Изгои (джен)

Кап… Кап… Кап…

Этот мерный и так хорошо знакомый Ойгену звук падающих и разбивающихся о камни капель будил в нём самые тоскливые и мрачные воспоминания. Выныривать из оберегающей его темноты было муторно и тяжело, но капли падали… куда-то и откуда-то, продолжая отсчитывать мгновения до тревожащей неизбежности, которая его ждёт, и Ойген, уже почти пробудившись, зажмурился лишь плотней. Он едва ощущал собственное тело и боялся открывать глаза: пока он в темноте, он мог себя убеждать, что ничего ужасного ещё не произошло, и всё это просто морок, сон… в конце концов, ведь в детстве это иногда срабатывало. Он лежал и как мог оттягивал тот жуткий момент, когда он откроет глаза и…

О том, что будет потом, он просто не хотел думать. Не мог. Потому что знал, знал, что будет его окружать — и отчаянно не хотел, отчаянно хотел видеть всё это вновь.

— Ойген, — голос Рабастана прозвучал так близко и так громко, что Ойген судорожно вздрогнул всем телом, — ты проспал все будильники. Или ты просто их сегодня не ставил?

— Что? — хрипло переспросил Ойген, всё-таки открывая глаза… а затем тупо уставился на тумбочку у кровати. На ней мирно лежал телефон, стоял полупустой стакан с водой, который он себе ставил, а рядом с его кроватью Рабастан в немного нетерпеливой позе.

— Полвторого уже, — сказал тот. — Ты весь день проспать намерен? Не то чтобы я против, — добавил он. — Я просто уточняю.

Ойген несколько секунд молча смотрел на него, а потом, снова закрыв глаза, наконец, пошевелился, поднимая руки, чтобы неуверенно растереть лицо. Мышцы противно заныли — и тут Ойген понял, что его тело так затекло, что он, кажется, отлежал себе вообще всё и даже больше. А ещё — что он лежит в своей кровати под одеялом, а за окном накрапывает весенний дождь.

Он потёр глаза, затем лицо — и вновь открыл их, уставившись теперь уже на Рабастана и медленно принимая факт, что тот ему, похоже, не чудится. И что он в самом деле дома. Просто дома… Ойген ощущал себя так, будто проснулся после тяжёлого ночного кошмара — когда в первые секунды реальность кажется почти ненастоящей, зыбкой, и пугающе ненастоящей.

— Ты бледный, — сказал Рабастан с некоторым волнением. — Ты нормально спал? — спросил он и, поскольку Ойген всё молчал и просто на него смотрел, уже почти встревоженно уточнил: — Ты, часом, не заболеваешь, а?

— Что? — выдохнул, наконец, Ойген, понимая, что действительно охрип.

Мысли в его голове совсем перемешались и запутались, и он уже не понимал, а было ли этой ночью что-то в самом деле, потому что Рабастан был весь такой… будничный обычный… и, может, Ойгену и действительно приснился кошмар? Яркий и реалистичный — но кошмар?

— Ты как чувствуешь себя? — повторил Рабастан, и Ойген, наконец, смог выжать из себя связный ответ:

— Нормально. Я… встану сейчас, — пообещал он, и Рабастан, успокоившись, спросил:

— Будешь завтракать? Хотя, пожалуй, это будет скорее ланч…

— Да, — Ойген бездумно кивнул — и долгим взглядом проводил спокойно, как он уже привык, ушедшего на кухню Рабастана.

Сам Ойген полежал ещё немного — и поднялся, всё ещё словно во сне, и в таком же странном состоянии отправился в ванную. Горячая вода помогла, но брился он скорее просто на автомате, погрузившись в себя, так как большая часть совершаемых действий просто выпадала из сознания. Он задумчиво вытер лицо полотенцем, кажется, сделал что-то ещё, и в следующий раз осознал себя уже на их кухне, причём в халате и всё ещё в пижаме, которую зачем-то натянул на себя обратно.

Ойген молча подсел к столу — и так сидел, глядя на Рабастана, занятого готовкой, и физически ощущал, как постепенно тают и развеиваются звучащие внутри отголоски жуткого сна.

