Изгои (джен)

Ойген сидел в гостиной и смотрел новости, а в стоящей на его коленях тарелке тем временем остывал омлет. Он уже жалел, что зачем-то включил телевизор — всё-таки читать такие вещи было легче, теперь же отвлечься у него больше не выходило. А ведь последним, что бы он хотел слушать прямо сейчас, были хроники чьей-то войны. Он вообще предпочёл бы про войну больше не слышать. Ни про какую. Но сбежать от неё просто не выходило: не так давно американцы заняли Багдад, и начавшийся в городе хаос с каждым днём всё больше напоминал то, что Ойген так хорошо знал и что бы хотел забыть. Однако горячие новости приходили со всех сторон, и с этим можно было лишь смириться. Вот и сейчас, Ойген немного растерянно смотрел снятые слегка трясущейся камерой кадры и слушал о том, как из Национального музея Багдада исчез целый ряд бесценнейших экспонатов — странно, что вообще хоть что-то осталось, а само здание не стало грудою кирпичей. Затем репортёр переключился уже на животных, массово исчезающих их местного зоопарка, которых местные похищали просто ради того, чтобы было что есть…

Ойген нервно дёрнул верхней губой и потянулся к пульту. Звери были первой ласточкой: дальше очередь за людьми, потому что за любым переворотом наступает период чисток — это он прекрасно знал. И даже помнил.

Он почти нажал на кнопку, когда политику сменило здравоохранение — и Ойгену оставалось лишь тихо выругаться, потому что новости о продолжавшем своё шествие по планете птичьем гриппе ему нравились, наверное, ещё меньше сводок с далёких фронтов. Он просто не мог не вспоминать больницу, в которой лежал, запах антисептика и странной больничной пищи, капельницу в своей руке, и не думать о весьма сомнительных достижениях маггловской медицины. Каждый раз он смутно боялся, что однажды её просто окажется недостаточно, и гнал от себя неприятные мысли о своих слабых, посаженных Азкабаном лёгких. Он пытался не чувствовать фантомную тяжесть в груди и не вспоминать, как он задыхался от кашля. Именно через это сейчас проходили те, кому не повезло заболеть, и щадить никого пневмония была не намерена.

Но боялся Ойген даже не за себя — Энн казалась ему сейчас такой уязвимой... И ему было просто тревожно. Чем больше он читал всяких ужасов о том, как тяжело протекает болезнь, тем тревожней ему становилось. Тогда, после Азкабана рядом был Северус, и Ойген верил, что он справится с чем угодно. Но Северуса у него больше нет, а Энн — всего лишь маггловская девочка, такая уязвимая, хрупкая и носящая в себе новую жизнь. И когда он представлял, как она лежит там, в маггловской больничной палате, борясь за каждый вздох, ему становилось зябко, несмотря на весеннее тепло.

И чем ближе приближался указанный акушером срок, до которого оставалось уже меньше месяца — тем больше волновался Ойген. Впрочем, волновалась и сама Энн, иногда прибывая на грани почти что паники, и Марк, собиравшийся быть с ней во время родов — а она разрывалась между ним и своей мамой, категорически эту идею не одобрявшей.

— Делай так, как хочется тебе, — сказал на днях ей Ойген, когда Энн пожаловалась, что устала от их споров.

— Угу, — она вздохнула.

— У тебя ещё есть время, чтобы всё обдумать, — сказал он, и Энн снова вздохнула, а потом улыбнулась:

— Никогда не думала, что это будет самый сложный вопрос. Правда — я даже свою защиту уже перенесла на сентябрь, причём ты знаешь — это оказалось куда проще, чем я думала. Меня все поздравляли, улыбались и всё подписали за один день — а тут… — она покачала головой и улыбнулась. — А ты что думаешь?

