Изгои (джен)

Если бы ещё Ойген мог согреться! Но простыни так и оставались ледяными, бок болел, а руки ужасно ныли, и, наверное, поэтому Ойген никак не мог лечь достаточно удобно, чтоб забыться. А ещё он ощущал себя ужасно, отчаянно одиноким — и, не выдержав, позвал:

— Асти! — и судорожно выдохнул, услышав:

— Я здесь, — и почувствовав осторожное прикосновение к плечу.

Как же ему было скверно! И как странно: голова, хотя он и лежал, кружилась, но от этого Ойгена почему-то не мутило, а как будто затягивало в холодную воронку… отчасти это было, пожалуй, даже приятно — словно он был пьян. Ещё бы стало темно…

— Свет, — пробормотал Ойген, но Рабастан его то ли не понял, то ли… не придал значения этим словам. Нет, вместо того, чтобы нажать на кнопку, он вновь чего-то хотел от него. Почему, почему нельзя просто оставить его в покое?

— Не спи, — услышал он требовательный голос Рабастана. — Ойген, не засыпай.

— Я устал, — попытался объяснить ему Ойген и вновь попросил: — Погаси свет.

— Нельзя спать, — почему-то упорствовал Рабастан — а потом Ойген почувствовал, как тот сел рядом с ним на кровать. — У тебя лицо разбито. Я сейчас обработаю. Я думаю, будет больно.

Резко запахло чем-то медицинским, а потом щёку Ойгена будто бы обожгло, так остро и резко, что он почти что проснулся и, открыв глаза, посмотрел на сидящего рядом Рабастана. И испугался выражения его лица.

— Что там? — враз пересохшими губами проговорил Ойген.

— Просто ссадины, — успокоил его Рабастан. И добавил: — Много. Тебя… — он запнулся, но справился с собой, — возили лицом по асфальту?

— Не помню, — нет, это было странно. Лицо он точно закрывал — это Ойген помнил. Хотя… он ведь выключился. Может, тогда?

В нахлынувшей на него неожиданно панике он снова ощупал языком зубы — и, хотя не почувствовал ничего необычного, всё же спросил:

— Зубы целы? Посмотри, а! — попросил он, приоткрыв рот. Рабастан послушно заглянул в него, раздвинув пальцами его губы, и сказал успокаивающе:

— Я ничего подозрительного не вижу. Кажется, всё в порядке. Ты не чувствуешь?

— Нет, — с огромным облегчением, от которого ему даже стало теплей, ответил Ойген.

Значит, ему не кажется. Зубы целы. А ссадины — ерунда, это заживёт. И даже если шрамы останутся — тоже ерунда. Он мужчина, ему это можно…

Рабастан вновь коснулся его правой щеки, и Ойген тихо зашипел. И улыбнулся. Это ерунда. Это просто ссадины — они даже не и кровят особо, иначе он бы весь перепачкался. А боль он точно перетерпит.

— Сильно? — спросил он, и Рабастан покачал головой:

— Нет. Синяк будет. Наверное, в пол лица.

Синяк… Это уж точно было абсолютнейшей ерундой, но Ойгена она почему-то встревожила. Это было… этого не должно было быть. Он не мог вспомнить, почему, но точно знал, что это неправильно. И совсем, совсем неуместно. Но что он мог сделать? Когда-то… в той жизни ему бы хватило пары движений палочкой. Но теперь так не выйдет…

Электрический свет казался ярким и резал глаза, и Ойген опустил веки, позволяя Рабастану делать всё, что тот сочтёт нужным, и лишь иногда вздрагивая. Скорее бы он закончил… Ойгену невероятно хотелось спать — кажется, сильнее, чем когда-либо в жизни. Даже сильнее, чем два года назад… Там, в Хейгейте… когда это желание было просто фоновым…

Наверное, он всё-таки отключился ненадолго, потому что следующим, что он осознал, был голос Рабастана — тот что-то говорил, взволнованно и быстро, так быстро, что Ойген не успевал услышать и понять его и, не выдержав, попросил:

— Помедленнее, — но Рабастан его, похоже, не услышал — или не счёл нужным уступить. Впрочем, он очень скоро замолчал — а потом сказал, и его голос прозвучал намного ближе и понятнее:

— Тебе нужно что-то надеть.

— Да, — странно, что Ойген сам об этом не подумал, ведь в одежде он согреется быстрее.