Рабастан поставил перед ним тарелку с яичницей, и запах чеснока и копчёной паприки, которую они не так давно для себя открыли, кажется, окончательно вернул Ойгена в реальность, и он ощутил, что голоден в самом деле — и очень, очень хочет пить.

— Ого, — усмехнулся Рабастан, когда Ойген на его глазах залпом ополовинил коробку апельсинового сока. — Боюсь даже представить, как ты провёл вчерашний день.

— О да, — наконец, смог улыбнуться Ойген. — Ты лучше и не представляй.

— Мне вредно, — согласно покивал Рабастан, делая себя большой сэндвич с индейкой, салатом и сыром.

Ойген ел, слушал Рабастана, отвечал ему — и с каждой секундой всё увереннее ощущал нормальность окружающего его мира. Может быть, ему всё это действительно приснилось? Он даже провёл пальцами по шее, но ничего не ощутил. Да, наверное, очередной скверный сон. Дело, видимо, ещё и в этом фильме… может быть, не стоило смотреть на ночь ужасов?

Ойген уже почти успокоился и, в ожидании чая, покуда Рабастан убирал со стола тарелки, бездумно уставился в мокрое от дождя окно, и с некоторым удивлением увидел людей, толпящихся на их обычно тихой и пустынной улице, замерших под зонтами и мокнущих просто так.

— Не знаешь, что там такое? — спросил он, символически приподнимая занавеску.

— Ойген, ты правда в порядке? — в голове Рабастана снова зазвучала некоторая тревога, и он, поставив чайник на стол, пристально уставился на Ойгена и сам себе ответил: — Хотя о чём я спрашиваю, если тебя даже сирены не разбудили.

— Сирены? — переспросил Ойген, снова ощущая неприятный холодок в желудке.

— Ага, — выражение лица Рабастана стало слегка снисходительным — так смотрит любящая родня на в очередной раз допустившего привычную оплошность ребёнка. — Помнишь ту загадочную квартиру от нас через изгородь? — спросил он, ставя кружки на стол. — Где всегда шторы закрыты, будто там никто не живёт.

— Ну да, — Ойген нервно сплёл пальцы.

— Так вот, — Рабастан начал разливать чай. — Там почти что под утро случился пожар, и она буквально за четверть часа выгорела подчистую. Я проснулся, когда пожар уже тушили, и даже сразу не понял, что вообще горит — огня почти не было видно, разве что дыма много… но сегодня дождь и ветер, и практически уже и не пахнет.

Ойген принюхался — действительно, гарью почти не пахло. Запах был настолько слабым, что, не обрати Рабастан на это его внимание, Ойген бы его и не заметил.

— И я не проснулся? — недоверчиво спросил он. — Даже от воя сирен?

— Нет, — улыбнулся Рабастан, разворачиваясь к шкафчикам, чтобы достать что-нибудь к чаю. — Я тебя потряс, а ты мне сказал, что поспишь ещё пятнадцать минут — в общем, я тебя так и не добудился, а потом ушёл гулять с собаками, вернулся, поработал — а ты так и спал. И я не выдержал… и, кажется, у нас закончилось всё печенье.

Какое-то смутное даже не чувство, скорее предчувствие зазвенело глубоко внутри Ойгена, и он машинально почесал руку, ещё не понимая, что делает, когда понял, что пытается подцепить ногтем неровную корочку. Ему понадобилось ещё несколько долгих мгновений, чтобы наконец посмотреть вниз, чтобы увидеть глубокую уже подсыхающую царапину.

И в этот момент почти выстроившаяся действительность вновь разлетелась вдребезги, и Ойген, снова провалившись в абсолютное ощущение ирреальности происходящего, парализованный этим жутким открытием замер: царапина была вполне реальной… настоящей — значит…

Рабастан, кажется, продолжал говорить, но Ойген его уже почти не слышал. Он молча вскочил и бросился обратно в спальню, подлетел к двери в сад, толкнул — и когда она легко поддалась, понял, что она не заперта. Постоял немного, ощущая выступающий на коже липкий пот и нарастающую слабость, потом медленно перевёл взгляд на пол и посмотрел себе под ноги. Присел и дрожащей рукой поднял из сырой травы у порога то, чего здесь быть ну просто никак не могло.

