Изгои (джен)

С того момента, как Ойген увидел переговорную, он понял, что их ожидает чисто кулуарное мероприятие — и не ошибся. Разговор шёл не о том, на что Лимбус способен с технической точки зрения, а о том, насколько удобно с ними будет работать — и Ойген понял это достаточно быстро.

Главным открытием, которое он сделал для себя на этой встрече, было окончательное осознание факта, что чиновники, независимо от наличия магии — это некая отдельная форма жизни или, может быть, даже религия. Всё в них, вплоть до выражения лица, было Ойгену, в целом, знакомо, и за тот год, что они с Лордом были у власти, он успел насмотреться вдоволь.

Их было трое — магическое число — и, пока Толлет с азартом презентовал то, что Лимбус мог предложить, Ойген негромко, вполголоса, пояснял, самой представительной их на вид даме, которой сам же придвинул стул, технические детали, и несколько раз выводил суммы на чистом листе. И всё время незаметно за ней наблюдал, подметив, подозрительное семейное сходство с нервным сегодня мистером Шелдоном, и, пытаясь определить про себя степень родства, остановившись на тёте.

Затем они перешли уже к чисто техническому обсуждению отдельных моментов, которое в целом свелось уже не к решению вопроса, будут ли они вместе работать, а к тому, как именно они станут это делать — и слова «город может выделить лишь небольшой бюджет» Ойген истолковал верно. И вдохновенно и подробно рассказал про новые удобные баннерные места и конечно, возможность ротации, а затем передал слово Энн, предложившей новую стратегию размещения рекламы от Гугла.

До того, как они втроём вышли из переговорной со знанием, что могут присылать договор на подпись клиенту, ни боли, ни усталости Ойген не чувствовал. Вернее, ощущал, конечно, но как-то отстранённо — словно они его не касались. Мало ли, что чувствует его тело…

— Как тебе подмигнули, — сказал Толлет, когда они вышли на улицу под моросящий дождь. — М-м-м?

— Та мадам, подозрительно напоминавшая тётушку мистера Шелдона? — уточнил Ойген, кутаясь в лёгкую куртку, единственную, которая у него была. — Её подкупила моя старомодность в общении.

— Вообще-то я имел в виду лысого джентльмена, сидевшего у окна, — ухмыльнулся Толлет.

Вместо ответа Ойген закашлялся. И только сейчас понял, что последние… сколько минут? Час? — сдерживался каким-то чудом.

— Ты в порядке? — встревоженно спросила Энн, а Толлет молча подставил ему руку, давая опереться на неё.

— Да… да, нормально всё, — Ойген утёр губы, стараясь дышать размеренно и не слишком глубоко.

— У меня в машине есть вода, — Толлет огляделся и спросил: — Дойдёшь? А то можно вернуться — я видел в коридоре кулеры и даже питьевые фонтанчики.

— Чушь какая, — возмутился Ойген. — Дойду. И надо позвонить, — он вынул телефон — но, сразу передумав, просто отправил Джозефу, Саймону, Рабастану и Ролин победные смс, попросив Энн написать Марку. И спросил: — Так кто там мне подмигивал?

— Ну, этот… как его… с ужасной греческой фамилией, — Энн забавно сморщила лоб. — Он так на тебя смотрел…

— Смотри, — подхватил Толлет, — подкараулит как-нибудь… а то и пригласит на ланч -обсудить детали... сотрудничества.

— Я напишу на него заявление о домогательствах, — засмеялся Ойген, — отсужу пару сотен тысяч — и тут мы развернёмся, наконец. Отличный план! Ребят, у нас и правда получилось.

— Но праздновать мы не пойдём, — сказала Энн категорично, тревожно глядя на него. — Мы отвезём тебя домой — и ты должен пообещать, что ляжешь спать. Сразу же!

— Я обещаю, — улыбнулся Ойген, приобняв её за плечи.