Он почувствовал, как Рабастан слегка сдвигает одеяло. Приоткрыв глаза, Ойген несколько секунд лежал, вновь привыкая к свету, а когда почти что перестал щуриться, увидел в руках у Рабастана халат.

— Лучше свитер, — сказал Ойген, чувствуя, что начинает дрожать.

— Надевай, — Рабастан, покачал головой и протянул руку, помогая Ойгену сесть, и сам надел на него халат, оставив полы лежать на кровати. А потом протянул пижамные штаны и пообещал, опираясь коленом о край кровати: — Я помогу.

И Ойген просто сидел и смотрел, как будто бы со стороны, как Рабастан довольно ловко надевает на него пижамные штаны, и носки на заклеенные пластырем ноги — и тут в дверь позвонили.

— Это Марк, — сказал Рабастан. — Мы едем в больницу.

— Я не поеду, — запротестовал Ойген вновь — но Рабастан даже не стал его слушать и ушёл открывать дверь. Ойген было лёг — но тут в спальню вошла, нет, вбежала Энн, и выражение её бледного лица заставило его собраться. Зачем Рабастан её-то еще позвал?

— Ох, — Энн вмиг оказалась у кровати и, наклонившись, почти невесомо и совсем легко коснулась ладонью лица Ойгена. — Ничего — ты цел, и это главное… очень больно?

— Да я в порядке, — ответил Ойген, действительно садясь — и, кажется, скривившись, потому что это оказалось больно. — Просто драка. Я в детстве… ты откуда здесь? — задал он очень глупый вопрос.

— Асти позвонил Марку, а я рядом была и услышала, — ответила она, осторожно гладя его по волосам. — Давай-ка не пытайся встать сам, — категорично потребовала она. — Ребята тебе сейчас помогут. Тебе нужно в скорую. Мы на машине — Марк нас отвезёт.

— Мне просто нужно выспаться, — Ойген бросил сердитый взгляд на Рабастана, но на того это, конечно, не подействовало. Вот зачем было тащить сюда посреди ночи Энн? Зачем пугать беременную девчонку? Они с ним что, вдвоём не справились бы? Ойген же прекрасно обходился как-то без…

Голова вдруг снова резко закружилась, и Ойген закрыл глаза. Его — нет, не замутило, но на миг ему показалось, что он падает, и он схватился… да, за руку. Энн. Наверное… Он держался за неё — сжимать пальцы было больно, но ощущение живой руки в ладони того стоило. И чувствовал, как Энн осторожно гладила его руку сверху, и её прикосновения успокаивали. Ему до смерти хотелось спать — но они все от него не отставали, и Ойген сдался, просто позволив им себя поднять… нет, не так — помочь ему подняться, и опять куда-то повести, поддерживая с двух сторон — кажется, в машину… да, в машину.

Когда они вышли на улицу, от холодного влажного воздуха Ойгену стало легче: тошнота не то чтобы прошла, но утихла, и голова стала кружиться меньше. Он даже глаза открыл — впрочем, ненадолго: почему-то это отнимало слишком много сил.

Ему помогли сесть в машину, и та тронулась — удивительно мягко, и Ойген только ощущал время от времени, как она набирает скорость. И всё же его снова почти сразу замутило, а потом и вовсе вырвало, в вовремя подставленный Энн пакет — и это было так ужасно стыдно!

— Всё нормально, — Ойген почувствовал прикосновение холодного влажного полотенца к лицу, от которого стало немного легче, и услышал шуршание. — Так бывает, это ничего, — голос Энн звучал сочувственно и ласково. — Подыши ртом — это помогает…

— Потерпи, — услышал он голос Рабастана.

— Мне нехорошо, — зачем-то констатировал Ойген абсолютно очевидное и почувствовал, как кто-то гладит его руку. Это помогло — он схватился за чужую ладонь, и это даже головокружение почти остановило, и вообще сделало мир намного более реальным. Сжимать пальцы было больно — и это было хорошо, и слегка отрезвляло.

— Мы скоро приедем, — раздался другой голос, и Ойгену пришлось подумать несколько секунд, чтобы понять, что это Марк. Да. Точно. Это же его машина.

Ойгену вдруг снова стало ужасно холодно, а от начавшего бить озноба заболели мышцы, рёбра и, кажется, даже кости, и он привалился к сидящей рядом с ним рядом Энн и зажмурился. Как всё глупо… надо было… как так вообще вышло-то? Ведь он же… он ведь умеет драться? Да же?

— Приехали, — голос Рабастана выдернул его из вязкого круговорота мыслей.

