Изгои (джен)

За свои сорок два года Ойген Мальсибер много раз представлял себе самые разные способы того, как закончится его жизнь. Он мог поймать случайное заклинание в стычке, много раз мог умереть в тюрьме, или даже просто быть поцелованным дементором; та же тюрьма почти убила его лёгкие, и Ойген имел вполне реальные шансы умереть от банальной простуды; наконец, даже оборотни однажды могли бы его убить… он столько раз ходил по краю, нажил себе столько врагов, он многое мог представить, но... Но вряд ли хоть кто-то из всех знакомых ему волшебников всерьёз воспринимал первые курсов пять по ЗОТИ.

Скольких, скольких могли убить гриндилоу или вот, например... вампиры?..

Ну что вообще такое вампир для простого волшебника? Очередная статья в «Пророке» о каких-то правах где-нибудь рядом с очередными русалками? Даже оборотни всегда были куда более острой темой. Или какая-нибудь смазливая бледная загадочная физиономия на плакате для школьниц? Помнится, томный и мрачный Лоркан д`Эат висел в спальне у шестикурсниц, и это был первый вампир, которого Ойген увидел помимо скверной иллюстрации в учебнике по ЗОТИ, и для него он был, скорее, сродни диковинке. Но мало кому пришло бы в голову искренне открыть перед ними двери дома.

Были, конечно, среди волшебников те, кто этих тварей терпеть не мог — одни в силу воспитанной в себе ксенофобии, другие — по более практичным соображениям. За многими молодыми вампирами оставался кровавый след. Не то чтобы кому-то действительно было дело до магглов, но ведь во имя статута последствия требовалось после устранять… МакНейр в своё время сильно ворчал на то, какая же это беда в плане отчётности… если проблему не решала сама община, живущая по своим закрытым и достаточно сложным правилам.

Стоило ли упоминать, что в какой-то момент оказалось, что лучше всех их понимает Маркус, каким бы нелепым и странным ни казалось это со стороны? Впрочем, и Маркус умел быть зловещим, если брал в руки тот жутковатый портфель…

Ойген никогда не стремился к тому, чтобы самому познакомиться с ними ближе, но всё-таки дураком никогда не был и понимал, как они пополняют свои ряды… И понимал, что в его кругу это находили достаточно неприглядным. Укус оборотня мог оказаться случайным, но вампиры… тут всё же требовалось согласие, пусть иногда принимавшее гротескные формы, и Ойген долго не понимал, что толкает на это людей.

Только став старше и лучше поняв силу чужих желаний, он начал относиться к вампирам куда серьёзнее. Но никогда не испытывал перед ними страх — он всё же знал, с какого конца держать свою палочку, и отнюдь не был дураком, чтобы дать им шанс посоревноваться с ним в ментальном искусстве. Впрочем, какой взрослый волшебник вообще боится вампиров? Стоит открыть учебник по Истории Магии, чтобы понять, что их время давно прошло.

Волшебники стояли и будут стоять во главе угла, не испытывая перед созданиями ночи ни малейшего страха… вот только сейчас здесь, в этой постели был отнюдь не Ойген Мальсибер, а Ойген Мур.

Ойген Мур же волшебником не был — да что волшебником? Даже сквибом! И таких, как он, в учебнике, чтобы не слишком пугать детей, именовали безликой и просто «кормовой базой для популяции».

Почему-то этот термин прозвучал в его голове хорошо поставленным голосом, каким о гиенах рассказывают на канале Дискавери. Наверное, он мог бы даже сейчас посмеяться, вот только не было весело ни на йоту.

Ойген лежал беспомощно и бессильно лежал на своей постели и мог лишь глазами следить, как маленькая для своих семи лет, милая девочка с детским и каким-то непосредственным любопытством изучает их спальню. Она разглядывала самые, казалось бы, простые вещи — от сушащихся на холодной сейчас батареи носков до сложенного в самом изножье кровати покрывала — и её мимика казалась настолько живой, что это лишь добавляло жути.

