Изгои (джен)

Больше ночью Ойгену ничего не снилось, и спал он вроде бы крепко — и пусть проснулся ближе к полудню, но не выспался абсолютно. Он чувствовал себя усталым, разбитым и тому же простуженным: нос и горло заложило, суставы отвратительно ломило, а голос с утра звучал тяжело и хрипло. Впрочем, когда Ойген откашлялся, стало немного лучше — но, в целом, ничего ужасного, конечно, в этом состоянии не было: простуда и простуда. Странно, что он не разболелся сразу после прогулки по улицам босиком.

Градусник показал всего тридцать семь и три, и, хотя Ойгена немного знобило, в целом он решил, что легко вполне отделался.

— Ты как себя чувствуешь? — спросил, поглядев на градусник, Рабастан.

— Ну, наверное, это расплата за вчера, — предположил без всякого сожаления Ойген. — Чувствую себя примерно как и выгляжу… но это ерунда. А ты? — спросил он, внимательно на него глядя. Вид у Рабастана был какой-то недовольный и взъерошенный.

— Я немного сдвинул вечерние прогулки, — сказал тот. — Мы поделили твои смены: я работаю со среды по субботу с четырёх до восьми, а потом иду гулять.

— Я постараюсь поскорей вернуться, — виновато сказал Ойген, но Рабастан лишь фыркнул:

— Пока всё это не сойдёт, Уолш тебя к людям не выпустит. Как я понимаю, это займёт недели две. Так что расслабься и считай, что это отпуск.

— Неоплачиваемый, — вздохнул Ойген, и Рабастан ответил ехидно:

— Раньше думать было надо. Терпи теперь. Жаль, что здесь нет бодроперцового, — посетовал он, и Ойген грустно с ним согласился:

— Жаль, действительно. Вот никогда не думал, что это настолько важное зелье!

— Да, сейчас бы выпустил пар из ушей и всё… а ведь у нас дома нет толком и ничего подходящего. Пойду, до аптеки схожу, прогуляюсь.

— Возьми ещё леденцов от кашля, — попросил Ойген. — И от горла что-нибудь заодно. И от насморка. И еще носовых бумажных платков… хотя… у нас ведь остались салфетки?

— Может, сразу возьмём гильотину? — фыркнул Рабастан — а потом оделся и ушёл в аптеку.

А Ойген, ругая себя за то, что не сообразил сделать это, покуда Рабастан был дома, допрыгал до ванной и, восстановив сбившееся дыхание, с наслаждением снял лонгету и вымылся и, наконец, хорошенько высморкался, и какое-то время мог снова дышать. Просто дышать — почти нормально. Путь до кухни тоже дался ему нелегко. Он как раз успел приготовить себе завтрак, когда Рабастан вернулся — и каким же счастьем было перестать ощущать, что в горле кто-то скребётся! А после горячего чая он даже смог почти нормально вновь говорить.

Пока Рабастан был дома, Ойген валялся на диване перед телевизором — но едва тот, наконец, ушёл, допрыгал до компьютера, включил его — и… понял, что работать он просто не может. Его хватило всего на три с половиной письма, после чего он ощутил знакомую тяжесть в голове и резь в глазах — и продолжать не стал. Да и сконцентрироваться было не так-то просто… нет, так не пойдёт. Зато он быстро выяснил, что может пользоваться аськой — если не смотреть всё время на экран, а делать перерывы. Пусть и маленькие — зато постоянно. Может, работать Ойген и не мог, зато он, наконец, наболтался всласть со всеми — а потом, устав, опять улёгся на диван и, завернувшись в плед, включил Дискавери.

И так, завернувшись в плед, уснул.

Проснулся Ойген лишь вечером — вернее, разбудил его Рабастан, и Ойген понял, что не слышал, когда тот вернулся. Он помог Ойгену перебраться в постель, принёс ему чай и пару бутербродов — хоть тот и вовсе не был голоден. Но пить лекарства совсем без еды не стоило, и Ойген почти силой заставил себя съесть один — и, закусив их горстью таблеток и что-то несвязное пошутив по этому поводу, отключился, едва его голова коснулась подушки.

Через час он снова вспотел, и Рабастан переодел его в одну из домашних футболок. Просыпался следующим утром Ойген ещё тяжелей — и, едва поднялся, долго кашлял, до того, что у него заныли не только рёбра, но и голова.