— Посиди, подыши немного, — раздался голос Марка. — Я сейчас.

Видимо, они открыли дверь — стало холодно, но от свежего холодного воздуха Ойген почувствовал себя немного лучше. Он даже слегка задремал — и его тут же разбудили и пересадили в кресло. И куда-то повезли…

Ойген даже заставил себя открыть глаза — и осознал, что сидит в кресле, и его везут, и рядом с ним идут Энн и Рабастан.

Они вошли в стеклянные двери и оказались в шумном, залитом ярким светом людном помещении — и Ойгена немедленно вновь замутило. От шума и смеси запахов, в которой он не мог разобрать отдельные, но всё вместе ему не нравилось. Энн, словно бы почувствовав, вновь обтёрла его лицо влажным полотенцем и шепнула:

— Потерпи, пожалуйста. Сейчас Марк врача найдёт.

О да… Ойген помнил, как это непросто, найти в скорой врача, но сейчас его это почему-то мало трогало. Ему хотелось, чтобы его просто оставили в покое — пусть даже и здесь. Почему ему просто не дадут поспать? Это же несложно! Почему всем вечно что-то от него нужно?

Кажется, какая-то медсестра внесла их в какой-то список — по крайней мере он слышал, как Рабастан называл его данные. Голова была тяжёлой, но спинка кресла до неё не доходила, и Ойген пытался как-нибудь её пристроить — а потом, когда его отвезли в какое-то новое место, он наконец, почувствовал сзади что-то мягкое и с облегчением прислонился к этому… кажется, чьему-то телу? — затылком. Ещё бы приглушили свет — и шум. Этот невозможный шум… почему они все так громко разговаривают?

Боль не то чтобы прошла — но притупилась, и Ойген как-то вяло думал, что должен рассказать о том, что с ним случилось. И — главное — том, что он потерял рюкзак. А с ним — и ноутбук. Саймона. В котором было… всё. Вообще всё… Бастет…

Он попытался облечь это всё в слова, но единственное, что ему удалось сказать:

— Они забрали.

Впрочем, кажется, его всё равно никто не слушал.

Потом его куда-то пересадили — и незнакомый мужской голос позвал его:

— Сэр? Вы слышите меня?

Ойген открыл глаза разлепил глаза и, щурясь, посмотрел на широкоплечего человека в голубом медицинском костюме, внимательно глядящего на него.

— Да, — Ойген прекрасно знал, как нужно отвечать в подобных случаях. — Понимаю, — говорить было сложно.

— Как вас зовут? — спросил мужчина… врач. Конечно, это врач, подумал Ойген — и ответил:

— Ойген Ма… — и замер. Нет. Мальсибер — это было… нет, неправильно. Он…

Ойген почему-то никак не мог вспомнить правильный ответ, и доктор неожиданно дружелюбно поддержал его:

— Ничего страшного. Подумайте. Можете вспомнить?

И это помогло — у Ойгена в мозгу словно что-то щёлкнуло, и он ответил, наконец:

— Мур. Ойген Мур. Простите.

— Всё нормально, — доктор кивнул и опять спросил: — Где вы сейчас находитесь?

— Здесь, — Ойгену этот ответ показался ужасно остроумным, но когда доктор не рассмеялся, он всё-таки добавил: — В больнице.

На сей раз доктор кивнул и вновь спросил:

— Вы понимаете, почему здесь оказались? — в это время его руки аккуратно ощупывали голову Ойгена.

— На меня… меня избили, — ответил Ойген. И добавил, поясняя: — Я подрался.

Доктор кивнул и продолжил, изучая уже его руки:

— Какой сейчас месяц?

— Ноябрь, — это был простой вопрос. Как и следующий:

— Какой сейчас год?

— Две тысячи второй, — кажется, доктору нравились его ответы, и Ойген совсем успокоился.

— В каком мы городе? — продолжил тот, и Ойген не знал, действительно ли его интересует вс ё это, или он пытается отвлечь Ойгена от осмотра.

— В Лондоне, — отозвался он. Наверное, доктор проверяет, что у меня с головой, сообразил Ойген, наконец. Да, это правильно. Его же били.

— Сколько вам лет?

— Сорок два, — ответил Ойген.

— Назовите дату вашего рождения, — доктор был спокоен, дружелюбен — и выглядел усталым. И Ойгену хотелось ему если не помочь, то чем-нибудь порадовать, но он мог только отвечать — как можно правильней:

— Шестое июня тысяча девятьсот шестидесятого года.

