то на полпути... Асти... футболка пахла как он.

Ойген был не до конца уверен, тащили его или он переставлял ноги сам — они были тяжелыми, и ему ужасно хотелось просто лечь куда-нибудь, и всё это забыть. И, может быть, проснуться завтра — и понять, что это сон… Пахнуло теплом, но может, ему показалось.

Рабастан что-то говорил — Ойген вроде бы и слышал его голос, и разбирал отдельные слова, но почему-то никак не мог сложить их ни во что осмысленное. И только когда Рабастан начал стягивать с него свитер, Ойген смог заставить себя открыть глаза и, сосредоточившись, понять, что сидит на крышке унитаза.

— Я замёрз, — сказал он, наконец. Странно: вроде бы с его зрением всё было в порядке, и видел он по-прежнему всё чётко, но никак не мог сфокусироваться на лице Рабастана.

— Сейчас согреешься, — услышал он, и что-то в голосе Рабастана Ойгена встревожило. Что-то в нём было не так. — Нужно свитер снять. Ойген…

— Да, — как странно звучал его голос… и как тяжело было думать. Нет, нужно собраться и сосредоточиться… ведь он же берёг голову. Значит, с ней всё хорошо, и это просто нервы.

Рабастан, тем временем, стянул свитер с его головы, и теперь высвобождал из него руки Ойгена — а потом принялся расстёгивать рубашку. Его лицо было теперь совсем близко, и Ойген вдруг сумел на нём сосредоточиться — и страх, едва ли не ужас и отчаяние, которые он на нём увидел, немного привели его в себя и помогли собраться.

— Эй, — сказал Ойген, и Рабастан замер с полами его рубашки в пальцах. — Я так ужасно выгляжу?

— Да, — просто ответил Рабастан. — Ойген, тебе нужно в больницу.

— Потом, — Ойген даже содрогнулся от одной мысли о том, что опять придётся двигаться. Идти куда-то… нет, он этого не вынесет. Точно не сейчас. — Я замёрз, — сказал он. И попросил: — Сделай что-нибудь.

— Сейчас, — Рабастан торопливо продолжил расстёгивать его рубашку, а Ойген просто сидел и смотрел, как он это делает. Свет почему-то казался ему тусклым, и это мешало — но Ойген, всё же, медленно и до удивления неловко поднял свои руки и посмотрел на них — они показались ему какого-то странного, неправильного оттенка. Что-то с ними было не так, но он никак не мог сообразить, что именно. Держать руки навесу было тяжело, и он опустил их и опять закрыл глаза — и просто сидел, лишь рвано вздохнув, когда Рабастан случайно коснулся его бока. Справа. Там, где почему-то болело сильней. — Джинсы, — сказал Рабастан, и Ойген машинально потянулся было расстегнуть их, но Рабастан осторожно отвёл его руки и проговорил: — Дай-ка я сам.

Он легко справился с застёжкой, а потом забросил почти безвольную руку Ойгена себе на шею и поднял его на ноги. В этот момент Рабастан показался ему ужасно сильным, потому что сам бы Ойген точно не смог бы встать — и теперь борт ванны, который представлялся ему препятствием почти что непреодолимым, перестал выглядеть таковым.

Рабастан, тем временем, сдёрнул с Ойгена джинсы вместе с бельём, и помог ему переступить их, не запнувшись. И Ойген почти что повис на чужом плече — и вот так они вдвоём сумели даже преодолеть злосчастный борт.

Рабастан усадил Ойгена в ванну, включил душ — и Ойген застонал с облегчением и… нет, не удовольствием, но чем-то на него похожим, когда его замёрзшей кожи коснулась, наконец, вода, показавшаяся ему обжигающей в тот момент.

— Не горячо? — спросил Рабастан, когда он вздрогнул, и Ойген отрицательно помычал.