— Ну, я бы хотел видеть, как рождается на свет мой ребёнок, — ответил Ойген. Последнее время он много об этом думал. Не то чтобы в том обществе, где он рос, это было принято, но… Бастет, он бы хотел! Хотел бы быть в этот миг рядом с женщиной, готовой вот-вот привести в мир его дитя. Хотел бы быть рядом с ним в это первое мгновенье, слышать его первый вздох… мечтал ощутить его первые, может быть, даже ещё не оформившиеся эмоции… и на этом месте Ойген всегда себя обрывал. — Так что тут я точно на стороне Марка, — просто сказал он. — Мужская солидарность и всё такое, — он рассмеялся, и Энн присоединилась к нему. Но он всё-таки попросил её работать преимущественно из дома, напомнив, насколько это важная обязанность — составлять компанию своему коту, тем более что ходить Энн становилось труднее, и поясница её откровенно замучила. Бастет, ну скорее бы уже… с другой стороны, младенцам эта дрянь вроде как не так опасна…

— Да ну к Мордреду, — пробормотал Ойген и, решительно переключив канал, под звуки плещущихся на экране уток ткнул вилкой в уже давно остывший до температуры окружающей среды омлет.

Ойген прекрасно понимал, почему так нервно реагирует на всё — вот только ничего не мог с этим поделать. Настроение его колебалось между отвратительным и тоскливым, и гармонии не было ни на личном фронте, ни тем более на рабочем. Да, они смогли вновь пройти административный заслон и посетить ещё несколько встреч с инвесторами — вот только эти встречи все заканчивались так, будто сценарий писал один человек. Как бы ни шел разговор, как бы ни была встречена презентация, в конце концов, всё сводилось к тем же вопросам, на которые отвечать было уже даже не интересно. Им обоим. Говорить об ошибках молодости уже просто не поворачивался язык — на третий раз это даже уже звучало заученно. Просто набор почти что шаблонных фраз… как бы ещё он мог подать эту историю? И как еще её могли бы принять? Саймон, в конце концов, хотя пытался предотвратить преступление — если уж не в глазах закона, то по крайней мере, преступление против совести … Саймону порой даже… сочувствовали, и отчасти им восхищались — но при этом иметь дело с ним в итоге отказывались.

— Вы знаете, джентльмены, — на последней встрече какой-то холёный очкарик с дорогим телефоном даже подался вперёд, и его голос зазвучал почти интимно и так искренне! — лично я вами восхищаюсь. Мало у кого достанет мужества так биться за чужие интересы. Если бы таких людей было больше — наш мир был бы намного лучше! И справедливее. Лично я счёл честью бы работать с вами — но…

Что «но», Ойген тогда даже не слишком слушал. Только думал, что уж лучше бы этот тип промолчал — смотреть сейчас на Саймона ему было просто больно. И это вытесняло даже то чувство неловкости, что он испытывал, отвечая на очередные обращённые уже к нему вопросы. Он-то, по крайней мере, своё наказание заслужил…

Это был тупик, выхода из которого Ойген не видел. С точки зрения инвестиций, триста-четыреста тысяч фунтов, на которые они могли бы претендовать, не были такой уж заоблачной суммой… для тех, кто в них поверит. Но с точки зрения тех, у кого эти деньги были — с таким же успехом можно было бы инвестировать в торговлю оружием и людьми… но там хотя бы прибыль была сама собой очевидна — именно так ему сказал кто-то из-за стола с чаем и сэндвичами на очередном семинаре, куда Ойгена занесло.

Он упрямо продолжал встречаться с людьми, обрастая очередными знакомыми, собирая контакты и всё чаще ловя себя на непривычном ощущении того, как же ему надоело. Всё. От оценивающе-равнодушных взглядов и пустой вежливости до колкой иронии («Скажите, мистер Мур, а чем вы занимались прежде? Оу…») на презентациях перед инвесторами до воодушевляющего энтузиазма: «Это выглядит весьма перспективно. Мы вам обязательно перезвоним». Ойген устал от энергичного «Просто начните свой бизнес» и «Стартап — это просто», звучавшего от ведущих на конференциях и семинарах, устал даже уже от прельщавшихся лиц. Но он ловил любой шанс, он появлялся всюду, куда вообще мог попасть. И уже сам не очень помнил, как уже почти в середине апреля его именно что занесло в дом одного из его многочисленных новых знакомых на вечеринку в честь успешного старта продаж какого-то финансового приложения. Это был четверг, и ему вновь пришлось поменяться сменой — кто вообще отмечает что-то в четверг?