Её путь от стеклянной двери до его кровати длился целую вечность, каждый миг которой казался Ойгену неприятной отсрочкой чего-то ужасного, но в то же время он боялся, что она наконец снова обратит внимание на него. И почти перестал дышать, когда она наконец остановилась совсем рядом с ним, изучая сперва его лежащий на тумбочке заряжающийся сейчас телефон, а потом и стакан с водой, который она даже осторожно, словно какую-то зверушку, потрогала указательным пальчиком, и вдруг повернула голову и улыбнулась ему, и он вновь попал в плен этих вовсе не детских глаз.

О, она не спешила… Он видел, как она, кажется, забавлялась с ним... Ойген знал, как это... и он знал, что это знала и она. Спешка была не совсем не нужна — это было совсем невесело, так ведь? Куда бы Ойген мог сейчас деться?

Она легко сделала невесомый, почти танцевальный шаг вперёд своими детскими ножками, и Ойген почувствовал, как начала намокать в районе спины его пижама — но всё равно даже не мог отвести от неё глаз…

Она чувствовала его страх — и, похоже, это доставляло ей удовольствие. Даже когда она отворачивалась, найдя что-то на краткий миг интересней, чем он, способный только дышать, и изредка смаргивать, он не чувствовал, что её контроль ослабел. Словно незримая липкая нить была протянута между ними, и Ойген отчётливо ощущал себя будто бы в паутине. И думал — то ли сам, то ли ловя её мысли, что жертву совсем необязательно сразу же убивать... жертва может ещё долго оставаться в живых, даже если в неё впрыснуть паучьего яда...

И всё же он отказывался быть простым куском мяса.

Он не мог двигаться, но он всё ещё мог громко и выразительно думать. Ойген был достаточно подготовлен в ментальной магии, чтобы знать, что иногда слова не нужны. Чувства и образы могут быть достаточно громкими, чтобы у хорошего менталиста случилась мигрень. Ему ли, так и не освоившему окклюменцию толком, об этом не знать?

Ойген сосредоточился на том единственном, что он хотел бы всё же для себя выяснить — может его испортили триллеры и детективы, но… этот вопрос резонировал у него в голове «Почему? Почему он? Почему?!»

И это сработало! Девочка поглядела на него и немного картинно склонила свою головку к плечу.

— Ты мне не нравишься, — тихо, как шелест, как звон невидимых колокольчиков прозвучал детский голос. — Но ты интересный, — она поднесла пальчик ко рту, пристально уставившись на него своими чудовищно взрослыми на её нежном детском лице глазами.

Казалось бы, в этот момент Ойгена меньше всего должно было бы волновать, нравится ли он ей — но нет. Его это… задело. Ему было душно до тошноты, и плохо, и до тоскливого отчаяния жутко — и всё же… это небрежное замечание отозвалось в нём неожиданным уколом досады — нечасто ему в лицо говорили, что он кому-то не нравится. И уж тем более это было совсем не то, что он ожидал от неё услышать, пусть это и было правдой: Ойген практически кожей мог ощущать идущую от неё волну неприязни.

Хотел бы он знать, чем он подобное заслужил!

Пожалуй, он нарочно зацепился за это своё недоумение — и легко раскачал его до настоящего возмущения, всецело на этом сосредоточившись. Потому что это были его собственные эмоции — а значит, хотя бы слабая иллюзия хоть какой-то свободы, и она, почувствовав это, надула губки:

— Вы всё испортили и я на вас очень зла, — c досадой произнесла она, а затем Ойген почувствовал в голове щекотку, и пропавшая много лет назад Констанс Фейтфул по-детски закусила губу. — И я даже не знаю, что ты такое. Я наблюдала, смотрела-смотрела, но всё ещё не смогла понять. Ваши лица... такие знакомые, такие плохие... — она ещё сильнее нахмурилась, словно пытаясь то ли вспомнить, то ли понять, — но вы не волшебники, нет… но… ты, увидев меня, вовсе не удивлён.

