Изгои (джен)

Наверное, было бы проще, если бы над Ойгеном сейчас парил дементор и тянул нему свои сухие, покрытые струпьями руки — тогда можно было бы просто поддаться и потерять сознание. Но правда была в том, что здесь был только Ойген, сидящий на коврике в коридоре, и мерзкое чувство в его груди, лишавшее его всякой воли, тоже принадлежало исключительно лишь ему.

Надеясь хоть хоть как-то прийти в себя, Ойген ударился затылком о дверь — и боль действительно слегка перекрыла заполнявшее его отчаяние, оседавшее отвратительным привкусом пепла на языке, и мир стал снова ощущаться немного реальней.

Сколько он уже здесь, Ойген не знал. Рабастана дома не было, и это было хорошо, наверное… или нет... сил, думать о чём-то ещё, у него не нашлось. Мерлин, насколько же он в этот момент был жалок! Просто сидеть становилось невыносимо, и он поднялся. Нога подло затекла, и эта колючая боль на мгновение отвлекла его, и Ойген, сделав пару шагов, понял, что направляется в кухню, потеряв где-то по пути соскользнувший с плеча рюкзак.

Кухня была предательски залита багровым и алым, и тени от стульев гротескно тянулись к Ойгену. Он огляделся по сторонам и, равнодушно перешагнув через них, схватил стоящую рядом с плитой бутылку. Он понятия не имел, что она делала там, но разве сегодня не день чудовищных совпадений? Впрочем, не важно — важен был виски в его руке. Мерлин, ему нужна была хоть какая-нибудь анестезия. Хоть что-нибудь заглушить это чувство — наверное, так болит, когда вырывают кусок души.

Он отвинтил крышку — она выпала из плохо повинующихся ему пальцев и подпрыгнула со звоном на алой, как всё остальное, плитке пола, а оттуда покатилась куда-то в тень. Потом найдётся.

Ойген почти вцепился в горлышко зубами и сделал большой глоток. Затем второй, третий… Облегчения не пришло — он не чувствовал ни вкуса, ни запаха, ничего. Странно. Так не должно быть… это неправильно. Хотя, что вообще в его жизни было правильным? Его действия отныне не имели смысла… Да они и прежде его не имели — он просто не знал, что это так, а теперь вот понял, и совсем не представлял, как можно дальше существовать.

Ойген со стуком поставил бутылку на стол, запрокинул голову и подавился судорожным смешком, готовым смениться всхлипом. Как же мерзко давило в груди… Он вдохнул раз, другой, шагнул к раковине и дрожащей рукой открыл заворчавший кран, а затем просто закрыл глаза и сунул голову под струю.

Холодная вода текла по его лицу и шее, намочив воротник рубашки, но холода он почему-то почти что не ощущал. На краткий миг он смог погрузиться в ощущение потока, пока какое-то чувство в ногах предательски не вывело его из этого транса.

Ойген не понял, в какой момент сменил позу и теперь снова стоял, опираясь на раковину. Он зачерпнул воду горстью и умыл лицо, и только потом посмотрел под ноги, о которые настойчиво тёрся Базиль.

Отбросив мокрые волосы, Ойген наклонился и, подняв кота, прижал к себе и замер, ощущая в своих руках жизнь. Тёплая когтистая лапа упёрлась ему прямо в нос, и он отмер, наконец, и смог бессильно опуститься на ближайший кухонный стул, прижимая кота к себе.

Терзавшая его мутная горечь слегка отступила, оставив Ойгена наедине с глубокой, как Марианская впадина, тревожной растерянностью, переходящей в страх, подобный тому, который им овладел, когда много лет назад он услышал свой приговор и вдруг осознал, что больше уже ничего не будет.

Вся его новая жизнь, все его новые начинания не стоили ничего. Как он сможет теперь даже прийти просто в офис? Не говоря уже о том, чтобы с кем-нибудь заговорить. Как он вообще просто войдёт туда?

