Изгои (джен)

День святого Патрика в этом году выпадал на понедельник, так что праздновать его пришлось на день раньше, однако на масштаб празднования это не влияло — или, скорей повлияло в другую сторону. И Ойген, пролистывая полные оптимизма и предвкушения новостные заметки о подготовке к параду и прикидывая, о каких суммах шла речь, лишь вздыхал о том, что такие деньги ходят совсем где-то рядом, но будут потрачены, в каком-то смысле, почти в никуда — хотя, конечно, праздник — это же праздник. И он намеревался получить от него удовольствие.

В этом году, как и в прошлом, главным организатором выступила Айриш Пост — крупнейшая ирландская газета в Лондоне, которую Ойген время от времени даже покупал, поддерживая легенду о своих ирландских корнях — и издание обещало, что праздник будет ярче и куда масштабнее предыдущего. Читая об этих приготовлениях, Ойген не мог не верить — но до праздника нужно было дожить, а пока он заполнял многочисленные анкеты и путанные заявки на инвестиции, гранты и участие в конкурсах, о которых имел пока только общее представление. И звонил, звонил, проводя часы в телефонных беседах со своими множащимися знакомыми, параллельно добавляя очередной удачный на его взгляд слайд в свою презентацию, идею которой подкинул Питер.

Пока результатов это особых не приносило, и с таким же успехом он мог бы слать сов куда-нибудь в Министерство, ожидая мгновенный ответ. Даже когда они были при власти… Есть вещи, которые быстро просто не делаются в силу извечных чар бюрократии, пусть и малой. Пока же всё, что было у него на руках — перспективные, на его взгляд, контакты из ассоциации бизнес-ангелов, и список десятка мест, куда он уже успел отослать свой проект, который оказался погребён под распечатанными заявками и анкетами, что предстояло отправить по почте, и молился о том, что однажды наступит век электронной документации и что в этот раз он не разорится на пересылке.

Он не представлял, что делал бы без Марка, у которого, как оказалось, был приличный опыт подачи подобных бумаг на гранты — он писал их и когда учился, и потом, когда работал в детском центре, и за это время набил руку и знал, что отвечать в самых сомнительных пунктах. Да и сам Марк был не против отвлечься от изводившей его нервозности, которую старался скрывать. И всё равно заполнение этих бумаг отнимало у них массу времени.

Впрочем, Ойген не жаловался. Он вообще сохранял весьма воодушевлённый настрой, воспринимая каждую заполненную и отправленную заявку как ещё один шанс — а ведь их не бывает много. Какой-нибудь да сыграет, твердил себе он — а пока готовился к празднику. И хотя в их банде кроме них с Асти ирландцев не было, не обсудить эту тему они все, конечно, не могли — и когда пятницу прервались на чай и пиццу, Энн с некоторой грустью сказала:

— А я не знаю, идти или нет. В том году было так здорово, я смотрела по телевизору — но там такая толпа…

— Сходим в следующем году, — тут же предложил ей Ойген. — Все вместе. Я обещаю клятвенно носить малышку сам — весь день!

— Ловлю тебя на слове! — она рассмеялась. — Она, правда, может быть, уже пойдёт… но…

— Ну, кто же ей позволит в такой толпе? — возразил Ойген. Марк чуть покраснел и открыл было рот — но промолчал. Впрочем, Ойген всё равно прочёл в его глазах трепетное желание — и добавил: — Хотя, скорее всего, за право её поносить придётся драться, но кое у кого прав будет больше всех, — он выразительно поглядел на Марка, от чего тот покраснел ещё сильнее, от чего пятно на его щеке казалось слегка бледней, и с надеждой посмотрел на Энн. Она кивнула, и он заулыбался — и смутился, кажется, ещё больше. — Но это в следующем году, — добавил Ойген. — У вас же через неделю свадьба. Обидно будет, если ты простудишься, или ногу, например, подвернешь.

— Вряд ли меня это так уж испортит, — с сомнением проговорила Энн, поглядев на свой всё ещё довольно аккуратный для такого срока живот. — Но ты, конечно, прав. Вы оба. Марк тоже против…

— Мы тебе расскажем всё-всё, — пообещал Ойген, — и даже покажем фотографии, если кто-нибудь там поснимает. А кто вообще туда пойдёт? — спросил он и посмотрел на Толлета.