Кураж, на котором он продержался все эти два часа, ушёл, и Ойген чувствовал, как тяжесть наполняет голову, и как неприятно начинает пульсировать нога, затянутая в бандаж. И затылок. Но это всё не имело никакого значения — контракт заочно уже был одобрен и, хотя ему ещё возможно перестояли еще некие бюрократические проволочки, но они теперь могли начинать работать. Причём именно они, не он — от него, наверное, сейчас совсем не будет толку, но нужно было закончить дизайн и…

В машине Ойген устроился сзади, уступив место впереди слегка бледной Энн — и, сразу же закрыв глаза, умудрился задремать. Сквозь дрёму он слышал ей негромкий голос — она, похоже, говорила с кем-то по телефону, рассказывая о прошедшей встрече, и было в этом что-то уютно-успокаивающее и заставляющее Ойгена улыбаться едва заметно.

Он всё сделал верно, он сумел, он справился — и даже если он заплатит за это… чем-нибудь… ну, чем там платят? Мысли двигались, словно сонные рыбы в мутной воде, и Ойгену так понравился этот образ, что он вдруг понял, что сам себя ощущает подобной рыбой… и подумал, что вода ужасно грязная, и эта илистая взвесь лезет ему в рот и в нос, и мерзко забивает их и раздражает — в конце концов, он закашлялся.

И проснулся.

Они как раз приехали, и Энн спросила, почему-то глядя на него очень встревоженно:

— Побыть сегодня с тобой? Давай?

— Да что ты, — отказался Ойген. — Я сейчас просто приду и лягу спать. И Асти дома.

— Звони, если тебе нужно будет что-нибудь, — попросила Энн, и Толлет повторил:

— Звони, действительно. Ты был великолепен — не забудь умыться. Косметическое молочко я оставил у тебя на столе.

— Да. Умыться. Точно, — согласился Ойген и, попрощавшись, похромал вполне бодро к двери. Он не успел даже достать ключи, когда дверь открылась, и из подъезда вышла та некрасивая девочка с третьего этажа, с которой он почти механически поздоровался и придержал дверь и почти что, не обратив внимания, как она уставилась на его синяк. Наверное, все местные сплетники обсуждали, что же именно с ним стряслось…

Он чувствовал себя совершенно вымотанным — нет, выжатым, как будто из него до капли вылили все силы почти так же, как дементоры когда-то выпивали радость. Но она как раз осталась — и скрашивала ему и это ощущение опустошения, и тяжёлую пульсирующую боль в висках и затылке, и царапающий горло кашель, от которого Ойгену никак не удавалось отвязаться. Он так и вошёл домой — и, в ответ на пристальный тяжёлый взгляд вышедшего ему навстречу Рабастана, только рукой махнул. И, как ни странно, тот понял его верно — подошёл и, подставив плечо, отвёл на кухню, где усадил на стул и протянул стакан воды.

— Ты сейчас выглядишь в точности как должен старший брат, — сказал, наконец, откашлявшись и отдышавшись, Ойген. — Такой же осуждающе-суровый. И мне ужасно хочется сбежать.

Здесь и сейчас, с этим выражением на лице тот стал до того похож на Родольфуса, что Ойген даже сморгнул. Никогда прежде он не замечал между ними особого сходства.

— Куда? — осведомился Рабастан.

— В спальню, — подумав, ответил Ойген. — Только нужно сперва смыть всё это, — он коснулся лица рукой. И добавил: — Зато мы городу подошли, представляешь. Контракт наш.

— Это здорово, — Рабастан даже не попытался улыбнуться, и Ойген его упрекнул:

— Ты мог бы и порадоваться. Это было не так просто, между прочим!

— Да я рад, — он наклонился, вглядываясь в его лицо. — Полагаю, твою косметику тоже можно смыть маслом.

— Там есть молочко, — вспомнил Ойген. — На столе. Мне ещё надо в ванну… и, кстати, — вспомнил он и, приподняв штанину, показал бандаж. — Невероятно удобная штука, между прочим! Жаль, его нельзя носить всё время — но, по крайней мере, иногда…

— Может, на сегодня хватит? — спросил Рабастан, и Ойген не стал спорить: нога ныла и неприятно дёргала, да и в целом он чувствовал себя разбитым. Но всё это было такой ерундой! Договор можно считать, что подписан, и теперь они наверняка расплатятся с кредитом. Даже если он проваляется больным до завтра, это стоило того.

