Изгои (джен)

Ойген лежал и смотрел в тихую прохладную темноту. Рядом с ним давно уже крепко спала Ролин: завернувшись в свою половину их широкого одеяла, она обнимала свою подушку, уютно повернувшись к нему спиной. А вот к Ойгену сон не шёл — то ли потому, что он не успел устать за день, то ли потому, что он никак не мог избавиться от крутившихся в его голове мыслей о будущем, которые, странно перепрыгивая с одного на другое, ходили по кругу. Он снова и снова вспоминал своё неловкое возвращение, поворачивая его в своей памяти то под одним углом, то под другим, запоздала придумывая, как и что вновь сказал бы, и всё равно выходило не слишком уклюже.

Ролин и правда его ждала. Ждала с ужином, и встретила его на пороге, прислонившись задумчиво к косяку. Он улыбнулся ей виновато, она улыбнулась ему в ответ. Потом на её кухне они болтали и ели, и он всё оттягивал тот момент, но уже за десертом сдался и рассказал ей всё: куда он сорвался, где был и почему. Во всей её позе читалось недоумение, когда она тихо спросила, почему же он сразу не мог ей сказать, что случилось, и он покаянно ответил, что в тот момент не был уверен, что она сможет его понять. Он волновался — а сил и времени объясняться в тот момент у него не нашлось, он чувствовал себя и так виноватым, вот он и отложил этот разговор на потом. Ролин в ответ лишь кивнула, с иронией отмахнувшись:

— Знаете, мистер Мур, не думала, что эта юная мисс выглядит в ваших глазах действительно неразумной и юной. Однако сочту это за комплимент. Молодость быстро от нас уходит, — она оставила на его щеке поцелуй, но он не смог остановить себя от извинений. Он просил прощения так, как умел, и, конечно, его получил, и их вечер не был испорчен им окончательно — но… Но теперь этот их разговор не давал Ойгену спокойно спать. Ролин никак не дала ему это понять, но Ойген чувствовал, просто знал, что она была всё же задета — не его внезапным отъездом, нет, а недоверием, и от этого ему было больно.

Впрочем, сама её сдержанность тоже болезненно оцарапала его изнутри, словно она от него в какой-то момент элегантно закрылась — ему бы было легче, если бы она высказала всё как есть. Ойген привык к ссорам и стычкам в южном горячем стиле, даже с Северусом, когда он был недоволен, они говорили начистоту, пусть тот и плевался ядом. Но нет, Ролин не позволила себе ничего из того, что он ожидал… возможно, он не заслужил подобной откровенности с её стороны. И справедливо. Она имела право ожидать от него большего доверия — и, конечно, она ведь сама была знакома и с Энн и с Марком, и Ойген даже обсуждал с ней их историю и они вместе шутили о превратностях чувств … а тут…

И ведь дело было даже не в том, что эта его глупость ранила его женщину — она, конечно, не сказала ему ничего, но этого и не требовалось: Ойген прочёл это по мимолётной горьковатой складке губ, на смену которой пришла мягкая улыбка. И эта рана, залеченная его извинениями, останется первым и не самым красивым шрамом на их доселе безоблачных отношениях. Нет, во главе угла вновь поднял свою уродливую голову факт, что без доверия не выстроить ничего по-настоящему серьёзного — но ведь его Ойген просто не сможет себе позволить. Никогда и ни с кем. Даже если они с Ролин проведут вместе всю оставшуюся жизнь, он никогда не сможет быть с ней искренним по-настоящему. Никогда не сможет рассказать о своей юности и детстве, о своих родителях, о школе… о всём том, что было до. И о себе не сможет — до конца, честно и без утайки. Не то чтобы он этого не понимал и прежде — конечно же, понимал и знал. Просто позволял себе не думать об этом. Будучи с ней, он вновь и вновь мучиться мыслью, что не сможет создать семью, не может подарить никому детей. И даже если однажды вдруг потеряет голову, он не был уверен, что они даже смогут родиться после того, через что он добровольно прошел, чтобы выбраться из тюрьмы. Единственная семья, которая у него будет — это Асти. Зато… зато, говорил он себе, у него теперь есть настоящий брат, и есть Энн — и совсем скоро на свет появится её дочка. Чем это хуже? «Ты правда веришь в то, чем пытаешься себя утешать? Лжец. Какой же ты лжец», — шептал ему чей-то тихий, едва слышный голос… чей? Ойген не знал, да и не хотел знать. Потому что не хотел ему верить.