— Я пас, — Толлет поднял руки в ответ. — Я как-то был с друзьями-ирландцами в Дублине… на параде… — он покачал головой.

— И что? — нетерпеливо спросил Ойген.

— Всё, что было после четырёх вечера, я вспомнить так и не смог, — ответил Толлет, и по его лицу промелькнула странная тень. — Так что я пасс. Да и фотоаппарат мне мой дорог.

— А я, наверное, схожу — Саймон пожал плечами. — С Деб и братом.

— Возьми с собою Хэрриетт? — предложил тут же Ойген Саймону. — Она и поснимает… Да и веселей вчетвером.

— Хочешь сказать, у Джесса будет меньше поводов закатывать глаза на наши с Деб нежности? — улыбнулся Саймон. — А, пожалуй. Да, хорошая идея. Спасибо. А вы?

— Мы с Асти пойдём с нашей общиной, — ответил Ойген. — И с Уолшем. Но, может, в следующем году давайте выберемся все вместе?

Но до следующего года было ещё далеко — а пока что Ойген с Рабастаном извлекли на свет добытые в том году плащи, и утром в понедельник в девять были возле церкви, где уже собралась небольшая зелёная толпа, воодушевлённая и радостная.

— А вот и наш начинающий рабовладелец и фараон. Стыдись! Помнишь, как там, в Египте было? Как там в Писании сказано: «Отпусти мой народ!», — поприветствовал Ойгена Уолш, и тот с показным смущеньем и раскаяньем прижал ладонь к своему лбу:

— Я честно смотрел — окна были тёмными! А подниматься у меня сил не было. Но обещаю: такого не повторится больше! Никогда!

— Конечно, нет, — кивнул Уолш. — Уверен: ты придумаешь что-нибудь другое. Но оставим это для будней — сегодня праздник… и это ваши шляпы, господа, — он извлёк из большого пакета две зелёных шляпы, больших и плюшевых, и под общий смех сам водрузил на головы и Ойгену, и Рабастану.

— Вот, это тоже вам! — раздался звонкий детский голос, и внучка Уолша — та самая, для которой Рабастан когда-то рисовал мультфильм про кусачих пони — вручила им большие значки в виде четырёхлистного клевера. И пока Ойген вешал свой на плащ, Рабастан присел на корточки и попросил девочку приколоть значок к его шляпе.

Плакатов в этот раз им не досталось, и Ойгена ничего не отвлекало — и он ловил возбуждение толпы, и пел вместе со всеми, и кричал что-то и, кажется, вполне по-ирландски, смутно сокрушаясь, что в последнее время несколько забросил свои занятия, и даже пообещал себе непременно их продолжить. Можно, например, начать уже смотреть фильмы, которые он набрал. Вот на смене… Хотя бы раз в неделю — но лучше два. И с Рабастаном тоже можно было бы поговорить… наверное, он продвинулся в языке уже куда дальше …

Но Ойгену так не хотелось хотя бы сейчас ничего планировать! И думать не хотелось ни о чём — только идти вместе со всеми, подхваченным этой волной, и радоваться, петь, кричать, смеяться… и да, пить вполне неплохое пиво, почти волшебным образом в какой-то момент материализовавшееся в его руке.

На Трафальгарской площади они были как раз к началу парада, и даже сумели отыскать вполне удобное место, откуда было видно всё — и Ойген, в какой-то момент обернувшись, увидел, что на плечах у Рабастана сидит, размахивая ирландским флажком, внучка Уолша, и он крепко держит её за ноги в зелёных ботинках.

— Тренируешься? — смеясь, спросил Ойген — и Рабастан сразу его понял и кивнул, спросив:

— Хочешь попробовать?

— Может, попозже, — отказался Ойген, демонстрируя ему банку с пивом. — И потом, ты выше — с тебя и смотреть удобнее.

— И трезвее, — добавил Рабастан, после чего Ойген немедленно поднёс банку к его губам. — А у тебя отлично получается, — с некоторым удивлением заметил Рабастан, сделав пару глотков.

— Так опыт, — засмеялся Ойген. — Я тебя кормил, поил — и навострился.

— Видишь, сколько от меня пользы, — заметил Рабастан. — Ты заодно освоил полезную профессию. Если вы вдруг разоритесь — сможешь пойти в сиделки. Я дам тебе отличные рекомендации.