Он тупо уставился на сереющую дверь холодильника, где висел магнитный блокнот, куда они обычно записывали, что нужно купить. Почему там сейчас было пусто? И куда делся их карандаш? Должен быть... карандаш... и какие-то планы на завтра... Какие вообще могут быть планы теперь... какое завтра?

Тень от блокнота стала почти неразличима, и Ойген нахмурился.

— Ты сейчас задушишь кота, — услышал он вдруг, и только тогда понял, что кот в его руках издаёт не слишком довольные звуки.

Голос Рабастана показался ему оглушающе громким, и Ойген выронил немедленно ретировавшегося на подоконник кота. Потом повернулся на голос и непонимающе посмотрел на застывшего в дверях Рабастана, пытаясь понять, почему различает только силуэт.

— Асти, — спросил он, пытаясь всмотреться в его лицо, — ты когда-нибудь думал, что мы на самом деле умерли и оказались в аду? И даже этого не поняли?

— Ойген, — осторожно проговорил Рабастан, — можно, я включу свет?

— Свет? — переспросил Ойген. Свет? Свет… почему в кухне сейчас так темно? Ведь был, кажется, ещё день, или уже ранний вечер?

— Свет, — подтвердил Рабастан. — Можно?

— Да, наверное, — как-то неуверенно проговорил Ойген, и Рабастан коснулся рукой выключателя. Вспыхнувший свет ослепил Ойгена, и это немного привело его в себя, заставив, по крайней мере, связать темноту и время суток. Была уже почти ночь…

Рабастан тем временем медленно подошёл к раковине, и в кухне вдруг стало тише. Он что, не закрыл за собою кран? Пока Ойген обдумывал эту мысль, Рабастан шагнул к Ойгену, присел перед ним на корточки, взял его руки в свои и мягко проговорил:

— Ойген, у тебя руки холодные. Не удивительно, что кот от тебя сбежал.

— Они не могут быть холодные, — удивлённо возразил Ойген.

— Почему? — спросил Рабастан, глядя на него с какой-то странной полуулыбкой.

— Когда кровь на руках засыхает, — объяснил совершенно очевидное Ойген, — трёшь их, трёшь, трёшь, и всё равно она везде остаётся, особенно под ногтями... И стоит их намочить... Наверное, коту было не слишком приятно. Скользко, и запах ещё...

— Они у тебя ледяные, — сказал Рабастан, и Ойген вдруг почувствовал, что его руки действительно заледенели. — И ты действительно мокрый. Пойдём, — позвал он поднимаясь.

Кажется, Рабастану потребовалось минут сорок, чтобы довести Ойгена до гостиной, усадить его там на диван и вытащить, наконец, из него, что довело его до подобного состояния.

Ойген с трудом мог связать пару фраз, пробиваясь через овладевавшую им каждый раз, когда он пытался подобрать слова, немоту, и всё же Рабастан был настойчив и мягок.

Когда Ойген закончил, тот устало потёр виски:

— Ойген, ты пытаешься мне сказать, что ты убил семью Марка? Ты точно уверен?

Они оба сидели теперь на диване — Ойген буквально забился в угол с ногами, завернувшись в принесённый Рабастаном плед и выдёргивая из его края нитки, которые механически аккуратно складывал на спинку. Рабастан сидел с ним рядом, и Ойген время от времени ловил его руку и сжимал так сильно, как только мог.

— Таких совпадений не может быть, — тихим ровным голосом ответил он. — Потому что… Асти, я ведь помню, как всё это было… Это было, наверное, через неделю после того, как мы взяли власть... нет, не через неделю... это ведь была пятница? Потом выходные... и... нет, я не помню — Асти, пятница?

— Давай в календарь мы заглянем чуть попозже, — мягко предложил Рабастан. — Тогда много всего произошло, но... я, сам понимаешь, многое пропустил...

— Да, ты да... после штурма... ты спал... долго спал... — торопливо проговорил Ойген.

