Изгои (джен)

День похорон миссис Фейтфулл выдался пасмурным и холодным для середины мая. Кладбище Кэмберуэлл Олд тонуло в густом влажном тумане, и Ойгену казалось, что кроме небольшой группы людей и священника, собравшихся у могилы, вокруг никого и ничего больше нет: всё растворилось в этой белёсой влажности, донимавшей его почти что неделю. Он даже уже почти был готов поверить в то, что где-то недалеко завелась небольшая стая дементоров, хотя своим настроением он был, скорее, обязан тому, что дела с Зеркалами не сдвинулись с мёртвой точки. Впрочем, о мёртвых, одёрнул он сам себя, день принадлежал покойнице миссис Фейтфулл, и отвлекаться, наверное, было как-то не слишком вежливо, особенно когда говорил Уолш.

Ойген смотрел на него с сестрой — и думал, что они, хотя и кажутся внешне очень и очень разными, на самом деле, на диво похожи, и одного мимолётного взгляда довольно, чтобы признать их родство. А ещё что его сестра выглядела и вправду расстроенной, и Уолш трогательно то поддерживал её под руку, то приобнимал за плечи. И как удивительно хорошо и правильно он говорил о покойной…

На сами похороны народу пришло немного: планируя этот день, Ойген знал, что выразить свои соболезнования Фейтфуллам должны были не так уж мало людей, но многие предпочли ограничиться только поминками, вместо того, чтобы грустно вздыхать в тумане. И, по правде сказать, сейчас он их очень хорошо понимал.

Церемония оказалась недлинной и простой — и когда гроб опустили во влажную землю, Ойген неприятно поёжился от сырого промозглого холода, с лёгкостью пробиравшегося под его дафлкот. А ведь на улице было, в общем-то, не так уж и холодно…

Рабастан, сопровождавший Ойгена то ли из вежливости, то ли из любопытства, тоже повёл плечами и поправил намотанный на шею тёмный шарф — он вообще этой зимой полюбил шарфы, и до сих пор так с ними и не расстался, разве что сменив шерсть на хлопок. И Ойгену порой казалось, что Рабастан за ними словно бы прячется, заматывая иногда лицо едва ли не наполовину, словно всё ещё в розыске.

С кладбища они вернулись в половине первого, и на плечи Ойгена легло всё то, что когда-то у них дома брали на себя эльфы. Исполнительные, удобные и чаще всего невидимые. Но кто-то же в их отсутствие должен был пополнять пустеющие блюда с закусками и собирать грязную посуду и неизбежно образовывающийся мусор — и ведь не плечи же миссис же Фейтфулл, Филис, как она просила её называть, свалить это всё.

Помянуть миссис Фейтфулл собирались многие, и поминки грозили растянуться надолго. Явись они все разом, они бы просто не поместились в небольшой квартирке — а так небольшие группы сочувствующих приходили, принося с собой какое-нибудь угощение, поминали усопшую, и уходили, а их место занимали другие, и это скорбное действо уныло повторялось из раза в раз.

И из раза в раз Конни и Ойген уносили оставшиеся после гостей тарелки с бокалами, мыли их, выставляли новые, пополняли закуски, вновь уносили грязное… и так до бесконечности в выматывающем, словно уроки покойного Бинса, нескончаемом действе. А вокруг них люди стояли, сидели и неспешно ходили со скорбными лицами, негромко переговариваясь, и Ойгену казалось, что он попал в какой-то жутковатый сюрреалистический фильм, не имеющий ни конца, ни начала.

Правда, у них двоих было убежище — кухня, где они могли перевести дух — и очень скоро Ойген и Конни уже ощущали себя командой: два человека против этой бесконечной толпы.

И всё это грозило затянуться, похоже, до ночи.

Ойген поставил очередную порцию кексов на фуршетный стол, роль которого играл застеленный подходящей к случаю тёмной материей вынесенный с кухни обеденный стол, и вернулся туда, откуда его утром сам же и изымал. Проходя мимо серванта, он скользнул случайным взглядом по траурной фотографии усопшей с чёрной лентой в углу — на которой старушка выглядела вполне элегантно, и её глаза ещё смотрели на мир, целиком осознавая его. У него в голове промелькнула какая-то мысль, но с кухни раздался шум вновь включённой воды, и Ойген не успел её ухватить.