Не то чтобы Ойген сильно хотел быть здесь, но это был неплохой способ пообщаться с людьми, которые потенциально хотели бы во что-нибудь вложиться и готовы были рискнуть — или, по крайней мере, знали таковых. Впрочем, Ойген мог уже заранее судить, с кем действительно стоит иметь дело, а кто не вспомнит о нём с утра, и уж тем более, вряд ли захочет встречаться или выписать ему чек.

Так что он общался, улыбался, слушал — и, устав от всего этого, в какой-то момент решил выйти в сад, чтобы немного подумать и передохнуть. Молчащий телефон в кармане жёг ему пальцы, но он так его и не достал, и не стал ничего писать, просто не зная, что. Ойген отчаянно скучал и тосковал по Ролин, но за прошедшую с их нелепой ссоры дни… сколько уже прошло? Больше недели! — так и не собрался ей написать, просто потому что не представлял, как уложить в смс все свои сомнения, сожаления и тоску. И чем дальше, тем более жалкой и беспомощной казалась ему сама идея. Так что он просто слушал её эфиры, и ставшие какими-то печальными плей-листы… и сам ругал себя за то, что так изводит себя, и делает только хуже. Ведь всё так просто: нужно только взять и написать… и встретиться, и…

Он взлохматил волосы и вслух застонал от собственного бессилия, но погруженный в темноту сад ему, конечно, не ответил, и всё, что оставалось Ойгену — просто взять себя в руки. Он допил вино из бокала, который прихватил с собой, и вернулся к стеклянным дверями, ведущим с террасы в просторную, обставленную в современном стиле гостиную.

Вновь очутившись внутри, он начал искать глазами, куда бы поставить пустой бокал, когда заметил сидящего за стойкой парня лет, пожалуй что, двадцати пяти. На одни его часы, подумал Ойген, можно было бы арендовать сервер, а если добавить его телефон — то, может быть, добавить и пару винтов. Впрочем, привлекло его внимание не это, а то, с каким сосредоточенным покинутый и слегка нетрезвый уже молодой человек старательно мешает себе коктейль, явно желая еще немного догнаться. Что там? Лёд? Кола? Точно, да — и…

Ойген, кажется, не смог удержать лица, глядя, как не слишком уже твёрдая рука держит бутылку Hennessy Private Reserve 1865 года и щедрой струёй бездумно льёт тёмно-янтарную жидкость в стакан к остальным сомнительным ингредиентам. Ойген ощутил что-то вроде стыда перед ни в чём не повинным, и уж точно никак этого не ожидавшим коньяком, а потом вдруг пожалел и незадачливого автора этого безымянного пока коктейля. И почувствовал себя почти что старым, вспоминая, что в свои восемнадцать, не имея никаких проблем с золотом в своём кошельке, искренне не понимал, зачем мешать коктейли из дешёвой дряни, когда можно сделать то же самое из чего-то приличного.

Восемнадцать лет — пожалуй, самый странный для волшебника возраст, когда школа уже закончилась, а взрослая жизнь ещё толком не началась… Тогда Ойген, как все, чувствовал себя настолько взрослым и свободным, ему казалось, будто бы весь мир ему открыт, и всё возможно. И впереди его ждёт что-то необыкновенное… что ж, напомнил он себе с кривой усмешкой, в этом он, пожалуй, не ошибся. Что может быть необыкновеннее того, что чистокровный волшебник пытается отыскать достаточно рискового маггла, чтобы выпросить у него денег на сайт? И поскорее. Или что ирландский террорист пьёт коньяк с английскими бизнесменами…

Телефон неожиданно ожил в кармане, негромко звякнула смс, и Ойген, незаметно вынув из кармана свою неубиваемую, но слишком дешёвую для здешнего общества Нокию, увидел сообщение от Рабастана:

«Ойген, меня, кажется, пару дней не будет. Не скучай без меня. Твой брат.»