Рабастан проводил его до ванной, а потом и в спальню, и даже помог раздеться и надеть пижаму — и когда Ойген, наконец, улёгся, он был уверен, что уснёт мгновенно. Но ошибся: хотя ему в самом деле до смерти хотелось спать, тяжёлая, пульсирующая боль в голове и в правой ноге, вновь заключенной в лонгету, не давали перейти ту грань, что отделяет дремоту от сна. Лекарства… он забыл лекарства, сообразил, наконец, Ойген. И утром их не выпил, и сейчас…

Наверное, в них было всё дело — потому что почти сразу после того, как Рабастан принёс ему их, Ойген всё же заснул. Если это был, конечно, сон… Он не поручился бы, что спит — скорее, он парил в какой-то плотной пустоте, тёмной, тихой и прохладной, и ему хотелось хоть как-то согреться, но его тело было таким тяжёлым! Он не знал, как долго это продолжалось, пока он вдруг не понял, что замёрз. Ему было холодно — и он вдруг осознал, что вовсе не парит, и вообще не движется, а лежит.

В гробу.

Вокруг был белый и холодный атлас, и, хотя рубашка с мантией его немного согревали, Ойген мёрз. Он лежал и смотрел сквозь ставшие словно бы прозрачными веки, как все по очереди подходят к ним прощаться. И это было донельзя неловко — они все были здесь такие траурно-торжественные! Все, начиная с Родольфуса под руку с Беллатрикс, лицо которой было прикрыто чёрной кружевной вуалью, и заканчивая Северусом, на котором была явно новая и, кажется, не слишком удобная мантия.

Их приглушённые голоса эхом отдавались под гулким сводом. Они все что-то говорили ему — такое ужасно серьёзное, свинцово-пафосное, и кошмарно многозначительное, что Ойгену с каждой минутой становилось всё сложней удерживать лицо и не смеяться в ответ. Это было непросто — и то, что он чем дальше, тем сильней мёрз, ничуть почему-то не помогало ему взять себя в руки. Как же здесь было холодно! Особенно ногам — и это было вполне понятно: ботинки-то у него украли… Сволочи! Как же их было жалко… и ведь просто выкинули потом…

Ойген знал, что должен лежать смирно и не срывать хотя бы собственные похороны — и он лежал, очень старательно лежал, и ждал, покуда они все не попрощаются и не уйдут. И только когда Северус тоже проговорил что-то глубокомысленно-сентиментальное, не выдержал — фыркнул.

— Ойген, ну ты можешь хотя бы на собственных похоронах спокойно полежать? — спросил раздражённо тот, и Ойген виновато шмыгнул носом. В самом деле, надо постараться… но это было так непросто! А тут ещё и Эйв, тайком сунувший ему в изголовье шоколадушку — и вот как Ойген должен будет доставать её? Руки-то у него были сложены на груди… почему нельзя было вложить в них? Эх, Маркус…

Но когда тихо всхлипывающая бабушка Ойгена подошла к нему и поправила воротник, он чуть сам не заплакал от захлестнувшей его, слово волной, острой тоски. Он так давно не видел её! Так давно…

Когда последней к нему подошла мама — проститься и поцеловать, он не выдержал и шепнул ей:

— Мам, у меня ноги замёрзли.

— Не волнуйся, — она поцеловала его в лоб, погладила по волосам — и, лёгким, таким знакомым движением сбросив с плеч шаль, сложила её и закутала ему ноги, поудобнее подоткнув, и им стало, наконец-то, тепло.

— Мама, — позвал он, когда она, вновь поцеловав его, собралась уходить. — Не оставляй меня тут одного.

— Ну что ты, милый, — улыбнулась она ласково, — ты не один. Брат за тобой пока присмотрит, хорошо?

— Мам, но как же… мой брат же…

Он хотел сказать, что не родился — но она мягко возразила:

— Ну какие глупости, малыш. Я же о старшем.