Какое счастье, подумал он, возвращаясь в гостиную с блюдом очередных тарталеток, что основную часть всех поминальных закусок была приготовлена накануне и дожидалась в холодильнике как у них с Рабастаном, так и у Фейтфуллов. И только раннее утро они отвели под приготовление сэндвичей и тарталеток, которые, как выяснилось неожиданно, Конни вовсе не купила в каком-нибудь магазине, а испекла сама. Она вообще, как Ойген смог убедиться, прекрасно готовила, и он, прислонившись к раковине, и закину на плечо полотенце, заметил:

— Мне кажется, что из тебя бы вышел отличный повар.

— Угу, — как-то уныло отозвалась она, разом погрустнев ещё больше.

— Я не хотел тебя расстроить, — Ойген буквально кожей это ощутил. — Повар ведь прекрасная профессия…

— Я знаю! — ответила Конни почти с отчаянием. — Да я же и хотела бы… — она вздохнула резко отрывисто и так сильно сжала в руке пустую тарталетку, что та распалась на несколько кусочков.

— Но мама против, да? — понимающе спросил Ойген, сметая упавшие крошки от погибшей тарталетки со стола ладонью.

Сейчас они были на кухне только вдвоём, пока средняя… теперь уже старшая миссис Фейтфулл… Филис… вновь он поправил себя, как хозяйка дома встречала всех, кто сегодня почтил визитом их дом.

— Угу, — вздохнула снова Конни и так поглядела на него, что Ойген понял, что если он продолжит сейчас эту тему, то она расплачется, и они просто не успеют с очередной сменой блюд. Так что он пообещал себе, что обязательно зайдёт к ней на днях, и непременно даст выговориться — но сейчас разговор свернул и, чтобы её отвлечь, спросил рецепт тех самых тарталеток.

К негромким голосам в гостиной добавились новые, а значит, кто-то ещё пришёл, и Ойгену с Конни нужно было поторопиться. Люди приходили и уходили, и Ойген начал подозревать, что увидел сегодня в лицо чуть ли не всех обитателей их сонной улицы, но знакомых среди них было немного.

Уолш с сестрой ушли в половине третьего, Рабастан тоже пробыл недолго — и это было, полагал Ойген, к лучшему. Свой вклад Рабастан внёс накануне, приняв наравне с Ойгеном участие в готовке и уборке, но играть в эльфа он просто не стал — и Ойген бы, пожалуй, удивился, вздумай тот так поступить.

Оставив Конни домывать очередную порцию тарелок, Ойген вынес в гостиную блюдо с сэндвичами, и увидел Роузмондов: Уилл обнимал утиравшую слёзы Филис, а его жена вежливо отошла к столу, дав им немного пространства. Надо же — оказывается, они были так близки… как странно, подумал он, вспоминая давний и не слишком приятный разговор о Роузмондах с хозяйкой дома. Впрочем, Ойгену было не привыкать, насколько отношения на публике и вне её могут меняться — порой разительно. Не все же говорят в глаза всё, что думают — и это к лучшему. В конце концов, именно так он сам был воспитан.

В гостиную с кувшином лимонада вошла Конни, и, остановившись на секунду на пороге, бросила на эту сцену мрачноватый взгляд, лишённый, впрочем, особого интереса. Луиза же, увидев её, подошла к ней, принося соболезнования, и Ойген услышал, как Конни отвечает ей — почти что механически, как отвечала сегодня практически всем, но всё-таки задав в конце вопрос о том, как там дела у Изи.

— Ей совсем не до нас, — Луиза пожала плечами. — Она даже на лето планировала какие-то творческие проекты, и приедет лишь на пару недель в начале августа.

— Понятно, — кивнула Конни — и отправилась ставить на стол полный кувшин и забирать пустой. Ойген же, подхватив несколько грязных тарелок, кивнул Луизе — и последовал за Конни.

— Почему-то мне не кажется, что вы с Изи Роузмонд были друзьями, — заметил он.

Он точно знал, что не были: Ойген помнил, что в своём дневнике Изи не вспомнила о ней даже вскользь. Ни разу. И он хорошо представлял, как это бывает: когда ты просто… не совсем в курсе чьего-либо существования. Так, к примеру, сам он обнаружил, что в мире существует мальчик по имени Питер Петтигрю, курсе, кажется, на третьем, и то только потому, что тот крутился в компании Блэка и Поттера. Нет, не то, чтобы Ойген его вообще до этого не видел, просто не обращал внимания на него до степени исчезновения последнего из поля его зрения.