— И вот так — полночи, — сообщил ему вошедший в спальню на шум Рабастан.

— Так простуда же, — пожал плечами Ойген. — Температуры-то особой нет.

Её и правда не было — градусник показывал всё те же тридцать семь и… ну хорошо, не три, а пять — но ведь это ерунда. Да и чувствовал себя Ойген, в общем-то, не хуже, чем вчера — разве что кашлял, но так ведь и должно быть?

А ещё он быстро обнаружил, что ему действительно совсем нечем заняться: читать долго он не мог, писать — тоже… оставались или домашние дела, которых, во-первых, было не так много, а во-вторых, они всё же отнимали слишком много сил, или телевизор. А ещё был кашель, совершенно изводивший Ойгена и не дававший ему толком ни лежать, ни двигаться. Только полусидеть — и то не постоянно.

К середине дня Ойген мало того, что мучился от саднящей боли в горле, в рёбрах, но ещё и еще сильнее охрип — и измученно пожаловался:

— Если бы ты знал, как мне это надоело!

— Хочешь — поедем сейчас в больницу? — Рабастан мгновенно оторвался от компьютера.

— Давай утром, — отказался Ойген, которому совершенно не хотелось возвращаться в больницу. — Тем более, мне так и так туда завтра нужно.

Однако к ночи Ойген пожалел об этом, потому что, несмотря на общую измученность, уснуть у него никак не выходило. Так же, впрочем, как и у Рабастана, которому тяжёлый кашель Ойгена мешал — да и к тому же пугал, пусть он старался это не слишком уж демонстрировать. Попытка Ойгена отправиться спать в гостиную провалилась, сам Рабастан тоже отказался уходить, и они промучились до самого утра — и, словно бы в издёвку, едва тот ушёл на утреннюю прогулку, Ойген, наконец, сумел уснуть. Правда, ненадолго, и проснулся как раз к его возвращению — и они, даже не завтракая, вызвали такси и отправились в госпиталь.

Несмотря на ранний час, в приёмном покое народу было с избытком — и ждать им пришлось два с лишним часа. Почему-то здесь кашель одолевал Ойгена сильней и чаще, чем дома — и к тому моменту, когда доктор Галлахер, наконец, осмотрел его, он чувствовал себя совсем измученным.

Доктор Галлахер снова посветил ему в глаза, осмотрел ногу, ощупал ребро — и, когда Ойген в очередной раз закашлялся, осмотрел горло, внимательно послушал лёгкие, а затем выписал направление на рентген и на общий анализ крови. Куда Ойгену и Рабастану пришлось добираться самостоятельно больничными коридорами — но наличие кресла, в котором Рабастан мог его просто возить, вместо того, чтобы Ойген, прыгал, словно галка, скрасило им время, потраченное на блуждания в лабиринте.

И там тоже пришлось подождать.

Когда они, наконец, вернулись, доктор, рассмотрев внимательно снимок, сказал:

— Что ж — сперва хорошие новости. С трещиной все в порядке, вот она, — он указал на что-то, чего Ойген не смог рассмотреть, — и воспаления лёгких у вас тоже нет. Из плохого имеется классическая картина бронхита. У вас слабые лёгкие?

Признаваться Ойгену было неприятно — словно бы он сознавался в своей слабости. Но, подумав, он всё-таки кивнул:

— Да.

— Курите? — голос доктора прозвучал строго. Ойген качнул головой, и Рабастан вместо него строго ответил:

— Пусть только попробует.

Ойген смирно покачал головой, и доктор, кивнув, одобрительно улыбнулся, и продолжил опрос:

— Другие заболевания лёгких были?

Что Ойген должен был сказать? Врать было совсем глупо — да и, судя по выражению его лица, Рабастан бы ему не позволил этого. Так что Ойген сдался — и всё рассказал.

Что мог.

Опуская некоторые детали вроде азкабанской камеры или последующего лечения. Всё равно он ничего не понимал в нём… Зато успел узнать о маггловских тюрьмах.

Он бы, может быть, и не усердствовал с рассказом, но видел, что доктор почему-то основательно колеблется, и решил, что ничего скрывать от него не стоит, и как мог описал собственные симптомы.

— Туберкулёз? — дослушав, серьёзно спросил доктор, и Ойген отрицательно покачал головой. В волшебном мире чахотку тоже лечили весьма непросто — и, если б он был болен, Северус бы ему сказал.