Страх, вновь всколыхнувшийся в душе Ойгена, был холодным и сковывающим, как затягивающаяся льдом поверхность озера зимой высоко в горах. Наверное, хорошо, что на плакатах о розыске Ойген был достаточно молодым и не в лучшей форме — он непроизвольно сглотнул, глядя на хрупкую детскую фигурку. Видимо, поэтому она и не узнала их — хотя и была к этому невероятно близка… и он не знал, к добру это или же нет. Так же, как и не знал, чем именно они разозлили её настолько, что она так долго присматривалась к ним, и всё же пришла… нет, у него, конечно, в голове вертелась одна гипотеза, но он не был уверен до конца в том, что именно стало последней каплей.

И снова сосредоточившись, Ойген просто постарался задать ей всё тот же вопрос. «Почему?!»

— Кто вас сюда позвал? — её голос зазвучал чуть громче. — Кто вас просил тут вынюхивать? Кто просил кидать камни в тихий пруд? — она снова уставилась ему в глаза, и Ойген почувствовал, как тревожно натянулась липкая сладкая паутина меж ними — и ощутил, как его опять окатывает волной ужаса от понимания того, насколько она сильна.

«Что мы сделали? Что? Чем мы тебя так вывели из себя?» — он действительно не понимал.

— Вы расстроили мою Мередит, — она неожиданно негромко топнула своей маленькой ножкой. — Вы её напугали, её больше нет, — и в этот момент на Ойгена обрушилась целая волна образов, почти погребая его под собой. Он увидел их спятившую соседку, старую миссис Фейтфулл, увидел, как она была очень взволнована, и куда сильнее, чем обычного, хотела к своей сестре, которая расчёсывала ей волосы в предрассветной мгле. Увидел, как она кричала по утрам вновь и вновь, чтобы убедиться, что «Кось» в безопасности дома, и вечером к ней придёт. Увидел, как она испугалась и как плакала, не найдя фотографий в альбоме, тех самых, которые он сканировал с таким интересом. И снова плакала, когда заходившие какие-то чужие люди расспрашивали, как когда-то давно, когда её все винили, а она могла только беспомощно плакать, не зная, что стало с сестрой. Как она ощущала тянущий ужас от того, что её милую «Кось» снова хотят забрать, и она уже не вернётся. Он, Ойген. Плохой сосед снизу…

И он чувствовал, почти что тонул в растущей мрачной ярости самой Кось… Констанс Фейтфул, и эта ярость была холодной, как её неживая кровь.

«Я не… не… не… не…» Что он хотел сказать? И зачем? Что он никогда даже не помышлял ни о чём дурном в отношении той старушки? Никогда не думал о «Кось» иначе как о пропавшем ребёнке? Какой в этом смысл теперь, когда он привлёк чужое внимание…

Теперь Ойген совершенно точно знал, что их гостья вовсе не голодна — она действительно хотела именно убивать, и это была очень простая и ясная мысль. Так человек убивает муху, которая ему досаждает.

Образ старенькой миссис Фейтфулл растворился, словно чернила в воде, растаял, исчез, и сменился незнакомыми и малознакомыми Ойгену стариками — и он, пассивно и, не чувствуя почти ничего, безучастно смотрел, как они умирали… Как этот хрупкий и хищный ребёнок забирает их жизнь, утирая после платочком губы, и ощущал её недовольство тем, что он всё взбаламутил, и поэтому ей пришлось подчищать концы… и её недовольство тем, что теперь ей придётся переезжать, и что перед этим нужно закончить со всем и подвести черту... А потом... потом был испятнанный кровью садовый столик... и такое чувство потери, что, не имея голоса, хотелось выть.

И в этот момент всё закончилось, и теперь Ойген вновь видел перед собой просто отошедшую в раздражении куда-то в тень шкафа девочку. Кажется, она даже вздохнула, а затем, задумчиво обойдя комнату по периметру, вернулась к кровати — и села рядом с ним. Постель немного промялось. Совсем чуть-чуть — такой лёгкой она была... И, ощутив этот небольшой, но реальный вес, почувствовав, как слегка натянулось в её сторону укрывающее его одеяло, Ойген вдруг с ошеломляющей ясностью ощутил реальность этой… этого существа.