А ещё он вовсе не был слеп и понимал, что Изи Роузмонд, несмотря на всё переполнявшее её одиночество, красива, успешна, и поэтому одноклассницы сами тянулись к ней и часто бывали у неё дома. Конни… Конни Фейтфул же, если быть совсем уж честным — некрасива, замкнута… ну и в этом возрасте сумасшедшая бабушка не добавляет очков… бедная девочка, ищущая хоть какого-нибудь внимания. Он ещё помнил того типа, с которым она обжималась на лестнице.

— Просто вежливость, — с деланным равнодушием ответила Конни. — Ну… они вроде как друзья семьи… всё такое… да и в классе кому-нибудь может быть интересно…

— Друзья? — уточнил Ойген, надеясь, что его скепсис не слишком отразился в интонации или на его лице.

— Ну… — Конни глубоко вздохнула и, пальцами вытащив из принесённого из гостиной кувшина кружок лимона, откусила от него кусочек цедры. — Мистер Роузмонд как бы с мамой… дружил.

— Как бы? — переспросил Ойген.

— Ну… он, может, и дружил, — усмехнулась слегка кривовато Конни. — А вот мама… кажется, была влюблена была в него… ещё до отца. Но… ну, вы же понимаете всё, да? — спросила она, чуть кривя рот. — А потом он уехал — а мама тут застряла с бабушкой. Потом родилась я… потом… ну потом мы остались только с мамой и бабушкой... Потом бабушка… — она вздохнула… — Мистер Роузмонд появлялся здесь, когда навещал свою мать… мою маму тоже… даже подарки мне привозил… она так радовалась всегда. А когда старая миссис Роузмонд умерла, он вернулся уже со своей женой и Изи — ну и… вот, — она вздохнула и разорвала лимон на две неровных половинки. — Они обе такие красивые — Луиза Роузмонд ну и Изи тоже… ну и сам он… ну и мама в окошко всё смотрела… смотрела… как живёт её, — Конни вновь усмехнулась, — любовь всей жизни. Но не говорите ей, что я вам рассказала, — добавила она. — Мама не знает, что я знаю. Ну, я думаю так.

— Не скажу, — серьёзно пообещал Ойген. Вот теперь он понимал, почему миссис Фейтфул так говорила с ним о них. О Роузмондах. Наверное, что-то знакомое в этой горечи он уловил еще тогда...

— А у мамы никого нет, — Конни снова едко и довольно зло хмыкнула, — зато есть я. И бабушка… была, — она поглядела на половинки лимона в своих руках и выбросила их в ведро. — И мама… ну, она хотела, чтобы у неё всё было не хуже, чем у миссис Роузмонд — а когда пришло время поступать в старшую школу, мы с Изи в один класс попали. — И мама решила, что теперь она докажет всем, что я ничем не хуже.

— Тебе просто не нужно сравнивать себя с ней, — сказал Ойген. Он, конечно, понимал, что Конни проигрывает Изи Роузмонд… во всём. Начиная с внешности и заканчивая, видимо, талантами. Потому что та, определённо, была щедро одарена — в этом Ойген абсолютно верил и своим глазам и Рабастану. А вот Конни… С другой стороны — а что он о ней вообще знал? Кроме внешности и отсутствия близких друзей? — Ты замечательная, и тоже особенная, — добавил он совершенно искренне.

Да, у Конни не было таланта, но если она училась в хорошей школе с серьёзными требованиями, то она уже не была посредственностью — просто, вероятно, была талантлива или нужна в где-то ещё. Впрочем, Ойген понимал, что сейчас ей будет трудно поверить во что-то подобное — да ради Бастет, его лучший друг и его талант к зельеварению были ярким примером того, что далеко не все способности помогают социально замкнутым мизантропам… впрочем, мизантропом тот стал далеко не сам…

— Ну конечно, — она посмотрела на него почти зло. — Вы просто её не видели.

— Кого? Изи Роузмонд? — Конни кивнула, и Ойген возразил: — Конечно, видел. Мы же ведь соседи, — уточнил он, не желая вызывать ненужные вопросы.