— Тогда тебе нужно прославиться поскорей, — ответил Ойген — и они рассмеялись.

Этот парад показался Ойгену и богаче, и веселее прошлогоднего, и он даже пожалел, что является только зрителем — но, возможно, в будущем году… или через год… кто знает, может быть, они тоже построят собственную платформу? Это могло бы быть красиво — из зеркальной плёнки можно изобразить почти что угодно… Дорого, конечно, но… да, ему определённо хотелось бы поучаствовать!

— Ну что, — спросил Ойгена Уолш по окончанию парада, хлопнув его по плечу, — идёшь в паб? Или у тебя опять работа?

— У меня нет смен сегодня, — непонимающе вздёрнул брови Ойген. — Я свободен, словно птица!

— А ты думаешь, почему я заранее напомнил тебе поменяться? Завтра к вечеру как раз оклемаешься. Да, — Уолш хлопнул его по плечу и хохотнул в ответ на преувеличенно расширившиеся глаза Ойгена. — А ты так и протаскал Леа? — спросил он Рабастана, на чьих плечах всё ещё восседала девочка, ответившая вместо него:

— Да! И мне отсюда было всё отлично видно!

— Бессовестная, — как-то не очень убедительно укорил её Уолш и велел Рабастану: — Всё, спускай её. Приехали, — добавил он, обращаясь уже к ней. — Они с родителями идут есть пиццу, а нам вон туда, — он показал куда-то влево.

— Ты ведь нарисуешь про пони вторую серию? — с надеждой спросила Рабастана девочка, когда тот, сняв её со своих плеч, опустил Леа на землю и повёл ими, разминаясь.

— Я думаю, тебе стоит обсудить этот вопрос с дедом, — серьёзно ответил Рабастан, вопросительно поглядев на Уолша.

— Она меня разорит, — заявил тот, благодушно улыбаясь лукаво глядящей на него девочке и то ли попросил, то ли просто велел Рабастану: — Позвони мне завтра — и обсудим. А то она мне житья не даст. У них только разговоров с подружками…

Рабастан шутливо поклонился, и они все вместе начали потихоньку выбираться из толпы.

Паб, в котором Уолш заказал большой стол, был больше того, в котором они все гуляли в том году, и носил гордое название «Зелёная шляпа». Сегодня он был украшен зелёными гирляндами бумажных четырёхлистных клеверов и шляп, и выглядел так, что всякий, заглянув сюда, сейчас же понял бы: здесь отмечают день святого Патрика.

Зал был полон, и даже переполнен — и, кажется, здесь все, или, по крайней мере, многие друг друга знали, и Ойген с радостью увидел знакомые лица за столом. Но, кажется, в «Зелёной шляпе» гуляла сегодня не одна их компания. Впрочем, поначалу это ничему не мешало. Но где-то уже через час, когда атмосфера стала куда насыщенней от винных паров (хотя вина-то как раз было — пиво, виски, сидр, эль, но что-то никто и не думал отдать предпочтение бокалу сухого.), в зал ввалилась компания новых лиц, настроенных, кажется, не слишком мирно. Впрочем, этот момент Ойген откровенно проморгал, расслабленно болтая с очаровательной и бойкой на язык девицей, и не слишком дружелюбно заданный вопрос его скорее удивил, чем встревожил.

— Что-то не слишком вы похожи на ирландцев, — говорил высокий крепкий парень в зелёном свитере и камуфляжных штанах, разглядывая Рабастана и переводя взгляд на Ойгена. — Откуда вы вообще взялись такие? Я что-то прежде вас в нашем пабе не видел.

— От мамы с папой, — ответил им Рабастан, и Ойгену одного взгляда хватило, чтобы понять, что тот не слишком доволен. Странно, Ойген ожидал от него поджатых губ, как это бывало всегда, но вместо этого Рабастан вроде бы дружелюбно им улыбался. Почти дружелюбно, и это «почти» придало ему куда больше фамильного сходства с братом, и Ойген слегка напрягся этой проступившей в нём твёрдости. Ему не нужно было быть великим легиллиментом, чтобы понимать, что ребята хотели нарваться. С таким же успехом можно было уточнить в «Трёх Мётлах», так, чтобы было слышно за гриффиндорскими столиками: «С каких пор там обслуживают отребья?» и смело дожидаться оппонентов на улице.