— Вот здесь очень больно? — доктор уже добрался до распухшей и вновь голой голени.

Ойген почти застонал, доктор кивнул и перешел к следующему вопросу.

— Какое сейчас время суток?

Вот тут Ойген на секунду задумался — он не мог быть уверен в том, сколько проспал. Он же спал? Но вряд ли долго…

— Ночь, — ответил он — и по едва заметному кивку увидел, что угадал.

Затем врач, не теряя времени, снова ощупал его голову, посветил фонариком в глаза и кивнул медсестре, чтобы она померила пациенту давление, а сам что-то начал черкать в своих записях.

— Сейчас я покажу вам три картинки, — он отложил планшет. — Вам нужно их запомнить — и позднее назвать.

— Давайте, — нет, улыбаться у него сил не было, но он постарался сказать это как можно дружелюбнее.

На картинке были чашка, пара ключей на кольце — и чайка. Море… как же он скучал по морю. Дом на море… как бы он хотел сейчас сидеть возле окна с чашкой чая и смотреть на волны. И слушать крики чаек…

— Следите взглядом за моим пальцем, — велел доктор, выдёргивая его из этой картинки — и Ойген послушно проследил. А потом позволил осмотреть себя — и даже почти не стонал при этом.

— Вы помните картинки, что я показал вам?

— Чашка, чайка и ключи, — ответил Ойген. И уточнил: — Два ключа. На кольце.

— Всё верно, — доктор даже улыбнулся и сказал: — Малика, давай-ка его на КТ, бери кровь, а потом оформляй, — и ушёл, и Ойген не успел его спросить, что это такое, КТ, когда молодая смуглая медсестра, решительно пересадив его в кресло, покатила по коридору, и он лишь успел кинуть на Рабастана взгляд.

Как берут кровь на анализ, Ойген знал — а вот КТ оказалось для него полной неожиданностью. Пугающей и неприятной. Возможно, дело было в том, что он совсем не знал, что его ждёт, но, когда его уложили на узкую кушетку, попросив закинуть руки за голову, и она вдруг поехала вперёд, внутрь массивной трубы из пластика и металла, Ойген запаниковал и попытался встать.

— Пожалуйста, успокойтесь! — услышал он женский голос — но легко сказать! Эта… штука, похожая отдалённо на саркофаг, вызывала у него только одно желание — сбежать, и он даже попытался это сделать — и тут кушетка поехала обратно, и паника ненадолго его покинула. — Сэр, — медсестра смотрела на него сочувственно и строго, а он глядел в её тёмные глаза и думал, что она устала, и ему совсем не хочется её расстраивать. — Это просто аппарат, — проговорила она мягко. — Вам прежде никогда не делали КТ?

— Нет, — ответил Ойген, чувствуя себя ужасно глупо. Ну чего он испугался этого куска металла?

— Вы знаете, что такое рентген? — спросила она.

— Да, — он попытался улыбнуться, и щёки тут же отозвались болью. Но хоть не губы… губы были целы. Как и зубы.

— Это примерно то же самое, — сказала она. — Но мы сможем увидеть больше. Посмотрим, что у вас внутри — что сломано, где есть ли где повреждения… Это совсем не страшно, и больно не будет.

Она не договаривала, многое — это Ойген чувствовал. Но сейчас ему было не до всех этих деталей — довольно было просто знать, что это обычная медицинская процедура. Это просто аппарат — и всё. Бояться просто глупо.

Он снова лёг, и кушетка вновь поехала в трубу — и, оказавшись внутри и услышав мерное жужжание, Ойген почему-то опять занервничал. И хотя он продолжал твердить себе, что это глупо, глупо, и что все так делают, тревога внутри него нарастала, и под конец он еле сдерживался, чувствуя, что его начинает трясти.

Казалось, он пробыл там целую вечность, но потом всё кончилось, и когда медсестра помогала ему пересесть в кресло с кушетки, Ойген был так рад, что был готов даже пешком идти — но, впрочем, эта радость скоро схлынула, кажется, забрав с собою последние силы.

Пока она везла его по коридорам, он снова задремал — и очнулся перед тем же доктором, сообщившим, что они оставят его до утра в больнице.

— Я останусь с ним, — безапелляционно сказал Рабастан — и Ойгену осталось только подтвердить, что они братья.

А потом его перевезли в палату и что-то вкололи — и боль, наконец, ушла, уступив место спасительному и такому долгожданному сну.