— Да, уже дома... и не помню почти ничего... — Рабастан потёр лоб. — А ты помнишь…

— Да, я помню, — Ойген горько усмехнулся. — Самый жестокий бой был у нас с Авроратом... даже несмотря на тех, кто был под Империо в ДМП... молодцы я и Яксли, да? — его губы задрожали, но в голосе не было слёз — только едкий сарказм. — Скримджера взяли живым... он до последнего прикрывал отход... Робардса, кажется, унесли раненым... там такой погром вышел... — он помотал головой.

— Я не помню, — тихо проговорил Рабастан.

— Я не уверен даже, что ты был там, — признался Ойген. — Я вообще не помню тебя после Атриума… хотя должен бы. Ну, неважно… Был бардак, погром, и мы не спали… я даже не помню, сколько… Так вот я говорил про Яксли... Представь пустой разгромленный Аврорат... а посередине брызгающий слюной Яксли. Бастет, как же он лютовал — я помню, не поверишь, его тогда, кажется, испугался, мы же вроде бы победили… Потом уже выяснилось, что пропал целый шкаф с документами...

— Какой шкаф? — оборвал его Рабастан.

— Да не знаю! — поморщился Ойген. — Какой-то очень важный шкаф, кажется, с личными делами авроров... и, кажется, нашими тоже.

— А почему они хранились в одном шкафу? — удивлённо спросил Рабастан.

— Почему ты меня спрашиваешь? — вспылил Ойген. — Я не знаю! Наверное, и этой тайной Скримджер тоже решил не делиться и забрать её на тот свет… Асти, ну откуда же мне знать? Какая разница?

Рабастан зябко повёл плечами и ответил, помрачнев:

— Беллатрикс рассказывала с подробностями потом... А Руди... Руди был тогда очень мрачный...

— Извини, я даже точно не знаю, сколько его пытали... — Ойген стиснул его руки. — Скримджера… Прости, я…

— Всё хорошо, — Рабастан покачал головой. — Рассказывай.

— Так вот, я и говорю — многое прошло мимо меня. Почему-то я думал, что захватим Министерство и всё... Глупо, да? Оказалось, это только начало. Я не очень хорошо запомнил всё это… кидали то туда, то сюда… Меня тогда от аппараций уже тошнило, и я всё думал, что вот в следующий раз меня расщепит, и я отдохну… но нет — всё обходилось почему-то… Ты знаешь, я тогда… я ненавижу вспоминать те дни, — он сморщился болезненно. — Смерть, страх… повсюду — я задыхался от этого давящего чужого страха, и мне казалось, я пропитался им… я в какой-то момент, кажется, просто перестал что-либо чувствовать, и всё слилось в череду «прийти-схватить-убить-уйти», и так всё время… ты знаешь, вот сейчас пытаюсь — и даже вспомнить не могу, куда, когда и с кем ходил, кого мне там дали… На скольких держал Империо… помню, что у меня всё время голова болела: противно, ноюще так. Особенно если неудачно повернуть шею. До тошноты. Но я привык в какой-то момент, а когда всё кончилось, и я смог, наконец, доползти до кровати и выспаться, так потом удивился, как это — чувствовать себя просто нормально…

Во рту пересохло, и Ойген, бессильно оглянувшись вокруг, не в силах даже представить себе, что ему придётся сейчас куда-то идти, спросил:

— Асти, у нас не найдётся попить? Хотя бы воды?

— Сейчас, — Рабастан встал и вышел, и Ойген натянул на себя плед, вдруг почувствовав, что ужасно замёрз. И когда Рабастан вернулся со стаканом воды, конечно, холодной, Ойген сделал пару глотков, поёжился и попросил:

— Так холодно. Я до костей продрог… может, сообразим, что ли, чая?