Ойген плохо запомнил, как вернулся на кухню и спросил у тревожно глядящего на него Рабастана, обессиленно облокачиваясь плечом о дверной косяк:

— Ты отпирал дверь в сад?

— Не думаю, — ответил тот. — Нет, точно нет — зачем?

— Нет, — беззвучно повторил Ойген.

Оглушённый, он просто стоял там, оглушённый, слушал звон в своих ушах и пытался как-то осознать, что то, что он уже почти решил считать порождением царства снов, было правдой.

— Ойген, — услышал он словно сквозь толщу воды и почувствовал, что его, кажется, трясут. — Ойген, посмотри на меня! Ойген!

Он зажмурился и, сосредоточившись, открыл глаза — и увидел прямо перед собой почти испуганное лицо Рабастана.

— Я в порядке, — механически проговорил Ойген, пытаясь его успокоить. Как-то.

— Нет, неправда, — Рабастан нахмурился и сжал губы… так знакомо… только Ойген никак не мог сообразить, кого ему это напоминает. — Что с тобой?

Ойген открыл рот, чтобы ответить, но не смог произнести ни звука — словно все слова застряли где-то у него внутри. Так что он медленно нащупал карман халата, опустил в него руку и протянул на открытой ладони связку ключей. Тех самых ключей, которые сгинули вместе с его рюкзаком где-то в парке.

Он пытался найти хоть какие-нибудь слова, чтобы объяснить всё сразу, но никак не мог преодолеть своей немоты.

— Ойген, я не понимаю, — расстроенно ответил Рабастан — и тогда Ойген сорвался.

Отшвырнув ключи куда-то в коридор, он схватил Рабастана за плечи и буквально вцепился в них, а затем встряхнул его и, глядя в его тёмные перепуганные глаза, выдохнул:

— Асти… Асти, мы должны бы были быть мертвы. Или уже в Азкабане. Я не понимаю, Асти, — почти жалобно проговорил Ойген. Говорить было тяжело: его горло будто сжали, и внутри было горячо и так сухо, что, кажется, язык царапал нёбо. Глаза жгло, и слёзы их туманили, но Ойген даже не мог их смахнуть, потому что внезапно ослаб и понимал, что упадёт, если вдруг отпустит Рабастана.

— В Азкабане? — переспросил Рабастан, подхватывая Ойгена под локти — и только поэтому Ойген не упал, а осторожно съехал плечом по косяку и сел на пол. — Почему? Ойген, что у вас там вчера случилось?

— Не вчера, — Ойген задыхался, но молчать совсем не мог, и сейчас, как никогда остро ощущал свою ущербность: если бы он мог, как раньше, просто показать! Но здесь, у магглов, не было ни Омутов памяти, ни легилименции, ни чего-то ещё — слова же только толклись и путались, и Ойген, слыша свой голос, начал задыхаться и всхлипывать уже не только от напряжения, но от злости и досады на себя за то, что он никак не может с ними совладать.

Пока он сбивчиво и, как ему казалось, непонятно пересказывал пережитое этой ночью и пытался передать свой ужас и то чувство абсолютной ирреальности появления в их скромной съёмной квартире жуткой сошедшей со старых фотокарточек гостьи в аккуратной светлой мантии с крохотными каплями крови, Рабастан сел рядом, прислонившись к холодильнику, но по-прежнему держа Ойгена за руки и безропотно позволяя тому за них цепляться — и слушал, слушал его, кажется, всем своим существом, позволяя ему утыкаться лицом в своё плечо.