— Значит, Уормвуд-Скрабс? — вздохнул доктор Галлахер. — Эйрин го бра?⁽¹⁾

Ойген тяжело опустил голову. Да, теперь это будет с ним вечно…

Доктор внимательно на него посмотрел, а затем позвонил на пост, узнавая, готовы ли анализы, затем позвонил, кажется, в лабораторию и кого-то попросил сделать их побыстрее — а потом отправил Ойгена и Рабастана снова ждать.

Ждали они с час, наверное — и когда сестра, наконец, принесла анализы, очередь заметно уже поредела.

— Зато к вечеру будет наплыв, — пояснил Ойгену доктор Галлахер, когда он с Рабастаном после какой-то пожилой леди снова вошел в кабинет.

Уточнив, не появилось ли у Ойгена за этот день парочки-другой аллергий, и, получив отрицательный ответ, доктор Галлахер вновь рассказал Ойгену о пользе питья и, помимо прочего, решительно назначил антибиотики:

— Можно, конечно, таблетки, но что-то мне всё вместе не нравится. Есть, кому внутримышечно поколоть?

— Да, — ответил Ойген. Делал же он уколы Рабастану — значит, сможет и себе. Хотя…

— Если нет — можете приезжать к нам в процедурный, сестра всё сделает. Утром и вечером. Понаблюдаем. К пульмонологу без записи сейчас всё равно не попадёте.

— Мы справимся, — заверил его Ойген, и Рабастан уверенно кивнул.

Видимо, он не был убедителен, потому что доктор посмотрел, на него с сомнением и снял с телефона трубку:

— Айрис? Зайди в шестой, выручи, — почти промурлыкал он, а затем обратился вновь к пациентам. — Я полагаю, первый укол мы сделаем прямо сейчас и здесь. А дальше сами.

Айрис, или, если верить бейджу, медицинская сестра Дойл оказалась моложавой приятной женщиной, которой униформа ужасно шла, и пока доктор Галлахер, улыбаясь, что-то негромко ей говорил, Ойген с Рабастаном переглядывались — а потом он вышел, оставляя их одних.

— Ложитесь, — дружелюбно улыбнулась она, показывая Ойгену на кушетку. — Приспустите джинсы и трусы, пожалуйста.

Ойген лёг — и, когда почувствовал, как к его ягодицам прикоснулись тонкие пальцы, затянутые в латексные перчатки, почувствовал себя довольно… дико. Никогда в жизни женщины ещё его не трогали… вот так. Причем при свидетелях. Рабастана он не видел — но знал, что тот стоит и смотрит, и кивает с умным и внимательным лицом.

Ситуация была настолько непривычной, даже странной, что Ойген никак не мог расслабиться, чувствуя, как кожу справа сверху протирают антисептиком. И хотя он инстинктивно приготовился к самому худшему, укол, всё же, оказался для него неожиданным.

В первый момент Ойген решил, что это совсем не больно — но потом сестра сказала:

— А теперь медленно и плавно вводим лекарство.

И вот тогда Ойгену и вправду стало больно. Настолько, что он зашипел — и услышал в голосе сестры даже некоторое сочувствие:

— Я знаю, это несколько болезненно, особенно, конечно, в вашем случае. Придётся потерпеть.

— Да ничего, — сквозь зубы проговорил Ойген.

Ему уже казалось, что эта боль будет с ним вечно: конечно же, всё кончается, но вот игла покинула его несчастную ягодицу, а боль всё еще длилась.

— Точно справитесь? — строго спросила Рабастана медсестра Дойл.

— Да, — твёрдо ответил тот, но уже вставший Ойген видел, что он был несколько бледней, чем ещё пару минут назад.

— Я не помню ничего подобного, — с некоторым недоумением заметил Рабастан, когда сестра Дойл ушла. — Хотя лекарства разные, конечно…

— Угу, — Ойген болезненно поморщился. — Ну, по крайней мере, мы точно знаем, что так и должно быть — она не удивилась. Тебе придётся это делать десять дней, — добавил он.

— Хоть что-то приятное, — издевательски заметил Рабастан и покивал: — Должен же и я получить какое-нибудь удовольствие.