— Ребят, ну что вы? — Ойген примирительно поднял руки. — Праздник же общий!

— Да ты что? — ахнул парень — и спросил что-то по-ирландский, и Ойген, к своему стыду, не разобрал, что именно. То ли из-за акцента, то ли потому что тот произнёс фразу очень быстро, то ли…

А вот Рабастан, кажется, понял.

— Наша мама, — он улыбнулся натянуто, став похож на Родольфуса еще больше, — была ирландкой до мозга костей. И порядочной женщиной.

Таким Ойген, кажется видел его впервые, и впервые же задумался, кто кого сейчас защищал, и его не так давно сломанная нога призрачно вдруг заныла.

Парень быстро огляделся по сторонам, увидев, что к ним приближаются бармен и Уолш, и видимо, не до конца понимал, хочет ли он драться прямо сейчас и здесь, или предпочтёт продолжить словесную перепалку, и тут Уолш мирно, но серьёзно сказал:

— Эй, у всех одна кровь, ирландская. Горячая. Что бы иначе они тут делали, а?

— Да пили бы за наш счёт, — парень сощурился. — И радовались. Сассанахи всегда так делают, разве нет? — спросил он громче, и некоторые его поддержали.

— Нам явно в детстве разные сказки читали, — заметил Рабастан, тоже слегка прищурившись. — Я, конечно, не Тёмный Патрик из Донегола, так и ты не трактирщик из Дублина, и мешка с золотом у нас нет, но мне хватит пари и простого пенни, чтобы ты извинился перед нашей несчастной матушкой и поставил нам с братом за свой счёт по кружке.

— Ну и что же ты предлагаешь? — парень снова чуть сощурился и сложил на груди руки.

— Спорим, — Рабастан, улыбнулся одними глазами, извлекая из кармана пенни, — что я без помощи рук, лески и чего-либо ещё, вообще не прикасаясь к этой монете, сдвину её на целый фут?

Ойген непонимающе смотрел на Рабастана, заставившего сейчас монету ловко бегать меж пальцев. Он не представлял, как тот собирается это провернуть — если только… да нет. Ойген почувствовал, как взмокли у него ладони. Нет… ведь нет же? Он даже думать об этом боялся. Но… но если… Почему-то он вспомнил, что Родольфусу иногда достаточно было холодно разозлиться внутри, чтобы его тяжелую, как океанские волны, магию можно было почувствовать просто кожей.

Тем временем Рабастан и этот в камуфляжных штанах ударили по рукам, и кто-то разбил спор. Рабастан хмыкнул и, сопровождаемый скептическими взглядами всей ищущей драки компании, направился к стойке, где и положил монету на самый край, сдвинув в сторону пару пустых уже кружек, на чьих стенках застыли ошмётки пены. Остальные двинулись следом за ним, встав плотным кольцом — и Ойген постарался встать как можно ближе и замер буквально в футе от самого обычно на вид пенни. Ну… может быть, в двух.

Рабастан потёр ладони, глубоко вдохнул и закатил глаза — он выглядел сейчас странно, непривычно сосредоточенным, как будто… и Ойген похолодел и, сам не замечая этого, до боли стиснул свои руки. Нет, не может быть, не может, твердил он себе — а потом Рабастан быстро и неожиданно наклонившись так, что его лицо оказалось напротив пенни, резко выдохнул, и монетка буквально слетела со стойки и со звоном покатилась по полу.

Зал взорвался свистом, смехом и аплодисментами, и Ойген, хохоча вместе со всеми, едва удержался на ногах, чтобы не сползти под стойку. Рабастан же невозмутимо раскланялся и, элегантным жестом пригубив из кружки, которую уже успел наполнить бармен, затем протянул другую Ойгену, и они их столкнули краями, заливая под общий смех пол.

Атмосфера сама собой разрядилась, и через какое-то время они пили в компании новых знакомых, подсевших к ним за стол уже с извинениями, и вскоре успели узнать об их большой ирландской семье, которая была, кажется, даже больше, чем Ойген мог бы представить. В ответ он беспечно рассказывал, что ирландцы они и в самом деле только по матери, и что она дважды вдова. В Асти частично бретонская кровь, он же по отцу итальянец. И, конечно, от него тут же потребовали «спеть что-нибудь от своей второй половины», тем более что ирландских песен все наслушались.