Ойген озадаченно перечитал сообщение два раза. Нужно было, вероятно, что-то ответить — но… что? Да и нужно ли? Ответа сообщение Рабастана, в общем-то, не предполагало. А вот вопросов породило массу. Единственное, в чём Ойген мог быть уверен, что Рабастан вряд ли куда-нибудь денется за пределы самого Лондона. Но что значило это «кажется»? Как это вообще «кажется пару дней». Кому кажется? Где он? У кого? Что он там делает? И… вообще.

Осознав, что он сейчас ужасно похож на матушку внезапно повзрослевшего сына, что впервые в жизни не явился ночевать, и, не рискнув сообщить об этом лично, предупредил запиской — или вот через эльфа — Ойген хмыкнул и, покачав головой, решительно взял с тарелки пару сконов и сунул их в карман. Кажется… сегодня ему здесь точно было больше нечего делать — чего он тогда тут торчит?

Настроение сползло куда-то совсем под откос. Он неожиданно вспомнил свою маму — и впервые в жизни подумал о том, что она чувствовала, когда он сам поступал так же, как Рабастан сейчас. Он ведь нередко сам предупреждал об этом именно так — письмом, запиской, через эльфа… и редко говорил, где будет. Просто «я сегодня не приду». И всё… Нет, он потом, если мог, рассказывал, обычно, где и с кем бывал — но…

Когда он сам впервые не пришёл домой, забыв предупредить об этом, его мама, мягко упрекнув его, сказала:

— Когда у тебя будут свои дети, ты поймёшь. Ойген, пожалуйста, хотя бы предупреждай нас, где ты. Нам тревожно.

— Мам, ну что со мной может случиться? — спросил он, обняв её чуть виновато — но пообещал, конечно, и с тех пор действительно предупреждал, обещая себе, впрочем, что своих детей в подобных случаях всегда поймёт.

А теперь у него такой возможности не будет. У него никогда не будет своих детей, которые однажды вырастут и не придут домой, потому что загуляли с друзьями…

Ему стало грустно, тоскливо и горько, и Ойген, тихо подойдя к хозяину, простился и, покивав на предложенье: «Ты нас не забывай и заходи! Так, просто — звони и!» — помахал рукой и вышел. Хотя уже стемнело, вечер был не слишком поздний, и он решил немного прогуляться и бродил по оживлённым ещё улицам. Ойген хорошо знал квартал Мэйфейр ещё по той, волшебной жизни: где-то здесь, на Эйвери-роуд, было итальянское магическое кафе, в котором он тогда любил бывать…

Он бродил там до тех пор, покуда улицы не начали пустеть — а потом спустился в подземку и отправился домой, где его некому было сегодня ждать, и куда ему сейчас не слишком-то хотелось.

В квартире было темно и тихо. И хотя Ойген отнюдь не впервые оставался один, сегодня их квартира казалась ему особенно пустой — он знал, что будет ночевать в одиночестве, и эта мысль показалась ему холодной и тоскливой. Он, правда, постарался себя подбодрить и как-то отвлечься: вечер был довольно тёплым, и он не задумываясь вышел в сад и просто стоял, вдыхая прохладный ночной воздух и слушая звуки погруженной в сон улицы.

Цветущий шиповник призрачно белел в темноте, и Ойген, шагнув к нему, склонился к бутону, понюхал его, и даже слизнул капельку росы с лепестка. Он готов был поклясться, что она была сладкой на его языке, и он испытал странную сладостную тоску. Да, всё-таки тут хорошо… Хоть что-то хорошее за сегодняшний вечер…

Повинуясь порыву Ойген вернулся в дом, порезал сыр, ветчину, хлеб, и овощи, сложил всё на тарелку, добавил унесённые с той вечеринки сконы и, прихватив полупустую уже бутылку хорошего ирландского виски, устроил себе скромное суаре в саду. Не то чтобы собираясь в самом деле её допить, скорее, просто чтобы иметь возможность насладиться хорошим напиткам, не оскорбляя его отравой вроде колы.

Накрыв себе стол, он подумал, а потом вернулся и заодно принёс из спальни плед и ноутбук, а потом устроился на одном из не так давно отмытых после зимы Рабастаном стульев. Надел наушники и, завернувшись в плед, закинул ноги на второй — а потом, прикрыв глаза, почти что замер так, лишь медленно жуя кусочек сыра и неспешно покачивая в руках стакан, объятый странной истомой.