Впрочем, когда они вечером перешли от слов к делу, всё оказалось совсем непросто. Ампулу Ойген вскрыл сам, и сам же набрал в шприц лекарство, тщательно выпустив оттуда пузырьки — а вот потом… Нет, конечно, Рабастан, в итоге, сделал укол, но они оба вымотались, а Ойген, к тому же, ещё и едва не взвыл от боли. Нет, всё-таки это нужно уметь делать, страдальчески думал он, и, когда Рабастан ушёл спать, включил компьютер и, пожаловавшись в аське Энн на свои сегодняшние муки, спросил, не умеет ли она делать уколы — в конце концов, у неё тоже были изящные пальцы. Или, может быть, она кого-то знает?

Ху-яо (22:38 27/11/2002)

Марк умеет. Я точно знаю — он даже специальные курсы проходил. Он же с особенными детьми работает…

Ху-яо (22:38 27/11/2002)

Работал. Хочешь, я попрошу его помочь?

Йоген (22:39 27/11/2002)

Хочу! Спасибо. У него ничего так и не решилось?

Ху-яо (22:39 27/11/2002)

Нет. ((( Он всё еще отстранён, и вряд ли в этом году вернется... подожди секунду.

Ху-яо (22:43 27/11/2002)

Марк говорит, что может прямо сейчас к тебе зайти.

Йоген (22:43 27/11/2002)

Вы там вдвоём? )

Ху-яо (22:43 27/11/2002)

Ага. Мы в офисе.

Йоген (22:44 27/11/2002)

Сейчас не надо — на сегодня я уже настрадался. А вот завтра утром было бы отлично.

Ху-яо (22:44 27/11/2002)

Он спрашивает, во сколько?

Йоген (22:44 27/11/2002)

Да как ему удобно. Просто утром.

Ху-яо (22:46 27/11/2002)

Он сказал, что будет в полдевятого. Нормально?

Йоген (22:46 27/11/2002)

Да, отлично! Энн, скажи ему, что он — мой спаситель! Поцелуешь его за меня? )))

Ху-яо (22:47 27/11/2002)

Готово! И он сказал, что тебе не обязательно повторять это лично. )))

Йоген (22:47 27/11/2002)

Точно? )))

Ху-яо (22:47 27/11/2002)

Он полностью уверен! ))

Йоген (22:48 27/11/2002)

Передай — всё для него! )) Спасибо.

Ху-яо (22:49 27/11/2002)

Поправляйся! Хочешь, я завтра тоже зайду?

Йоген (22:49 27/11/2002)

Хочу, конечно! )) Но, возможно, лучше вечером? Ну, или днём, если у тебя будет время. Тебе утром надо спать!

Они ещё немного поболтали — сперва с нею, а потом и с Ролин, по которой он отчаянно скучал, и очень хотел, чтобы она его пожалела. Не выдержав, он просто ей позвонил, и они проговорили, наверное, больше часа, и расстались на её обещании приехать к нему завтра, как только она закончит на студии. И хотя под конец Ойгена совсем измучился от приступов кашля и страшно осип, но ему не было до этого решительно никакого дела. Да и горячий чай, который он себе заварил, немного спасал ситуацию.

Ойген ужасно вымотался, и это… его раздражало: Ойген чувствовал себя противно слабым, почти беспомощным. Он же ничего не делал! Просто посидел немного за компьютером — и всё! Но сколько он ни злился, это не меняло ничего — только настроение ему испортило, и он сердито и медленно поскакал сначала в ванную (и мыться ему было мерзко: видимо снова поднималась температура), а после — в спальню. Пытаясь отдышаться и держась за косяк, он увидел кота, напряжённо сидящего на самом краю кровати и глядящего в зашторенное окно.

А потом услышал странный, почти пугающий, хотя и тихий звук: что-то среднее между шипением и глухим воем.

— Что там? — спросил Ойген шёпотом — и кот, вопреки обыкновению, не растворился в темноте, как он прежде обычно делал при любых попытках наладить контакт, а вновь зашипел — и поднялся лапы, а затем, изогнув спину, вздыбил распушённый щёткой хвост.

Ойген тихо, держась за стену, как смог, допрыгал к окну и, осторожно чуть раздвинув шторы, заглянул в образовавшуюся щель — но не увидел ничего, кроме их садика, слабо освещённого стоящим поодаль фонарём, в котором всё казалось призрачным и немного мёртвым.

Мало ли что показалось коту.

1) Erin Go Bragh, Erin go Braugh — девиз, с помощью которого демонстрируется лояльность, приверженность Ирландии. Как правило, переводится как «Ирландия Навсегда!».

Вернуться к тексту