Рабастан на выразительный взгляд Ойгена замотал головой и поднял руки:

— Твоя очередь отдуваться, — решительно сказал он, — Я, так и быть, буду аккомпанировать.

Ойген оглядел притихший в ожиданье зал. На него смотрели все, и хмельное весёлое ожидание весело в воздухе, и казалось, булькало со звуками пузырьков в кружках — а он… он просто забыл все песни. В голове у него было пусто и легко — что, может, было даже к лучшему, потому что… ну какой из него певец? Голос у него был не особенно и сильный — да Ойген-то и пел всегда, как говорится, за компанию. Но… было не похоже, что ему удастся отвертеться.

Тем временем, их обоих вытолкали на сцену, где музыканты уступили ему микрофон, а Рабастану — акустическую гитару. И теперь Ойген стоял, смотрел на хмельных и весёлых людей, глядящих, как один, на него, на Рабастана, подкручивающего колки — и в этот момент в той пустоте, что сейчас плескалась в его голове вместе с пивом, возникла одна-единственная песня. И Ойген, нервно усмехнувшись, склонился к Рабастану и тихо прошептал на ухо ему пару слов. Рабастан поднял бровь, усмехнулся, и Ойген чуть вздрогнул, когда тот, кивнув, вдруг резко ударил по струнам. И зазвучавшую чёткую ритмичную, словно марш, мелодию узнали, кажется, все.

Ойген выдохнул и запел:

— Сегодня утром я вдруг проснулся, и увидал в окно врага!

Впрочем, петь в одиночку Ойгену довелось недолго — даже когда он перешёл на итальянский, припев вместе с ним тянули все, хлопая в такт в ладоши и стуча по столам всем, что подворачивалось под руку. И от многоголосого громкого лиричного «О Белла Чао», кажется, даже бутылки за стойкой начинали позвякивать в ритм. И Ойген, захваченный этой волной воодушевления и куража, ощущал себя как будто пьяным, и когда песня закончилась, опомнился только когда смеющийся Уолш, приобняв его за плечи, сказал со смехом им с Рабастаном:

— Парни, вы бы поменьше о своей партизанской молодости-то распространялись…

Это прозвучало весело, шутливо и даже по-доброму, и Ойген клятвенно пообещал:

— Мы больше никогда не будем! Но ведь праздник же — и попросили…

— Ну, в самом деле, — поддержал его и Рабастан. — Не про неаполитанское же солнце ему было петь, — и когда Ойген согласно тряхнул головой, заботливо добавил: — «О соле мио…» в припеве ты точно не вытянешь.

И они рассмеялись снова. Настроение в зале вышло на какой-то новый виток душевности, и к концу вечера они все здесь чувствовали себя практически семьёй. Это ощущение развеется на утро, Ойген знал — но позволял себе пока что наслаждаться им. Ему не хотелось думать о том, что завтра он вернётся к пустому пока ожиданию…

Расходились они все ближе к полуночи — и даже Рабастан, как выяснилось, освободивший себе от собак этот вечер. Они даже успели на один из последних поездов подземки — и, выйдя на своей станции, шли по ночной улице, обнявшись, и хором пели ту же «Беллу», смеясь, и то и дело одёргивая друг друга «петь самую чуточку тише» — и, конечно же, не слушая своих собственных советов.

— Завтра, — сказал Ойген, когда они подходили к дому, — все соседи будут смотреть на нас осуждающе. Очень и очень, я бы сказал.

— Непременно, — согласился Рабастан. — Тебя это смущает?

— Нет! — ответил Ойген, не задумавшись, и они, хохоча, свернули к своему подъезду. — Но я должен тебе сказать: ты гнусный мошенник! — заявил Ойген, когда они, изо всех сил стараясь вести себя как можно тише, и от того производя только ещё больше шума, миновали подъезд и оказались, наконец, в своей квартире.

— Значит мошенник? Я? Это почему? — довольно поинтересовался Рабастан, снимая куртку.

— Ну, нельзя же так, — Ойген прислонился спиной к двери. — С этим пенни. Когда ты сказал… то, что сказал… я… у тебя совсем совести нет, Асти!

— Но я ведь же не прикасался к ней, и до пола там было куда больше фута — пожал Рабастан плечами — и, похлопав Ойгена по плечу, подмигнул ему и принялся стягивать кроссовки.