А раз он не хочет — то не станет. Как и не станет думать том, что скажет там, за последней чертой, всем поколеньям Мальсиберов, что приходили в этот мир до него и справились куда лучше. Если они вообще встретятся… Смерть всё ещё оставалась превыше пониманья волшебников, даже тех, кто, казалось, зашел дальше всех… Кто на самом деле мог бы знать, что их ждёт там? Говорят, что смерть стирает все различия между магами, магглами, чистой и грязной кровью — и как бы хотел Ойген верить в это! Но он не мог сбежать от своего незнания — и мысль, что, умерев без магии, они с Рабастаном, может быть, будут вынуждены блуждать совсем не там, где ждут все их родные, вызывала у него иррациональную тревогу. Но ведь душам же всё равно, да? С другой стороны, магглы почти никогда не остаются здесь в виде призраков. Честно сказать, он даже не мог быть уверен, что вообще остаются. Почему? В детстве Ойген слышал, что так происходит потому что у волшебников души плотней, а у магглов — прозрачней и легче, кто-то даже твердил, что у них вообще нет души, но сейчас ему это казалось настолько странным... И всё же, мысли о том, что будет там, потом, его не то чтобы пугали, но тревожили.

Нет, он не хотел, он не желал обо всём этом думать! У него заслуженные выходные, и у них с Ролин всё хорошо, и у Энн теперь всё хорошо… должно быть… в это он тоже хотел бы верить. Его интуиция твердила ему именно это, однако Ойген прекрасно знал, как тяжело перейти от дружбы к каким-то иным отношениям, и что если это не удалось, дружбу трудно уже сохранить. А уж как сложно общаться каждый день с тем, кто когда-то был тебе другом, но теперь между вами зияет заполненная неловкостью пропасть, и как сложно вновь навести мосты. Что же он будет делать, если так и случится? В их маленьком Лимбусе? Он изводил себя этими мыслями весь вечер, но не считал возможным беспокоить Энн прямо сейчас — по крайней мере, не до утра.

Но Ойген отказывался страдать! На самом деле, ведь, если подумать и быть честным с самим собой, от его нынешней жизни, жизни как Ойгена Мура, толку за эти какие-то пару лет толку было, пожалуй, больше, чем от всей его прежней. В ней появился смысл, и он мог, даже не слишком задумываясь, назвать, пожалуй, уже с пару дюжин тех, чью жизнь он сам без какой либо магии сделал лучше. Вот хоть Шедоу, оставшийся на эту ночь без хозяйки! Который, хотя и прячется от него, но жив и даже счастлив. Или почтенный граф Масси…

Или Рабастан. Обычно Ойген запрещал себе вспоминать то, через что они вдвоём прошли, но… но ведь в том, что Рабастан сейчас рисует и даже «может найти, где переночевать» — при этой мысли Ойген ухмыльнулся — в этом есть и его заслуга. Он, в общем-то, не так уж и бесполезен…

— Не спишь? — голос Ролин прозвучал в ночной тиши настолько неожиданно, что Ойген дёрнулся всем телом и, повернув голову, увидел, что она лежит и смотрит на него.

— Нет, — признался он.

— Волнуешься? — спросила она мягко, но… нет, он не был уверен, что в её голосе вообще было это «но». И всё же…

— Да, — сказал он вполне честно и, повернувшись, поймал в темноте её взгляд.

— О чём ты думал? — Ролин тоже перевернулась на бок и приподнялась на локте, подставив под голову кулачок.

— О нас, — пожалуй, он даже не лгал. Или, по крайней мере, был так честен, как вообще мог. — Мне жаль, что я тебе солгал. Так глупо вышло всё.

— Ну, люди иногда лгут, — ответила она просто. — Я журналист, для меня это привычная часть… всего.

— Но не в этом же дело, да? — спросил он расстроенно. Ему очень хотелось коснуться пальцами и даже, может быть, ладонью её лица, но он чувствовал, что сейчас это было неуместным и даже грубым — нарушить ту тонкую внезапную честность, что возникла сейчас между ними.

— Мне жаль, что ты увидел меня в той ситуации… как увидел, — голос Ролин тоже звучал грустно. — Наверное, нам просто нужно больше времени, чтобы узнать друг друга.

— Скорее, это мой личный дурной опыт, — возразил он. — И давний. Я… на самом деле, я почти забыл, как это — быть с кем-то близким. То, что происходит между нами, разительно отличается от того, что было у меня когда-то. В юности, — он чуть улыбнулся, но совсем невесело. И я… порой теряюсь. И веду себя по-идиотски. И ты права, — ему казалось, будто он идёт по незнакомому дому с завязанными глазами. — Я до конца тебя не знаю. И я испугался: Энн совсем не склонна к панике, и вдруг… и я…

— И ты повёл себя привычно, — мягко прервала она. — А привык ты рассчитывать только на себя — и, думаю, тебе непросто выстраивать доверительные отношения с кем-то помимо брата, после того, через что ты прошёл.

Слово «тюрьма» никто из них, конечно не произнёс, но оно незримо повисло в комнате, и Ойген на мгновенье даже ощутил её ледяное касание.