И только сейчас осознал, что до этой секунды надеялся всё же на то, что просто видит кошмар. Увы, кошмар был реальным.

Теперь она снова разглядывала его, и Ойген ощутил себя омаром в аквариуме, на которого указывает очередной посетитель, и которого вот-вот извлечёт повар, чтобы немедленно приготовить под каким-нибудь изысканным… или не очень — соусом. Девочка вдруг протянула руку и забавно потыкала указательным пальцем в его щёку — и Ойген почувствовал, как та онемела под этим прикосновением. Наверное, в этот момент к нему пришло внезапное понимание, что его, замершее в одной позе тело, начало затекать.

Девочка, похоже, тоже поймала это его ощущение, улыбнулась почти сочувственно, потом отодвинулась немного назад и, взяв его большую руку в свои прохладные детские ручки, вдруг потёрлась о неё щекой — а потом провела по её тыльной стороне крохотным острым ноготком глубокую кровавую царапину и слизнула кровь. Странно, но особенной боли Ойген не ощутил — это было скорей неприятно, чем больно.

— Ты мне совсем-совсем не нравишься, — вновь сообщила она с улыбкой, и Ойген увидел кончики её острых клыков. — Но сестра учила меня не разбрасываться едой.

Мысль, пришедшая к Ойгену, наверное, была странной — но показалась ему совершенно нормальной в тот миг. Он просто не мог не думать теперь о том, что его, мало того, что будут есть — он льстил себе, ощущая себя омаром, когда был не более чем азкабанской овсянкой с остатками рыбы, и её станут есть практически с отвращением и из чувства долга. А так бы просто убили… или выбросили в окно, как он не раз поступал, пока не понял, что же такое голод.

— Интересно, он такой же странный на вкус? — спросила она, переводя взгляд на крепко спящего рядом с Ойгеном Рабастана. — Знаешь, я его заберу... — добавила она как-то совсем по-хозяйски. — Чтобы всё было по-честному. И он мне тоже не нравится.

А затем она деловито облизнулась и слегка приоткрыла свой маленький розовый рот — и Ойген понял, что его сейчас действительно начнут есть. Или учитывать саднящую царапину на руке, продолжат.

Она слегка вздохнула и чуть ощутимо сморщила нос, и пересела совсем близко — так, чтобы можно было, склонившись, легко достать до его шеи, понял Ойген. Она почему-то медлила, и теперь он мог её рассмотреть — такую невинную, нежную… в элегантной мантии, на воротничке которой застыли едва заметные бурые пятнышки, которые хотелось аккуратно поскрести ногтем.

Она протянула руки и с искренним любопытством начала расстёгивать верхние пуговицы его пижамной куртки, и, под лёгкими касаниями её маленьких прохладных пальцев под подбородком и на груди, Ойген задавался вопросом, как именно ощущаются зубы, разрывающие покрытую испариной кожу на шее. Она не торопилась, и он, испытывая нездоровое любопытство, застрял на раздражающей его мысли, как именно она будет питаться им — слизывать медленно текущую кровь или же пить, словно через соломинку... и в этот момент в комнате вдруг неожиданно стало светло.

Так светло, будто кто-то зажёг галогеновый яркий свет, от которого у Ойгена заслезились глаза… но чувство, чувство которое он ощутил… это не могло быть чем-то искусственным и простым… Чистая радость, которая его затопила и серебристый свет… он бы не спутал его ни с чем.

Это был такой странный бред, такой болезненно-сладкий, что Ойген просто не смог бы его списать даже на извращённое чувство юмора своего палача. Нет, это было по-настоящему, и то как она, резко обернувшись на свет, напугано зашипела, ужаснуло и его самого, но Ойген почти этого не заметил — глотая болезненно воздух, он понял, что плачет.