— И ты… ты лежал там, Асти, — нервно всхлипывая, говорил Ойген, подтянув ноги к себе и буквально вжимаясь всем телом в Рабастана, — и просто спал… И я не знал, проснёшься ли ты, или… и думал, что, может быть, и хорошо, если нет… и для тебя всё кончится во сне, без этого кошмара… когда сделать ничего нельзя, и тебя поедают заживо… понимаешь — просто питаются… А потом… потом я испугался ещё сильней, что даже эту новую жизнь у нас отберут…

Он, наконец, закончил — и умолк, совсем без сил глядя на Рабастана, и вдруг осознал, что тот бледен как мел, и что губы у него нервно подрагивают. На смену отступившей панике пришёл страх другого рода, и Ойген изо всех сил постарался хотя бы изобразить самообладание:

— Слушай, ладно… это всё закончилось же. Всё нормально, а я просто психанул… прости, — быстро проговорил он, надеясь, что бодрость в его словах прозвучала не слишком фальшиво. Но, похоже, вышло как-то не очень, потому что в голосе Рабастана неожиданно прозвучала язвительность:

— Ну куда нормальнее. В нашей спальне был вампир-ребёнок, поделивший нас на первое и второе, Патронус и Аврорат — а я всё проспал.

— Ну… да, — осторожно согласился Ойген, пристально и жадно вглядываясь в лицо Рабастана.

— Хватит, а? — тот скорчил гримасу, и Ойген издал нервный смешок, а затем на него снова накатила волна паники: словно что-то тёмное поднялось из глубины, мешая нормально дышать, и он, задыхаясь, зажмурился. — Ну, — Рабастан притянул его к себе, и Ойген ткнулся лбом в его плечо, когда Ойген почти хрипел. — В данном случае из нас двоих тут истеричка — ты. И знаешь, для разнообразия это даже приятно, — он обнял Ойгена за плечи и прижал к себе. — Ну, тише, — проговорил он уже мягко и сочувственно. — Тише. Ойген, я… на самом деле, я не понимаю, как ты не рехнулся. И я совершенно не умею утешать, — добавил он со вздохом — и это почему-то вдруг сработало, и Ойген смог начать дышать чуть ровнее.

— Умеешь, — сказал он, спустя, кажется, целую вечность. — Как раз умеешь. Я просто… просто… — он мотнул головой. — Асти, я не знаю, как я не свихнулся от всего… от ужаса, от магии, от этой девочки с глазами старого и жестоко хищника… от ужаса вернуться в Азкабанскую камеру… и от этого счастья безумного, смешанного с надеждой… и я вообще, совсем не был готов к такому… Асти, но кто может быть готов встретить в своей спальне столько всего? Но, пожалуй, именно Патронус меня добил, — он сглотнул, — Асти, мы привыкли ко всяким ужасам, но… этот тёплый выворачивающий душу серебристый свет… его тепло… и всё хорошее, доброе, вложенное в него…

Он задохнулся, вспомнив снова это завораживающее сияние вокруг и ощущение… да, ощущение того живого счастья, которое на миг его коснулось — пусть чужого, но…

Это было настолько близко к тому, без чего он так долго был вынужден выживать, что… Ойген попытался сформулировать для себя это как-то конкретней, не только на уровне ощущений… И тут образы этой ночи обрушились на его сознание, и Ойген в один миг вспомнил всё, что видел, помнил и ощущал, и это оказалось куда больше, чем он хотел и мог вынести. Его остро замутило, он резко вскочил, и его вывернуло в раковину. Его тело словно бы пыталось вывернуться наизнанку — кажется, Рабастан включил кран, холодная вода полилась Ойгену на голову, и от этого ему стало немного легче. Ойген в ужасе, почти в агонии понял, что надеется, что из него сможет сейчас вытечь то, чего никак и никогда не должно было в нём быть, со всей этой приторной сладостью и болью, и надеждой… Три года Ойген мечтал о том, что однажды снова сможет когда-нибудь по-настоящему почувствовать другого, ощутить его желания, увидеть, что отпечаталось в памяти, вновь узнать эту жизнь чужими глазами… что ж. Мечта сбылась — но он не был к этому готов совершенно.

Перед глазами вновь промелькнули цветные пятна, и когда Ойген ещё сильнее вцепился в край раковины, его желудок сжал мучительный спазм, и его снова вывернуло на стоящие в раковине тарелки.