— Пожалуй, — тихо согласился он с ней. Ролин смотрела на него с таким вниманием, что Ойгену стало немного неловко и он ей пообещал: — Но я буду учиться. Ты и права: не то чтобы я никому не доверял, но… мне непросто.

— Мне тоже, — Ролин протянула руку и привлекла Ойгена к себе, и он придвинулся и, обняв её, замер, вдыхая её чуть пряный запах и чувствуя, как её пальцы медленно скользят в его волосах. — Ложь рождает недоверие, а значит — ревность, — почти что прошептала она. — Прошу тебя — не делай так больше.

— Не буду, — тоже прошептал он, зажмурившись. Он мог не лгать о настоящем — но что будет, когда она начнёт его расспрашивать о прошлом?

«Скажешь, что тебе больно вспоминать, и ты начал новую жизнь», — язвительно произнёс у него в голове голос Северуса, и Ойген тихо усмехнулся. Совет так же хорош, как и неисполним — вернее, он, конечно, может так сказать, да только вот проблему это не решит. Но да, совет отличный…

Ойген с Ролин так и заснули, обнявшись, и, кажется, проспали так всю ночь, и утро их было нежным. Уходя домой в начале второго, Ойген долго не мог от неё оторваться. И, пока шёл к дому — накануне вечера до Ролин он доехал на такси, не рискнув идти так поздно через парк, но сейчас, при свете дня, так тратить деньги казалось ему всё же глупым, пускай на улице и было по-зимнему промозгло мерзко — и думал, что однажды им придётся проститься. Но он пока не готов даже задуматься о том, как это будет… но про себя он малодушно надеялся, что всё-таки как-нибудь всё образуется, и они смогут…

Ойген планировал, что дома наткнётся на Рабастана, который поделится с ним свежими новостями, однако же в квартире было пусто и тихо. Он бросил грязные вещи в корзину для белья и, вздохнув, пошёл на кухню — пообедать и взять что-нибудь перекусить с собой. На столе обнаружился большой пирог со сливами, и Ойгену осталось лишь гадать о его авторстве. Энн или Рабастан? А может, оба? Тогда это печально…

Готовить ему было лень, так что Ойген сделал себе бутерброды, заварил чай — и пообедал, разгребая почту в ноутбуке. Смс Энн с вопросом, всё ли у неё в порядке, он отправил сразу же, но ответа всё еще не было. И хотя Ойген твердил себе, что она могла спать, мыться, просто с чем-нибудь возиться на кухне, но перестать беспокоиться не мог. Знать бы, с ней Марк или нет! Но не звонить же ему…

Пирог оказался очень вкусным, и Ойген не заметил сам, как съел целую четверть — и, поколебавшись, отрезал себе ещё небольшой кусок с собой и, сложив его в контейнер, как и бутерброды, и начале четвёртого вышел из дома и направил свои стопы в кафе, втайне надеясь на призрачный шанс встретить там Энн или Марком. Надежда эта буквально воспряла, когда он увидел в окнах офиса свет, однако, когда Ойген туда заглянул, он обнаружил там ожесточённо грызущего яблоко Саймона, глядящего на экран компьютера с таким выражением, будто преследовал изрядно насолившего ему врага.

— Привет, — негромко окликнул его Ойген, и Саймон, обернувшись, резко откинулся на спинку кресла и сделал жест, словно бы отталкивал клавиатуру от себя. — За кем ты там охотишься?

— За ошибкой, — Саймон пожал протянутую руку Ойгена и с хрустом откусил кусок от уже изрядно объеденного яблока. — Чего-то я подсел на них, — признался он. — Вот так и откусил бы голову тому, кто это написал! — он мотнул головой на экран со строчками кода.

— Но мы не знаем его имени, да? — спросил Ойген, кивнув несколько неожиданно обнаружившемуся в своём углу мальчишке-практиканту… Дэвиду.

— Я бы на его месте тоже скрывался, — ответил Саймон. — Не код, а… а-а, — протянул он, махнув рукой.

— А ты чего сидишь тут в воскресенье? — осведомился Ойген, присев на место Джозефа.

— Так день влюблённых мы пережили, но куча праздников ещё впереди, — Саймон сжал кулак и выпрямил мизинец. — Пасха — это раз. Вернее, два, — он выпрямил и безымянный палец, — а раз это день святого Патрика. Месяц остался. И потом ещё один — а там и Майский день не за горами. Время пролетит — и не заметим. Это глобально. А в частности хочу добить мерзавца, — он сощурился, и они с Ойгеном рассмеялись. — Четвёртый день сижу! Вот честное слово, проще заново бы было написать.

— В следующий раз так и сделай, — предложил Ойген. — Чем мучиться. А что, Деб у родителей сегодня? — невинно спросил он, и Саймон чуть смущаясь кивнул.