— И зачем тогда вы говорите так? — горько спросила Конни, ставя Ойгена в довольно дурацкое положение. Потому что говорить сейчас банальное «внешность — это не главное», и даже «внешность — это далеко не всё» было неуместно и фальшиво.

— Возможно, я неверно тебя понял, — мирно проговорил он. — Но мне показалось, что сейчас ты говорила о соперничестве — между твоей мамой и Луизой Роузмонд, которое она теперь перенесла на вас — тебя и Изи. И вряд ли твоя мама имеет в виду внешность.

— Ну, мама нет, — Конни снова покосилась на неё и вновь вздохнула. — Но я же вижу.

— И что мама? — нет, определённо, сейчас Ойген не был готов обсуждать с Конни подобные вопросы. — Она хочет, чтобы ты училась лучше Изи?

— Я поэтому туда и поступила, — помолчав, сказала Конни. — В Сент-Мэри. Это дорого для нас — да, слишком дорого, я знаю! Но мама… ну и я учусь, конечно, хорошо, потому что так нам скидку делают, — она негромко вздохнула. — Но мне там… а вы где учились, мистер Мур? — вдруг спросила она с острым интересом, внимательно его оглядывая.

— Ну, я был богатым мальчиком из очень приличной семьи, — иронично усмехнулся Ойген. — Так что я учился в очень… хорошей закрытой школе. Что, как видишь, мне не слишком-то помогло — но я не думаю, что это то, что стоит твоей маме рассказать. Хотя, вообще-то, — добавил он через секунду, — школа — это важно. Это… знаешь, — он вдруг передумал говорить то, что, пожалуй, должен был, и добавил честно: — Школа — это связи. Ну, образование, конечно, тоже, но прежде всего связи.

— Я там не дружу ни с кем, — Конни поморщилась. — Ну, или со мной никто не дружит, — она поглядела на него почти что с вызовом. — Ну, потому что… по всему. Но мама очень хочет, чтобы я потом куда-то поступила. Окончила колледж, получила диплом. А вы — повар, — вдруг сказала с болью она.

— Повара бывают разные, — мягко возразил он. — Некоторые известны во всём мире.

— Мама хочет доказать, что я точно не глупее Изи Роузмонд, — Конни так сжала край стула, на котором сидела, как будто тот под нею гарцевал, пытаясь её сбросить. — Я даже в художественную школу ходила… но… и вообще, это же не про меня, — закончила она, и Ойген понял, что она имела в виду отнюдь не живопись, а его слова о поварах.

— Тебе всего шестнадцать, и ты пока что не пыталась, — возразил он. — Есть очень престижные кулинарные школы.

— Мама меня туда ни за что не пустит, — покачала Конни головой. — И там же платить нужно, а она денег не даст. А я не заработаю…

— Я не уверен, — сказал Ойген, — но я думаю, должны быть школы со стипендиями. Можно же узнать, — предложил он, и Конни поглядела на него, наконец, прямо, и, кажется, хотела сказать что-то, но вместо этого отвернулась и вытряхнула, наконец, остатки лимонов из кувшина в мусор и вымыла его — а Ойген налил туда очередную порцию лимонада и отнёс в гостиную.

Где буквально столкнулся с Луизой Роузмонд. Они разговорились, и Ойген прежде всего спросил, конечно:

— Как у Изи дела?

— Очень хорошо, — улыбка миссис Роузмонд стала тёплой. — Она вовсю готовится к поступлению… и вы знаете — я думаю, вся эта история пошла ей на пользу. Вряд ли мы бы решились отпустить её одну во Францию. И… мы очень благодарны и вам и вашему брату, похоже, он сильно на неё повлиял.

— Всё, что ни делается — к лучшему, — поддержал Ойген. — А как ваш сын?

— Чудесно, — её улыбка стала на пару мгновений шире, но Луиза почти сразу пригасила её, сообразуясь с моментом и местом. — Он, правда, довольно любопытный и активный мальчик, и не всегда помнит, когда день, а когда ночь — но в остальном всё замечательно. И, знаете — мы будем рады, если вы с братом как-нибудь зайдёте к нам на чай.

— Мы тоже будем рады, — заверил её Ойген — и, заметив, что направившаяся было в их сторону Филис Фейтфулл резко развернулась и подошла к какой-то пожилой худощавой даме, не удержался и заметил: — А я не знал, что вы так близко знакомы.