Вот так, здесь, в этом месте, куда их выбросили как мусор, вдруг прикоснуться к миру, которого он был лишён — сейчас, когда он почти что стал невкусным ужином для раздосадованной вампирши… это было уже чересчур. Он задыхался от этого ощущения, но он не жалел, нет, ни одного мига не жалел о том, что едва не случилось — если такова была цена за то, чтобы увидеть и почувствовать этот тёплый серебряный свет…

С трудом проморгавшись через пелену слёз, Ойген различил, наконец, контуры до боли прекрасного, занявшего собой почти что всё свободное место между дверью в сад и кроватью, увенчанного раскидистыми рогами, почти касавшимися потолка серебряного оленя, от которого исходило это прекрасное и пугающее сияние.

И всё же… Зачем, почему здесь Патронус? Ойген никак не мог взять это в толк, ведь он не действует на вампиров.

Это было так странно, неожиданно, непонятно — Ойген успел удивиться, но не успел даже для самого себя до конца сформулировать целиком вопрос, когда олень повернулся к ним и вдруг произнёс твёрдым голосом:

— Работает Аврорат! Сдавайтесь и выходите! Не причиняйте вреда заложникам!

Однажды… давно, в той, другой жизни, Ойген уже видел говорящего Патронуса — и так сильно старался сохранить это в тайне, что почти что забыл, что такое возможно, и сейчас был просто ошеломлён.

Возможно, ещё и потому, что он чувствовал панику своей ночной гостьи, и понимал, что на неё накладывается и его собственная, растущая в нём по мере того, как на смену восторгу приходит разумное осознание слов, которые он только что слышал, и вот тут от страха он ощутил во рту кислый вкус, а в его животе что-то болезненно сжалось.

В нём смешался ужас того, под гнётом чего они с Асти жили, и Ойген как наяву ощутил смыкающиеся вокруг стены тюремной камеры. И к этому ужасу помешался инстинкт бежать. Воспоминания из тех времён, когда Крауч разрешил аврорам применять непростительные, вдруг ожили, и Ойген почти утонул в этой панике, какой-то больной частью себя светски рассуждая о том, что Рабастан пропускает самое интересное, и как он удивится утром, когда… в любом случае удивится, наверное… хотя это, пожалуй, совсем не то слово…

Следующую реплику сияющего оленя он не разобрал: у него звенело в голове, а когда порождение ночи с лицом ребёнка начало вдруг паниковать и заполошно оглядываться, комната вокруг Ойгена закружилась, и картинка слегка поплыла.

Потом произошло сразу много всего: комнату залила яркая, словно солнце вспышка, Ойген услышал вой и почувствовал, как задыхается от влажных клубов тумана. Он как выброшенная на берег рыба хватал воздух ртом, задыхаясь от чужой боли и ярости — а затем в комнате вдруг стало пусто и вновь темно, но Ойген всё ещё не был способен пошевелиться, и перед глазами его плясали тёмные пятна.

Кажется, на улице громыхнуло… и в этот момент натянутая между ним и маленькой Кось струна лопнула, заставляя его увидеть целый калейдоскоп странных образов, увлекающий его по бесконечной безумной спирали, и желудок Ойгена, кажется, готов был вот-вот расстаться со своим содержимым. Но этого не случилось, и Ойген просто безвольно сполз по подушке вниз, словно марионетка с обрезанными ниточками, а затем в комнате снова вдруг светло. Нет, не в комнате — понял он, светло стало перед глазами. Кто-то светил ему в лицо палочкой знакомо и ярко, Ойген не мог ничего разглядеть слезящимися болезненным глазами. Его сильно тошнило, его голова раскалывалась — и всё, на что он был способен, это лишь слушать и нелепо моргать.

— Мерлин... — произнёс голос над ним. — Мне ведь сейчас не мерещится?

— Тогда уж и мне... — раздался немного правее другой. — А ведь можно было десять минут подождать... Вот ведь везучие, сукины дети...

— Ой ли? Эй, командир, у нас тут код шестьсот семь...

Но уже проваливаясь в затягивающую его черноту, Ойген не сумел разобрать раздавшийся из сада ответ, однако сам голос показался ему смутно знакомым, и это точно не сулило ему… им с Рабастаном ничего хорошего.