— Я поставлю чайник, — Рабастан тут же ушёл, и Ойген, ёжась, затянул на себе плед поплотнее. — Скоро вскипит, — сказал Рабастан, вернувшись вместе с ещё одним пледом — как он догадался? Он укрыл им Ойгена, и тот, чувствуя, что его начинает бить дрожь, завернулся в него с головой и, сжав руку Рабастана, попросил:

— Сядь ближе. Я… в общем, мы, кажется, были в редакции «Пророка», но там всё было как-то… не так страшно. И нас снова дёрнули в Министерство. Яксли всё это время искал тот клятый шкаф… и, кажется, в какой-то момент вышел на его след. У Робардса, как оказалось, был помощник, молодой гря… — он закашлялся и, мотнув головой, поправился: — Нет. Не хочу. Не так. Магглорождённый аврор. Я даже не помню, как его звали… наверное, я даже не обратил внимания тогда… и... и внешность такая обычная... Яксли узнал его старый адрес... ну, совсем старый, когда он жил ещё с родителями... Я сейчас уже думаю, если личных дел не было... наверное, кто-то из... его коллег сдал...

Его уже трясло так сильно, что это мешало говорить, но остановиться Ойген не мог, и когда Рабастан спросил:

— Ойген, ты уверен? Что хочешь рассказать сейчас? — сказал:

— Я должен… я иначе не смогу. Потом… Прости. Мы были совершенно озверевшие после этих дней боёв и утверждения новой власти… весь этот страх, бессильная ярость, отчаяние, бессмысленная надежду, безысходность а ещё… кровь… и... мы пошли туда. И всё вышло из-под контроля с самого начала… Я… я тогда почти уже оглох от чужих эмоций и не чувствовал… почти что ничего… и тут — представь! — тут этот попугай орёт. Меня аж подбросило… Я… я помню, что просто хотел заставить его замолчать уже… а он орал, кричал так громко… ну и я… наверно, дико, что я помню про убийство попугая, но не вспомню половину своих жертв?

— Нет, — тихо возразил Рабастан. — Нет. Не странно.

— И эта старуха… мне показалось цинично так: маггла с аврорской символикой... синяя такая большая футболка… её я помню, — Ойген зажмурился и замер. — Правда, помню… и помню, что она не могла ходить. Я её тогда магией отволок... Асти, мы... собрали там всех, кого нашли в гостиной, надо было всем залезть в голову... узнать давно ли они сына видели. И вышло всё грубо так... не специально — у меня уже сил не было… и мне было плевать, просто наплевать на них… Веришь, я в кресло сел и почти уснул там. Я этих людей практически не запомнил, а я ведь смотрел им в глаза... А потом просто махнул своим, что они уже не нужны, и думал, может, полчаса у меня в этом кресле будет…

Он умолк и, обхватив себя за плечи, замер, тяжело дыша. И услышал через навалившуюся на него тяжесть и звон в ушах, голос Рабастана:

— Ойген… Ойген! А ты точно уверен, что это была именно семья Марка?

— Да, — выдохнул Ойген. — Асти, ну а кто ещё? Таких совпадений не бывает.

— Но тогда у тебя что-то не сходится, — твёрдо возразил Рабастан — с такой уверенность, что Ойген даже смог открыть глаза и переспросить, не понимая:

— Что?

— Марк потерял всю семью, — сказал Рабастан. — Мы это знаем. Но ты говоришь, что они были для вас бесполезны? Вы ведь не нашли у них того магглорожденгого аврора?

— Нет, — непонимающе ответил Ойген. — Мы его вообще нигде не нашли.

— Это раз, — Рабастан пытался посмотреть ему в глаза, но Ойген не давал ему поймать свой взгляд. — И ещё одно. Марк ведь ездит на кладбище после своего дня рождения каждый год?

— Да, — Ойген болезненно скривился.

— Но ведь день рождения у него двадцать шестого, — продолжил тот.

— Да, — с нетерпеливым раздражением подтвердил Ойген.

— А Министерство мы взяли только первого августа, — медленно проговорил Рабастан, и Ойген позволил себе поднять на него глаза.