Рабастан осторожно мыл его, и Ойген чувствовал, как скользит по его коже мягкая шершавая… махровая ткань. Что это? Полотенце? Да, оно…

Рабастан что-то ему говорил, но Ойген разбирал, скорее, интонации, нежели смысл — слова терялись за шумом воды и за тем шумом, что всё ещё стоял в его ушах. Но, впрочем, смысл не был важен — ведь Рабастан его ни о чём не спрашивал…

От тепла Ойген постепенно начал приходить понемногу в себя. Хотя, может, этому способствовала боль — казалось, его тело словно бы оттаивало, возвращая себе чувствительность, и это было неприятно. И всё же Ойген почувствовал себя немного лучше.

Вместе с возможностью соображать вернулся и стыд. Как же ему было стыдно! И досадно — ну как он мог так фантастически и по-идиотски вляпался! И хорошо ещё, если ему не ничего сломали и не повредили. Хотя… Он точно предпочёл бы потере ноутбука перелом пары костей. Ноутбука, который ему доверил Саймон, и на котором у них было всё! Он ведь хотел его отдать! Хотел… и собирался…

Ему было холодно, ужасно холодно, и стекавшая по его телу вода, словно жалящая неприятно покрасневшую кожу, лишь усиливала ощущение этого холода. Его заледеневшие стопы словно кололо иголками. Как же было паршиво.

— Укрой меня, — попросил Ойген. — Асти, я замёрз, — полный почти ужаса взгляд Рабастана слегка привёл Ойгена в чувства, и он, оценив идиотизм сказанного, попытался улыбнуться и выкрутиться: — Ну, я условно… мне просто очень холодно.

— Ойген, горячая вода тебе не друг, — сказал Рабастан. Он сидел на краю ванны и держал душ в одной руке, поливая Ойгена водой. — Ты вообще похож больше на отбивную. Я не уверен, что именно вообще сейчас можно делать, — почти что прошептал он, нервно облизнув губы, — но, кажется, нас учили именно так. Просто смою с тебя… всё это…

— Я ужасно хочу лечь, — признался Ойген. Его взгляд вдруг выхватил руку Рабастана, в которой тот держал мокрое полотенце, и Ойген понял, что она дрожит.

— Тебе правда нужно к врачу, — покачал головою Рабастан, и Ойген резко возразил:

— Асти, я никуда не поеду. Я просто хочу лечь. Пожалуйста. Сейчас.

— Закрой глаза, — попросил Рабастан и предупредил: — Я сейчас полью тебе на голову.

Ойген послушно закрыл глаза — и, когда струи побежали по голове и по лицу, понял, что у него просто больше нет сил сидеть. Или, тем более, куда-то идти или ехать — он просто хотел лечь, свернуться под одеялом и закрыть глаза. И полежать в тёплой темноте, и, может быть, уснуть — ему казалось, даже боль ему не помешает. В конце концов, он ведь дошёл домой. И даже розового в воде было совсем немного… Вроде… Его не так уж сильно избили — волшебники от этого не умирают ведь? Ведь нет?

— Сейчас, — услышал Ойген, так и не открывая глаза. Шум воды затих, а потом Ойген почувствовал, как его накрывают большим полотенцем и аккуратно промакивают, и лишь когда Рабастан осторожно коснулся его правого бока, Ойген застонал снова.

Заставить себя открыть глаза Ойген так и не сумел, но закинуть руки Рабастану на шею он смог уже сам, а затем почувствовал, как его поднимают, стараясь сделать это осторожно. Он поднялся, держась за шею Рабастана — и остановился, замерев и уперевшись лбом в его лоб, пытаясь справиться с очередным приступом вращения сорвавшегося со своей оси мира.

Рабастан не шевелился, и они какое-то время стояли так, покуда Ойген не почувствовал себя настолько лучше, что сумел почти что сам переступить через борт ванны. Оставалось лишь дойти до спальни — но силы совсем кончились, и реальность уплывала: он как будто засыпал, и даже видел… нет, не сон, но какие-то странные обрывки видений…

Кажется, он позволил Рабастану дотащить себя до спальни — и вздрогнул, когда соприкоснулся кожей с холодной простынёй. И всё же это была спальня — и постель, а значит, Ойген всё-таки сумел вернуться домой. И теперь имел право поспать хотя бы немного — а когда он проснётся с утра, весь этот кошмар закончится, оставшись в прошлом.

И всё снова будет хорошо.