Он сидел так, слушал тихую музыку, и ощущал, как постепенно волнами накатывает на него сонливость… Его руки постепенно тяжелели; в какой-то момент он поставил стакан на стол, рядом с ноутбуком — и его голова клонилась всё ниже и ниже… Ойген, с трудом отгоняя сонную муть решил, что ему, похоже, сегодня хватит… Крепкий алкоголь — не его… Надо бы идти спать… и всё равно всё это совсем не помогает, и на душе у него всё так же тяжело и муторно… да, определённо, нужно идти спать… Но сил встать не было, словно что-то невидимое мягко давило на плечи, и он почти уснул — ему вдруг стало как-то некомфортно и жарко; он спустил плед, и даже расстегнул пару пуговиц на рубашке и решил, что немного подремлет здесь… и у стула такая удобная спинка… да. Он тут посидит, подремлет — может быть, на свежем воздухе вся эта неприятная муть рассеется, уйдёт…

И вдруг ночную тишину буквально разорвал громкий, истерический и противный лай Бальфура.

Возмутитель ночного спокойствия надрывался на своём балконе прямо над Ойгеном, и он, вмиг проснувшись, потряс головой и потёр лицо руками, удивлённо думая, что даже не представлял, что такая маленькая, в общем-то, собачка, способна перебудить половину квартала, ну или хотя бы попробовать: кажется, на другой стороне дороги в окнах Роузмондов зажегся свет.

— Тише, тише, приятель, — сказал Ойген, снимая наушники и поднимаясь. — Всё-всё, я уже ухожу… я понял, что ты против ночных посиделок…

Бальфур продолжал звонко лаять и периодически очень грозно для своих размеров рычать, и Ойген закрыл свой ноутбук, поднял соскользнувший плед и шагнул было уже к двери, как вдруг почувствовал, что за его спиной по ту сторону стены остролиста кто-то есть.

Ощущая, как встают дыбом волосы на его затылке, Ойген инстинктивно, даже сам не поняв, что делает, наколдовал… верней, наколдовал бы, если б мог, почти идеальный невербальный Гоменум Ревелио — и пусть у него не было ни палочки, ни магии в теле, сейчас ему это вовсе не показалось неуместным или хоть сколько-то смешным.

— Не знаю, кто ты, — глуховато проговорил Ойген, сжимая в руке удачно оставленную у стены Рабастаном садовую лопатку, — но не думаю, что из моих соседей. И лучше бы тебе уйти — не хотелось бы вызывать полицию.

Бальфур вновь залаял, видно, прервавшись в какой-то момент — но с той стороны стены остролиста не раздалось ни звука. Ни шороха. Ни проблеска свет между листьями. Сад с той стороны был тёмен, как и всегда, и в глухо занавешенной пустой квартире по-прежнему не было ни проблеска жизни, и Ойген понятия не имел, как кто-то мог бы попасть в тот сад. Но и он сам пока галлюцинациями, вроде бы, не страдает. Что-то было не так…

Какое-то время в воздухе буквально висело густое, странное напряжение — а потом исчезло вдруг, унося с собою и почти физически ощутимое чужое присутствие. Ойген вновь был один — да и Бальфур продолжал лаять уже скорей по инерции… и лишь когда он окончательно замолчал, Ойген запоздало удивился тому, что никто из его хозяев даже не появился и на этот лай не среагировал. Может, их сейчас нет дома?

Он вошёл в дом и, тщательно заперев стеклянные двери в сад, задёрнул шторы — и, подумав, решительно вышел из спальни. Не то чтобы он боялся, просто не хотел здесь ночевать один сегодня, решил Ойген — и, забрав подушку с одеялом, направил свои стопы в гостиную.

Он долго лежал на диване в бледном сиянии телевизора и щёлкал пультом, перескакивая с канала на канал — так в конце концов и уснул под Энимал Плэнет, уже на грани сна и яви всё же сумев нажать на кнопку и не узнав, сможет ли стая гиен отобрать у гепарда его добычу.