— Не то чтобы, на самом деле, — ответила Луиза. — Но Уилл дружил с Филис с детства — потому что их мамы были дружны. Так что… — Она чуть улыбнулась, и эта улыбка сказала Ойгену достаточно, чтобы оценить выдержку Луизы. — Маме Уилла было непросто, когда она сюда перебралась — но, знаете, в том, что она была цыганкой, нашлись не только минусы. В конце концов, ничто ей не мешало дружить с леди из соседнего дома, которую за глаза не то чтобы не любили… Но… Ну знаете, вся та история с потерей сестры и прочие, которые, как говорят, в их доме происходили…

— Иной раз плюсы находятся в самом неприятном положении, — кивнул Ойген.

— И чаще, чем нам кажется, — поддержала его Луиза. — Сама я, честно говоря, не слишком хорошо знаю всю эту историю, и покойную миссис Фейтфул тоже почти не знала — но мама Уилла верила, что её безумие было не просто так. И навещала её, пока была жива — как и хозяйка той квартиры, в которой теперь живёте вы. И как миссис Элмонд, старушка из нашего дома, и мистер и миссис Джейкобс — вы их, наверное, не знали, они жили в конце нашей улицы и умерли три месяца назад. Миссис Фейтфул была последней… а теперь никого нет. Ушло почти всё их поколение… так быстро, — она качнула головой и несколько расстроенно спросила: — Вы слышали, на этой неделе скончались ещё мистер Уайдлер и старая миссис Джордан — она жила через два дома от нас, мы часто виделись с ней в магазине…

— Нет, я не знал, — возразил Ойген. — Я знал её немного — такая приятная леди…

— Сердце, — вздохнула Луиза. — И ей было уже за восемьдесят…

Ойген кивнул — и отвёл взгляд, скрывая неожиданно нахлынувшую на него тоску. Восемьдесят лет для волшебника — половина жизни, они живут долго. Они… но не магглы. Не сам Ойген и не Асти… сколько им осталось?

Кто-то — Ойген не заметил — уронил тарелку, та разбилась, и он, извинившись, пошёл за метёлкой и совком, радуясь внезапному предлогу, что позволил ему, в сущности, сбежать.

Гости разошлись часам к семи, изрядно опустошив запасы алкоголя, а Ойген, разумеется, остался помочь прибраться и помыть посуду. Филис Фейтфулл выглядела усталой и… нет, не то чтобы пьяной, скорей, разбитой. Что, впрочем, было вполне понятно…

А когда они закончили, Филис предложила остаться на чай — прямо там, на кухне — ну и помянуть спокойно маму. Им троим, без посторонних. И, сидя вот так втроём на кухне и разговаривая негромко с ней, Ойген видел в её уставших глазах не только печаль, но и усталое облегчение. Да, смерть матери её расстроила — но при этом, Ойген это ощущал, сняла многолетний груз с её плеч.

— Вы знаете, — призналась миссис Филис Фейтфулл, — мама в последние недели стала очень беспокойной. Мы даже собирались к врачу — но так и не успели выбраться… всё говорила, что должна найти сестру, и слышит, как та её зовёт… что та за ней скоро придёт… я так виню себя, — она покачала головой. — Но я не думала, что… что всё будет… так.

— Конечно, нет, — как можно мягче сказал Ойген. — Никто не мог бы знать… Вы очень много для неё сделали.

— Но вот… не уследила, — негромко проговорила Филис.

— Это было просто несчастливое стеченье обстоятельств, — помолчав, тоже тихо сказал Ойген, — один краткий миг. В этом нет ничьей вины. Просто некоторые вещи происходят иногда — и всё. Я не знаю, что она видела в свой последний миг, — он осторожно накрыл своей ладонью её руки, — но она не страдала. Всё случилось так быстро, что она, скорее всего, даже ничего не поняла.

— Вы думаете? — надежда в голосе Филис резанула Ойгена по сердцу.

— Я думаю, — кивнул он, чуть сжимая её руки. — Мне кажется, что для неё это даже было милосердием. Я думаю, что она устала жить такой и так — и мучилась в минуты просветления. Терять разум тяжело… зато теперь она может быть со своей сестрой. И, — он взял её руки в свои и, поймав взгляд Филис, заглянул в её уставшие глаза, — бесконечное чувство вины — это не то, с чем стоит жить кому-то. Поверьте мне, Филис, — он вложил в эти слова всё свою силу убеждения, на которую был сейчас способен. — Ни вашей матери, ни вам, ни кому-либо ещё.