И пусть, вроде бы, это была обычная проходная болтовня, она встряхнула Ойгена и успокоила, и на смену в кафе он спустился уже в своём обычном настроении. И почти всё время проработал, отвлекаясь лишь на посетителей, которых, впрочем, было не так много. Удержаться от того, чтобы ещё раз написать Энн, от которой до сих пор так и не было ответа, было непросто, а Марку он писать не стал, решив, что подождёт до понедельника. Он смутно надеялся, что им просто сейчас не до него. И вдруг он помешает? Иногда — он точно это знал — довольно мелочи, чтобы разрушить то, что только появляется на свет, и он вовсе не желал невольно оказаться в этой роли. Завтра в офисе он увидит если не Энн, то хоть Марка, и они поделятся хорошими новостями, загадал он.

С такими размышлениями он и возвращался ночью домой. На улице стоял туман, холодный, плотный и сырой, и Ойген ёжился и, поднимая капюшон, жалел, что у него нет очень большого и толстого шарфа, в который можно было бы закутаться до самых глаз. Бастет, как же, всё-таки, он ненавидел холод! И с каждым годом… может, даже месяцем — всё больше. И хотя зима уже, вроде бы, заканчивалась, впереди ещё был целый месяц этой гадости.

А ведь в детстве Ойген даже любил туман! Тот завораживал его: Ойгену казалось, что через него можно пройти, и оказаться где-нибудь в Авалоне. Или отправиться в прошлое: увидеть вживую Медичи, или тех самых гибеллинов с гвельфами, которые одно время будоражили его детское воображение. Или поглядеть, как в старину сжигали ведьм — но ведь он волшебник и увидит не иллюзию, а как всё было на самом деле… Но так было в детстве — позже, в Азкабане, туман Ойген искренне возненавидел. Туманы над тюрьмой стояли часто, и от них пол и стены становились скользкими, а матрас влажнел, и потом ещё долго спать на нём было ужасно холодно. А может, ему так казалось… может, это его разум играл с ним, думал Ойген, пытаясь защититься от дементоров и отыскивая ещё хоть какие-нибудь раздражители.

Бастет, ну зачем он это вспомнил? Туман висел плотной пеленой, и так легко было представить, как в нём проступают очертания дементоров…

…или детей. Ойген уже свернул к дому, когда на противоположной стороне улицы, не слишком чётко сейчас видимой, увидел детский силуэт, в котором сразу узнал Констанс — ту пропавшую малышку с фотографии. Она стояла и смотрела на него, и на секунду ему показалось, что…

Дверь подъезда распахнулась, Ойген обернулся, а когда снова посмотрел туда, где видел девочку, там никого не было. Хотя нет — если приглядеться, можно было разглядеть очертания дерева. Так вот в чём дело…

Мимо почти что пробежал тот самый парень, который обжимался тогда с Конни Фейтфулл, и Ойген проследил взглядом как чужая спина растворяется в темноте. Похоже, миссис Фейтфулл сегодня снова в ночную смену… Ай-яй-яй…

Дома Ойген некоторое время отогревался в душе, а, уже ложась, услышал ироничное:

— Удалось спасти вечер?

— Вполне, — Ойген завернулся в одеяло. — Верну тебе вопрос. Как прошёл твой? И, видимо, день?

— Прекрасно, — Рабастан, обычно спавший на спине, повернул голову и поглядел на Ойгена, и тот увидел, что он улыбается. — Пирог на кухне, я видел, ты уже нашёл.

— Нашёл, — подтвердил Ойген. — Но не смог по вкусу узнать имя автора. Теряю навыки.

— Теряешь, — согласился Рабастан. — Это пирог благодарственный. По крайней мере, я так понял.

— Ты их застал? — с любопытством спросил Ойген.

— Увы, — тихонько рассмеялся Рабастан. — Но, впрочем, я вернулся только сегодня вечером — конечно, их уже не было. Не забудь, пожалуйста, ключи забрать, — зевнув, попросил он. — У нас больше нет запасных.

— Хочу узнать, чем это кончилось, — признался Ойген. Рабастан негромко фыркнул, и Ойген спросил: — Ты разве нет?

— Всё это слишком сложно для меня, — ответил тот. — Такие отношения. Максимум, на что я способен — это предоставить помещение. И ты не представляешь, до чего я счастлив при мысли, что могу себе позволить просто не участвовать в этом всём.

— Ты только что обидел моё воображение, — попенял ему Ойген, улыбаясь и закрывая глаза.

— Я завтра попрошу прощения, — пообещал Рабастан и, устраиваясь поудобнее, проговорил уже довольно сонно: — И они почти допили мой травяной чай. Причём совершенно добровольно.

— Видимо, им было всё равно, что пить? — довольно предположил Ойген — и на том они заснули.