Она опять его поцеловала — и ушла, и вокруг стало так пусто, тихо и темно, что он не выдержал и, с трудом приподнявшись в гробу, наплевал на все приличия и позвал:

— Асти! Асти…

— Тут я, тут, — услышал он — и понял, что лежит вовсе не в гробу, завёрнутый в саван, а натягивает на себя одеяло, и это просто кровать, и Рабастан сидит с ним рядом, а в ногах лежит не мамина шаль, как ему показалось в первый момент, а кот. Тот самый чёрный и пушистый кот — лежит себе и спит. — Пей, — Ойген не понял, что это, но начал послушно глотать показавшуюся ему тёплой жидкость — и закашлялся. — Тихо, — Рабастан поддерживал его под спину, и его рука показалась Ойгену какой-то странной. Влажной, что ли… — Давай, я тебя переодену, — сказал Рабастан. — Ты весь мокрый.

— Почему? — спросил Ойген. Ему ужасно хотелось спать — но, по крайней мере, он почти согрелся.

— У тебя был жар. Теперь он спал… почти. Давай, — Рабастан расстегнул на нём пижамную рубашку и, обтерев его полотенцем, надел другую. Потом снял брюки — Ойген ёжился без одеяла, но не спорил, полагая, что, если он будет послушен, всё быстрей закончится — и надел чистые. На удивление легко и ловко… где он научился, интересно… и на ком? — Ложись, — Рабастан, наконец, укрыл его, и Ойген с облегчением закрыл глаза, проваливаясь в тёплый сон.

В следующий раз он проснулся уже вечером. Рабастан не спал, но лежал рядом — и Ойген шёпотом его спросил:

— Ты знаешь, что мне снилось?

— Нет, — тот обернулся, и Ойген поймал его тревожный взгляд.

— Гроб, — почему-то Ойгену сейчас это казалось ужасно забавным. — И похороны.

— Чьи? — уточнил Рабастан.

— Мои, конечно, — Ойген вдруг вспомнил про положенную Эйвом ему в изголовье шоколадушку — и ему неистово, нечеловечески, до дрожи захотелось её съесть. Но он никогда, никогда больше её не попробует! Ни-ког-да.

Это было так обидно, что он всхлипнул от досады — и Рабастан испуганно спросил:

— Что? Ойген, больно?

— Эйв положил мне шоколадушку, — ответил Ойген — и с сожалением заставил себя встряхнуться, хоть немного. — Мне приснилось, — добавил он. — И… это глупо, но я бы дорого сейчас отдал за одну-единственную шоколадушку. Но, увы, — он вздохнул — и подумал, что, наверно, вправду болен, потому что это ненормально, так расстраиваться из-за недоступной больше детской сладости. Но ему всё равно было ужасно, до слёз грустно.

— У меня есть простой шоколад, — с неожиданным сочувствием и даже… пониманием? — предложил вдруг Рабастан. — Молочный. И хороший. Ты знаешь, он… похож. Хочешь?

— Давай, — Ойген закрыл глаза и зарылся поглубже в одеяло. — Если не смотреть, то можно представить… а скажи, у нас какао есть?

— Сварить тебе? — спросил Рабастан.

— А у нас есть? — Ойген удивился, но немного отстранённо. Странно… откуда бы у них?

— Есть шоколад и молоко, — ответил Рабастан. — Я принесу.

— И сэндвич с сыром, — добавил, жмурясь, Ойген. — Мама в детстве мне так делала, когда я простывал…

— Пусть будет сэндвич, — покладисто согласился Рабастан — и Ойген почувствовал, что тот встаёт.

Мама… Он лежал и вспоминал её — такую близкую и удивительно живую. Она наверняка бы полюбила Рабастана, если б узнала ближе. Может быть, тому и вправду было бы лучше родиться в их семье… хотя нет — лучше им обоим… и Руди… Может быть, тогда…

Он, впрочем, не додумал, что «тогда»: Рабастан вернулся с чашкой совершенно настоящего какао, парой сэндвичей с сыром и несколькими кусочками шоколада. И Ойген, зажмурившись, представил себе шоколадушку — и сунул в рот пару из них.

И на мгновенье ощутил тот самый вкус. Из детства.