— Не знаю, — сдалась она. — Мама… её болезнь… сначала всё было ведь не настолько плохо… нет, она путала вещи и имена, иногда говорила странности… но…это же бывает со всеми… но дом держался на ней… а потом… Она, конечно, грустила… Но мама грустила всегда. Возможно, мы просто не хотели об этом думать, до времени не замечали, насколько всё плохо… пока она не начала видеть на улице пропавшую сестру…

— Вина разъедает душу иногда сильней любого проклятья, — с некоторым трудом проговорил Ойген. Он сам знал это слишком хорошо — но ничего уже не мог поделать. — Не вините себя за её смерть, — продолжил он, глядя на Филис Фейтфул. — Ваша мать позволила этому чувству уничтожить себя — не идите по её стопам. Тем более, что вы ни в чём не виноваты.

— Не знаю, — покачала головой Филис. — Не знаю… может быть, если бы я всё-таки отвезла её к врачу…

— Ваша мама не хотела бы, чтобы вы себя винили, — мягко и уверенно проговорил Ойген, посмотрев ей в глаза. — И вы сделали для неё всё, что было в ваших силах — и даже немного больше.

— Думаете? — она грустно смотрела в ответ, словно что-то ещё в его лице, и Ойген, уверенно кивнув, осторожно сжал её руку и держал так, пока не почувствовал пожатие в ответ.

— Уверен, — сказал он негромко. — Она ведь… я сам её не знал, но я по рассказам понял, что она всегда была заботливой. Хорошей матерью…

— Была, — на глазах Филис блеснули слёзы. — Она была красивая когда-то… да, на самом деле, — она кивнула. А потом заставила себя встряхнуться и попросила: — Мне кажется, нам всем пора бы отдохнуть — вы не поможете нам вернуть сюда наш стол, а это — она кивнула на старую тумбочку, которая сейчас исполняла роль стола — перенести на балкон?

— Конечно, — Ойген встал и, с некоторым усилием подняв тумбочку, попросил: — Конни, не проводишь — дверь открыть?

Комнату покойной миссис Фейтфул, как оказалось, Конни с мамой за прошедшую неделю уже разобрали, и теперь она выглядела просто безликой и какой-то нежилой. Балкон оказался достаточно узким, и Ойгену пришлось потрудиться, чтобы впихнуть тумбочку на место. Закончив, он остановился отдышаться — и вдруг понял, что стоящая рядом с ним Конни, которая стойко держалась на кладбище и провела на ногах все поминки, плачет.

Впервые за весь этот длинный день.

Он тихонько шагнул к ней и, обняв за плечи, привлёк к себе — и Конни ткнулась лицом к нему то ли в грудь, то ли в плечо, и разрыдалась.

— Из-звините, — выговорила она сквозь рыдания. — Я… я сама не знаю, почему… вдруг… Дело же даже не в бабушке, — она громко шмыгнула носом и сжала его руки. — Ей там, правда, лучше… как бы ни ужасно было говорить так… и плакать просто глупо… я сама не знаю, почему…

— Иногда людям просто нужно поплакать, — почти шёпотом ответил Ойген, осторожно гладя её по жёстким волосам и вздрагивающим плечам. Она была такой уставшей и измученной, что ему остро хотелось просто взять её и отнести в кровать, и уложить — но нет. Конечно, нет. — Что-то должно закончиться, чтобы могло начаться что-то новое.

Она, плача, закивала, и так и остались стоять в сгущающихся сумерках — и Ойген, утешая Конни, думал, что ему и самому бы, кажется, не помешало сейчас поплакать… и старался гнать от себя бессмысленные и такие горькие мысли о том, что похоронами его родителей занимался совсем не он…

Пытаясь отвлечься, он поглядел в сгустившейся уже темноте с балкона вниз, на их бледно освещаемый уличным фонарём отмытый столик, за которым теперь было как-то не слишком уютно сидеть — и буквально кожей на миг ощутил, как темнота глядит на него в ответ...

Он просто слишком сильно устал, сказал себе Ойген, встряхиваясь — и повёл Конни прочь с балкона, плотно закрыв за ними дверь.